Сладчайшая и горестная повесть о несравненном Диего Борха, им самим рассказанная

в которой Диего Борха рассказывает о том, как он провел время в Ла-Корунье и отплыл в Перу, и какие происшествия с ним случились на судне

В Ла-Корунье, куда прибыл я к концу весны, я впервые увидел море. Сколь прекрасен и удивителен был для меня его несравненный шум, запах и вид! Трепет охватил меня, только вдали показалась уходящая за горизонт чистейшая гладь, дух мой захватывало от одного лишь крика чаек. Не став даже исследовать город, в остальном, наверняка, такой же, как и все другие испанские города, я сразу устремился на побережье, обгоняя степенных жителей, для которых вид сей являлся привычным. Был отлив, и две босоногие сеньориты с высоко подоткнутыми юбками собирали в корзину устриц и громко смеялись, мокрые исподние сорочки липли к их загорелым ножкам. Я побегал по влажному песку, ведь суетная честь для меня уже ничего не значила, помахал рукой начавшим наблюдать за мной девчушкам, после чего разделся до исподнего, побросав свои скромные вещички прямо на пляже, и пошел искупнуться. Сие мне пришлось по нраву и доставило большую радость и удовольствие, несмотря на то, что глаза мои обожгло солью, волосы спутались от морской воды и слегка закудрявились, а одежду спрятали смешливые девки с устрицами, в связи с чем мне пришлось постараться, чтобы добыть её назад, но о том я умолчу… Ах, Господи, почему не посылаешь Ты своему преданному рабу Диего подобные невзгоды и испатания всю его жизнь! Подсохнув немного, отряхнувшись от песка и одевшись, я вернулся в цивилизацию, чтобы где-нибудь насытить живот, отдохнуть и разузнать об отплытиях американских кораблей. Долго я гулял и не мог определиться, где мне перекусить — каждое заведение было для меня, на голодный желудок, заманчиво. И, вновь, как в Кордове, так мало было на моей душе иных забот, что выбор его мне показался очень значимым, тем более, я наивно рассчитывал навсегда уехать из Испании тем же вечером — Перу, Мексика, да какая разница!.. Ну так вот. Столько свежайшей рыбы, крабов и креветок тащили поварята в кухни, так горячи и золотисты были чурросы в уличных пирожных и желанны фруктовые вина в кабачках! Но тут я увидел за столиком одной скромной едальни темный еврейский профиль королевского бухгалтера Алемана, и выбор стал очевиден. Постная его физиономия почудилась мне светом маяка в ночи! Проплешины свои он прикрыл шляпой, но на вид стал ещё более замученным и болезным, чем я видел его в столице. Он медленно тянул пиво из стакана и ел жареный чесночный сухарик. — Сеньор Алеман! Сеньор Алеман! — Невоздержанно позвал я, устремившись к его столику. Мужчина вздрогнул и взглянул на меня, на лицо его легла тень раздражения. — Мы знакомы? — Спросил бухгалтер. — Да! Меня зовут Диего Борха, Вы делили со мной ужин в Мадриде… — Я глупо улыбался старому знакомцу, ибо терять мне было нечего, — Наверное, Вы не помните меня, потому что тогда я не носил бородку и был накрашен. — Наверное, и волосы Ваши не выглядели, как солёная пакля. Мне жаль, сеньор Борха, но я совершенно не помню, кто Вы. Жаль ему, конечно, не было, да и мне, признаться, тоже, ибо сие шло мне на руку. Ведь я уже был другим. — Зачем же Вы грубите мне, сеньор? Неужели Вы сами не искупались в море, когда впервые увидели его? Да и какая разница, на что похожи мои волосы! Меня крестили в день святого Диего де Алькала, францисканца, и мне все равно на свой внешний вид, — Смело пустился я разглагольствовать, помня, что за холодностью скрывается страсть к необычным беседам, — Хотите, разденусь перед Вами, как брат Франсиско в суде? — Нет, нет, благодарю, я не так уж пьян, чтобы захотеть чего-то подобного. Извините мою неучтивость, дон Диего… — Вздохнул Алеман, и я