Гнездышко

После разговора с Птицей я сразу же сообщаю санитарам, что наш план перехват переносится на вечер и спокойно иду заниматься делами больницы. Скоро новогодние праздники, поэтому нужно покидать нашим спонсорам письма с примерными нуждами больницы к празднику в виде украшений и подарков для юных больных, которые вынуждены проводит новый год тут, под присмотром персонала. Прерывает меня от столь важного занятия два звонка: первый из районной реанимации, куда привезли мужчину из клиники Рубинштейна с печеночной недостаточностью. Пациент несколько недель пролежал в коме, а после умер. Вскрытия не проводилось, но по данным больницы они предполагают, что смерть наступила в результате интоксикации. Ну оно и понятно, печень же не работает, вот и нет необходимой организму фильтрации. Печально конечно, но очень предполагаемый исход подобного состояния. Будем теперь ждать результатов вскрытия, может быть патанатомы найдут что-то интересное внутри. Второй же звонок меня удивляет больше первого, потому что с какой-то радости майор Гром решил лично окликнуть меня и попросить забрать заявление в очень грубой форме, за что был послан читать конституцию и уголовный кодекс, если у него имеются пробелы в знаниях прав граждан нашего государства. Но на этом майор не остановился. Названивать мне он продолжил, и после третьего звонка, который я просто сбросила, кинула его номер в черный список, чем заработала 10 минут спокойствия. После эта спам атака продолжилась с других устройств и проходила по одной схеме. Гром где-то находит новый номер для дозвона – я отвечаю – слышу его голос – сбрасываю, даже не дослушав, и кидаю в черный список. После, решаю, что этот фрукт меня окончательно доконал – ставлю телефон на беззвучный и кидаю его в карман шубы, чтобы не забыть по пути домой. Для связи с близкими у меня есть мессенджер – а Гром пусть тратит деньги в попытках дозвониться до меня. Около тридцати минут провожу в тишине, пока секретарша не связывается со мной оповещая, что майор начал срывать уже её номер. Устало откидываюсь в кресле, тяжко вздыхая. И за что вселенная сводит меня с такими дурнями? Неужели для того, чтобы просто забрать себе на лечение красивого миллиардера надо проходить такие трудности? - Я сейчас закончу и подойду, - отвечаю секретарше по специальному приемнику, встроенному в стол. Вопрос, «что же, черт возьми, делать?» встает ребром, и я некоторое время просто сижу на кресле массируя виски. Опять посылать Грома бессмысленно, он уже показал свою баранью твердолобость. Значит надо воздействовать не на него, а на человека, кто может дать ему втык. Например, как его начальник, при прошлом допросе в Питере усатый мужчина, имя которого я признаться честно не запомнила, дал майору очень хороший нагоняй. Но вот номера телефона у меня его нет. Хмм… Зато есть Стрелкова. Точно же! Пусть отвадит этого народного героя очередной проверкой. Ну или просто поумерит его пыл. Конечно, намного легче было бы просто забрать заявление и не показывать свои зубы во всей красе, но, если честно, после всех неудобств что свалились на меня после Питера, желания хоть как-либо посодействовать той стороне отсутствует. - Я же правильно помню, что все разговоры у нас записываются? – спрашиваю секретаршу, выходя из своего кабинета. Девушка, что держала меж плечом и ухом трубку, завидев меня на вопрос кивает и взглядом показывает, что майор сейчас с ней на линии. Я беру телефон и прикрывая рукой динамик прошу пройти до отдела айти и скинуть мне этот телефонный разговор. Секретарша мне кивает и кажется совсем не против пройтись в другой конец больницы, лишь бы от нее уже отъебались. – Приемная главного врача, Полонская Аида Алексеевна, я вас слушаю. - Значит так, - начинает уже достаточно разозленный мужчина на другом конце провода, - мои условия ты уже знаешь. Забираешь заявление, сдаешь Разумовского и спокойно продолжаешь жить мозгоправскую жизнь. - Во-первых, не надо так со мной разговаривать. Во-вторых, ответ все такой же: нет. В-третьих, прекратите занимать рабочую линию и донимать сотрудников клиники, вы мешаете работе больницы, - спокойным тоном отвечаю ему, стараясь не выходить за рамки. Все-таки этот разговор потом Евгению еще отсылать. - Я смотрю ты