Сладчайшая и горестная повесть о несравненном Диего Борха, им самим рассказанная

в которой Диего Борха рассказывает о том, как он работал на портного Гонсало, но спутался с загадочной и жестокой Милагрос, ввергшей его в пучину греха, а также и о знакомстве с щеголеватым клириком Марселино в игральном доме

Что ж, и у короля каждый волос на голове сочтен! Кто-то ворует ночью бархатный рулон, а кто-то засыпает вечным сном — разнообразно все устроил Господь Бог. Узнав об этом, я удивился, ибо тот Филипп стал мне уже как родной, а о новом я не знал почти ничего, кроме того, что он набожен, скрытен и, если верить тому, о чем кричали из каждого утюга, вынужден теперь взвалить на свою слабосильную спину должок в сто миллион дукатов. Я мог бы выждать, пока траур уляжется как пыль, пока государев прах вымокнет под дождём благочестивых испанских слез и смешается с землёй истории, продолжая заводить в Мадриде полезные знакомства и вынюхивая, какие дома будут в чести у его наследника, а потом попробовать проникнуть в Эскориал ещё раз, когда он начнёт набор новых слуг. Однако, только удивление прошло, как я впервые ощутил… Странную, ни на что не похожую усталость, которая была лишь тенью той усталости, коя теперь владеет моим сердцем. Моё ночное приключение в злачном притоне и ателье так сильно смутило мою душу, что я всерьез задумался о шаткости мира и слабости человеческого ума перед проклятыми химерами и решил, наконец, обеими руками ухватиться за что-то более надежное. Точнее — побыть для Гонсало хорошим мальчиком и получать, что заслужу, ибо выбор, как ты помнишь, был у меня невелик. Итак, во второй раз я угодил в работнички ко вдовцу. Жена доброго молочника, если я ещё не рассказывал, умерла при родах Марии, а Гонсалова отравилась свинцовыми белилами — мерзостью, завезенной к нам, несмотря на прескверные отношения, от англичан (возможно, то было хитроумным планом уничтожения испанской нации, но я предлагаю тебе поразмымлить об этом cum grano salis). Только если у первого, который ласкал меня почти как собственного сынка, я как сыр в масле катался, то второй, скорее, понукал мной как нелюбимой молодой женой, не имеющей родственников, которые бы её защитили. На что, в общем, имел право, ибо я попытался ограбить его, всегда раньше потакающего моим капризам и дружески сбавляющего цены. Теперь же он ругал меня по пустякам, отвешивал подзатыльники, требовал являться домой трезвым к назначенному времени, запретил носить на лице косметику, сломал мою трубочку, потому что терпеть не мог запах табака, разве что не колотил по-настоящему (кроме единственного раза), ибо был наделён какой-то богатырской силой, совсем необязательной для портного, и мог бы нанести мне этим серьёзный вред. Я злился, кричал, царапался, швырял тарелки, а он при клиентах выставлял меня из ателье под проливной дождь, но потом жалел, когда я успокаивался, вытирал полотенцем и… Требовал возвращаться к работе. Гонсало был страмодным и бережливым ремесленником — мы жили прямо над его мастерской, хотя он имел и отдельный дом на соседней улице, который предпочёл сдавать, несмотря на хороший доход от своего дела. Два раза в неделю к нам приходила служанка — пожилая пристойная сеньора, занималась уборкой и готовила простые, но вкусные кушанья, однако, Гонсало был чистоплотен и не брезговал «бабским» трудом, поэтому, при необходимости, прибирался самостоятельно. Вообще, мой хозяин был необычным человеком. Галантность и учтивость, которая сопровождала его общение с клиентами в ателье, очевидно, явилась плодом нелегкого труда, ибо она очень контрастировала с его повседневным говором завзятого трактирщика. Удивлялся я и тому, откуда в этой неотесанной глыбе столько чувства прекрасного и нежности (к лысому Кортесику и своим тканям, разумеется), и как эти здоровые ручищи производят на свет такие милые, прелестные наряды! Естественно, что Гонсало был простолюдином (думаю, ему доставляло особое удовольствие гонять и унижать бедного молоденького дворянина), но он очень много хлопотал, чтобы любыми правдами и неправдами обрести статус