заметил, что в сердце его зарождается расположение, — Причиной ей чёрная меланхолия и мигрени. Вы, наверное, голодны? Почему бы Вам не заказать и себе чего-нибудь съестного, чтобы не ставить меня в неловкое положение? Я тоже заказал пиво и сухарик (а также креветок, мидий, осьминога…) и принялся с интересом расспрашивать о всяком своего нового приятеля. В тот день я узнал, что крещен он был в честь святого апостола Матео, хотя своим главным небесным покровителем считал францисканца Антонио Падуанского, сохранившего ему жизнь во время покушения в порту Картахены, куда он явился проводить финансовую инспекцию (шляпу сеньор Алеман носил, чтобы сокрыть вмятину в голове, оставленную пролетевшей пулей), и житие которого он написал для поучения молодёжи. Но житие то прочли только несколько его друзей из францисканского ордена, а молодёжь зачитывалась его сатирическим романом, хотя бедному Алеману, умевшему много лучше вести чужие счета, чем свои, денег это не принесло. Дон Матео потом охотно подарил мне свои книги и даже откопал для меня свои юношеские переводы лирики Горация, которые я, в скором времени, сам прочёл и остался недоволен только тем, что третий том своего главного детища он так и не написал, за что над ним даже посмеялся один вздорный писатель именем Мигель де Сервантес Сайяведра, коего мой друг называл бездарем и рыцарем наживы. Также, сеньор Алеман поведал, что он оставил королевский двор, а Испания давно сидит у него в печенках, и что он уже много раз порывался уехать отсюда с женой и дочерьми в Мехико, но это все никак, по разным причинам, ему не удавалось. Сейчас же на море разбойничают голландские пираты-еретики, и, коли я тоже туда собрался, придётся и мне дело это отложить. Тут я взгрустнул было, но приятель пообещал, что найдёт, чем занять меня в Ла-Корунье, если я, конечно, стремлюсь к укрощению плоти, а не к соленым безобразиям с устричными девками, и познакомит меня с некоторыми почтенными лицами духовного звания и местными очагами благочестия. Я поинтересовался, не задумывался ли дон Матео принять монашество, на что он ответил, что душа его уже слишком грязна для этого, и он предпочёл бы и в Мехико заняться счетоводством, но своих дочек он-то обязательно упечет там в в какой-нибудь монастырь. Чтобы не страдало больше напрасно в этом мире его семя… И вот, никуда я в тот день не уплыл, взялся вести бумажки одного шустрого белого священника, которому меня по доброте душевной отрекомендовал сеньор Алеман, и снял себе скромное жилье у самого порта. Так прошло около года, и, когда морские пути были, наконец, очищены от белобрысых варваров, мы приготовились к отплытию в Мехико, но приятеля моего почему-то задержала святая и праведная наша Инквизиция из-за томика «Дона Кихота» (того самого Сервантеса, коего называл он бездарем) в поклаже, а совсем не из-за того, что сто лет назад в Севилье сожгли еврея-еретика с фамилией Алеман и случайно вдруг об этом вспомнили. За дона Матео впрягся доминиканец брат Гарсиа Герра, ставший, в последствии, архиепископом Мехико, но к тому времени, как все разрешилось, я, мотылёк ничтожный, записался в отряд, так называемых, последних конкистадоров (а брали туда любую скотину любого телосложения, разума и возраста, ты только взнос делай), нарядился в доспех и, попрощавшись с ничуть не удивленным доном Матео, как настоящий дворянин отчалил укреплять славу вице-королевства Перу с одной лишь сменой белья, четками, трубкой, гитарой да худым кошелечком, внезапно осознав, что с мрачным сеньором Алеманом мне, все-таки, не по пути — у нас обоих души были неспокойны, но очень различным образом. А столь подробно рассказал я тебе о нем только потому, что почитаю за большую честь испить пивка (и не один раз!) в компании такой необычной