Сладчайшая и горестная повесть о несравненном Диего Борха, им самим рассказанная

в которой Диего Борха рассказывает о всяких диковинных вещах, о том, какие неслыханные чудеса и горести происходили с ним в Перу, и как к нему в пустыне явился архангел Мигель

Вскорости мы благополучно причалили в Сьюдад-де-лос-Рейес, известный также под именем Римак по названию местной реки и какого-то большого гладкого камня, которому поклонялись индейцы до принятия истинной веры (камень тот уже давно забрал себе некий сеньор Херонимо де Сильва, вроде как, для украшения сада, но я о том знаю только по-наслышке). Ноги мои не сразу привыкли к твёрдой поверхности — так много времени мы провели на судне, пол коего податлив всем неспокойным движениям моря. Воздух в Римаке, крупном портовом городе по западную сторону Анд, был сухим и жарким, жарче чем в Севилье летом, он согревал мою грудь своим горячим дыханием, напрочь лишённым ароматов, но так являлось не во всем вице-королевстве Перу, весьма разнообразном и по природному рельефу и одеянию, и по погоде, о чем ещё я надеюсь поведать тебе по ходу своего рассказа. Сам же город находился на гладком, весьма протяженном взгорье, и нам пришлось ещё до него топать ввысь от причала какое-то время, вздымая песок и сухую землю, но рассказываю я тебе это не как жалобу, а как известный факт, чтобы подивился ты нерукотворным чудесам сей земли! Но и рукотворные чудеса Римака достойны упоминания. Меньше чем за век город был отстроен нами более или менее сносно (хотя и встречались повсеместно коробки из грязи со входом и одним окошком, но центр, действительно, был уже вполне приличен, и там даже устраивалась коррида), учитывая изначальные сложности с поставкой строительных материалов и нехватку рук — теперь же здесь жили несколько тысяч испанцев, их отважных жён, преданных негров, вразумленных индейцев (кои не полегли от ядовитой пыли, принесенной испанцами на своих дублетах, и согласились проживать в городе — остальные сидели в загонах), благоразумных монахов и монашек. Одевались здесь почти также, как в родной Испании, но из-за жары чуть более небрежно и легко и украшая себя деталями местного наряда — тяжелыми золотыми серьгами и запястьями, цветастыми платками, перьями индеек (то бишь испанских кур), да веерами здесь обмахивались по-настоящему, а не силясь передать дружку какое-ниубдь нелицеприятное сообщение. Мост через реку, протекающую прямо посреди города, был пока деревянным, но добротным. А как величествен и красив был белоснежный кафедральный собор на местной Пласа Майор — лучшее и наикрасивейшее сооружение всего Перу, пока не треснули и не рухнули к чертям собачьим его своды от землетрясения! Да, любознательный читатель мой, опасна была и будет эта прекрасная далёкая земля, где почва ходуном ходит, и сколопендры вырастают размером с локоть, и так много испытаний поджидает доброго католика на каждом шагу. Всё это я заприметил чуть позже. Когда же мы только напились свежей воды из колодца, расположились в казарме и выслушали ценные указания командира Кабреро, нам всем было позволено пойти поплескаться в Римак где-нибудь подальше от городского центра; сам же он, видимо, предпочёл посетить с Теодором баню. Но никогда в жизни не был я так рад помыться (ну, разве что после моего приключения на сыроварне в Толедо)! Я умышленно умолчал, дружок, о некоторых неудобствах, связанных с длительным плаваньем, и не собираюсь подробно их тебе описывать. Скажу только, что почти за месяц побрился я всего раз, когда мне помог с этим Пако в первый день всей этой вьяхи, пожертвовав частью своей пресной воды и желая скорее порадовать меня, чем сохранить красоту моей бородки; нормально подмылся — раза два или три, ибо кожа моя, особенно, в неблагообразных частях тела, была нежной и непривычной к соли; а так мы с товарищами просто выходили в исподнем на палубу, если шёл дождь — вот вам и все