Сладчайшая и горестная повесть о несравненном Диего Борха, им самим рассказанная

в которой Диего Борха рассказывает о том, как он нашёл Хауху

Ещё некоторое время я провел в хижине сеньора Борха, помогая ему заниматься огородничеством, собирательством и всем остальным; руки мои похудели и покрылись загаром. Высечь по заднице в тот самый день папаша меня не передумал, что было весьма унизительно претерпеть в таком возрасте, но я не держал на старика зла. Ни за это, ни за какие другие его выкрутасы, потому что всегда мог пойти к шаманке и поныть ей на том языке, который понятен женщинам на всей земле и даже под ней! Однако, и кечуа я достаточно быстро освоил, чтобы мочь объясниться. Правда, стоит заметить, что индейский язык этот прост и в чем-то схож с испанским, хотя никакой адекватной причины у такого сходства быть не может, поэтому я не считаю сие великим достижением. Отец стал чаще уходить закупаться всем необходимым и торговать нашими ковриками, платками (если тебе интересно, то ткать я тоже научился) и целебными травками в ближайшие селения, предоставляя мне время немного побездельничать и побезобразничать, хотя и трудился я в то время почти с удовольствием. И вот в одну такую ходку он увидел, что какой-то испанский отряд отправляется в верхнее Перу биться с племенем чиригуаньо. Я не знаю, сколько времени тогда прошло — никакого календаря у нас не было, но зачем-то прикинул в уме, что мой отряд мог уже вернуться в Римак с выжившими плененными индейцами, передать их в руки Инквизиции и дойти досюда. Я спросил у отца, продавал ли он что-нибудь солдатам и не видел ли среди них темненького такого, с ножным протезом. Он ответил, что нет (конечно, нет, ты ведь помнишь, как хорошо Пако управлялся со своей железной ногой, так, что в чулке её и не отличишь от настоящей!), поинтересовался, не бывший ли это мой дружок, и тут же достал из кармана курительную трубку из слоновой кости… Мою любимую трубочку, купленную ещё в Мадриде, взятую им у одного солдата в обмен на большую наволочку, из которой тот захотел смастерить красивый мешок для своей гитары, и я все понял, но отцу решил не говорить. В Римаке случилось землетрясение, кафедральный собор был разрушен. А как-то сеньор Борха случайно принёс из леса очень большого жука (он зацепился за пончо моего недо-родителя, когда тот ходил за дикими фруктами), которого местные зовут просто «призрак» или «страшилка». Тельце его было длинным и чёрным как безлунное ночное небо, с шестью стройными, длинными лапками, которыми он удерживал себя над землёй, длинными же и тонкими рожками, ярко-жёлтыми круглыми глазами; он был тяжеловат и занимал почти всю мою ладонь! Но самыми нелепыми были его красные крылышки — красивые, но такие маленькие и ничтожные, что жук просто не мог взлететь с их помощью. Меня слегка передернуло от его вида, хоть отец и сказал, что сей жук безобиден и только внешне страшен, но, в то же время, я почему-то испытывал щемящее умиление. Слезы странного счастья наполнили мои глаза от того, какой он бесполезный и смешной, когда «призрак» щекотно заполз на моё запястье и стал исполнять нечто похожее на танец, приседая и качаясь из стороны в сторону на своих ножках, а отец в шутку начал подыгрывать ему на своих маракасах из тыквы. Мы оставили жука в огороде, ибо двигался он мало и кушал как столичная дама на первом свидании, но через месяц он подох кверху лапками, видимо, от тоски по своим родичам. И я подумал тогда о том, что нечто общее есть между этим жуком и человеком — тоже всю свою короткую жизнь ест, пляшет и предаётся похоти, а крылышки его — что-то вроде души, слабой, падшей, которая может воспарить только при содействии благодати Господней, но самой этой возможностью мы и отличаемся от сего тупоумного, но весьма поучительного существа, пострадавшего по нашей вине. Не хочешь ли ты, читатель, услышать ещё один назидательный пример, прежде чем мы перейдём к небывалым заключительным событиям моего рассказа (хотя и так я оттягивал этот неприятный разговор столько, сколько мог)? Находясь в хижине сеньора Борха, я, если не помышлял о том, как бы