персоны, и чтобы ты, дружок, знал — не принесёт тебе истинного счастья ни высокая должность, ни талант. Однако, вернёмся к моей истории. Умом я понимал, что сливки уже были сняты, а все золото Эльдорадо благополучно переплавлено на Антверпенском монетном двору за горстку немецкой пшеницы. На свою землю в Новом Свете, которую получили там давеча многие рьяные в сражениях идальго, я мог не рассчитывать — наш новый король, вроде как, обратил свои взоры на старинную вотчину (хотя этого я тоже не заметил), да и геройствовать уж было поздно. Но, ах!.. Все же я всходил на борт «Дайяны» с сердцем, полным и горького, как рвотная трава, разочарования, и каких-то невнятных, томительно нарождавшихся надежд, жаждой опасностей и заморских удовольствий — разве был я виноват в том, что родился испанцем? Или в том, что моё чудесное золотое ожерелье так сильно тосковало по дому… Чистенький доспех сидел на теле приятной тяжестью, марион свой я увенчал выкрашенными страусиными перьями, несмотря на насмешки «стариков», и боялся только того, что могу страдать от морской болезни, ведь я первый раз отправлялся в плаванье (на что при вербовке всем тоже было плевать), а оно обещало быть довольно долгим — тогда мы уже добирались в Перу не через Панаму, как первые конкистадоры, а огибая Америку по морю с юга, ведь почивший добрый и разумный католический король наш Филипп II запретил рыть водный проход через Панаму, ибо что Бог соединил, то человек разъединить не может (рассказал бы он это создателю дыбы), за что я весьма ему благодарен — как можно, зная сие, всем миром не подивиться благочестию моей родины! А сын его, новый государь наш, век ему царствовать, придерживается того же мнения, ибо в своей жизни не видел он никаких географических карт, составленных, разумеется, ради наживы и обозначения кратчайших путей к соитию с темнокожими девами, ведь руки его христианнейшие всегда были заняты молитвенником. И да будет так! А остановился я на том, что только фрегат отчалил, как живот мой скрутило, и пришлось мне повиснуть через лееру. От страха, что меня сейчас в шлюпке отправят обратно (или, что было бы экономнее, разденут и пустят вплавь), я долго не переставал блевать. Бывалые вояки гоготали надо мной и спрашивали, не подержать ли им мои патлы, и страх начал сменяться пронзающей грустью, ибо не хотел я так скоро расставаться со столь чуткими сослуживцами. Но то, как оказалось, случилось со мной от сильного переживания за подло притаившуюся во мне и выжидавшую своего часа морскую болезнь, а не от неё самой, которая, как мне объяснили, человека настигает уже по прошествии некоторого времени на воде, и после того раза меня на борту больше не корежило. Миловидный и смуглый как крендель из печи Франсуа Шаброли, бывший наёмный солдат, замечательно ладивший с огнестрелом, а теперь — полноценный (почти, но о том чуть позже) конкистадор, с которым разговорился я ещё в порту, умыл меня прохладной водицей из своей фляги и сказал, чтобы я успокоился и попрощался лучше со своими родными берегами. Я устремил взор на удалявшуюся Ла-Корунью и испытал то, что, наверное, и пристало испытывать человеку в подобной ситуации — нежную грусть, волнение и… Благодарность. Потом твёрдая Испания скрылась, её камни, земля, трава и деревья растаяли, как детское воспоминание; остались только мои сраные испанцы, на этот раз привязавшиеся к тому, что мы с одноногим Пако (бедняга, действительно, был одноног, но протез, заказанный в Париже, у него был такой ладный, и так ловко он с ним передвигался, что я и не сразу понял) стоим, как голубки. Я разозлился, но побоялся посылать «стариков» к херам собачьим, как тут друг мой сам прикрикнул на них, громко шарахнул ружейной подсошкой о свой протез, на который были тогда