идальго и освободиться от уплаты бешеных налогов, которые при Филиппе III только возросли, а потом приходил вымотанный и искренне смеялся над собой, смотря в зеркало на свою усталую мужицкую рожу над кружевным белым воротником, природно смугловатую, но побледневшую от городской жизни. Всем сердцем надеюсь, что ему это удалось, ибо мне не жалко; и пускай донов развелось столько, сколько горшечник делает горшков — Испанию уже спасёт только Бог, а самим себе помочь мы иногда ещё в силах. Но, что это я опять растекаюсь мыслью по древу? Я стал портным! Понимая, что я совсем ещё зелен в этом деле, и что реальных денег от прижимистого мастера Гонсало мне в обозримом будущем не видать, хотя тот и согласился с насмешливой миной помочь мне погасить долги, обещавшие сточить мои совсем скромные после ночи с Магдалиной финансы и довести меня до долговой тюрьмы или быть искромсаным шпагой немника (благодарение Богу, что стражи хотя бы поймали вора, укравшего святого Бартоломео со своей кожей в руке, без которого мой хозяин жить не мог, и мне не пришлось возмещать сей ущерб), я распродал все свои одежки и побрякушки и взялся за учёбу. Справившись с начальным приступом раздражения и обиды, я понял, что, хотя примерять одежду я, все же, любил больше, чем шить, ремесло портного приходилось мне весьма по душе и по способности. Я жадно запоминал виды и свойства тканей, осваивал основы кройки и шитья, чисто орудовал мелом и ножницами, накладывал ладные и аккуратные стежки и хотя, конечно, допускал порой огрехи, за что стабильно получал от Гонсало по шее, он сам не мог не видеть, какой способный и старательный я ученик, и ценил это. Даже мои сильные, но гибкие руки с длинными ладонями и пальцами будто бы, действительно, были созданы для этого ремесла, я смело работал с тканями, не мельтешил и не кромсал с плеча — особенно легко мне подчинился бархат, а любовь к красивым нарядам не давала мне эти руки опускать. Вскоре, я смог уже шить белье, чулки, перчатки и камисы, которые шли на продажу, да и, в целом, дела со мной у Гонсало пошли быстрее, а не наоборот. Ах, а как мне нравилось, когда Гонсало примерял на меня женские платья!.. Я смотрел на себя в высокое зеркало, заливаясь румянцем смущения, и робко красовался. Но краснел я не от своего вида, и даже не от того, что могучий портной (впрочем, вполне довольный моими представлениями), простецки хохотал над этим, а от того, что мне все это доставляло удовольствие. Я томился мыслями о том, как бы сложилась моя жизнь, родись я женщиной — такие мысли иногда посещали меня, ведь я слишком долго находился под матушкиной юбкой, потом глядел на свои светлые усишки и прекрасный кадык на стройной шее, и мысли мои становились более развратными. А когда Гонсало клал свои огромные руки мне на талию, чтобы немного повертеть меня — тогда я думал о совсем неприличных вещах, но им так и не суждено было осуществиться. Однажды, портной пошил роскошное платье с глубоким вырезом для очень большой и высокой толстушки, и я, видя, что хозяин пребывает в веселом настроении, уговорил его примерить ради шутки, от чего он не отказался. На улице играли музыканты, и он, конечно, тоже ради шутки, пригласил меня потанцевать… А ночью я хотел ублажить себя, думая об этом происшествии, но, внезапно, испытал такую жалость к своей грешной душе, что расплакался и заснул в слезах и твердо решил больше не осквернять честь мастера Гонсало подобными мыслями. Я часто стоял за прилавком вместо хозяина, пока он носился со своей липовой родословной по всяким инстанциям, о чем я говорил ранее, и ловко общался с клиентами. Я, и в правду, повидался ещё не раз с бородатой госпожой Мельхиорой, и ощущал себя, при этом, крайне неловко, поскольку убедился, что она честная, умная женщина и не способна творить те низости, что наговорила мне о ней подлая преступница Магдалина, хотя моим выбором в ту ночь она была разочарована по-настоящему. Когда Гонсало не было рядом, я пытался заигрывать с ней, совместившей в себе красоту обоих полов, надеясь, что смогу склонить её к возлежанию со мной просто так, ибо