совсем не понимаешь, чем для тебя все это может обернуться? Он что мозги уже тебе промыл? – пытается в иронию Гром. Выходит так себе, признаться честно. - Майор, хочу напомнить, что я вам не подружка и даже не коллега по работе и прошу вас соблюдать субординацию официального диалога. По поводу претензии я уже все сказала. Забирать заявление я не планирую – если ваша девушка не знает, что закрытые учреждения – это не места для съемок, то можете сесть почитать уголовное право вместе, - Гром на мое заявление чуть ли не рычит ругательства в трубку. – И да, если у вас есть какие-то проблемы с агрессией или мания преследования одного рыжего мужчины, что «о, ужас!» проходит лечение без вашего непосредственного участия, то как специалист рекомендую вам обратиться в соответствующее учреждение по месту жительства и не донимать честных людей. - Моя единственная проблема, это ты. И твое не последнее участие в делах шизика, - уже чуть ли не кричит в трубку мужчина. - Майор, с каждым новым предложением вы все больше и больше заставляете меня сомневаться в вашем психическом здоровье. Предупреждаю: прекратите названивать и занимайтесь своими делами, иначе я обращусь в соответствующие органы, чтобы вас приструнили, - на том конце провода я слышу, как Гром усмехается, думает, наверное, что сейчас, когда весь город чуть ли не в задницу его целует – то он не уязвим, но увы. Наша коррумпированная система работает просто отвратительно, и умение подстроиться в нужный момент, пока что единственный способ выживания. А такое глупое пробивание лбом - стратегия действенная, пока тобой не заинтересовался покровитель жертвы. Продолжать диалог не вижу смысла и вещаю трубку. Но не ставлю её на базу, а кладу рядом со столом. Чтобы если Гром все-таки захочет позвонить во второй раз, то просто натыкался на занятую линию. Ишь, удумал мне еще и угрожать. Лучше бы поимкой Рубинштейна занимался, а не дурью маялся. Да и какой смысл мне помогать сбегать маньяку? Что такого Птица может предложить, чтобы я бросила семью и работу и отправилась с ним сжигать людей? Только если натурой решит оплатить, но у меня исхудавшее болезненное тело Разумовского пока что вызывает только жалость. Так что и тут пролет по всем фронтам. В рабочий чат мне приходит сообщение от коллег из айти, что они перешлют мне запись разговора через пол часа; в конце рабочего дня, наверное, и позвоню Стрелкову с рассказом о том, как злой и гадкий майор Гром обижает бедную меня. *** Сережа встречает около порога палаты, все так же зашуганно реагируя на каждое появление в его поле зрения. А мне приходится давить в себе желание обнять и погладить, потому что ассоциации с брошенным котенком слишком уж застилают действительность. (Стоит ли говорить, что каждый такой маленький выброшенный зверек, которого я находила на мусорке в итоге оказывался у нас дома?) Разумовский в некоторых сомнениях смотрит на мои руки, быстрым взглядом проходится вверх к лицу, и вновь опускает в область кистей. - Здравствуй, Сереж, как у тебя дела? – задаю стандартный вопрос, так как с утра мы виделись только с его альтом. - Нормально, - тихо отвечает мужчина, начиная заламывать пальцы. Я отстраненно думаю о том, что надо бы ему принести какую-нибудь штуку, которую он смог бы вертеть в руках, вот в такие моменты. - Это просто прекрасно! Как насчет того, чтобы прогуляться со мной в общий зал? – спрашиваю я у мужчины смотря на его реакцию. И она… весьма неоднозначная. Он вновь кидает на меня быстрый взгляд, а после чуть ниже опускает голову. И отчетливо вижу, как бледная кожа ушей начинает покрываться алеющими на фоне его медных волос пятнами. На всякий случай вновь проговариваю в голове то, что сказала вслух, и не найдя там призыва к каким-либо смущающим действиям, просто надеюсь, что Сережа по жизни такой социально-тревожный. – Так что? – вновь терпеливо повторяю вопрос я. Разумовский от звука моего голоса дергается и несколько раз быстро кивает, начиная уже не заламывать пальцы, а ковырять кожу на большом. – Отлично, тогда пойдем. И быстренько подхватив мужчину за кисть, по большей части для того, чтобы он перестал вредить коже около ногтя (она и так была вся в незаживающих ранках), прохожу к двери. Пока идем по коридорам больницы