Сладчайшая и горестная повесть о несравненном Диего Борха, им самим рассказанная

в которой Диего Борха ещё немного рассказывает о том, как ему жилось с Бланкой, и о тех поразительных событиях, после которых он отбыл конкистадором в Новый свет

Думаю, прежде чем перейти к описанию тех удивительных событий, что заставили меня покинуть родную Испанию, мне следует рассказать тебе ещё немного о своей супружеской жизни с Бланкой, чтобы ты в полной мере проникся моим несчастьем и сам избегал впредь необдуманных решений. Более того, сие необходимо, отчасти, для понимания дальнейшего. Кроме того, о чем я поведал тебе в прошлой главе, мне пришлось столкнуться с грязными обвинениями от презренных Альваресов в ущербности моего семени, и то было хуже всего прочего. Как ты помнишь, лежать с Бланкой мне не понравилось, но, решив, что нам следует, как всем нормальным людям, заделать дитенка, я молча кончал в неё в благоприятные дни, пред тем возбуждая себя рукой. Стыдливость её и страх на ложе постепенно сменились абсолютным безразличием, что было для меня не менее неприятно. И так шли годы, не принося урожая, и свежая трава надежды каждый месяц гибла от её обильных кровей, при которых Бланка ещё и чуть не помирала от бессилия. Моя голубоглазая и светловолосая нерожуха-жена, лицо которой заострилось, но девичье тело все никак не оформлялось в женское, казалась мне жестоким демоном-близнецом такой же беленькой пастушки Марии, посланным мне в наказание из Ада за давний грех… Но злился я на неё единственно из-за того, что её неплодность стала причиной моих унижений, ибо в самом факте неплодности, что мужской, что женской, ничего постыдного быть не может — на все воля Божья. Какая, в конце концов, разница, кто из супругов повинен в том, что ребёнок не зачинается, да и, опять же, повинен ли вообще? Однако, Альваресы были другого мнения и открыто порицали меня за мужское бессилие, не желая верить в то, что искомый изъян мог принадлежать их дочери (единственному их ребёнку, заметьте, единственному за тридцать лет брака!). О, Боже! Не мог же я в лицо сказать этим надутым ханжам, что где-то под Толедо на молочной ферме уже резвится мой сын или дочурка! Они болтали, что член мой истончился от лежания с некогда уважаемым ими братом, а теперь презренным еретиком Марселино, смели прямо при мне спрашивать Бланку, в какую «дырочку» я ей кончаю, уж не в зад ли! Но днищем моего падения на поприще зачатия потомства стал тот день, когда мамаша де Альварес воткнула Бланке в задницу гладкую деревянную пробку, смазанную оливковым маслом, и попросила меня взять свою жену на её глазах, оголив только детородные органы… Дружок мой даже не приподнялся от стыда и ужаса, потому что тёща взялась ещё и комментировать происходящее, и раздвигать пальцами нижние губы дочери, пока та лежала с лицом дохлой рыбы, и я не смею его в том винить. Мамаша была очень во мне разочарована и пообещала передать все мужу. Потом, в ту же ночь, я вытащил пробку из Бланки, и так бесстыдно раскрылась передо мной её чистая, совсем почти безволосая дырка, что я сначала грубо поимел женку в зад, а потом излился ей ещё и на живот, и ушёл пить в кабак, от кипящей злости не обращая никакого внимания на её слезы — первые искренние эмоции за несколько лет брака. А Альваресы, воочую убедившись, как они решили, в моей немощи, ещё немного посудачили, можно ли подыскать в Луго мужчину, который бы единоразово заменил меня на супружеском ложе, но я разразился на них такой неслыханной бранью, что, до поры до времени, они от меня отстали (только с вопросом о внуках, разумеется). Теперь же я со спокойной совестью могу приступать к повествованию о том, что постигло меня зимой 1606 года. В тот день, когда это началось, я, как то