надеты чулок и сапог, и те нехотя, но угомонились из уважения к калеке, пострадавшему в битве за чужую землю. Затем нас вызвали к командиру. От него мы получили ценные указания о порядке на военном судне и о том, что нам предстоит в Перу — охранять редукции, загонять в них непокорных безбожных дикарей, ловить бежавших, но главное — подчиняться приказам. Мы также узнали о существовании одного проблемного района в горах Анда, возле пустыни Наска, куда мы отправимся припугнуть особенно строптивых индейцев (новый вице-король Перу, Хуан де Мендоса-и-Луна, уже успел прославиться своим мягкосердечием и умолял больше не истреблять несмышленышей, что и мне, благородному и доброму от природы, приходилось по душе), но что мы должны быть готовы в любой момент метнуться и в Гран-Чако, куда и так уже было переброшено больше сил, чем планировалось, если там понадобится подкрепление в борьбе с кровожадным и сладострастным племенем чиригуано, к которым снисхождения уже быть не может. Решив, что усатый сам пока ничерта не знает о предстоящей миссии, мы познакомились с мастером, должным регулировать служебные взаимоотношения между морякам и солдатами, послушали нравоучения капеллана-иезуита, рассчитанные будто бы на самых последних моральных уродов, откушали скудный обед, покурили и разошлись по койкам на сьесту. Я расположился рядом с Пако и вечером попросил его немножко обкорнать меня, ибо утренние насмешки задели меня сильнее, чем следовало. Но тот, как оказалось, в прошлом был в Париже цирюльником, поэтому подстриг меня весьма красиво, оставив волосы до ушей, а также побрил и подравнял усы и бородку. Тогда я рассказал ему, что тоже неплохо владею ножницами, пообещав свои портняжные услуги, он же попросил приштопать ему ножку, и мы здорово посмеялись над тем, какие мы оба безнадежные. Я поинтересовался у Пако, что было модно носить в Париже, и с гордостью узнал, что все там равнялись на нас (несмотря на то, что от кружевных фрез меня самого уже воротило). Потом он предложил мне открыть в Перу собственный бутик, совмещённый с цирюльней, и мы долго хохотали как мальчишки над тем, какие нелепые фасоны и прически нам следовало бы ввести в моду и дурачить народ. Таким выдумщиком и чудаком был одноногий Пако, я бы с большим удовольствием посидел в кресле у такого цирюльника и в более располагающих обстоятельствах! Мне с трудом верилось, что этот молодой мужчина мог держать в руках какое-либо оружие тяжелее парикмахерских ножниц… Однажды, когда на борту день сменился ночью уже не менее, чем в двадцатый раз, соратники позвали нас с Шаброли в едальню пить хлебное вино и травить байки, пока командир был занят предположительно тем же в личной каюте капеллана, совмещённой с часовней. Пако отказался пойти со мной, ибо был ранней пташкой и уже отстегнул ногу, собираясь отходить ко сну (а спать этот жженый в битвах эклер мог в любых условиях — хоть там шторм, хоть пушечный обстрел, хоть мировой потоп, не говоря уже о шуме из едальни), и я отправился один, не оставляя надежд покрепче сблизиться с сослуживцами, что, почему-то, никак мне не удавалось. В едальне, освещенной лишь несколькими прихваченными солдатами фонарями, было темновато и душно, запах и шум стояли почти как в кабаке, но как не хватало в нем женского смеха! Кто-то спокойно себе играл в картишки на табак (да, в армии мы себя обуздывали — на стол ложились обычно сласти, пуговицы, клочки бумаги для записей и прочие полезные вещицы — у кого что, а если нужно было просто убить время, то играли на мелочь или «монеты» из хлеба, которые потом съедали), кучка местных разумников оживленно обсуждала засилье иезуитов в Перу и прочие темы, мне неведомые, не отставая от иных в поглощении крепких напитков, но самое бурное веселье развернулось