Сладчайшая и горестная повесть о несравненном Диего Борха, им самим рассказанная

в которой Диего Борха рассказывает о том, как их отряд карал индейцев, как он сбежал из армии и встретился со своим отцом, какие сказки тот рассказал ему, и как пили они айваску у толстой шаманки

Наконец, настал тот самый день, о котором нам сообщали ещё на судне — пришла пора «припугнуть» особенно строптивых индейцев. Конечно, я не думал, будто бы мы станем рассказывать им истории о неупокоенных душах, колдунах и вампирах или с криками выскакивать из-за углов, но вышло дельцо каким-то совсем уж скверным и больше похожим на поножовщину, чем на сражение. К рассказу о том, как это было, я намерен приступить без замедлений, хотя последующие события оказались ещё более поразительными. Селение индейцев находилось под нами, лагерь наш был укрыт от местных какой-никакой растительностью, ибо пустыня кончилась, и мы снова поднялись на более зелёную и влажную местность — удобная позиция для наступления (хотя наступлением это, вроде как, не было), да и местечко само по себе уютное, что тут говорить. Мы с Пако, ожидая приказов, раскалили гладкий камень и жарили омлет, потому что прошлым днем я обнаружил гнездо птицы нанду и, рискуя жизнью (видел бы ты, как огромны и быстроноги эти птицы), свистнул пару яичек, ибо друг мой прежде отдал за них свои лучшие красные чулки, но так и не покушал. Выражаю надежду, что камень тот не был каким-нибудь зловредным индеским божком, за оскорбление которого я и хлебнули мы вскоре соли! Короче, раскололи мы кое-как эти огромные яйца бритвой и жарили себе, смеясь над тем, чтобы со мной стряслось, окажись мамаша-птичка более хлопотливой, пока внимание наше не привлёк какой-то доминиканец, доселе в стане мордой не светивший. О, что это был за монах! Я готов молиться за своих врагов, чтобы никогда они не повстречались с сим исчадием ада (только не смотри на то, что небесный покровитель мой — францисканец). Худое лицо и костлявые руки доминиканца были ранены палящим солнцем, ибо был он природно слишком бледен и изнежен; я видел куски мёртвой облезлой кожи на его обгоревшем лице. Нос его был тонким, но сильно выпирающим вперёд, как у коршуна, губы — тоже тонкими, с уголками, опущенными к низу, а глаза — такими холодными и въедливыми, что я удивился, насколько же уверен в своей непогрешимости сей человек, что ему хватает совести смотреть на приличных людей столь жестоким взглядом! Рядом с ним наш многоуважаемый командир Кабреро — человек и без того недалекий и снисходительный, действительно, выглядел сущим козопасом. Я даже посочувствовал сей бедной душе с щечками розовыми, как у младенца, ибо он рядом с доминиканцем, ещё и высоченным, как сосна, совсем падал в цене, и почти даже заскучал по нашему одутловатому полковому капеллану, с которым командир наш мирно распил бы по чарочке вина, по две, по три, по четыре… Тихая их болтовня (точнее — непрестанный шёпот взявшегося не пойми откуда монаха, сопровождаемый сосредоточенными кивками командира, будто бы силившегося понять условия какой-то загадки), изначально, не предвещала ничего хорошего, но тут, внезапно, оба посмотрели на Пако, и Кабреро поманил его рукой, во второй раз лишив моего друга теплой яичницы, ибо последовавший за этим разговор отбил у него всякий аппетит. Пако увели в шатер; я, разумеется, не пошёл развешивать уши и принялся за еду, окуная в омлет хлебец, ведь мне было чем усладить слух и возле нашего горячего камня. Кучка местных разумников, ещё на корабле праведно честивших иезуитов за кувшином водки, весьма охотно принялась теперь за Инквизицию. Они говорили, мол, ведомый Кабреро кинул Лойоле косточку под видом парочки похотливых до индийских женщих оболтусов, которых оставили мы в редукции, а сам теперь будет по полной стелиться под Доминика, пока бедная наша Испания загнивает, опухнув от потоков американского золота и серебра. Я не до конца понимал, что они имели ввиду, но кое-что было ясно — здесь, на этой новой земле столкнулось слишком много интересов — короля, двух его ставленников, Инквизиции, должной, по-хорошему, способствовать процветанию католической нашей державы, Папского Рима в лице иезуитов, да ещё испанских бандитов-работорговцев и бандитов-англичан на севере, то бишь ханжей и безбожников, брезгающих местным населением, которое тоже, в свою очередь, имело свои законные интересы; Америка пока не раскрыла тот неведомый нам потенциал, вложенный в неё дланью Господней, и просить от Кабреро, на уме у которого были только удовольствия брюха и плоти, раскрыть его и поднести нам на блюдечке, как грецкий орех, значило бы требовать слишком многого от человеческого ума. Франсуа вышел из командирского шатра удрученный и долго стоял под полуденным солнцем, а потом молча удалился в нашу палатку. Все это мне не нравилось, и тогда я уже подошёл к Пако разузнать, что они там задумали. — Этот паскудный монах говорил обо мне, как о какой-то свинье на торгах… Спрашивал, откуда я родом, как будто это имеет какое-то значение даже на краю мира, кто мои отец и мать. Бабки и деды с обеих сторон. Цокал языком, скотина, говорил, что нельзя доверять такое дело развратившимся французам-еретикам… — Разнылся мой товарищ, сидя на полу и даже не поворачивая ко мне лица, — Но я католик, католик! Я люблю Иисуса Христа, Марию и Иосифа!.. И я потерял ногу, сражаясь во Фландрии под знаменами вашего короля, неужели вам и этого мало! — Кому это «нам», ты, лягушатник! Что же ты тогда здесь делаешь? Во Франции что, солдатам жалованье выдают не деньгами, а слоеными кренделями? — Решил я осадить Пако, сделавшегося слишком уж мрачным и долгословным, чего за ним, обычно, не наблюдалось, и я почитал сие, как само собой разумеющееся благо, — И зачем ты мне все это говоришь? Что тебе там наплел этот черт горелый? Хорош вилять, я же твой друг! — Да пошёл ты, — Равнодушно бросил Пако, — Не твоего ума дело, дворянишка. Мне было настолько непривычно услышать подобный тон от Пако, дружелюбного со мной с первой минуты, что