иногда бывало, допоздна засиделся в кабачке с Икером, уже упомянутым ранее слугой дома Альваресов, с коим мы стали хорошими друзьями, несмотря на разность положения и возраста. Пошли мы туда после того, как старик уничтожил меня в пух и прах за игрой в мус, выдуманной басками. Икер был вдовцом и не знал ни в чем нужды на попечении моих родственничков, коих он ещё и обворовывал (что и мне доставляло немалую радость), поэтому легко согласился проставиться и напоить меня дешевым вином на выигранные деньги, а хлеб и вкуснейший твёрдый сыр из хозяйского погреба были у него с собой. Пребывая в благодарном расположении духа, я стал развлекать старого прощелыгу рассказами о том, как в отрочестве облапошил ростовщика и ломбардца и как потом обдирал народ в Мадриде, не забыв упомянуть и свой злосчастный поход за чёрным бархатом, а он все восхищался кордовской аферисткой де Солер, звал меня то «растяпой», то «внучком», то «воробушком», да все просил трактирщицу подносить нам пойло. Вино сменилось фруктовыми настойками, а потом нас почему-то выперли из кабачка, бросив мордами в снег, которого в Луго в том году ещё под Рождество навалило чуть ли не с ладонь толщиной, но мы не отчаивались. Икер достал флягу можжевеловой водки — её мы тоже распили. Тогда он начал голосить воровские романсы, я расчехлил свою шпагу, предложил ему уйти жить в лес и грабить путников, но проблевался и повалился в снег, не пройдя и двадцати шагов. Однако, каким-то образом, я все же очутился у своего жилища до рассвета. В доме горел свет, из-за двери доносились женские крики, один из которых явно принадлежал Бланке, к воткнутому в землю бревну были привязаны двое неоседланных загнанных жеребцов, от потных боков которых исходил пар. Я пришёл в себя и, сжав руку на эфесе шпаги, неслышно взошёл на крыльцо и попытался отворить дверь, но она была заперта. Понимая по звукам, что действие разворачивается в передней комнате, я решил, для начала, заглянуть в замочную скважину и оценить ситуацию. То, что я узрел, настолько удивило меня, что я не успел даже по-настоящему удивиться, пока все не устаканилось. Мне даже показалось, что это хитрый Икер меня напоил не можжевеловкой, а каким-нибудь мухомором, и у меня от него видения. Моя жена дралась не на жизнь, а насмерть с какой-то темноволосой женщиной, которую я не то что не приглашал, а даже не встречал в Луго! За ними из кресла равнодушно наблюдал здоровенный темноволосый детина, посасывая мою курительную трубку; обезумевшая от страха служанка сидела в углу, связанная верёвкой, рот её был заткнут тряпкой. Гостья была босой, слегка пониже Бланки и, будто бы, худовата для своего же платья, разодранного на груди таким образом, что прекрасные груди её выпали наружу, в растрепанных иссиня-чёрных волосах проглядывалось несколько седых прядок, но столько жестокой, дикой силы было в её руках, что я быстро понял — женушке моей несдобровать. На скулах Бланки уже красовались следы ударов, губа её была разбита, глаза заплыли, из носика текла струйка крови, она рыдала и беспомощно пыталась ударить обидчицу кулачком, но была для того слишком слаба и невинна, и неизвестная злодейка каждый раз захватывала её руку, нанося все новые удары. Тут брюнетка схватила Бланку за волосы и плюнула ей в лицо, после чего с силой швырнула мою жену на пол. Я, все ещё пьяный, наблюдал за этим, разинув рот и почему-то внутренне радуясь победе незнакомки, но, когда та своей маленькой босой ножкой наступила на голову Бланки, прижав её щекой к полу, я понял, что пора действовать, и начал долбить в дверь ногой. Оры прекратились, и через полминуты дверь мне отворила завладевшая ключом гостья. Дыхание женщины было неровным от возбуждения, прекрасная открытая грудь ходила ходуном. Лица