купание. Короче, чего хотел, то, наверное, и получил! Однако, настал этот долгожданный миг, когда мы всей оравой отошли подальше от людских глаз со своими мочалками и мыльцами (свой кусочек я выиграл у запасливого Пако в примеру, но, разумеется, охотно поделился с ним), бесстыдно разоблачились до наготы, ибо такой слой грязи через исподнее было не соскрести, и заполонили речку, весело гогоча. Вода была горячей, как парное молоко… После купания, постирушек и бритья мы воротились к казармам, и там увидел я пажа Теодора, тайно от нас извлеченного из сундука (как потом сказали — ранее прибывшего в Римак на другом корабле) и, судя по всему, только воротившегося из бани. Он стоял у стены в новеньком лёгком костюмчике и, убрав ручку за голову, сосредоточенно принюхивался к своей подмышке, желая удостовериться, что от него больше не воняет. Я очень захотел подойти к Тео и потрепать его чистую, ещё влажную головушку, обнять, прижать к себе, но уже без страсти — короче, такой юный он был, свеженький и непосредственный, такими большими казались его глаза из-за того, что влажные волосы еще липли друг к дружке, что испытал я к нему прилив почти отеческих чувств. Заметив, что я как-то долго пялюсь на Теодора, командир Кабреро, тоже приведший себя в порядок, хлопнул мальчика по голове, сказав, что он ведёт себя как неотесанный мужлан, но потом и меня смерил тяжелым взглядом, мол, «и тебе, Диего, такой подзатыльник отвешу, что башка отлетит!». Я, конечно, не стал бодаться и поспешил скрыться с его глаз, ибо армия это вам не закоулки Мадрида, и ничего я поделать со своим командиром не мог — тем более, мне и так перепало больше, чем полагалось, и мысль об этом грела моё сердце греховным пламенем, заставляя невольно ухмыляться в ладонь. Потом кто-то остался в казармах ждать солдатский обед, а кто-то попросил на него не кашеварить и отпросился погулять по городу, против чего командир не стал сильно возражать, ибо уже завтра нам предстояло покинуть Римак. Ваш неугомонный Диего, разумеется, оказался среди вторых. Как я уже говорил, наиболее совершенной и достославной постройкой мне представился кафедральный собор, обещавший после полного окончания строительных работ стать чудом Америк, если бы не недавнее землетрясение. И почему Господу оказался не угоден этот замечательный собор! И было ли это, действительно, волей Господа нашего Саваофа, или проказой местных, захлебывающихся в черной зависти идолов… К сожалению, в данный момент, когда пишется сия повесть, я нахожусь весьма далеко от Римака, и не могу точно судить, в каком сейчас состоянии собор, ведь своими глазами я эту разруху не видел; но, может, оно и к лучшему. Второе, о чем я жалею в связи с кафедральным собором, это то, что мессу нам с Пако посетить не удалось, но мы вдоволь посидели перед святой дарохранительницей, ибо было это в четверг, и впустили в души свои благоговение, кое способно поймать доброго католика за шиворот в любом конце света, на каком бы языке он не бормотал свои молитвы, после чего пошли искать, чего бы впустить себе в чрево. Перуанский рынок изобиловал диковинками — был там и табак по дешёвке, и золотые украшения по смехотворным ценам, схожие с моим, но, все же, не столь чудесные, и узорчатые платки с бахромой из шерсти альпаки, подходящие как мужчинам, так и женщинам, музыкальные инструменты и всевозможные безделушки местных мастеров — кувшины, соковыжималки для лимонов, перечницы, детские куколки, кожаные сумки удивительных форм, наволочки для подушек, роскошные пинцеты для выщипывания волос, и разнообразные иконы, написанные в неповторимой перуанской манере и густо украшенные сусальным золотом. Я не удержался и купил маленькую тканевую иконку со смуглым архангелом Мигелем, держащим своими нежными ручками здоровенное ружье, стараясь не рассмеяться перед написавшим её угрюмым индейцем с огромным крестом на голой загорелой груди, после чего поднёс