я промолчал, и он сказал за этим ещё кое-что. — Жалкий отблеск былого величия Испании… Мелькнул на солнышке, и нет тебя. И Пако печально улыбнулся мне, отнюдь не злобно и не жестоко, а потом встал и ушёл опять на улицу, ибо смотрел я на него, раскрыв рот и как громом пораженный. Я понимал, что расстроен он был не моими словами, ибо мы в шутку и не такое друг другу говорили, но, на всякий случай, тоже обиделся и не пошёл за ним, беспокойно разложившись в теньке. Ах, бедный мой друг! Столько лет топтал я землю по ту и эту сторону океана, но, только общаясь с ним, я порой всерьёз задумывался внезапно о том, что у каждого человека была своя жизнь, полная забот и мечтаний. И знание это поражало меня, как стрела. Я думал о том, что каждый мог бы написать книгу о своей жизни, если бы обладал хоть каплей трусливого тщеславия, подобного моему, и был бы в ней главным героем. О, нет, был бы он в ней не одноногим Пако, а несравненным месье Франсуа Шаброли, который тоже любил, боролся, страдал и смеялся, и не только тогда, когда был рядом со мной. Я думал о том, как много всего происходило и произойдёт ещё в этом падшем мире, но как быстро все распадается в прах и разносится пылью, будто бы и не было ничего. И я силился понять эту тайну, смысл всего того, что так сильно и внезапно поражало меня. Но, Господи, одиноки и ограниченны мы, как улитки в своём панцыре, и я отступал, с плохо скрываемой жалостью, даже не сочувствием, глядя на то, что осталось от его ноги… Вскоре нас пригласили построиться и познакомили с достопочтенным братом Доминго, членом Святейшей Испанской Инквизиции, который совершил нечто отдалённо напоминающее приветственный кивок головы, будто бы делая нам огромное одолжение, и отошел в тень дерева, а указаниями по праву занялся Кабреро. Половина из нас должна была оставаться здесь, наверху, чтобы прийти на подкрепление, если понадобится, а остальным предстояло спуститься вниз и быть готовыми вступить в бой в любой момент, если индейцы проявят агрессию (тут монах покосился на замявшегося Кабреро, но я понял, что без кровопролития не обойдётся, чего бы они там не задумали), потому что, по словам брата Доминго, явившегося сюда из Римака с инспекцией, местные хранят подозрительно много оружия, но предпочтительнее, все же, брать пленных, чем убивать, чтобы не раздраконить вице-короля. Раньше времени оружие не расчехлять, из ружей, у кого они есть, начинать палить, только если из наших убитых наберется более пяти человек, и не провоцировать индейцев, но вести себя, как хозяева и защитники этой земли и святой веры. Отдельно командир приказал Пако ставить в кусты мушкет и делать то, о чем они уже условились, и мы все преклонили колени для молитвы, коллективного отпущения грехов и благословения от брата Доминго, которому наш капеллан уступил то ли из уважения, то ли с похмелья. После молитвы никто уже попусту не болтал, настраиваясь на задание. Это было мое первое и последние сражение, и я был взволнован, хоть уже и поражал насмерть человека, как ты помнишь, преследуя личные интересы. Я снарядился, подмигнул на прощание пажу Теодору, на что тот не ответил, видимо, боясь теперь наказания, и вместе с остальными парнями пошёл к склону и увидел Пако. Чулка на его протезе сегодня не было. Он устанавливал мушкет на сошку своими смуглыми, сухими от мыла руками, по лбу его тёк пот, ибо командир не позволил снимать морионы. Поросшее мягкой темной бородкой лицо выглядело чем-то озабоченным, но не теряло от этого своей странной, почти мальчишеской (если не сказать шлюшей из уважения к нашей старой дружбе) миловидности, и мне она вдруг показалось столь же неуместной, как несмышленый ребёнок, затеявший игру в мячик на городском кладбище. Воистину, красота всегда проявляется так случайно и непредвзято, что не по себе становится от того, насколько ей нет дела до происходящего. Мы пожелали друг другу удачи, но возникший промеж нас холодок никуда не делся, и я ушёл с сослуживцами к селению по пологому склону, и больше Франсуа Шаброли я в лицо не видел. Это было не очень большое, но и не маленькое селеньице, кормившееся преимущественно скотоводством, рассказывать о нем подробно я не считаю нужным. Индейцы, знакомые уже с лютым нравом брата Доминго, смотрели на всех нас настороженно, как на непрошенных гостей, но пока не рыпались, молодые девушки и юноши старались не пересекаться взглядами с монахом, даже собаки, будто бы, поджимали хвосты и пятились, не желая признавать в нем родственную душу! Мы дошли до наскоро возведенной церквушки, и навстречу нам вышел ихний ставленный священник — красивый молодой индеец среднего роста, с гордым лицом, благородным, но смуглым как кирпич. Епитрахиль его была украшена местной вышивкой, а на голове красовалась, несмотря на тёплую погоду, шерстяная чулья. Он смиренно поприветствовал брата Доминго и армию короля на хорошем испанском, но тут же сообщил, что у его паствы не хватит еды, чтобы прокормить столько ртов, и открыто поинтересовался, чем это он удостоился чести принимать таких гостей. Доминиканец усмехнулся над словом «гости», но успокоил священника тем, что мы пришли сытыми, хорошо выспавшимися и полными сил (что, на мой взгляд, было уже лишним и звучало как угроза). Индеец же оказался немногословен, и я невольно позавидовал его пастве, которой вряд ли приходилось мучиться думами о том, чем бы занять себя во время затянувшейся проповеди. Когда молчание затянулось, священник кивнул своей красивой головой и с возмутительным достоинством развернулся, чтобы уйти в церквушку, раз нам ничего не надо, но брат Доминго кинулся на него, как какой-то облезлый горностай-переросток и хищно вцепился в плечо, отчего тот просто остановился, даже не вздрогнув. — Слушайте меня внимательно. Не стройте из себя блаженного дурачка, отец Пабло, Вы не такой. Не стоит делать вид, будто бы я не предупреждал Вас в нашу прошлую встречу, что ещё вернусь сюда и буду сопровожден охраной, потому что Ваше оголтелое, вооружённое до зубов и погрязшее в многобожии