инструктирую Сережу как надо себя вести в общей комнате, что там можно поделать и слезно прошу, если Птица будет пытаться перехватить контроль, то сразу говорить. Мужчина кивает и после тихо произносит: - Его сегодня не было. - Что? – с интересом переспросила я. - Его сег-годня не было, - чуть громче произносит Сережа, а по мышцам рук чувствую легкую дрожь. Видимо, принял моё удивленное восклицание, за то, что я его не расслышала. - И давно его нет? - После твоего ухода-да не появлялся, - все так же смущенно сообщает мне Разумовский. Интересно. Альт просто обиделся или думает над планом мести? Может есть смысл все-таки повернуть назад. Но с другой стороны, может даже лучше, что Птицы нет рядом и основная личность будет чуть свободнее идти на контакт? – Что ж, наверное, думает над своим поведением. Сережа на реплику чуть сильнее цепляет мою руку, словно боится, что вот сейчас я превращусь в песчаную статую и утеку из его пальцев. Интересно, это связано с переживанием за Птицу или скорее неозвученный вопрос? - Все в порядке? – осторожно спрашиваю, поглаживая Разумовского по предплечью. Сережа несколько отстранённо кивает, и мы проходим в общий зал. Делится он на четыре секции, справа около окон сидят люди в креслах вокруг телевизора и смотрят какие-то программы. По утрам показывают мультики, а по вечерам спорт или программы про животных. Никаких новостей и жестоких фильмов, у нас тут релакс от серой внешней действительности. Стоит ли говорить, что эти диванчики самые популярные места у всех посетителей больницы. Слева по краям от окон стоят длинные столы со скамейками, в целом это свободное пространство, где пациенты могут посидеть поговорить, поиграть в имеющие у нас игры или порисовать. Слева около выхода, то есть ближе к нам с Сережей, виднеются уголки деревянных шкафов с книгами. Там обычно дежурит одна из санитарок, она раздает инструменты для рисования и книги. Это местечко ограждено от общей зоны небольшими ширмами, чтобы звук телевизора не мешал тем, кто пришел почитать. Сережа, как только мы оказываемся в комнате, жмётся ко мне. И припоминая нашу прогулку, скорее всего его пугает именно наличие других пациентов. Дам ему пару минуток осмотреться, а потом пущу с кем-нибудь пообщаться (если в целом это чудо решится начать диалог). Разумовского ожидаемо не заинтересовал телевизор, и он поглядывал в сторону книг в библиотеке. Но никаких поползновений для того, чтобы увести меня в ту сторону не было. Поэтому жду еще пару мгновений, и сама предлагаю пройти в ту часть помещения. Сережа пару минут разглядывает форзацы книг и видя его несколько разочарованное лицо – книги тоже проходят цензуру в больнице, предлагаю порисовать. Учитывая его увлеченность искусством и то, что я видела еще в палате у Рубинштейна, как бы намекает, что заниматься чем-то подобным человеку нравится. Мы вместе усаживаемся за общий стол, перед этим взяв у работницы карандаши и листы бумаги. Я предлагала взять краски, но Разумовской мне потом очень тихо сказал, что в детстве, когда он рос в детдоме у него не было денег на краску и он привык к карандашам. Отнимать у человека небольшое чувство ностальгии не стала. Так же я, как и подобает специалисту, предложила ему присоединиться к парню, что тоже рисовал карандашами за столом, но глядя на то каким взглядом наградил меня мужчина, я сдалась. И вот Разумовский сидит перед белым листом бумаги и просто пялится на него. Понятно, наш художник растерял все вдохновение находясь в больнице. - Что хочешь нарисовать? - может смогу натолкнуть его на какой-либо вариант? Сережа обводит неспешным взглядом комнату, в конце пару секунд задерживает взор своих очей цвета пучин на мне и снова опускает на лист. - Афину, - чуть помедлив говорит он. - О-о-о, - понятливо тяну я. – Интересный выбор, если хочешь могу тебе помочь. Правда… я в рисовании не хороша от слова совсем, - смущённо признаюсь ему, глядя как Сережа намечает контору женской фигуры. – Афина Промахос? – видя, что Разумовский набрасывает вокруг воительницы городские улочки и домики, интересуюсь я. - Да, подумал, что она очень… вдохновляющая, - тихо говорит мне Сережа, пододвигаясь со своим рисунком чуть ближе. Я с разрешения художника начинаю раскрашивать домики по бокам