её я совершенно точно не знал, но, все же, было в ней нечто хорошо мне знакомое. Брюнетка зачесала волосы рукой и снизу вверх посмотрела на меня в ожидании, но я не мог вымолвить ни слова, ибо пребывал в абсолютном непонимании. —…Ну, и тебе вечер добрый, портняжка, — Заговорила первой Милагрос и улыбнулась своими золотыми зубами. Колени мои подкосились, я схватился рукой за дверной косяк, и меня снова вырвало, теперь уже ей под ноги. Милагрос выждала, пока я проплююсь, втащила меня в дом, быстро заперев за мной дверь, и снова убрала ключ в карман. Я упал в свободное кресло, попросил спутника моей бывшей любовницы немедленно развязать служанку и позволить ей заняться госпожой Бланкой, которая к тому времени лежала на полу без сознания от усталости, а от Милагрос я потребовал объяснений. Она сообщила, что с ней случилась какая-то беда, унесшая все её состояние, и никто не захотел ей помочь. Тогда она стала выступать в корриде, а потом вспомнила про меня и приехала в сопровождении своего двоюродного братца, которому тоже терять нечего, в Луго, надеясь, что я ещё свободен и намерен отплатить ей добром за добро. А Бланку, отчасти нарушившую её планы, она поколотила просто так, размяться после дорожки, и чтобы жизнь ей мёдом не казалась, но убивать никого, конечно, не собиралась… Бедная моя женушка! Да я к тому времени уже ненавидел её и творил бы с ней то же самое, если бы только не Альваресы, да где же роятся эти пчелы, что делают такой паршивый мед, о котором говорила Милагрос! — Я ничего не понимаю, Милагрос… — Почти шепетом говорил я, пока служанка прыскала водой изо рта на несчастную Бланку, пытаясь привести её в чувство, — Что именно тебе от меня нужно? Почему… Почему я?.. — Я уже сказала, Диего. Пусти нас с Эмилиано пожить, пока мы чего-нибудь не придумаем. Пойми, мы совсем не умеем жить бедно, и снизойди до нашего горя ради нашей с тобой прошлой любви, — Медленно и спокойно отвечала Милагрос, голос её опустился, — Не забывай, сколько тебе дала твоя летучая мышка. — Дьявол! Да усрись ты, ведьма, уводите своих краденых коней на постоялый двор и сосите там оба конюхам за пять сентимо, или я призову сюда альгвасилов! Как посмели вы так вести себя в моём доме, пугать слуг, обижать мою любимую жену! Всё, что ты мне дала, нечестивая тварь, это истощение, бессонные ночи да кошмары! Я никогда, никогда тебя ни о чем не просил! Так кричал я, ломая руки, и в глазах моих потемнело от гнева, по щекам текли потоки слез, а Милагрос смотрела в пустоту, и на губах её красовалась привычная кровожадная полуулыбка. На мгновение я поразился тому, как стойко эта женщина переносит удары судьбы, насколько она, не имеющая теперь ничего (даже чем прикрыть груди!), все ещё могущественнее меня, но времени долго о том думать не было. Бланка очнулась, я заключил это бедное дитя в нежные объятия, и мы снова стали безутешно рыдать, пока я не заметил, что гостья схватилась за бок, а лицо её скривилось от боли. Я спросил, в чем теперь дело, и Эмилиано грубо ответил, что, видимо, от доставленных моими словами переживаний разошлась её рана, после которой она ушла из корриды, и потребовал, все же, выделить им комнату. Тогда я попросил служанку постелить им топчан и позаботиться теперь о Милагрос, пока мы не сможем пригласить хирурга, и ещё раз напомнил Эмилиано, чтобы он сегодня же увёл подальше от моего дома краденых коней и разбирался с ними сам. Я же протёр лицо Бланки ромашковым отваром и им же, разогрев, напоил её, вложил в разбитый женин носик чистую тряпицу, после чего мы оба быстро и крепко заснули, прижавшись друг к другу под одеялом как несмышленые котята. Да, ребятки, таков был ваш беспутный Диего! Несмотря на глубокую обиду жены, я, все же, позволил своей бывшей мадридской