не мог больше являться в то злачное место из-за чёртовой рыжей потаскухи, но она, заметив это, только посмеялась и прямо сказала, что по природе своей лесбиянка, что я могу не стараться и приходить к ней на ложе как все остальные господа, если я так уж сильно ей очарован, чем окончательно меня смутила. Но не сошёлся же свет клином на какой-то бородатой мавританке, как бы соблазнительна и недостижима она не была! Ремесло портного включало в себя такое исключительное удовольствие, как снятие мерок. Позволь объяснить — несмотря на то, что я мысленно впал в содомский грех (а не за горами был и тот день, в который мои неестественные склонности снова дадут о себе знать, но уже отыщут выход, при чем, под самым благочестивым предлогом), я оставался мужчиной, и, когда моя мерная лента обхватывала трепетные женские тела, когда руки мои касались их нежных плечей, бархатистых животиков, манящих бёдер, я испытывал мрачный восторг, от того мрачный, что он мне по роду занятий не полагался. Портной Гонсало, наверняка, догадывался об этом, но всегда просил меня снимать мерки с дам, а сам занимался мужчинами, ведь моя миловидная, почти афеминадская внешность могла их здорово смутить. А дамы любого возраста (стоит сказать, весьма вольных нравов, ибо приличные женщины не стали бы тратить столько денег, сколько брал с них Гонсало, на наряды), в большинстве своём, любили меня и с радостью возвращались даже просто поболтать со мной и посплетничать. Некоторые принимали меня за мужеложца и смело вертелись в моих руках, пока я сыпал всякими милыми словечками, некоторые, что поумнее, смущенно втягивали животики и слегка отстранялись, мешая работать, самые умные — смотрели на меня понимающе-насмешливо, но не рыпались. И вот, в один вечер, я, как обычно, снимал мерки с одной привлекательной девицы, звали которую Милагрос — чудеса. Воистину, расчудесно я с ней кувыркался, однако, все это не стоило тех мерзостей и ужасов, которые я испал рядом с ней, но о том чуть позже! Кожа её была тонкой и белоснежной, роскошные волосы — чёрными, как вороново крыло, фигурка — самой, что ни на есть, прекрасной — наливные упругие грудки с аккуратными сосцами, стройная талия, небольшой мягкий животик, подтянутые бедра. Сама она была не высока, но туфли её на самой большой платформе, какую я только видел, делали её почти одного роста со мной. А её зубы… Они были полностью золотыми! Когда Милагрос впервые улыбнулась мне, я ахнул, ибо увидел в этих зубах всю развращенность и соблазнительность света, ведь, скорее всего, своих она лишилась от чрезмерного едания сладкого или же просто решила с корнем выдрать их заранее. Но каким было остальное её лицо, я не знаю, ибо она никогда при мне не снимала черную маску от солнечных лучей, а на ночь к себе не пускала, хотя развлекался я с ней, пренебрегая указаниями Гонсало, до самых поздних часов… Насладившись мимолетными прикосновениями к её телу, я попросил «мою летучую мышку» немножко подождать, пока я принесу несколько тканей на выбор, отошёл, наклонился за рулонами, как ни в чем не бывало, и та с размаху хлопнула меня по заднице, поскольку в ателье мы были одни. Я, до ушей красный от смущения, выронил рулоны, вскочил и повернулся к ней, нелепо прикрыв пострадавшее место руками. — Что случилось, портняжка? Уже не такой храбрый? — Сказала она, вплотную приблизившись ко мне в одном корсете и исподних панталонах, погладила ручкой по гладкой щеке и улыбнулась. Я ахнул, не зная, что ответить, и позволил Милагрос себя засосать, потому что иначе я не могу назвать то, как необузданно целовалось это существо, ещё и мявшее в руке мою ягодичку. Тогда я весь растаял от желания, обхватил её и стал отвечать на дикий поцелуй, языки наши сплетались. Я бы сказал, что такое обращение со стороны девицы было несколько унизительным, но, как ты знаешь, я привык радовать чудных дам, поэтому, только мы разорвали поцелуй, как я бросился запирать дверь и завешивать окна ателье, и что-то инфернальное уже тогда привиделось мне в ней, когда я, почти напуганный происходящим, развернулся от окна и увидел