улизнуть к шаманке, предавался бесплотным воспоминаниям о житье под родной крышей в Севилье и, в целом, об отрочестве, ибо ситуация располагала. В основном, то были всевозможные невинные удовольствия и забавные происшествия, но часто я начал возвращаться мыслями к покаянным шествиям на Страстную Неделю, в которых участвовал мой дед. Он до самой старости каждый год в одно и то же время напяливал чёрный балахон, чёрный же колпак, полностью закрывающий лицо, и с толпой таких же несчастных грешников, которых не отличить было друг от друга, ходил по улицам Севильи, сопровождая прекрасные статуи Иисуса, Марии и святых. Но особенно прекрасной всегда была Мария, такой прекрасной в Своей скорби! С сияющим нимбом серебряных звезд и откинутой с заплаканного мраморного личика чёрной кружевной вуалью, с бедным сердцем, вынутым наружу, пронзенным семью тонкими ядовитыми мечами, каждая слеза Её была драгоценнее лучшего матушкиного наряда, мокрые губы Её были приоткрыты почти похотливо — так сильно и самозабвенно Она желала раствориться в Своей святой скорби! И один раз деду моему доверили нести человеческий череп на золотом подносе и кусок драгоценной ткани с вышитыми на нем словами «FUI LO QUE ERES Y SERAS LO QUE SOY». Вспоминай и ты хоть иногда об этом, читатель! Не о моем дедушке, а о сих правдивых словах, и суди о чистоте своей совести по тому, какое чувство вызовут они в твоей душе — ужас ли, или томительное предвкушение. Однажды сеньор Борха не вернулся в хижину, хотя ничто этого не предвещало — он не собирал вещей, оставил дома все, как есть, не предупредил меня ни о чем, не проявлял каких-либо признаков беспокойства, так что понял я это только на третий день его отстутствия. Хижина стала походить чем-то на пустой колодец. Естественно, совсем не вернуться человеку можно только один раз, но это все же было до боли на него похожим; я думаю, что он снова ушёл искать карбункула, и надеюсь, что сейчас находится в добром здравии. Что поделать, если в роду у нас была непоседливость! Немного погрустив об очередной потере отца, я положил в сумку старую отцовскую трубку, рубашку, котелок, немного еды, воды и сушёных трав, нарядился, повесил на шею наше смехотворное распятие из веточек и пошёл к шаманке, все ещё в глубине души надеясь встретить папашу у неё, но и в пещере моего безумца не оказалось. Тогда я вспомнил то, что он говорил как-то о моем чудесном ожерелье, вручил его шаманке и попросил на кечуа, чтобы женщина помогла понять, какой путь оно мне указывает в настоящей непростой ситуации, ибо вся надежда, как я думал, оставалась на него, на это сокровище, которое удивительным образом пронес я через всю свою никчемную жизнь. Что бы ты понимал — к тому времени я уже давно толком не молился (хотя мы с отцом просили у распятия послать нам то дождь, то солнышко, то ещё чего, но все это было младенческим лепетом) и ещё дольше не причащался, поэтому подобная просьба уже и не смущала меня нисколечко. Шаманка отправила своих девиц в лес поохотиться, как часто то делала, оставаясь со мной наедине, внимательно осмотрела символы на золотом ожерелье, поводила по ним ладонью и медленно покачала головой, после чего просто сказала, как о том, что у соседа альпака разродилась, что они являются ключом к одной некогда великой стране. Сейчас эта страна, вероятно, пришла в упадок, ибо о ней давно ничего не слышно, но я могу пойти и попробовать попытать там счастья, однако я должен помнить, что возврата из неё нет. Ответ удовлетворил меня, ибо впервые я слышал о некой загадочной стране из уст местных, а не выдумщиков-испанцев, однако новость о том, что выхода из неё нет, немного меня насторожила. Ну, что ж, если это и есть та самая чудесная Хауха, полная наслаждений, как виноград полон сока, о которой рассказывал мне падре Сантьяго, пока теребил я свою розовую юбочку, то ничего страшного нет в том, если я оттуда не вернусь! Я поинтересовался у мудрой шаманки, каким же образом следует использовать сей ключ, но женщина ответила, что точно не знает, и ей нужно будет сначала связаться с духами. Потом она устало откинулась на подушки и