сей образ Пако со словами «это ты». Франсуа оценил сходство и забавный вид иконки, хотя ангел держал аркебузу, а не мушкет, как он, и предложил тогда угостить меня. Мы взяли по большому листу заместо тарелок и на ходу перекусили севиче и тонкими кукурузными лепешками с капибарой и агуакате. Севиче представляет собой свежую неприготовленную рыбу, вымоченную только в лимонном соке и сдобренную острым перцем и сырым луком. А как тебе поприличнее описать, что такое капибара и адокате, чтобы ты не сочел меня выдумщиком или умалишенным, я не знаю. Но, все же послушай. Капибара является очень волосатой рыбой с ногами и длинной мордой, а по вкусу она как кабан и водоросль. Агувакате по виду похож на грушу с твёрдой несъедобной кожей и большой костью, но мякоть его густа и масляниста, как крем-флан. Пако выразил предположение, что по вкусу своему этот удивительный овощ напоминает орешек, жирные сливки и свежее сено, и я не стал спорить, хотя мне вкус авгукаде, когда искушал я его в чистом виде, почему-то напомнил пастырский посох брата Марселино. После едания мы выпили ещё по две чашки свежайшего шоколада с перцем, и одну, с молоком, корицей и лимонной цедрой, я взял пажу Теодору, чему тот был весьма благодарен, хотя и делал вид, что видел меня впервые; лишь глаза его загорелись лукаво. Несмотря на то, что мы с Пако очень скоро срали дальше, чем видели (прими же это смиренное признание как ценный урок, и сам не объедайся никогда сырым и острым, если желудок твой не привычен ещё к такой еде!), мой первый день в Перу прошёл замечательно — впечатления так полнили мою душу, мелькая перед внутренним взором яркими картинками, что я долго не мог заснуть. Утром же мы встали и снарядились в дальнейший путь; к нам присоединилась парочка солдатских жен, ожидавших своих стариков в Римаке, но держались они особняком, и я с ними тесно не заобщался. Прибрежный туман гаруа так заполнил город влажным белым смогом, что его стало не узнать, а рассветное небо казалось приглушенно золотым, но самого солнечного диска мы долго не могли увидеть, ибо его скрывали горные хребты, раскинувшиеся на востоке. Воистину, то было краем мира… Воздух тогда ещё не успел как следует погреться. Это прозвучит удивительно, но теперь мне было почти холодно, и я даже пожалел, что не купил на рынке большой платок! Не находишь ли ты такую разницу в погоде поистине удивительной? Мы быстро дошли до взгорий Анд и принялись к восхождению по уже проложенному пути, что привело меня в ещё большее недоумение — чем выше мы поднимались, тем больше зелени росло под ногами и вокруг, и сей природный наряд менялся стремительнее, чем гардероб столичной модницы. В тот же день, когда тревожили мы носками своих сапог прибрежные пески, оказались мы в местах облачных и влажных, сплошь покрытых горной травой; нам встречались и миниатюрные деревья, и чудная скотина на выпасе на подозрительно квадратных горных пластинах, какие нельзя увидать в Испании, и даже одно чистейшее, прозрачное до самого дна озерцо, а над всем этим возвышались с востока заснеженные хребты. А если верить тому, что говорят — за этими хребтами, в верхнем Перу, есть радужная гора, а погода там, вообще, иная, и все там напрочь покрыто душным дождливым лесом, кишащим ягуарами и анакондами, но сам я по ту сторону Анд не бывал. На пути мы останавливались в Сантисима-Тринидад-де-Уанкайо и Аякучо, где было очень много золотых и чёрных Марий, перед которыми я горячо помолился, но об этом я подробно рассказывать не буду. На следующей неделе мы ознакомились с жизнью в небольшой перуанской редукции, где индейцы-католики угощали нас бобовой похлебкой, как весьма уважаемых гостей; до нашего сведения довели, что живётся им тут вольготно, ничуть не хуже, чем в их ни на что не годных собственных поселениях, но мы можем брать себе жён из незамужних крещеных индианок, равных себе по благородству, а как рассказал мне