её, вновь, почти зверино улыбающуюся своими золотыми зубами. Однако, я отбросил суеверные мысли и бросился к Милагрос, на ходу расстегивая дублет, но она помогла мне быстрее раздеться, разорвав его своими неожиданно сильными руками, после чего избавилась от корсета и уткнула меня лицом в свои белые груди, запрыгнув попкой на письменный стол Гонсало. Я начал что-то скулить от возбуждения, сжимая их руками, покрывая поцелуями и ласкаясь о них носом. Запах Милагрос сводил меня с ума — она пахла осиной, орехом, черемухой, кровью и золотой пылью, если бы та имела запах! Она не дрожала от моих ласк и громко, с удовольствием стонала, подставляя моим рукам все свои прелести, так что вскоре я уже целовал и покусывал её гибкую шейку, продолжая играть рукой с её грудью, после чего отлизал её маленькую, чистую письку с выстриженным на ней сердечком, пока она сжимала мою голову ляжками, и вошёл в неё, легко, как нож в масло, обхватив за восхитительные бедра. Милагрос плотно прижалась ко мне всем телом, груди её касались моих, мы вновь слились в поцелуе. Я ощущал бешеное возбуждение и страсть, какую не испытывал до того дня, разум мой затуманился. Я завалил мадридскую дикарку на стол, смахнув тетради Гонсало и опрокинув его чернильницу, прильнул губами к её сосцу и ласкал его ртом, продолжая легко двигаться внутри неё, пока та потягивалала меня за волосы, обхватив моё тело ногами. Кончив в неё, я чуть не потерял сознание, потому что в глазах моих потемнело, а голова закружилась, я упал на колени, целуя её белые икры, но тут она немного потерла себя ручкой, погрузив другую вовнутрь, и с громким стоном оросила моё лицо своим женским семенем, брызнувшим фонтаном из её раскрытой пальчиками промежности. Господь Милосердный… Прости меня, читатель, прости, что я так страстно и откровенно описал сие происшествие, похожее больше на сладострастный сон! Я не знаю, откуда у меня тогда взялось столько сил, и где она сама выучилась подобным выкрутасами, но сном то не было, потому что я ещё много раз лежал с Милагрос во всевозможных позах и местах. Я не стал вытирать лицо, желая, чтобы её соки в него впитались, кое как оделся, осмотрел свой разодраный дублет, тот бедлам, который мы сотворили с мастерской Гонсало, и мне захотелось, чтобы с ним по дороге что-нибудь случилось, и он не вернулся. Да, Милагрос свела меня с ума и ушла, назначив свидание в игральном доме на следующий вечер, а я снова запер ателье и ушёл наверх спать от физического изнурения и мучительного нежелания работать. Тогда портной Гонсало и побил меня в первый и последний раз, ибо я даже не попытался сокрыть ничего из того, что произошло в его ателье, да так сильно, что я лежал без сил ещё целый день, но мне не было плевать только на то, что ни на какое свидание я не попал. Милагрос, вскоре, вернулась узнать, в чем дело, принеся мне новый дублет взамен порваного, и я в красках пояснил девушке, какое чудовище мой хозяин, показал синяки на нежных запястьях и попросил ждать меня этим вечером в игральном доме. Та понимающие кивала своей черной головкой, хотя ни черта, конечно, не понимала, ибо была женщиной, ни на кого не работала за тарелку супа, и никто её в жизни так не бил. И тем вечером я смог прийти в игральный дом, занявшись, чем обычно занимаются в подобных местах, с тем отличием, что Милагрос достала ножку из своей высоченной туфли и ласкала меня ей под зелёным столом, пока я не излился. Я сделался таким невнимательным, что если бы мы играли по крупному, то я ушёл бы оттуда без штанов, но, все одно, был бы очень доволен. Я все больше отстранялся от мастера Гонсало, проводя все свободное время с Милагрос, во всех смыслах выжимавшей из меня все соки (о, читатель, я мог бы восстановить в памяти каждое наше возлежание, воссидение, восстояние, не похожее одно на другое, и написать отдельную книгу, но кем бы я был после этого!), перестал стараться в ателье, допускал больше ошибок, чем когда только начинал, работал в пол силы, потому что стал приходить поздно, пропуская мимо ушей кабацкую ругань портного, и не высыпался, и Гонсало отстал от меня — не стал учить новым вещам и ничего больше от меня не требовал. Это ранило меня больнее, чем все его упрёки и унижения, но я ничего не мог поделать со сжигающей мою душу (и тело, ибо я сам заметил, как побледнел и исхудал в ту пору) страстью к Милагрос, от которой сейчас не осталось и следа, хотя и ненавидеть её я, все же, не могу. А потом Гонсало швырнул мне мешочек монет, в котором денег было ровно столько, чтобы закрыть мои долги, так как он был посвящён во все мои финансовые дела, и выпнул вон, запретив отныне приходить к нему, пока не образумлюсь. Каким же идиотом я был, полоумным балбесом, цепным щенком!.. У Гонсало не было никого, кроме сына, который, наверное, сейчас где-нибудь здесь, на этой горячей земле, пашет огород зажравшемуся доминиканцу или родовитому бездельнику на подобии меня, имевшему в Испании перспектив и денег меньше, чем он сам. Портной готовил меня к наследству, но я был ненадёжен, непостоянен, я шёл туда, куда хотел в данный момент, как безмозглая рыбешка, и ничего не мог довести до конца кроме своего же падения — в этом мне равных не было. Надеюсь, что портной уже позабыл обо мне или, хотя бы, не держит зла, Господь Бог хранит его, а дело процветает. Более мне нечего о сем сказать. Я в один день рассчитался с долгами и упал к ногам Милагрос, умоляя чем-нибудь помочь мне, потому что ради неё я бросил портняжничать — мне хватило совести не говорить, что Гонсало вышвырнул меня взашей, ибо я, действительно, сам оставил ремесло в тот же день, как она появилась в ателье. Демоница просияла своими золотыми зубами и сказала, что только этого и ждала, боясь унизить меня подобным предложением, и взяла меня на содержание. То, какие безумства и разврат за этим последовали, учитывая то, что спать она меня отсылала в гостиницу, а её собственный дом я никогда, как и её лицо, не видел, я не считаю нужным подробно описывать. Милагрос вырядила меня ещё вызывающее прежнего, что мне самому было противно, я стал питаться ещё более изысканными блюдами, но меня часто рвало от переедания, а мясо на собственных костях будто бы таяло. Мы ходили на танцы, в театр, но больше всего она любила смотреть корриду, и всегда брала нам места в первых рядах, несмотря на то, что я был слишком мягкосердечен для подобных увеселений и ранее их избегал. Там я увидел, как может хлестать свежая кровь, обагряя песок, как люди радуются смерти бедного животного в то время, как я вспоминал милого, ласкового бычка из толедской деревушки с такой доброй, необремененной яростью мордой, и глаза мои наполнялись слезами. Когда же я впервые увидел смерть матадора, совсем юного мальчика, возможно, моложе меня, в короткой, расшитой золотом курточке и обтягивающих штанишках, узрел своими бедными глазами то, как бык пронзил ему кишки своим рогом и вскинул в воздух, я, неожиданно для себя, рассмеялся от ужаса и нервного истощения и хохотал до истерики, пока не обнаружил себя на коленях Милагрос, которая гладила меня по волосам и протирала мой лоб холодной водой. Господи, ну отчего ты не изгладил все это из моей памяти! В тот же день, когда я оклимался, мы пошли в игральный дом, чтобы поднять мне настроение примерой, так как я особенно сильно пристрастился к картам в то время. Милагрос пригласила поиграть ещё некоторых своих друзей — большинство из них я знал, но одного молодого человека видел впервые. Лицо его было миловидным и чистым, с холодными голубыми глазами, с коими изумительно контрастировали его темно каштановые густые волосы, длинными, почти девичьими ресницами, заостренным носиком и нежным изгибом губ. На секунду я посочувствовал ему, заметив выбритую макушку. Поверх белой августинской рясы, подвязанной кожаным ремнем с серебряными вставками, на нем был изысканный плащик синего шелка, подбитый мехом; кошель его, также, отличался искусной вышивкой с драгоценными камнями, а на груди висела цепочка с серебряным крестом, украшенным аметистами — милая птичка из Сан-Фелипе. Я бестолково поинтересовался, монах ли он, кивнув на его тонзуру, потому что мне показалось странным видеть духовное лицо в столь