раздвинула свои толстые ноги, покрытые белой краской. Настроения лежать с ней у меня не было, но я сотворил сие, понимая, что пока портки не снимешь, никто ни перед кем за тебя хлопотать не станет (и перед духами — тоже), но об этом я тебе рассказывать уж не стану, ибо не было в нашей продолжительной связи ни чего-либо особенно изысканного, ни, тем более, дозволительного. Потом только мы с большим усилием замуровали вход камнем, ибо были слабее занимавшихся этим пещерных дев-учениц, и ведьма провела свой богомерзкий обряд при помощи бубна и священных индейских камней, впустив в себя духов. Я тут уже и не такого насмотрелся, ибо мы с отцом не раз прибегали к услугам шаманки, если распятие не слушалось, поэтому просто сидел, как был голышом, на подушках, курил и пускал в женщину дымок, чтобы духи тоже табачка попробовали. Я обратил внимание на то, как сильно загорел, как отличалась белая кожа моих ляжек от кожи на икрах. Мне стало любопытно, похож ли я сейчас на сеньора Борха. А спасительница моя, тем временем, немного посквернословив низким горловым голосом, что было вызвано одержимостью духами, а не собственной её волей, стремительно откинула ковёр и выскребла палочкой на твердой земле какую-то квадратную ломаную линию, похожую на спираль неправильной формы, но единственная подсказка, которой удалось добиться от духов — «искать нужно за красным цветом, где не видит большой паук». Все это, читатель, меня несколько удручило, и отчаяние моё дошло до того, что когда девы вернулись с тапиром нам на ужин, я перерисовал его кровью ту ломаную линию на свою сменную рубашку. Потом мы поужинали и улеглись спать, а на утро я навсегда распрощался с шаманкой и по какому-то сверхъестественному наитию решил вернуться в пустыню Наска, но другим путем, чуть ниже по склону, ибо не хотел больше видеть нашу опустевшую хижину. В то, что было дальше, ты можешь верить, а можешь не верить — мне до этого дела нет, ибо Богу известно, что все это происходило по-настоящему. Много ли прошло времени или мало — воротился я в те места, но казались они уже причудливо иными, напряженными от приоткрывшейся мне завесы тайны. Еда и вода мои заканчивались, солнце припекало голову сквозь убор, и тут вспомнил я все рисунки, какие видел, воспарив над пустыне при помощи чудесной птицы, и среди них — большой паук. Тогда я пошёл в ту сторону, где был нарисован его зад, ибо там он меня не мог увидеть и, когда солнце вошло в зенит, мне в глаза бросился красный как кровь камень в скале. Из последних сил, слизывая с губ пот, я пошёл к нему и начал раскидывать камни, пока не открылся мне узкий проход, куда я протиснулся, оказавшись в длинном прохладном коридоре пещеры, явно обработанной рукой человека. Сил бояться уже не оставалось от истощения, хотя откуда-то то и дело доносилось шипение змей, мягкая поступь львов и треск камня! Я пошёл по коридору вперёд, пока не дошёл до развилки. Там я достал из опустевшей сумки свою рубашку в засохшей крови тапира и повернул туда, куда первый раз поворачивает ломаная линия, данная мне шаманкой, и пошёл дальше, всегда поворачивая на развилках, соответственно кровавой линии. Наконец, я оказался перед высокой скалой с тремя колоссальными проходами в ней, выделанными чистым золотом. Я понял, что всего один из них правильный, и решил внимательно изучить их. Оказалось, что порядок символов, украшающих центральный, полностью совпадал с символами на моем сокровище, и я шагнул в него, пытаясь ещё пробормотать молитву, но язык мой заплетался, и я, будто бы, забыл разом все священные слова… …Она была загадочна, как де Солер, проста, как Мария, величественна, как Милагрос, девственна, как Бланка, и ласкова, как моя матушка. Она хотела поклоняться мне, а я — ей, и мы не мешали друг другу. Я был её белым богом, мечтавшим нежиться, как мальчишка, в её огромных руках. Я клал её большие ладони на свою тонкую талию или зад, когда лежал с ней, и мягко вынуждал ласкать меня, или прикладывал её голову к своей груди и клал в ее большой рот свой сосок, чтобы она его лизала, я ложился перед ней в чувственных позах, кошачьи выгибал