пожилой викарий из того загона — многие из сих славных женщин были крещены аж дважды или трижды, ибо им за это давали какие-то сласти типа апельсинов в сахаре и стеклянные бусы, вот те и подходили по нескольку раз на дню; на вид же все индианки схожи, и бедные монахи запутались, кого они уже покрестили, а кого нет. А брать жен было необходимо для того, чтобы расы наши смешались и народился новый христианский народ. Звучало сие заманчиво, ведь женщины их были красивы, большегруды и совершенно неприхотливы, но при сослуживцах все замялись, как школяры (несколько наших молодых парней, правда, выразили горячее желание остаться в редукции для её защиты, с чем пришлось согласиться, хотя между короной и иезуитами и назревала потихоньку какая-то заварушка), и отличился только один сержант, имя которого я называть здесь не собираюсь из отвращения и надежды когда-нибудь позабыть его. Только взял он себе не женщину, а альпаку, и с этого момента настроение моё от экспедиции пошло на спад. По-началу я думал, что он купил её у индейцев, чтобы в любое время лакомиться свежим молочком. Была же она как большая стройная овца с длинной шеей. Но когда мы через пару дней разбили лагерь на некоем пустыре и приступили к вечерним возлияниям, тот сержант принялся бахвалиться, как он несколько раз обкатал уже эту несчастную животину, и что было это ещё приятнее и мягче, чем с девкой. Я непроизвольно хохотнул от шока, но тут же глаза мои обожгли слезы жалости и гнева. Некоторые из сослуживцев просто пропускали сии мерзости мимо ушей, а некоторые даже поддержали одобрительным гулом, после чего бедной альпаке повязали на шею какую-то драную розовую ленточку (наверное, чей-то подарок от портовой шлюхи из Ла-Коруньи), чтобы не перепутать новую женку сержанта с другими, если мы ещё повстречаем стадо альпак… Тут я понял, что видел Пако рядом со мной, только когда мы раскидывали палатки, и взглядом попытался отыскать его, чтобы выразить свое негодование. Ах, Господь Милосердный, лучше бы я его не видел!.. Я думал, что сегодня хуже истории с альпакой ничего не будет, но вечерок, знаешь, выдался незабываемо дерьмовым — двое из наших парней, которые были близки к командиру, привели откуда-то Пако с Теодором в одном исподнем, и в таком жалком виде, что я испытываю стыд, даже вспоминая об этом! Протез Франсуа был отстегнут, и опирался он на какую-то палку, а здоровой ногой был повязан верёвкой со стройной ножкой Теодора, что доставляло им огромные неудобства при перемещении, и они оба чуть не падали. Лица и волосы их измазали в сырых яйцах птицы нанду (как пить дать только потому, что грязи эти ублюдки здесь не нашли!), которые Пако сам взял нам про запас в одном маленьком селении за пару красных чулок, оба умирали от унижения и безучастно смотрели вниз, цепляясь за руки друг друга, чтобы не упасть. Теодор шмыгал носом, из глаз его текли слезы, но, в целом, держался он молодцом. Все сразу же забыли про альпаку и начали интересоваться, что это за позорище им явили. Тогда из своего шатра выглянул недовольный командир Кабреро и довёл до нашего сведения, что развратного цирюльника Шаброли поймали за непристойным целованием его никчемного пажа (на чем он сделал особенный акцент, но я прекрасно понял, что сам командир предпочёл бы наказать только Франсуа, и куда серьезней), и что на содомию, блядки, сюсюканья и все такое у верноподаных Филиппа III времени нет; солдатня расшумелась хрен разбери о чем, самые пьяные начали приставать к Пако и Теодору и посыпать их какой-то подножной пылью. Я даже не успел удивиться сей новости, хотя Пако и не делился со мной своими чувствами к Тео, ибо мое сердце разрывалось от жалости к милой длинношеей овечке, от боли и унижения за друзей, но, что говорить, я теперь был, считайте, никем, у меня не было иных защитников, кроме небесных. Но как же далеко было до небес, пусть и на такой высоте, и не мог я сделать