стадо не вызывает у меня доверия, и что Вам следует здорово постараться, чтобы направить его на путь истинный. Просто повернуть их мордами к свету. Уничтожить идолов. Я обещал, что не буду требовать слишком многого… Да повернитесь хотя бы Вы ко мне лицом! — Взвизгнул брат Доминго, говоривший до этого громко, но медленно, будто бы священник с трудом понимал его, и сорвал с него шапочку. Отец Пабло повернулся, и я увидел на его голове густую копну чёрных волос. Наверное, предполагаемый смутьян был ещё моложе, чем я изначально подумал, ведь загорелое лицо его источало зрелую мужественную красоту. — Я не понимаю, о каких идолах Вы мне говорите, брат, — Спокойно отвечал индеец, — Тьма уже давно оставлена нами позади. В этом селении живут добрые католики. Взгляните же ещё раз, с каким усердием молятся они у креста Господня. — Смотрю, по-хорошему Вы не понимаете. А может, не хотите понимать. Что ж… Пусть тогда ваш крест Господень и даст мне ответ, — Монах отступил на шаг от индейца и устремил взгляд на единственный в селении перекрёсток, у которого возвышался простой деревянный крест, украшенный лентами, нитками и глиняными фигурками; перед крестом сидели на коленях несколько индейцев, молитвенно сложив большие ладони, — Кто-нибудь! Выкопайте сию же минуту этот крест! Тут отцу Пабло поплохело, глаза его стали стеклянными, он тяжело вздохнул, но ничего больше не сказал. Мы стояли в растерянности и даже не сразу поняли, что от нас требуется — настолько это все было неожиданно, пока брат Доминго не бросился к кресту, разгоняя богомольных индейцев, и не схватился за него руками, пытаясь расшатать. Все это было так ненормально, что я всерьёз задумался, не в себе ли этот человек, разыгрывает ли он какой-то фарс, или ещё чего. Тут он снова истерично воззвал к нам, но лопатки ни у кого не оказалось, и Кабреро погнал меня и ещё пару парней подкапывать крест Господень руками. Отец Пабло потерял выдержку и тоже бросился к кресту как волчица, спасающая своих детенышей, но монах ударил его локтем в челюсть, отчего тот отлетел в сторону, и я испугался силы, заключённой в этом отнюдь не молодом, худощавом теле. Я не понял ещё, что за святотатство тут происходит, и мне было унизительно сидеть чуть ли не кверху жопой, грести землю голыми руками под обжигающе ледяным взглядом брата Доминго и видеть под своими ногтями грязь. Подкопав крест, мы подняли его и оттащили в сторону, монах внимательно посмотрел в ямку и остался недоволен. Лица у всех были покрыты потом и пылью, мы тяжело дышали, но этот монстр велел копать дальше. Наконец, когда доминиканец совсем уже помрачнел, мне под руку попалось нечто твёрдое и я, не подозревая ничего дурного, достал предмет на поверхность. Им оказалось маленькое золотое изваяние какого-то угловатого улыбающегося чертика с огромными глазами из голубых драгоценных камней и высокой тиарой. Не успел я его рассмотреть, как брат Доминго победно вскричал, вырвав его из моих перепачканных землей рук, и сунул в лицо индейского священника. Атмосферка накалялась, я понял, что происходит, и ощутил отчего-то давящую на сердце вину… — Вот! Вот тот, ради кого вы все ходите к святому кресту! Я знал это! — Кричал он в лицо побледневшего отца Пабло, после чего приказал ему созвать народ на площадь, ибо сейчас начнётся суд. Священник опустил голову, медленно вернулся в церквушку и принялся звонить в колокол, ошеломленный народ вскоре стекся на его гулкий звон. Отец Пабло показался в дверях, и монах за руку вытащил его в центр площади, велев ему стоять на месте рядом с ним, а всем нам и жителям разойтись по обе стороны улицы. Затем доминиканец срывающимся голосом долго кричал что-то на языке кечуа, которым изъяснялись местные, но тогда я ещё не познал его и смог различить только слова «архангел Мигель», прозвучавшие из его уст несколько раз, ибо они на их варварский язык не переводились; лицо его выглядело при этом еще более жутко. На местных, однако, это не произвело большого впечатления, и смотрели они скорее с гневом, чем со страхом. Я же был весьма напуган. А потом случилось нечто немыслимое. Брат Доминго снова позвал архангела, так громко, как был способен, и возведя на этот раз руки к небу. Тут же раздался оглушительный хлопок, на щеке монаха заалело несколько капель свежей крови, а индейский священник повалился на землю с простреленным черепом. «А вот и архангел Мигель… Да, со мной ты обошелся понежнее… Лёгкая у тебя рука, какая лёгкая!..» — только и подумал я тогда, усмехнувшись, и долго ещё хихикал себе под нос, глядя то на еле заметное пороховое облачко на вершине крутого склона над церковью, то на ничтожный труп, ибо эта мерзкая, порочащая людское достоинство привычка смеяться от вида чего-то невыразимо жуткого, не оставляла меня с тех пор, как увидел я в Мадриде смерть юного матадора. Однако, сейчас я понимаю, что нервный смех этот вызывало у меня не само зрелище, а ничтожество нашей жизни, которое кажется порой таким немыслимым, что мы не в силах поверить, будто это может происходить взаправду, будто это настоящая кровь, а не красные шерстяные нитки, выброшенные актёром из воротника. Что ж, надеюсь, этот черно-белый зверь не пожалел, что доверил роль кары Божьей в своём спектакле развратившемуся французику-еретику — любой другой мог бы промазать, и валялся бы наш ревнитель веры сам с мозгами наружу на пару минут раньше. Однако, пьеса не удалась, и местные, вместо того, чтобы испугаться праведного суда, бросились к своим хижинам за оружием — топорами, мачете и пиками. Тогда-то и началось побоище, и я плохо помню его, ибо слегка обезумел от лившейся крови. Помню, что ранил многих и парочку отправил на тот свет. Помню, что тела индейцев, не покрытые никакими доспехами, были сильными и нечувствительными к боли из-за того, что они имели привычку жевать отупляющие листья коки, и мы могли нанести одному и тому же человеку несколько убийственных ран своими толедскими палашами, и коричневая кожа его была темнее мяса, раскрывавшегося на теле похабно, как