статуи, стараясь по памяти вспомнить, какие конструкции строили себе в качестве жилища греки. - На самом деле по мифам некоторые её поступки пугают, - из-за того, что лист бумаги на котором мы рисуем небольшой, то соответственно приходится усесться почти вплотную друг другу, но на удивление, Разумовского это даже не заставляет в очередной раз засмущаться. - Грекам в те времена нужно было объяснение, что происходит вокруг. Почему горит огонь, случаются ураганы и засухи, поэтому они списывали поведения богов с самих себя, при этом наделяя мистическими возможностями, - говорит Сережа, аккуратно прорисовывая копье в руках у статуи. И у него на самом деле очень даже хорошо получается. - А еще им нужен был социальный конструкт, который помогал бы управлять людьми, - чуть поворачиваюсь к Разумовскому, чтобы можно было спокойно закинуть руку на другую часть рисунка и продолжить рисовать домики уже там. – Только зачем было создавать столько жутких мифов и распутных богов не понятно. Разумовский на мои слова улыбается. Это я замечаю, когда решаю поднять глаза на его лицо и попросить коричневый карандаш, которым он до этого чинно прорисовал древко копья. Волосы у Сережи за пару месяцев без должного ухода сильно отрасли, но на удивление остались такими же густыми. А еще вид был такой, словно они невероятно мягкие. Надо будет ему стрижку может предложить или хотя бы резинку для волос, а то вон как в лицо лезут, мешают, наверное. И повинуясь, какому-то заботливому желанию. аккуратно заправляю часть челки за ухо. В свои действия я действительно не вкладывала какого-либо подтекста или флирта. Возможно, просто действительно слишком сблизилась с Сережей самовольно расширив границы дозволенного. И реакция мужчины на мои действия заставила вновь подумать над тем, что же между нами происходит. Разумовский в ответ на моё действие, вздрагивает, аллея не иначе как маков цвет и вдруг словно осознает на каком близком расстоянии друг от друга мы сидим – спешно отодвигается. Бормоча тихое бессвязное: «Прости, пожалуйста». - Все в порядке, это ты меня извини, - тоже стараясь говорить тише, чтобы не привлекать взглядом других пациентов. – Из меня иногда лезет повышенная тактильность и я могу нарушать личные границы. На самом деле очень долгое время боролось с этим. Постоянная нужда прикасаться до другого человека, буквальное желание стать с ним единым целым, но не в смысле полового акта, а максимально почувствовать его кожу на своей. Так сильно, чтобы наши атомы диффундировали друг в друга, слились электронными уровнями и сжались, потеряв всякое расстояние, а после вылились в нечто подобное гиперновой, разрушив пространство на тысячи и тысячи световых лет вокруг. Следующим этапом обычно шли поцелуи и укусы. И не важно кого и в какие места. Мне просто хотелось как можно сильнее почувствовать человека рядом, навечно вырезать себе в памяти ощущения от прикосновения к его волосам, рукам, коже. Навсегда запомнить это прекрасное чувство единения и принятия. А потом сожрать. Похоронить в своей утробе и навсегда стать единым целым. Буквальным продолжением этого человека. Впитать его свойства, черты характера, личность. Чтобы это все стало моим и не чьим больше. Чтобы человек навсегда принадлежал лишь мысли, что мы единое целое. Чтобы хоть на минутку утолить растущую червоточину где-то в районе кишок. Но как врач-психотерапевт, я понимаю, что такие мысли… не доведут ни до чего хорошего. Люля называла это «тактильным голодом» и спокойно терпела мои приливы внезапной нежности или агрессии. Когда я жадно впивалась всеми зубами в её плечи или руки. Сестре тоже в кайф, она подцепила от меня эту ужасающую жажду и теперь виснет подобно мне самой в юные годы. Но пока я размышляла над всем этим у меня созрела и сформировалась только одна единственная мысль, которая до этого летала в потоке сознания бесформенной тучей, то прячась за другие рассуждения, то улетая за границы осознанности. И когда она сформировалась, приняла форму, я поняла, что это появилось не только что. Она со мной уже какое-то время. И не была заметна лишь потому, что я специально пропускала её мимо себя, зная какой деструктивный вклад внесет. А мысль эта очень понятная и простая: «Я хочу сожрать Разумовского».