совершенно ничего. Ничего! Только уйти и не смотреть, и от этого становилось мне ещё гаже. Не так представлял я себе службу в армии, не думал я, что эти люди, какими грубыми бы они мне не казались, способны опуститься до подобного. Я лёг в палатку и весьма долго предавался беззвучным рыданиям, пуская слезы и сопли на самотёк, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Так я заснул, ибо тоже перед этим выпил немного вина и умаялся от горя, а когда встал отлить, все уже спали или отходили ко сну. Пако я снова не увидел возле себя, завернулся в шерстяной платок и тихонько вышел по нужде. Чистое темно-голубое небо было звёздным, Луна глядела в иную сторону, чем в Испании, и было это чудно. Короче, ссать было — одно удовольствие. Тут увидел я ту самую альпаку с грязным розовым бантом на длинной шейке, ей тоже не спалось, она пыталась найти губами хоть клочок травки, но здесь ничего не росло. Я приблизился к ней и боязливо погладил, стараясь не смотреть в её блестящие черные глазки, ибо был объят каким-то непрошенным смущением; животное оказалось ласковым, несмотря на то, что с ней сотворили. Подумав пару секунд, я взял её за бант и слегка потянул за собой. — Пойдём, девочка, пойдём… — Прошептал я, уводя альпаку от лагеря, — Я отдам тебя на попечение Господу… Я понятия не имел, куда веду животное и зачем, но был полон решимости спасти её от похоти сержанта, другие же последствия резко перестали волновать меня, и был я за это премного вознагражден Господом, о чем не помедлю тебе рассказать, а ты сам решай, верить мне или нет. Мы спустились по каменистому склону и вышли на большую пустыню (я понял, что это, должно быть, Наска, ибо мы были уже близки к месту нашего назначения) по которой простирались какие-то огромные светлые борозды — их назначение мне оставалось неясно, так как шли они вразнобой и не имели ни малейшего смысла на такой засушливой почве. Потом я отпустил альпаку, развязав шлюший бант, который собирался я вскоре сжечь или закопать, ласковыми словами попросил животное уходить, но оно долго стояло на месте, пока не плюнуло мне в лицо, и вновь я разрыдался, но теперь уж во всю глотку, упав на песок и проклиная свою судьбу. Но когда я подуспокоился и открыл глаза, то, к моему удивлению, альпака уже спокойно двигала вперёд, да так целеустремлённо, что мне это показалось странным и, немного поколебавшись, я осторожно последовал за ней. Так доплелись мы до скалы, и началось нечто невероятное. Возможно, я удостоился видения, но от Бога оно было или от Лукавого — решать не нам, а Святой Инквизиции. Благо, что и до Римака она уже дотянула свои христианнейшие руки! На камнях сидел прекрасного вида юноша с длинными локонами. Я испугался и отпрянул от скалы, потому что был он точно не из этих мест, пусть и обладал смуглой кожей, да и, вообще, мало походил на человека, хотя рук у него было две, ног — тоже две, и всего остального как у большинства людей, но был он слишком красив и велик размером. — Не бойся, Диего… — Молвило это восхитительное создание, заметив меня. Юноша сошёл с камня и приблизился; я оказался ростом ему по грудь, хотя части тела его были пропорциональны друг другу. Ангел опустил глаза долу, и трепетные ресницы сокрыли его взор, когда он положил нежные руки на мои плечи. О, что это были за руки! Среди убогой пустыни ощутил я свежесть весеннего утра. Наверное, тебе странно читать об этом, но, пойми, Индии — земля чудес. Здесь, вообще, если ты ещё не понял, куда ни плюнь — чудеса, не то, что в родной Испании, где чудо происходит, только если тебя не ограбили и не зарезали по дороге домой. Потом он одним движением снял камису, сотканную будто бы из света звёзд, и я увидел две прелестные, маленькие женские грудки и, одновременно с этим, поразительной красоты обрезанный мужской член, мошонка которого переходила в женские промежные губы аккуратнейшей формы. Пупка у юноши не было (о чем