женская промежность или мякоть фрукта, но он продолжал обороняться. Помню, как брат Доминго попытался спастись бегством, но споткнулся о поваленный крест Господень и получил огромным молотом по башке, отлетев прямехонько в ад. Всё это мелькает теперь перед моими глазами почти без какой-либо связи, как сон, который ты и не забыл совсем, и не можешь вспомнить, когда пытаешься кому-нибудь рассказать — грохот, кровь, мясо, искаженные яростью лица. Вдруг, в горло сержанта-любителя альпак, бившегося алебардой рядом со мной, прилетела индейская стрела; кто-то из наших начал пальбу. Выходит, было уже пять убитых? Шесть? Плохи дела! Когда со склона поступило подкрепление, среди которого Пако я не заметил (напился уже, наверное, и спит, подумал я; такая дрянь и для бывалого солдата — дрянь), я выждал подходящий момент и ломанулся прочь. Да, дружок, удрал я, смылся, прямо-таки дезертировал, если хочешь. Сражаться, видишь ли, мне не очень понравилось — лучше уж на солнышке блеснуть, "и нет тебя", чем подохнуть. Поначалу я прятался за постройками, потихоньку удаляясь к границам селения, а потом побежал ещё ниже по склону (благо, хоть рельеф оказался на моей стороне), куда глаза глядят, спотыкаясь о камни, падая, но не переставая уносить ноги. Бежал я очень долго, чуть ли не до вечера, пока не выдохся окончательно, не сбросил, наконец, из последних сил свой шлем с насквозь пропотевшей подкладкой и не повалился в нагретую солнцем пыль отдышаться. Глаза мои застилал пот, изо рта текли слюни, а сердце колотилось, как бешеное. Я ощутил смертельную усталость и провалился в небытие, а проснулся я от того, что кожей ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. В ужасе я открыл глаза и сразу замахнулся кулаком — нервишки мне здорово пошатало, но рука неизвестного перехватила моё запястье. Я увидел над собой очень странного на вид человека. Лицо его было, вроде бы, красивым, даже благородным, но больно уж худоватым, а во взгляде светлейших голубых глаз (европеец, догадался я) отчётливо прослеживалось безумие. Нет, не страсть или временное замешательство, а самое что ни на есть сумасшествие, как у городского дурака. Лицо это было покрыто крепким давнишним загаром и тёмными веснушками, длинные выцветшие волосы с проседью и бородка были растрепаны, одет же он был в пончо и круглую шерстяную шляпу-блинчик, как местный. Я не понимал, где нахожусь, какой сейчас век, и что происходит, и попытался ему об этом сказать, но глотка моя пересохла, и я онемел, хотя в остальных частях тела чувствовал бодрость, силу и спокойствие. С жадностью испив предложенный мне кувшин воды, я осмотрелся — на мне было одно исподнее, находился я в уютной обжитой хижине, всей в квадратных шерстяных ковриках с какими-то удивительными геометрическими узорами разных ярких цветов на тёмном фоне, на кособокой глиняной стене перед моим тюфяком висело убогое распятие из двух палочек, под потолком сушились пучки всевозможных трав, был тут и небольшой ткацкий станок в углу, а за дверным отверстием виднелся огородик. Придя в себя, я снова взглянул на человека, сообщившего, что я проспал как убитый не меньше двадцати часов, и смотреть ему на это было одним удовольствием. Я насторожился и спросил, кто он такой. — Я ебал твою мать… — После продолжительного молчания задумчиво изрёк сей тип. Слова эти привели меня в бешенство, ибо наносили позор моему безукоризненному роду, я вскочил с тюфяка, выкрикивая самые грубые ругательства в его адрес, схватил со столика кинжал и замахнулся на человека, не успевшего в этот раз остановить мою руку, но он увернулся и вжался в угол, закрыв лицо руками. — Да тихо ты, тихо, Диегушка, не убивай меня! — Взмолился он, и я опешил, услышав свое имя, — А ну, брось ножик, я же твой папка! Тут понял я, что человек этот не врет, и кинжал выпал из моей ослабшей руки… Нельзя с уверенностью сказать, что был он хорошим, радительным отцом (да приходился ли он, вообще, мне кровным отцом — то есть щекотливый, спорный момент), поэтому встреча эта меня не очень растрогала, но я выразил одичавшему сеньору Борха признательность за то, что он узнал меня, принёс в своё жилище и всячески позаботился обо мне. Затем он пригласил меня покушать с ним в теньке соломенного навеса на улице, от чего я не отказался. Отец подал небольшую чашечку горячего и бодрящего травяного отвара, холодный суп из сока древесного помидора на подобии гаспачо, пюре авокадо с маленьким кусочком альпачьего сыра и какими-то естественно ароматными кислыми головастиками, а на сладкое — соломинку тростника. Отшельнический пир наш был простым и вкусным, мяса мне даже не хотелось. Смакуя маслянистую мякоть агвакато, я опять подумал про брата Марселино, и сердце моё сжалось от горя утраты, но я не подал вида перед отцом. Я вспомнил, что оставил гитару в лагере. Весь мир будто сыпался сквозь мои пальцы, как песок. Мне оставалось только надеяться на то, что она сможет принести радость Пако… Я поинтересовался у отца, как это он дошёл до жизни такой, сам же старик не проявлял ко мне большого любопытства. Оказывается, он покинул Испанию ради того, чтобы найти карбункула, приносящего своему обладателю богатство и счастье — таинственного зверька с блестящим зеркальцем на голове, похожим на пылающий уголь или драгоценный минерал красного цвета. Иных примет у животного нет, не ясно даже то, покрыто оно перьями или мехом, и какого оно размера. Он обходил всю южную Америку в поисках зверька, боролся с огромными змеями, пятнистыми тиграми, ядовитыми сколопендрами, живыми ветками и свирепыми черепахами (какую опасность для него могла представлять черепаха, я не понял), но карбункула пока не поймал, хотя клянётся, что видел его несколько раз краем глаза, но озорник постоянно прятался. Больше ничего мне добиться от папаши не удалось, и я, конечно, от полной безнадежности, попросил его чем-нибудь мне помочь, так как я дезертировал из армии и меня могут вскоре начать разыскивать, ибо, хотя индейцы и боролись как львы, но поверить в то, что испанцы