спину, раздвигал полусогнутые ноги, убирал руки за голову, чтобы она коснулась моих подмышек, я подставлял ее поцелуям шею, плечи, запястья и другие нежные части тела, и так далее, но не смел ни о чем её просить. Когда я постанывал от приносимого ей удовольствия, она думала, что мне больно, и жалела меня, и плакал я от счастья! О, принцесса Хаухи, верх путей моих! Не верь всему, мой добрый читатель, что говорят об этой забытой Богом стране — отродясь не было там ни винных рек, ни лучших нарядов на деревьях, не было там ничего лучше моей Ачикиллы, сиявшей ярче луны! Если тебя удивляет сей приступ нежности, дружок, то позволь объяснить все по порядку, хотя из опустевших глаз моих непрестанно льются слезы, ибо то, что посмел возлюбить я сильнее Царствия Небесного, теперь мертво, холодно, как гранит, и я бы предпочёл быть предельно краток. То золотое ожерелье, кое так долго носил я при себе, оказалось подношением Голубоглазому Богу, которое король Хаухи, то бишь, отец Ачикиллы, оставил в пустыне в день её рождения, и все это время они ждали того, кто благосклонно примет их свадебный дар и явится за принцессой. Увидев наследницу, высокую темнокожую деву с мускулистым телом и большими бёдрами, в уборе с пальмовыми листьями, с огромной лазуритовой серьгой в носу, стыдливо прикрывающей уста, и в необычайном одеянии из тончайших золотых пластин, не скрывающем от взора самые желанные её прелести, я подтвердил, что являюсь тем самым искомым богом, предъявив ожерелье, и вступил с ней в брак, если можно сие святотатство назвать таким образом. Было устроено большое безобразное торжество с плясками, масками, оргией и приношением мне всяких жертв, но сил описывать его у меня уже нет. Потом узнал я, как сладко и недолговечно может быть счастье без истинного Бога, ведь Ачикилла, столь сильная и прекрасная, умерла при родах, а потом первый сын наш отчего-то умер в моих руках, даже не раскрыв глазки. Я не могу описать тебе лучше, чем я уже сделал, где находится это страна, и даже не потому, что боюсь, что ты придёшь сюда и притеснишь меня, а потому, что сам не знаю. Ибо солнце здесь и восходит, и заходит, как и везде, но, в то же время, расположена она будто бы в каком-то ином пространстве. Само место это не совсем лишено воды и растительности, но, по большей части, засушливо, что в особенности стал я замечать, сделавшись вдовцом, ибо до этого был напоен счастьем. Здесь, действительно, добывают много золота, правда оно не ценно. Но выход из неё, вопреки всяким праздным измышлениям, есть. Могу я хоть сейчас подняться да уйти, как пришёл — жители царства весьма скорбят о моем горе и о том, что я проделал такой долгий путь с небес ради женщины, которая даже не смогла нормально родить ребёнка, и обещают с почестями проводить меня, куда я скажу. Но зачем? Индейцы приносят мне еду, шоколад, табак, аматль и чернила, которыми я, от нечего делать, и написал-таки для тебя сию увлекательную повесть на неизвестном им божественном языке — прекрасном кастильском, сидя в своём роскошном вдовском шалаше возле посвященного мне храма, сложенного из больших ступеней. На люди мне путь заказан, ибо нахожусь я в розыске, как дезертир. Нет в этом мире никого, кто ждал бы теперь меня, кроме трибунала, военного ли или церковного. Я был счастлив, но за это не осталось мне больше места на этой земле. Что же, теперь я, действительно, свободен, ибо, как ты понял, нет у меня больше ничего, кроме своей свободной воли, и даже пирог мой ты, дружок, съел. На самом деле лишь теперь я могу сделать все, что угодно. Воистину — то привелегия, достойная бога. Смею надеяться, что ты от души посмеялся, читая о моих приключениях, поплакал вместе со мной, подивился чудесам и сделался хоть немного разумнее и лучше, а большего мне и не надо. Засим оканчаиваю с Божьей помощью сию сладчайшую и горестную повесть о своих похождениях, да не оставит Господь Святой Всемогущий презренного раба своего Диего, да укрепит его во всех последующих испытаниях и да принесёт успокоение и подлинную сладость бедной душе его.

En el nombre del Padre, y del Hijo, y del Espìritu Santo. Amen.