безбожной компании. Потом выяснилось, что он принимал участие в каком-то аутодафе еретиков, на которое летала поглазеть моя кровожадная мышка, и все встало на свои места. — Нет. Я баскская женщина, — Раздражённо ответил юноша, — А Вы сеньор Борха? Очень приятно. Я слышал, что Вы болван. Я тяжело покосился на Милагрос, и та потупила взгляд, потягивая красное вино. — Кхм… Ясно. Как я могу к Вам обращаться, сеньор? — Спросил я у монашка, сдержав приступ негодования. — Брат Марселино. — Марселино? Вам не очень идет это имя, — Усмехнулся я, решив и дальше строить из себя шута, раз то было по душе моей Милагрос (или потому, что являлся им в действительности), и начал тасовать колоду, — Вы воинственный человек? — Хотите это проверить, сеньор Борха? — Хищно вырвал у меня карты Марселино, бросил на стол реал и принялся раздавать. — Я подумаю… — Тихо молвил я, удивлённый дерзостью молодого человека в рясе, и тоже положил на стол реал. Перевернув свои карты, я увидел, что мне достались два валета — светленький валет кубков и темненький валет мечей, и меня, при взгляде на них, бросило в жар. Почему-то мне показалось, что сие было неким предзнаменованием, от Бога ли, или от Дьявола, но в глубине души я уже знал, каким именно. Когда мы играли, я не мог оторвать взгляда от нежных губ щеголеватого клирика, потому что тот постоянно покусывал их, а ласки Милагрос, по неизвестной мне причине, начинали раздражать меня, и я, впервые за все время, решил не отвечать на них. Это не укрылось от внимания моей покровительницы, поэтому, сыграв несколько партий, в большинстве которых победу одержал Марселино, Милагрос вежливо, но настойчиво приказала мне убираться в гостиницу, потому что она, мол, не согрешила ещё так тяжко, чтобы передать все свои деньги святой церкви. Милагрос смеялась, но я прекрасно слышал в её холодном голосе злость и обиду на моё поведение. И мне не было жаль. Я долго размышлял о том, развалившись на роскошной кровати с балдахином, как удалось мне докатиться до такой жизни, что делать дальше, и что за странные чувства, имеющие отношение к похоти, но ей, в полной мере, не являющиеся, посетили меня в игральном доме, пока не провалился в тяжёлый сон. И вот, какой кошмар привиделся мне в ту ночь: Я сидел за столом с Милагрос, похожей на стервятника, перед огромной сковородой паэйи — хорошо приправленного шафраном, масляно золотого риса навалено было с горкой, густо соседствовали румяные креветки, кальмары, мидии, устрицы и улитки, куриное мясо и сладкий перец. Схватив ложку, я хотел приступить к трапезе, но тут в дверь вломился огромный бык, на роге которого болталось безжизненное тело юного матадора, и начал носиться по комнате. Я взглянул на свое кушанье и понял, что все твари в нем ожили и копашатся среди гнилого риса, и в ужасе смахнул сковороду на пол. Тут Милагрос вскочила, неестественно изогнулась в обратную сторону и принялась молниеносно пересчитывать рассыпанные по полу рисинки, перекладывая их в одну кучу своими тощими, венчанными когтями конечностями. Тут же я понял, что мне нужно бежать отсюда, пока она не досчитала последнюю рисинку, но тело моё, будто бы, окаменело! Чем это кончилось я не берусь описывать, потому что не придумали ещё сыны Адамовы столь страшных слов. Очнулся я в холодном поту и весь дрожал, бормоча молитвы. Была ещё ночь — взглянув на полную луну я понял по её расположению, что проспал не более пяти минут, хотя кошмар мой ощутился льдом адской вечности. Я промучался до рассвета, не решаясь выйти из комнаты, потому что боялся, что где-то там, за дверью поджидает меня хищная Милагрос, и понял, что мне немедленно нужно исповедоваться. И только из-за горизонта показался спасительный отблеск солнца, как я вылетел из гостиницы и побежал, задыхаясь от волнения, сам не соображая куда, с одной лишь мыслью — только бы у брата Марселино был подобающий сан! Я столкнулся с сонным Марселино на углу игрального дома и случайно повалил бедного монашка с ног. О том, чем сие оказалось чревато, я поведаю тебе в следующий раз, и ты сам решишь, насколько велика была моя вина.