бежали, даже не пересчитав тела убитых, среди которых меня бы не обнаружилось, было невозможно. Сеньор Борха сказал, что уже о том догадался, велел мне не переживать и успокоил, что моё золотое ожерелье укажет путь (наконец-то встретил я человека, знающего истинную цену моему сокровищу!), но какое-то время я могу пожить у него в лачуге, если пообещаю поменьше жрать и помогать ему по хозяйству, как и пристало благодарному сыну, а прямо сейчас он предлагает мне приодеться и пойти с ним к шаманке пить айваску, чтобы очистить мои тело и душу, а заодно и отметить встречу. Я не горел желанием якшаться с язычницей, но больно уж было любопытно, что там у них за айваска (тем более, как сказал отец, она варила её для нас пол дня, и отказываться было бы невежливо), и, горячо помолившись перед распятием из веточек, попросив у Господа Иисуса прощения за предстоящий грех, а у святого Диего — покровительства в нем, я согласился. Отец вручил мне просторные портки, кожаные тапки с какими-то пришитыми к ним монетами, яркую рубашку с местной вышивкой, глубоким треугольным вырезом на груди, открывающим моё чудесное ожерелье, и длинной бахромой на рукавах, широкий шерстяной платок и чулью с двумя пышными синими кистями на «ушах». Представь себе, как глупо я себя ощущал! Мне сделалось страшно неловко, но старик уверил, что выгляжу я как завзятый франтик, и переживает он единственно за то, как бы не охмурил я его шаманку и не оставила бы она свое призвание ради моих ласк… …Ну что, милый мой, преданный читатель, не заскучал ли ты ещё слушать мою повесть? Дочитал ли ты досюда? Коли так, то приготовься узнать поразительные вещи, подобные которым больше не расскажет тебе никто, ибо сейчас начнётся самое интересное! Мы добрались до шаманки на закате, обитала она в какой-то роскошной, освещенной факелами и орошаемой подземным ручейком пещере среди пальмового леса, в которую вела внушительная лестница, высеченная из камня, но сам главный проход был маленьким. Сидалищная поверхность была вся оснащена коврами и подушками, узоры которых напоминали те, что я видел в хижине отца. Уж не он ли сам украсил обиталище шаманки? Помимо хозяйки там было ещё много других индейских девушек и женщин, её учениц и подруг, и все они, несмотря на прохладу камня, были совершенно голыми и похожими друг на друга в своей ужасающей красоте, лишь массивные золотые украшения и пунцовая краска из сока ачиоте покрывала их поджарые загорелые тела и лица причудливыми узорами, даже подмышки и промежности их были начисто лишены волос, но сама шаманка была толстой (я сразу подумал о том, что она физически не может покинуть сию пещеру), и тело её было первоначально покрыто ещё и белой краской. Коричневые соски индианок были заключены в окружности, и чем больше окружностей было вокруг них, тем опытнее в колдовстве считалась девица. Густые, чёрные волосы их, подобные морю, были распущенны или залетены в длинные косы, украшены перьями, цветными нитями и камешками, а главная была в шляпе-блинчике, из-под которой струились узкие шерстяные лоскутки в тончайших узорах. Ведьмам этим было ведомо, наверное, все, кроме стыда и христианского смирения, и они сидели разнузданно, выставляя напоказ не то, что груди, но и свои голые промежности, так что я невольно выпучил глаза от удивления. И это-то творилось в паре часов пути от селения, вырезанного из-за золотого болванчика!.. Папка усмехнулся надо мной, похлопал по плечу и велел не позорить его перед непорочными в своей наготе мудрицами и не поддаваться похоти, иначе ритуал не состоится, после чего подвёл к размалеванной красками шаманке-айваскеро, помешивающей в котелке медленно кипящий отвар с сильным запахом на обилии всевозможных трав, листьев и веточек, и принялся о чем-то толковать с ней на языке кечуа, из чего понял я тогда только «Диего» и «айваска». Меня начало колотить и бросать в жар от страха, я хотел спросить, о каком это ритуале идёт речь, ибо думал я распить заморской бражки с местной ведьмой, а не участвовать в каких-то там ритуалах, но понял, что было уже поздно, и я уже во что-то, как обычно, влип по самые уши. Шаманка приветствовала меня кивком головы (и, действительно, одобрительно улыбнулась от моего распрекрасного вида — не соврал родитель), что-то сказала помощницам, и несколько из них степенно подошли к выходу из пещеры, завалив проход большим камнем, остальные же продолжили сидеть молча, жуя коки и жадно пялясь на меня. Мне стало душно, голова закружилась от ужаса, живот скрутило. Заметив, что я задыхаюсь, отец поцокал языком и сказал, что к ритуалу нельзя приступать в таком скверном настроении, иначе я помру, и предложил раскурить трубку и развлечь меня сказками, пока напиток не достоится, если хозяйка не будет против. Причина была весомой, поэтому я, как мог, восстановил сбитое дыхание, облегчил живот в ручей внизу по течению (на что, конечно, получил через отца разрешение шаманки!), подмылся и воротился. Мы закурили одну трубку, по правилам местного этикета передавая её и хозяйке, коя туго затягивалась и обильно выпускала дым на нас изо рта и широких ноздрей, и отец, как-то и обещал, принялся рассказывать мне сказки, должные приободрить меня перед ритуалом. И было мне это, хоть и запоздал непутевый мой папаша на пару десятков лет, как мед на душу после стольких пережитых ужасов! Сказки те я запомнил и готов пересказать тебе. Возможно, что и твоему сынку или доченьке, ежели есть у тебя семья, они доставят изрядное удовольствие. Первая сказка, рассказанная сеньором Борха для развлечения его сына Один молодой красивый индеец рубил деревья под огород, а рядом громко квакала лягушка. Он возьми ей да и скажи в шутку: «Иди-ка сюда, квакушка, займёмся с тобой кое-чем приятным». Болотная тварь умолкла и ускакала, а парень, как ни в чем не бывало, продолжил рубить деревья. Вдруг, к нему сзади подошла красавица писаная с чёрными зубами и красным лицом. Лесоруб восхитился её красоте, подчёркнутой прелестными притираниями, а та спросила: «Чем же это приятным ты