любовнице и её братцу пожить у нас при условии, что они найдут себе работу, будут возвращаться только к вечеру и не станут отныне кошмарить никого из домашних, ибо, действительно, чувствовал себя обязанным отплатить добром за добро. Сам подумай, ведь человек всегда стремится к тому, что считает для себя благом, а не наоборот. Если в Мадриде для меня благом было резвиться в бездонной луже порока, значит Милагрос дала мне много добра, а там уж решай для себя, правильно я поступил или нет, раз такой благоразумный. Алваресы, разумеется, пришли в ужас, но — удивительное дело! — теперь присутствие моей демоницы придавало мне храбрости и сил, и я, наконец, во всех красках пожелал родственничкам катиться колбаской, если им что-то не нравится, ибо конкретно в этом случае правда была на моей стороне. Да оставит человек отца своего и мать свою и да прилепится он к жене своей, будут двое одна плоть. Так же и в другую сторону. Я быстро убедился, что ни Милагрос, ни Эмилиано не умели работать. Скажу лучше так — они были людьми, способными к труду ещё в меньшей степени, чем я, который хоть из-под палки, спустя рукава и наполовину, но что-то да делал. Они же накрепко привыкли к роскоши и не имели ни малейшего представления о покорности, поэтому отовсюду бывали изгнаны через пару дней за возмутительную неумелость или учиненный скандал (при чем, домой — только в лучшем случае). Бланка, прикрывшая тогда свое покалеченное личико полупрозрачной материей, по праву хозяйки сердилась на меня за то, что я не вышвырну «бандитов» вон, и, однажды, потребовала у меня извинений за все перенесенные ею мучения в материальном эквиваленте. Я сразу догадался, что жена за моей спиной продолжила общаться с родителями, потому что сама бы до такой просьбы эта девушка не додумалась, но решил, что требование сие не лишено справедливости, и собрался преподнести ей в дар самое ценное, что у меня было — золотое ожерелье из чудесной страны Хауха. Я искренне сочувствовал бедной Бланке, хотя был и не в силах отступить от своего решения, и очень хотел хоть чем-то её порадовать, но она не приняла подарок, сочтя украшение чрезмерно громоздким и варварским и потребовав любой правдой или неправдой (раз уж я вожусь с эдакими злодеями) добыть ей бриллиантовое колье, и тогда уж она меня простит… Не подумал ли ты ненароком, читатель, что мог я отказаться, объяснить жене, что сие невозможно в нашем положении? Нет? Ну вот и славно. Пришлось мне вновь пойти на преступление! Тут мне стоит сказать, что я уже давно прощупывал дорожку на том болоте, по которому теперь собирался пробежать сломя голову, да только вот голову я себе не сломал, а ушёл с ней в тину и опозорился. К тому времени я уже как несколько лет брал на службе взятки — трусливые, маленькие, по всяким пустячковым делам, потому что иначе не мог бы содержать в достатке и себя, и молодую жену, и никчемную старую деву-служанку, за которой мне все равно приходилось вечно все перестирывать и перешивать. Но я, вроде как, несмотря на переодические приступы лени, был у судьи Родригеса на хорошем счету, и делишки мои не замечали или, по крайней мере, предпочитали этого не делать. Писарская текучка в Луго была ощутимой, но я пригрелся на этой необременительной и почти незаметной должности, которую обычно занимали юнцы, пока не получали степень юриста и не ползли дальше ввысь по своей карьерной лестнице, полной крючков и петелек. Я же звёзд с неба не хватал — себе дороже, да и законов мирских отродясь не знал, не зная, не чтил, а знал бы даже, то, все одно, плевал бы на них с высокой колокольни. Короче говоря, в Луго мне стали доверять, ведь скоропись я освоил почти мгновенно, пальцы у меня, несмотря на их длину, были ловкие, быстрые и почерк, когда