в центре обеденного стола. Один из позвавших нас с Пако парней махнул мне рукой, приглашая присоединиться. Все хохотали над только что рассказанным анекдотом. — Ну, малыш, с тебя причитается за вход в наше заседание! — Утерев слезы смеха сказал один из «стариков», уже сильно подвыпивший. — А какие истории у нас сегодня в чести? — Спросил я, пригубив налитой мне водки, — Библейские? Солдаты вновь рассмеялись, это меня порадовало. — А расскажи-ка ты нам, Диего, что-нибудь… Жестокое. Что б прям ух, печень дрожала! — Заговорчески промолвил тот же, и все выжидающе притихли, с интересом уставившись на меня, — Только, чур, из своей жизни. В тихом омуте черти водятся! А, ребят? Подумав пару секунд и убедившись, что сослуживцы не смеются надо мной и готовы выслушать из моих уст какую-нибудь низость, я решил прочесть им один свой весьма злой стишок. Написал я его когда-то для Бланки, сильно раздраженный её восторгом от цветения сирени, выраженным незадолго после очередной нашей ссоры, и положил листок с горькими словами между страниц «Метафизики» Суареса, кою подарил жене на семнадцатилетие, зная, что она не станет даже листать её. Это был во всех смыслах жестокий поступок, и я содрагаюсь от стыда, вспоминая о том, насколько утонченно и коварно я поиздевался тогда над бедной девочкой. Я понадеялся, что солдаты — люди привычные к жестокости, смогут оценить мрачную изысканность этой ситуации и самих слов, но, видимо, в тот раз сплоховал. Вот, как звучал тот стишок, подложенный Бланке в день её рождения: Пусть веселится, щебечет весна, И свежих цветов ароматы текут. Мне, горькие слезы, сожгите глаза — Мне радость уже не вернуть. Что же с того мне, что ярок рассвет, Иль ветров дуновенья приятно легки? Восторги твои — как в горло кастет, Как продетые в кожу крюки. Гибнет душа моя в адском огне, А ты просишь в сирень нос уткнуть. Не скупись, разорви сразу ребра мне — Дай напоследок вдохнуть. — …Ну, и? — Спросил после продолжительного молчания один из товарищей. — Что «и»? Я кончил, — Сообщил я, осушив свой стакан водки. — Ба!.. И что это за нытье сраное? Диего наш совсем страх потерял! Ты, святоша, нашёл чем пугать! Мог бы и выдумать что-нибудь, раз у тебя такая житуха унылая. В моё время тебе бы за такое на башку надели ночную утку заместо этого твоего петушиного убора! Товарищи весело поддержали вышесказанное, снова принявшись разливать водку, и я поблагодарил Господа Бога, что хотя бы не испортил им настроение. — Хм, ясно, — Кивнул я головой, стараясь скрыть обиду, ибо не видел веских причин говорить мне такие унизительные вещи, — Тогда извините, господа хорошие, за доставленное неудовольствие. Пойду-ка я на палубу прогуляюсь, здесь слишком душно. — Вот, вот! Иди давай, посвежей хоть станет. Многие дни море было спокойным, почти всегда дул попутный ветер. Не иначе, это моя позолоченная ракушка из Компостелы хранила всю нашу честную компанию. Я быстро привык к однообразному виду бесконечных зелёных вод и шуму волн, ласкающих «Дайяну», как Сапфо — свою любимую ученицу. А эта нахалка все лежала, бревно бревном, сонно нежилась, и я начинал скучать. И что вы думаете? Господь услышал мой ропот и послал в тот день шторм! Только выйдя на палубу, я ощутил, как покачивается подо мной поверхность, увидел, как деловито снуют опытные моряки — убирают паруса и заколачивают люки, сбрасывают якорь, готовясь повернуть нос поперёк волны, катят бочки с маслом, а вдали сверкает молния, подсвечивая тяжелые бока надвигавшихся грозовых туч. Наш командир, безобразно пьяный, да и привычный больше к неурядицам на суше, выбежал из каюты капеллана как угорелый, и принялся, по-началу, допытываться до по уши занятого капитана судна, хотя и так было ясно — дела у нас так себе, а потом подлетел ко мне