хотел со мной заняться? Зачем звал меня?». Тогда парень обхватил её и принялся ласкать, целовать и шептать на ушко всякие милости о том, какая хорошенькая и симпатичная она девчушка, а потом повалил на землю, как тут увидел, что нет у неё того, что бывает обычно у женщин между ног, а вместо этого — гладкое брюхо лягушки, и растерялся. Красавица разозлилась, что парень ее обманул, ударила ножкой в отвердевший пах и убежала в заросли, а его член от удара начал расти в длину и вырос на всю деревню, и никто не мог и шагу из-за него ступить. Парень горько заплакал, но тут пришёл шаман и спросил, что случилось. Он и рассказал ему, сквозь слезы, как все было, а шаман только посмеялся над его горем и взялся помочь — нарубил его мужской орган на небольшие отрезки волшебным топориком, оставив только ту длину, какая первоначально у него была, собрал все по корзинам и пошёл разбрасывать по реке. А над озером Титикака, через которое перекинут был хлипкий деревянный мостик, шаман споткнулся и выронил корзину, отчего все отрезки вывались туда и превратились в змей. До сих пор в том озере змей живёт видимо-невидимо и пожирают они тех, кто упадёт с мостика. Сам попробуй взять какую-нибудь деревяшку, натереть её своим потом и бросить в то озеро. Змеи подумают, что это человек упал, проглотят её, пососут да выплюнут, и вся она будет скользкой от их слюны, и узнаешь ты, что это правда, а не ложь. Первую сказку, в наибольшей степени вызвавшую у меня недоумение, я выслушал молча, сдержавшись и не сказав, что Титикака эта скоро из-за брошенных в неё досок станет мельче лужи, если индейцы не перестанут рассказывать такие богопротивные глупости своим детям. Но, должен признать, что пришлась она мне как стакан холодного эля с похмелья, и колотить от страха меня перестало. Тогда я покурил ещё немного и попросил отца рассказать мне что-нибудь более смешное и поучительное. Вторая сказка, рассказанная сеньором Борха для развлечения его сына Жил в далёких краях один принц, который очень завидовал своему брату, потому что тот был богат и счастлив, ибо не спускал, как первый, все деньги на наряды и игру в кости, подобно городскому прощелыге, а вёл себя, как-то подобает наследнику. И узнал как-то непутевый принц, что благоразумный отстроил себе огромный дворец, и решил к нему наведаться, носом поводить да узнать, правда ли то, что говорят люди о вликолепии его дворца. Вошёл он во дворец, а пол весь там был из чистейшего хрусталя. Юноша подумал, что это вода, и приподнял руками полы своего роскошного платья, чтобы не замочить его, и ступил аккуратно носочком, как бы ступая в воду. Слуги только похихикали над глупым поведением принца, отчего тот разобиделся весь и сердито, гордо вздернув подбородок, пошёл дальше по дворцу, стараясь больше не терять лица. В следующей же комнате был на полу бассейн, но завистливый принц подумал, что это хрусталь, смело ступил в него и с головой плюхнулся в воду. Слуги рассмеялись над тем, как глупо это выглядело, и как вымок принц, а тот в ужасе от стыда вылез из бассейна и очень быстро пошёл по направлению к соседней комнате, но ударился лбом о прозрачную хрустальную дверь. Слуги совсем невоздержанно расхохотались над этим зрелищем, отчего завистник пришёл в ярость и бегом побежал к следующей комнате, выставив вперед руку перед тем, что посчитал хрустальной дверью, но там её не оказалось, и юноша потерял равновесие, полетев лицом в поднос с десертом, который нёс слуга, а потом упал на пол. Слуги уже смеялись над ним до слез, согнувшись пополам. Принц расплакался от обиды и унижения и захотел провалиться сквозь землю, но тут пришёл его брат и приказал челяди затихнуть, после чего увёл своего незадачливого родственничка, дал ему сухое платье и много-много золота и драгоценностей, чтобы он тоже смог построить себе дворец. Тогда юноша перестал завидовать благоразумному брату и мотать денюжки, даже научился к старости добрым делам и попал после кончины в рай. Эта сказка понравилась мне намного больше, я тоже здорово посмеялся над незадачливостью принца и порадовался его исправлению. Отец спросил у шаманки, готов ли наш напиток, но та отрицательно покачала головой, и рассказал он мне ещё одну сказку. Её я узнал, потому что то была единственная сказка, которую он рассказывал мне ещё в моем ребячестве, когда матушка уговорила сеньора Борха хоть немного посидеть со мной. Была она длинной, и тогда я не узнал, чем она кончилась, потому что заснул. А в этот раз потому, что сварилась айваска. Третья сказка, рассказанная сеньором Борха для развлечения его сына Жил-был бедный рыбак, и поймал он однажды рыбку с чешуей из чистого золота. Чудесная рыбка стала человечьим голосом умолять отпустить её, но рыбак сказал, что его дома жена и сыновья ждут, у которых третий день во рту росинки маковой не было, да и чешую её он лучше в ломбард снесёт да купит им обувки хорошей и утвари, а себе — удочку, ибо дорого все при Филиппе II. Тогда рыбка взмолилась, чтобы он хотя бы кости её схоронил по-христиански у порога своего дома. «Ну, это можно» — сказал добрый рыбак, отнёс рыбку домой и велел жене готовить ужин. Покушали они, а потом рыбак, как и обещал, схоронил кости у порога и прочёл над ними заупокойную молитву. На следующий день на том месте, где схоронил рыбак кости, появился мощный жеребец, на нем — породистая собака, на собаке — модное дорогое платье, аккуратно сложенное, на платье — кошель, полный золота. Увидел все это великолепие сынок рыбака Мигель, прибрал к рукам, нарядился, сел на коня да пошёл бродить с собакой по белу свету. Шёл он, шёл и видит, как судятся посреди дороги лев, голубка и блоха из-за заячьей тушки. Вспомнил юноша о справедливости царя Соломона, ибо был настоящим католиком, и так разрезал зайца своим ножиком, что каждому зверю досталось столько, сколько он может съесть. Обрадовались звери и научили молодца молитвам, с помощью которых он сможет превращаться в льва, голубку и блоху. Идёт дальше Мигель и доходит до замка на краю света, сделанного из