не совсем ленился и приходил не с похмелья, ясный, и пускали меня единолично всё схватывать на дачах показаний и заседаниях, а потом переписывать красивым почерком. Мне предлагали сделаться судейским секретарём, потому что прежний был стар и просил уже об отставке, но я не хотел брать на себя слишком большую ответственность, и отказался. Итак, мечтая заполучить от Бланки прощение, я твёрдо решил, что не побрезгаю теперь никакими взятками, чтобы купить для неё это бриллиантовое колье. Но мне было страшно увидеть перед собой какого-нибудь замученного горожанина с заговорщическим видом и рукой, спрятаной в полу дублета. Я ждал этого неопределенного момента с содраганием и внутренне надеялся, что он никогда не настанет, что раньше грянет Апокалипсис, и искоренит Господь все беззакония и неправды, и не будет у людей ни чем давать взятки, ни за что, ни кому, ни что на них покупать… Но, на горе мне и осмеяние, он настал. Всё начиналось примерно так, как я и ожидал — я, старший писарь городского судилища Луго, бестолково перебирая одной рукой деревянные четки, сидел в своем тесном кабинетике за столом, заваленным судейскими бумагами и всякими книжками, которые я почитывал здесь в свободное время, и глядел то в окошко, то на иконку со святыми Диего де Алькала, Херонимо, Иво Кермартена и апостолом Матео, кою заказал я лично для себя у какого-то пожилого францисканца в порыве благочестия, дабы безупречные мужи эти висели тут на стене и помогали мне в работе. Раздался тихий стук в дверь, и, не дожидаясь от меня ответа, в кабинет прошмыгнул какой-то перепуганный сеньор с рукой за пазухой, поздоровался со мной, представился и начал мямлить что-то нечленораздельное. Волнение его сразу же передалось мне, и я потребовал открыто говорить, зачем он пожаловал, пообещав, что сие, в любом случае, останется между нами. Тогда, сославшись на недавнее серьёзное дело об отравлении вдовы соком ядовитого лютика, он выразил надежду внести в показания одной сеньоры некоторые незначительные изменения, о которых приглашал меня поговорить сегодня после службы в назначенное им место. «Значительные, незначительные… Такие выкрутасы, так или иначе, влетят ему в копеечку. Сейчас или никогда.» Так я подумал, и тут копившийся все это время страх резко покинул меня, сменившись решимостью творить зло. Похолодевшие было от волнения ладони мои потеплели, я спокойно сказал, что смогу переговорить с ним в другой обстановке, а там уж подумаем, что можно сделать, и во сколько это обойдётся, после чего велел ему покинуть кабинет. Неизвестный сеньор ответил, что он никогда раньше не давал взяток, а то, что ему придётся впутываться в такое страшное дело он и представить не мог, и что деньги, которые он принёс мне заранее, жгут ему грудь, поэтому он нижайше умоляет меня принять их сию же минуту. Я согласился, и гость, дрожащей рукой бросив мне кожаный кошель, как раскаленный уголь, перекрестился и покинул кабинет, выразив надежду на моё дальнейшее благоразумие. Я долго сидел в тишине и смотрел на проклятый кошель, страх вновь накатывал на меня волнами. Что же я наделал?! Речь ведь идёт об убийстве человека! К горлу моему подступила тошнота, я походил по комнатушке из угла в угол, кусая ногти и затылком ощущая, как этот кожаный дьявол смотрит на меня и терзает мою падшую душу. Тяжело вздохнув, я хлебнул чистой воды и решил, наконец, взглянуть, что он мне принёс, а там уж можно будет прикарманить себе десятку эскудо за неразглашение, вечерком пойти к нему да отказаться, ну а после с Икером квасить — хорошо придумал. Развязав тесемки, я высыпал деньжата на стол и обомлел. Золотые реалы. Много. Я начал лихорадочно пересчитывать их, сбиваясь от волнения и начиная вновь, ласкал их, взвешивал на ладони, голова