я весьма пожалел, ведь это мог бы быть наикрасивейший пупочек, что я видел), ибо никто из людей такого совершенного юношу родить не мог. Я догадался, что это архангел Мигель явился поблагодарить меня за то, что я купил на рынке его иконку, но мне стало совестно утруждать чем-либо такого красавца, и я опустился на колени, дабы самому пососать и полизать ему. Юноша положил мне на голову руки гладкие, как шелк, член его был горяч, как пламя, но не обжигал мои губы. Я очень старался, целуя и облизывая его снизу, и достоинство его возросло и поднялось от моих ласк. А потом я помню, как аккуратно уложил его на землю и жадно покрыл поцелуями во всех местах, а потом взял его в тугую женскую промежность, уткнувшись лицом в маленькие грудки, и утопал в нежности его тела и неземных ароматах, от него исходивших. Стоны наслаждения его были подобны пению, я слышал, как шелковисты его волосы, осязал, как сладостен его голос, видел огонь в его венах, и время текло по мне, как капли воды — никогда не поймёшь ты меня, потому что и сам я не понял, как все это возможно было ощутить. Потом и моя одежда куда-то исчезла, Мигель увеличился до ещё больших размеров (ладонь его сделалась с мой живот) и тоже одарил меня неземными ласками и поцелуями, от которых излился я во второй раз, нежась в его огромных руках. А после этого он вошёл в меня легко, как нож в масло, хотя член его был уже размером с мою ногу, а потом вышел и долго изливался горячим огнем мне на спину. И, скажу я тебе, ничего зазорно я в этом не вижу, как не крути! Но тут семя его почему-то остыло и превратилось в дождь, а сам ангел, натешившись со мной, умчал в высшие сферы. И не стал я его осуждать, потому что и сам так поступал частенько. Я осмотрелся по сторонам — дело шло к рассвету, пора было возвращаться в лагерь. Казалось, что чудесный дождь пролился только надо мной, ибо в остальных местах все было сухо, да и светлеющее небо казалось чистым, но я уж не удивился такой мелочи, прочитал отченаш и побежал обратно, зная, что никому об этом рассказать я не смогу. Поднявшись, я заприметил Пако — он сидел в отдалении от лагеря на большом камне и в сотый раз чистил мушкет, ибо не имел привычки курить. Я искренне ему обрадовался и поспешил выразить сочувствие, но друг мой прятал от меня взгляд, думая, что я тоже его презираю, и это было обидно. Меня очень из-за этого подмывало назвать его растяпой и поведать о том, как сам я кувыркался по командирской каюте с Теодором, пусть он и сумел подцепить мальчика тем, что ноги у него воняют в два раза меньше, чем у остальных, но подумал, что, все же, не стоит. — Всякое бывает, Франсуа. Не унывай особо, — Сказал я ему, усаживаясь рядом на том же камне, — А яйца, вообще, полезны для волос, сам знаешь… — Не бывает, Диего, — Вздохнул Пако, — Нет, у меня такого не бывает… Мне просто показалось, что он похож на мою жену, и я захотел поцеловать его разок… Всего раз, Господи. Поэтому я даже и не подумал о том, чтобы куда-то прятаться, но он сам вцепился в меня, как голодная собачонка в куриную кость… Если бы ты видел мою Жанет, Диего, ты бы мне поверил. Она умерла. — Я тебе и так верю. Друг мой ничего не ответил, и я раскурил трубку, но неловкость пропала, когда Пако понял, что я не сильно осуждаю его за непристойное поведение, и не собираюсь как-либо сторониться после того нелепого унизительного наказания, о котором и остальные позабыли, когда вспомнили, что лучшего стрелка среди нас не найти, ибо в армии некогда и ни к чему мусолить подобные происшествия… Ах, Господи, неисповедимы пути Твои! Я вгляделся вдаль и увидел, как мою альпаку поспешно уводит за собой какая-то маленькая фигурка в круглой шляпе, набросив на неё поводья. А о том, как карали мы воинственных индейцев-вероотсутпников, как встретил я своего беспутного и в край одуревшего папашу и узнал, что же за борозды шли вдоль пустыни, расскажу я тебе в следующий раз.