серебра, золота и драгоценных камней. Тут листья начинают шептать ему: «Не ходи туда, Мигель, не ходи! Ведь это — замок «Войдёшь-и-не-вернёшься»!». Не послушался сын рыбака, оставил коня и пса у дерева и начал ломиться в запертые двери, как тут вышли с двух сторон две сторожевые собаки размерами со слонов, и вместо голов были у них открытые раны на шеях, полные острых как лезвия зубов. Юноша испугался и отступил, как тут фонтан прожурчал ему: «Наверх! Наверх!». Поднял он взгляд и увидел под крышей маленькое окошко, обратился в голубку да впорхнул в него, оказавшись в пустой зале из чистого серебра и изумрудов. «Эй, хозяин дома сего, ангел ли ты или демон! На что мне все это? Мне бы покушать только да соснуть пару часиков» — воззвал храбрый Мигель, и сразу перед ним возник стол с кружевной скатертью, и сами собой на него стали подноситься из ниоткуда изысканные супы и закуски, рис с пряностями, горячее мясо и рыбка на любой вкус, сочные фрукты, чурросы, халва и прочие сласти! А когда Мигель пообедал, то вместо стола возникла перед ним просторная кровать с шестью пуховыми матрацами, и он лёг на неё и заснул, но вскоре пробудился, услышав горький плач. Подумав, что это малыш хозяйки-волшебницы разорался, он взбил подушку и попытался снова заснуть — такой мягкой была постелька — но рыдания только усилились, и Мигель отправился на источник звука разузнать, что за бардак в этом замке происходит. Шёл он целый день по пустым залам и коридорам, и дошёл до прекрасно обставленных покоев, где безутешно рыдала прекрасная принцесса. — О, принцесса! — Воскликнул юноша, упав к её прелестным ножкам, — Твой дом так красив и чудесен, отчего же ты так безутешна? — Ах, милый юноша! Беги отсюда, пока можешь, ибо замок сей заколдован, а сама я проклята и обречена на смерть. Уже через неделю проснётся злой великан и устроит пир, на котором я, несчастная, стану главным блюдом, — Сказала сквозь слезы прицнесса. — Где же этот соня-принцессоежка? Только скажи мне, красавица, и я мигом прикончу его! — Решительно молвил наш герой, схватившись за свой ножик, — Я смел и знаю молитвы, при помощи которых могу превращаться во льва, голубку и блоху. — Так превращайся же в голубку и лети подальше отсюда, безумный! Этого великана можно убить, только кинув ему промеж бровей волшебное яйцо, которое находится в брюхе у огромной змеи, живущей в одной деревне в Испании и пожирающей пастухов. Сын рыбака сказал, что тогда он отправится в эту деревню, но, чтобы дело его увенчалось успехом, попросил принцессу пообещать выйти за него замуж, если он спасёт её от разбойника-великана. Бедная девушка не верила, что это возможно, но терять ей было нечего и она пообещала, ведь юноша был красив. Вылетел Мигель из замка, вновь обратившись голубкой, оседлал своего волшебного коня и примчался в ту испанскую деревню, чтобы сделаться пастухом. Постучался Мигель в первый дом и попросил хозяев взять его в пастухи. Те только рожи покривили да сказали, что больно уж он нарядный, наверняка, плут, и к труду не приучен. Так он ходил по всем домам и дошёл, наконец, до последнего, со светлым каркасом, где дверь ему отворила юная девушка с голубыми глазами. Она тут же влюбилась в Мигеля за его красоту и изящные манеры и стала молить отца взять его пастухом, на что тот охотно согласился. Добрый хозяин дал нашему герою простую крестьянскую одежду и на следующее утро отправил пасти овец, но наказал ему, чтобы он не ходил на хороший луг, потому что там живёт огромная змея, пожирающая и стада, и пастухов, а пас их на плохом лугу. Но Мигель не послушался и повёл бедных, исхудавших овец на хороший луг, а когда на него прыгнула огромная змея, юноша превратился в льва и стал с ней бороться. К ночи противники утомились и разошлись, и повёл Мигель сытых, довольных овечек обратно, размышляя вслух: «Ах, мне бы только ломоть хлеба, бутыль вина да девичий поцелуй, и победил бы я чудовище!». Так прошло несколько дней, и каждый раз Мигель схватывался со змеем, а богатый крестьянин удивился, отчего это с новым пастушком овцы его так поправились, и шерсть их так лоснится, и отправил дочку последить за ним, чему та была только рада. Разойдясь со змеей, сын рыбака вновь вслух запричитал, что для победы не хватает ему лишь ломтя хлебя, бутыли вина да девичьего поцелуя. Все, что видела, рассказала девушка своему отцу, лишь о последнем умолчала. А когда на следующий день схватились опять Мигель и чудовище, ослабли под вечер и стали расходиться, к пастушку, принявшему уже свой настоящий облик, подбежала хозяйская дочка с корзинкой, дала ему хлеб и вино и поцеловала своими прелестными губками, нежными, как розовые лепестки, после чего он смог побороть змея, вспорол его вдоль, добыл из зловонного брюха волшебное яйцо и вернулся в деревню героем. Когда же почести, предназначенные ему, закончились, крестьянская дочурка кинулась на Мигеля, сжала его в объятиях и стала со слезами на глазах умолять взять её в жены, но юноша сказал, что уже пообещал себя в мужья одной прекрасной принцессе, живущей в других краях, в заколдованном замке «Войдёшь-и-не-вернёшься»… …Тут толстая шаманка прервала сей удивительный рассказ, вернув меня в реальность, и, бормоча что-то на кечуа, налила нам с отцом каждому по маленькой плошечке хваленой этой айваски — очень тёмной и густой жидкости с сильным травяным запахом. Одна из девиц поставила перед нами пустой тазик, что не очень меня вдохновило, а потом присоединилась к подругам, начавшим игру на бубнах, барабанах, трещетках по типу тех, что можно услышать в испанских соборах на великий четверг, и свистульках в форме птичек. Я понял, что шабаш начинается, и решил повторять все за отцом, чтобы не опозориться — тот же сидел, молча уставившись вникуда и кивая головой в такт музыки. Вскоре и меня она ввела в беспечное состояние (или в медитацию, как сказал бы святой Игнатий), ведь совсем не заметил я, как пролетело время, ибо когда глотнул своей айваски, то была она уже прохладной. Поначалу я ощутил только горечь трав, которая