моя кружилась, а щеки горели от стыда, волнения и… Радости? Внезапно мне поплохело, но я не сразу смог понять, что именно является причиной недомогания, ибо был взвинчен не иначе, чем пророк, получивший откровение. Заставив себя хоть немного успокоиться и выдохнуть, я отчётливо понял, что это кожа моих рук горит от боли! О, кара Божья! Ладони, пальцы — все покраснело и начало покрываться маленькими, но нестерпимо болезненными волдырями! Вдруг, снова раздался стук в дверь, по которому я сразу узнал судью Родригеса. Тогда я сгреб монеты в ящик, выскочил из-за стола и пригласил его честь войти, пряча руки за спиной и обливаясь потом. — Приветствую, сеньор Борха, — Размеренным тоном начал свою речь всеми уважаемый судья Луго, — Прошу извинить меня за беспокойство, но не могли бы Вы зайти сейчас в мой кабинет? У Вас такой изящный почерк. Я бы хотел попросить Вас переписать для меня один документ, если сие, конечно, не сильно обременит Вас. — Нет, нет, Ваша честь, что Вы! Я немедленно иду с Вами, — Поспешно ответил я, глупо улыбаясь в тщетной попытке скрыть охвативший меня ужас и боль, и чуть ли не вылетел из своего кабинета, как из горящего костра. Не понимал я того, что бегу из огня да в полымя. В кабинете Родригеса кожа моих ладоней разболелась ещё сильнее, выглядели они жутко, и гусиное перо, естественно, то и дело выпадало из моих рук. На выданной мне чистой бумаге не появлялось ничего, кроме клякс и каких-то закорючек, а судья все сверлил меня выжидающим взглядом… — В чем дело, сеньор Борха? — Строго спросил судья. — Не… Н-не знаю, Ваша честь! Ха… — Начал было оправдываться я, — Что-то у меня руки горят, даже не знаю, что и думать… — Зато я знаю. Ты обжег их лютиком. Сердце моё упало, хотя я не сразу понял, в чем было дело. — Лютиком?.. — Да, Диего, лютиком! Невзрачный цветочек, а сколько от него может быть вреда, не находишь? — Я н-не понимаю о чем Вы, В-ваша честь… — Умоляющим голосом промолвил я и замотал головой, прекрасно теперь понимая, что предназначавшиеся мне монеты были все смазаны соком ядовитого лютика. Я недооценил судью. — Убирайся. К черту. Щенок, — Прошипел почтенный Родригес. Заикаясь, я вскочил из-за стола и попытался что-то возразить ему, но от этого судья разъярился ещё сильнее и у всех на глазах вывел меня из судилища за плечо, несмотря на то, что я уже утихомирился, и так бесцеремонно вытолкнул за двери, что я чуть не полетел в лужу. Так кончилась моя судебная карьера и мечты о примирении с Бланкой. Февральский дождь лил стеной, и шёл я под ним домой, и впрямь, как побитый мокрый шакал, но ничуть жаль мне себя не было, ведь Господь уберег меня сегодня от большого греха. Я подолгу останавливался посреди пустынных улиц, то от жгучей боли, то от леденящего стыда, то пытаясь придумать, как объяснить жене, что ей не то, что бриллиантового колье — теперь и куска мяса на столе не видать, но голова моя оставалась пустой. И мне вдруг стало так смешно от своей глупости и незадачливости, что я стал хохотать над собой и над своей жизнью, как над кривлянием ярмарочного паяса, и немного попрыгал по лужам, отчего настроение моё слегка улучшилось, хотя подобное поведение и весьма постдыно для взрослого человека (но, конечно, не постыднее взяточничества)… Ах, если бы только позорная, но справедливая и поучительная отставка свалилась мне на голову в тот злополучный день, ты бы, возможно, не читал сейчас все это! Позволь же мне рассказать о том, что за ней последовало. Варварское моё веселье, вызванное телесной активностью и прочими непотребствами под дождём, угасло, только я приблизился к своему дому. Было тихо, но я нутром ощутил, что что-то здесь не так. Я ощутил присутствие скверны. Дождь лил стеной, производя большой шум, и я почти