и спросил, где все остальные. Я уклончиво предположил, что товарищи уже спят, взмолившись про себя, чтобы он не ринулся всех поднимать для пересчёта, ибо осознанно соврал ему. Но сей усатый болван только бросил мне, чтобы я не поднимал паники (чего я, скажу не без гордости, делать и не собирался, обретя после дуэли с Эмилиано некоторые стоические качества пред лицом смерти), помог заколотить ящики в кухне и трюме, раз мне не спится, и передал тем, кого скинет на пол от качки, не мешаться лишний раз под ногами, ибо наше дело другое, после чего убежал обратно к капеллану, подлетев на ходу от удара о борт сильной волны. К счастью, несколько молодых моряков уже ринулись в едальню спасать посуду и провиант и умолять солдат не мешаться под ногами, и я был избавлен от взваленной на меня ответственности, шепнув только проснувшемуся мастеру, который, по хорошему, и должен всех тут угомонить, что командир уже знает о происходящем и просит его не беспокоить. …В неминуемо поднявшейся суматохе моряки и подвыпившие или заспанные товарищи не обращали на меня внимания, и я, в какой-то момент, оказался оттеснен к отдалённой каюте нашего командира — одной из трех личных на всем судне. Во мне родилось непреодолимое желание заглянуть в неё из одного лишь любопытства, рожденного лёгким опьянением и ощущением будущей безнаказанности, в чем я той же ночью и исповедовался бы нашему иезуиту (если бы дела на борту стали совсем плохи, разумеется). Я осмотрелся по сторонам и шмыгнул за дверь, сразу прикрыв её за собой, и только после этого понял, что в весьма роскошной каюте уже кто-то был. — Господи! — Вздрогнул я, увидев перед собой нежного юнца, бестолково поднимавшего с пола бумаги и дорогую столовую посуду командира, чтобы сложить обратно на стол, но тот, видно, струхнул в ту секунду не меньше меня, — Ты-то ещё кто, мальчик?.. Ты что делаешь?! В сундук все клади, кретин, шторм надвигается! — А ты что раскомандовался, а, солдафон никчемный! — Вскрикнул он ломаным голоском и побрасал все на пол; страха его будто бы и в помине не было, — Пришёл грабить сеньора Кабреро? Я Теодор, его паж! — Матерь Божья… Ты с ним от Ла-Коруньи? Кто-нибудь знает об этом? — Да. Сеньор Кабреро, капеллан… И ты! Суеверный капитан был против женщин и подростков мужеского пола на своём судне, меня пронесли в сундуке. Видимо, принёс им горе. Я пронаблюдал за тем, как Теодор раздражённо сложил все мелкие вещи командира в отделанный литыми лепестками сундук и споткнулся от усиливавшейся качки, и присмотрелся к пажу повнимательнее. Одет он был в одну исподнюю блузку и панталоны, лицо было бледным и уставшим, от него сильно пахло потом, но ещё резче — духами, коими всегда разило и от нашего командира Кабреро. Теодор заметил, что я смотрю на него с сожалением, и решил постоять за себя. — Я бы посмотрел на тебя, если бы ты с месяц посидел в каюте, выходя глотнуть свежего воздуха, как вор, только когда уже трясти начнет, — Вздохнул Теодор, и тут глаза его загорелись странным огнем, — Хочешь, дам тебе, солдат, если пообещаешь никому про меня не рассказывать? — Чего дашь?.. — Растерялся я, почему-то искренне не в силах поверить, что мне сейчас так просто предлагают лечь на койку, — Да мне ничего не надо, и рассказывать я ничего не собираюсь… Тут судно качнуло, и я полетел на Теодора, упав с ним на пол. Мальчик похабно посмотрел на меня снизу вверх и усмехнулся, погладив меня по щеке, и только тогда я, уже столько раз осквернявший себя блудом, все уразумел. О, только не осуждай меня сильнее, чем я того заслуживаю, читатель!.. Я даже не хочу описывать тебе, как выглядел бедный Теодор, какие глаза у него были, нос, волосы и все остальное. Я быстро возбудился, ибо похоть моя давно не находила себе выхода, а в отсутствии