неприятно разлилась по моему языку из-за своей густоты, но, решил я, что хлебное вино тоже на вкус не мед, а как бывает отрадно его глотнуть, осушил плошку и хотел было вежливо протянуть шаманке для добавки, но та отрицательно покачала головой. Я увидел, что отец мой тоже допил и, не теряя времени, пустился в пляс, ибо музыка живо набирала обороты, и девы тоже начали двигаться более активно, сопровождая все это низким диким пением. Когда я поднялся, то меня сразу бросило в жар, а голова закружилась. «Ух, и крепкое же пойло…» — подумал я, присоединяясь к танцам со странным ощущением необратимости свершившегося. И ощущение меня не подвело, ибо что за неописуемый ужас тогда начался!.. Буквально через минуту пот ещё сильнее пробил меня, а сердце заколотилось так быстро, как никогда в жизни — я чувствовал его биение аж у себя в висках и дрожал! Руки мои похолодели, рвота подступила к горлу, и я припал к тазику, чтобы прочистить желудок. Она вся была чёрной, как айваска, и так долго и интенсивно я блевал, так колотило меня во всем теле, что, думал, душа моя его покинет вместе с этим чёрным месивом. Жизнь разделилась на сборище разрозненных картинок, почти как при битве в селении, только хуже. Отца тоже нещадно рвало чёрной жидкостью; мне показалось, что я упал и разлил содержимое тазика, и что растеклось оно по всей пещере, потом, что я вижу себя со стороны, и что тело моё извивается, как змеиное, и выворачиваюсь я неестественно, подобно одержимому (а, может, то был и мой папаша), я видел то потолок пещеры, то факелы на стенах, кружившие вокруг меня, то сменяющие друг друга рисунки на напольных коврах, а девы все быстрее плясали и били в бубны. В те секунды, минуты или же часы — не знаю, что это было, я не мог думать ни о чем другом, кроме того, что сейчас отдам Богу душу, и, представь себе, ни одно чувство эта мысль не пробуждала во мне, кроме животного страха, ибо позор для доброго католика — помереть без причастия в пещере, полной обнаженных гладковыбритых язычниц, да ещё и напившись какой-то айваски! Однако, приступ закончился, и я обнаружил себя бегущим в хороводе с мудрыми девами и отцом. Потом индианки разорвали круг и начали ласкать нас с отцом руками и плевать листья коки нам во рты, пока мы сидели, прижавшись друг к другу щеками, они терлись своими смуглыми грудями о мое лицо, подставляли свои стройные ступни, чтобы я лобызал их, и забавлялись друг с дружкой. Мама, какие только позы они не выделывали — испанским трибадам такое и не снилось, не говоря о том, что шеи и руки некоторых индианок вытягивались и гнулись в любую сторону, прямо как член лесоруба из той сказочки! Мне показалось, что я поцеловал своего отца в губы с языком, но дружок мой, вроде бы, не поднимался, или же я просто не ощущал этого от безумного биения сердца. Мне просто было весело, я жаждал все видеть и все делать, я ползал по пещере, кричал, плясал! Но самое удивительное — каждый раз, когда закрывал я глаза, то видел на чёрном фоне удивительные фигуры небывалых, ярчайших цветов — не найти их в падшей природе, ни радуга не сравнится с ними, ни свежайшие цветы или фрукты, разве что коврики моего отца, но и те были не столь насыщенными, ибо прялись из тяжелой материи! Иногда я напрочь пропадал из мира, забывал даже, кто я, и видел перед глазами лишь эти замечательные сложные узоры, кои то множились, то сокращались, то перетекали из одного в другой, и это меня успокаивало и радовало… Внезапно, я оказался в пустыне Наска (там, куда отвёл я поруганную альпаку, и где мне явился истинный архангел Мигель). В ушах стоял непонятный гул, будто находился я под водой. Вдруг, меня подхватила большая птица и взлетела в воздух, мы стали стремительно подниматься все выше, становилось все холоднее, отчего дыхание моё перехватило, и тут я увидел, как загадочные белые борозды, о которых говорил я в прошлой главе, принимают вид рисунков огромных размеров, будто бы созданных рукой великана. Я разглядел среди них аистов, ящерицу, обезьянку, собаку, большого паука и человечка поменьше, приветственно машущего ручкой, некоторые из фигур мне остались непонятны… И я знаю, милый дружок, что все это правда, а не ложь, хоть и накачали меня тогда безбожно дурью похлеще мухоморов, да так, что до конца жизни хватит, ведь до сих пор я иногда вижу, закрыв глаза, отпечатки тех самых цветных узоров. А если не веришь мне, несравненному Диего Борха, так найди себе птицу побольше, сам слетай туда и посмотри! Тут, я ощутил, что чья-то рука вытащила мою голову из холодной воды, я откашлялся, жадно глотнул воздуха и понял, что нахожусь в пещере, и что отец окунул меня в ручеек. — Ах, ты, скотобаза, позоришь папку!.. — Запричитал чем-то раздосадованный сеньор Борха, — Ну, Диегушка, здорово тебе не повезло очнуться, потому что дома я первым делом смастерю розги и пройдусь ими по твоей бледной заднице! И не посмотрю, какой ты уже лоб здоровый! Куда ты на шаманку полез, а? А?! А потом чуть не скопытился, Господи, Матерь Божья, ты что же это вытворяешь?! Никакой тебе айваски больше, сын потаскухи, невежа! Ах, он сказал «дома»!.. Каким удовольствием было тогда это услышать, мне и самому не верилось. Сеньор Борха влепил мне пощёчину и приказал подниматься. Тело, ум и душа мои, действительно, были, будто бы, пусты; я молча откинул с лица мокрые волосы и подчинился отцу, а уходя, осторожно бросил взгляд на толстую шаманку, краска с тела которой кое-где стерлась, и поразился тупоумию старика, которому от начала времен не везло с женщинами, ибо индийская колдунья провожала меня благодарной улыбкой. Я горячо поблагодарил святого Диего де Алькала за содействие, а по дороге к хижине читал розарий на пальцах, ибо папка мой разворчался, не говорил со мной, ломал прутья на розги и пинал подножные камни как осел конченный. О том, каков был сладчайший венец моих горестей, кой и сподвиг меня, отчасти, на сей несравненный, благочестивый и познавательный опус, расскажу я тебе в следующей и последней главе, если будет на то воля Божья.