беззвучно проник в свое жилище, не запирая за собой и пытаясь понять, что же тут происходит. Свет в прихожей не горел, я прошёл через все комнаты первого этажа, не застав ни души, и так же тихо прокрался на второй. Там ливень, казалось, стучал ещё громче, но сквозь стук бесчисленных капель мне удалось расслышать нечто отвратительное, грешное, бездушное… Я бы сказал, плоть. Эмилиано лежал в моей постели на Бланке, такой же равнодушной, как и всегда. Зад её он приподнял и положил на мою подушку для спанья и входил в мою жену, привстав на колени и упершись руками о её ляжки. Это муди его шлепались о её белоснежный зад, что и производило этот почти неслышный, однообразный звук, который в глубине души я расслышал ещё подходя к своему дому! Я беззвучно опустился на пол, придержав шпагу, и зарыдал, крепко сжимая зубы, чтобы не издавать ни звука. Эмилиано был мощным парнем — он долго и основательно долбил мою Бланку, иногда только шмыгая носом, или же это мне просто показалось, что прошло очень много времени, пока я вдоволь наплакался под дверью своей супружеской спальни. От такого сильного унижения мой член окреп, я поднялся на ноги, приспустил панталоны, стянул перчатку и начал тереть его обоженной рукой, наблюдая за тем, чему я позволил произойти. Меня не привлекала в тот момент ни чуть ли не засыпающая Бланка, личико которой было уже привычно прикрыто тканью, ни загорелая жопа сопящего Эмилиано — я просто хотел довести свое падение до конца, насладившись своим поражением! Ведь стыд и честь — как платье, чем больше они потрепаны, тем беспечнее к ним относишься. Тут кто-то коснулся моего плеча, я резко обернулся и встретился взглядом с Милагрос, которая пальцем приказала мне молчать. Она тоже была насквозь мокрой, взгляд её был полон сожаления, боли и сострадания ко мне. Я сразу догадался, что она напрямую не причастна к поруганию моей супружеской чести, ибо явилась с улицы только сейчас, и не стал нападать на неё, но тут я узрел нечто, заставившее меня проникнуться к ней искренней жалостью. Милагрос печально улыбнулась мне, и я увидел, что во рту у неё не было ни единого зуба. Боже, какими жалкими мы были в ту минуту!.. Ничего не спрашивая, я прижал её к стене и засосал в губы, лаская языком голые десна с металлическим привкусом крови. Не разрывая поцелуя, она задрала отяжелевшее от воды платье, я обхватил её упругий зад и приподнял, после чего она столь же мастерски, как и в былые времена, обвилась ногами с видимой мускулатурой вокруг моих бедер, я немного потерся твёрдым членом о её вход, на котором теперь уж не было выстриженно сердечка, и с лёгкостью вошёл. Женщина, очевидно, тоже была возбуждена от стыда, и я принялся с чувством трахать её, целуя в шею и губы и стараясь подстроиться под ритм Эмилиано, которого все ещё мог наблюдать через приоткрытую дверь спальни, чтобы наши хлопки не выделялись на фоне их, хоть ливень и был нам на руку. Я заметил, что любовница побледнела, взгляд её сделался мутным, и догадался, что это рана беспокоит её. Тогда мы тихонько улеглись на пол и там закончили. Сколько чувств кипело во мне — они выпарили из меня все до последней капли! Кончив в Милагрос, я молча лёг на её сырую грудь, и нездоровая сонливость накатила на меня, но моя летучая мышка шепотом сказала мне в ухо, что, ежели я все ещё мужчина, то время сейчас не на ней валяться, а идти в комнату и протыкать обидчика, или она сама это сделает — одним быком больше, одним меньше — ей не впервой. И, хотя в старом завете и было сказано, как некие евреи перебили всю семью насильника их сестры, когда те были наиболее уязвимы после обрезания крайней плоти… Ты ведь знаешь, я бывал подл, но не настолько же! Впрочем, в очередной раз новая Милагрос придала мне храбрости, и