женщин, когда нет возможности даже порадовать взгляд их прелестями, она становится ещё сильнее и неукратимее. Я возлег с ним не потому, что иначе выдал бы его капитану (Боже, каким же глупым был этот юноша, что решил, будто мне была бы от этого какая-либо польза), а потому, что зверски захотел этого, когда его теплая ручка бесстыдно коснулась моей щеки! Прости меня, Господь Бог, святой Диего и, особенно, Ты, Мария Царица Звёзд, Калитка Небесная, Башня из Слоновой Кости, — опять впал я в содомский грех, но не испытывая даже, в тот раз, ни намёка на чувство любви! Паж горячо поцеловал меня в губы, я сжал в руке его мальчишью грудь и припал затем к солёной от пота шейке, больше облизывая, чем целуя её, ибо боялся оставить на столь нежной кожице красные следы. Так я ласкал и гладил его прямо через блузку во всяких чувственных местах, стараясь доставить ему удовольствие и не обращать внимания на запах, играл ртом с его сосками, на что тот отвечал сладкими постанываниями и тёр коленкой мою промежность, но когда нас чуть не придавило сундуком, мы вскочили на ноги и прижались к мачте, проходившей сквозь каюту. Теодор скинул блузку, убрал волосы со спины и обхватил сосновый ствол, позволяя мне и сзади покрыть поцелуями его шею и плечи. Занимаясь этим, я невольно тёрся своим бушпритом о прелестный зад пажа, который он выставил передо мной, встав на носочки, ибо я тоже был вынужден крепко обхватить мачту, и член мой креп и от телесных ощущений, и от необычности происходящего… Отдавался ли тебе когда-нибудь маленький греховодник в комнате твоего начальства, посреди бушующей смертельной опасности, даже не спросив, как тебя зовут? Вскоре я уже распустил тесемки на своих портках, оголил его попку, спустив атласные панталоны, и вошёл, лишь поплевав на головку своего дружка и оттянув одну ягодичку рукой, потому что опыт Тео в принимающей роли был очевиден, и он мог потерпеть. Теодор громко застонал и выгнул прыщавую спинку, с удовольствием принимая мой член, и так я имел мальчика, пока он не пожаловался, что канат ему натирает спереди. Выждав удачный момент, я схватил слетевшую на пол с командирской койки перьевую подушку и сунул её между двух стволов, скажем, за что тот поблагодарил меня и позволил трахать дальше. Дела пошли веселее, потому что Теодор тоже принялся совершать поступательные движения; мы оба неприлично громко стонали из хулиганских соображений, ведь никто не мог нас услышать. Я решил дать ему излиться первым, но все получилось даже лучше, ведь как только паж изверг семя, зад его, одновременно с этим, сжался вокруг моего конца, и я тоже сразу кончил, случайно при этом встретившись взглядом с властителем нашим Филиппом III, портрет которого висел в каюте. В первые секунды мне внутренне очень захотелось приласкать Теодора, покрыть поцелуями его лицо, сказать, что все будет хорошо, но я не стал этого делать, ибо меня внезапно охватили страх и стыд. Отдышавшись и подтянув портки, я не стал боле смотреть на юнца и вернулся в нашу длинную солдатскую каюту, держась за стены. Пако развалился на животе наискось своей нижней койки, положив руки под подушку и подтянув повыше здоровую ногу, и сладко спал, защищённый в такой позе от качки. Тогда я разделся до исподнего, залез в свой гамак, подвешенный рядышком, и подумал о том, как мне повезло, что я не сделался тогда пажом и всегда принадлежал самому себе, поблагодарил Господа за поучительный пример и читал розарий, пока не заснул, заразившись невозмутимостью Франсуа… К утру шторм, наибольший вред нанесший моему достоинству, утих, моряки опустили паруса, и к полудню с северной стороны уже показались зелёные берега Америки. И было сие так непривычно и волнительно, что дух мой захватило, как когда-то в Ла-Корунье при виде моря.