я решил восстановить поруганную честь наиболее благородным способом, поэтому почти без колебаний бросил перчатку за дверь спальни (помру так помру — хуже не будет!) и увёл женщину вниз, чтобы нам с ней подсушиться у камина и переговорить о произошедшем. Первым делом Милагрос небрежно омыла ромашкой, смазала салом и замотала мои руки, а потом поведала, что таких конченных идиотов, как я, она не встречала на белом свете, и что в открытом противостоянии Эмилиано уничтожит меня (особенно, в таком состоянии), и принесла какую-то железную расчёску. Я спросил, что это за железная расчёска, и женщина объяснила, что это специальный нож для поимки оружия соперника — выкидываешь его внезапно левой рукой наперекор шпаге, она застревает в зубчиках, и можно колоть в живот. Я вежливо отказался, и Милагрос предложила тогда пойти потренироваться с ней биться на шпагах в садике, где она сможет показать мне излюбленные приемы своего брата, от чего я тоже отказался, ибо мокнуть второй раз за вечер желал ещё меньше, чем жить. И даже не думай, что это шутка! Мне буквально не было никакого дела, умру я завтра или нет, а так хоть у камина можно посидеть в последний раз, кашки сладкой пожрать и попить горячего вина с моей бедной девочкой. Она испустила тяжкий вздох и притихла, и я поинтересовался, что себе позволяет её братец. Оказывается, во всем этом были замешаны чертовы Альваресы. Из жалоб Бланки, которые она передавала им через свою служанку, они прознали, что мои мадридские друзья не могут никуда устроиться, и предложили тупому как булыжник Эмилиано баснословную сумму за то, чтобы он тайно осеменил их дочь, мол, сеньор Борха покричит немного, а потом спасибо скажет. Милагрос решила скрыть все это от меня, чтобы не причинять лишнего волнения, и сама пыталась вдолбить брату, что все это брехня, и денег таких Альваресы в глаза не видели, но тот не желал её слушать. Тогда она вырвала все свои золотые зубы и сказала, что идёт сдавать их на переплавку, чтобы успокоить Эмилиано насчёт денег и заставить отступить от уговора с родителями Бланки. Ну а тот сказал «хорошо», а поступил плохо. Я молча выслушал Милагрос и хлебнул ещё горячего вина, ничего не ответив. И она тоже. На утро я помолился святому Диего де Алькала и вышел на дуэль, о которой до сих пор мне напоминает небольшой шрам на щеке, оставленный шпагой Эмилиано. Милагрос и Бланку мы не пустили смотреть, чтобы юбки их не отвлекали от важных дел. Как ты, читатель, уже должен был догадаться, я убил его, ударом в сердце. После дуэли я пошёл домой спать и крепко проспал часов двадцать, не дав даже обработать свои раны. Несмотря на испорченные деловые отношения с судьёй Родригесом, наказывать меня не стали и от Церкви святой не отлучили, ибо справедливо сочли, что я был в своём праве (да ещё внезапно выяснилось, что Милагрос и Эмилиано были безродными). Чета Альваресов вместе с Бланкой были опозорены некоторыми публичными наказаниями, упоминать о которых я считаю ниже своего достоинства; служанку вознаградили за дачу показаний против своей госпожи и её родичей и выдали ей защитную грамоту. Домик свой я переписал на Милагрос, переманил к ней в услужение старого Икера, пообещавшего поменьше безобразничать перед такой горячей красоткой, и, надев дорожное платье, пошёл в Компостелу. Откланявшись святому Иакову и украсив себя золотой ракушкой, должной защитить меня во всех морях, я направился в портовый город Ла-Корунья, чтобы сделаться конкистадором и никогда больше не видеть проклятой Испании. Моей любимой, дорогой сердцу Испании, в которой меня теперь больше не держало ничего… А о том, как безобразно развлекался я по пути в Новый Свет и радовался, что не пришлось мне в жизни быть пажом, расскажу я тебе в следующей главе.