Сладчайшая и горестная повесть о несравненном Диего Борха, им самим рассказанная

в котрогой Диего Борха рассказывает о том, чем он занимался в Мадриде, как встретился с счетоводом Его Величества, напился со своими дружками и оказался в весьма прискорбном блядушнике, где познакомился с Магдалиной, а потом попытался ограбить портного Гонсало, и к чему это привело

Не сильно ли я огорчил тебя, о, благоразумный читатель, рассказом о том, чем закончилось моё пребывание в толедской деревушке? Позволь же мне изгладить свою вину, развлекши тебя парочкой анекдотов. Первый из них ты, возможно, уже слышал, но ценность таких забаных историй от этого не сильно падает, да и каждый, ведь, рассказывает их на свой лад. Девушка Хустина возвращается из Мадрида в родную Севилью навестить своих родичей. Подъезжает она к их старому домику в роскошной повозке, запряженной породистыми лошадками в золоченых бархатных попонах, в повозке — шёлковые ковры, мешки наилучшей столовой посуды, подсвечники, тончайшие благовония, притирания, тюки изысканных нарядов, шкатулки серег, обручей и брошей, на самой Хустине — чёрное, расшитое драгоценными камнями платье и модная шляпа с павлиньими перьями. Родители и младшая сестричка встречают её, ахая и вскидывая руки, садятся за праздничный стол и начинают расспрашивать о том, как оно в столице, и как же их девочка так разбогатела. — Милые мои родители… Я так счастлива встрече с вами, что очень боюсь отравить вашу любовь ко мне, ответив на этот вопрос, — Виновато молвит Хустина, — Знайте же, что в Мадриде я стала проституткой. Сестра покраснела и молча отвернулась, мать схватилась за сердце, а отец грозно встал из-за стола и указал Хустине на дверь. Бедная девушка вздохнула и медленно пошла к выходу, но тут залилась слезами и обернулась, бросив напоследок: — Так и быть! Я уйду из этого дома, ибо противно моё позорное ремесло и Богу, и приличным людям. Но будьте снисходительны к моей дочерней привязанности — не возгнушайтесь тем, что я оставляю вам. Тебе, отец, привезла я эту повозку и лошадок, тебе, матушка — все добро, что лежит в ней, а тебе, милая сестрица, сундук монет, который найдешь там же, чтобы не пошла ты моим путем. Все замолчали в изумлении. — Как ты сказала, доченька? — Ласково, возвысившимся голосом спросил отец, — Кто ты теперь у нас?.. — Проститутка! — Выкрикнула в слезах Хустина. — Господи!.. — Ахнул отец, — Прости меня, старика глухого! Мне-то послышалось протестантка. Второй анекдот, который я намерен тебе рассказать, ещё более старый, но в поучительности ему нет равных. Его знал ещё один мудрый еврей времен старого завета, и вот, как он звучит: Нет ничего нового под солнцем — что делалось, то и будет делаться. Род приходит, род и уходит, а земля, куда сошёл, остаётся вовек. Доброе имя много лучше доброй масти, а день смерти — дня рождения. Веселись юноша в юности твоей, ходи туда, куда влечёт тебя сердце, но помни, что за все это Бог призовет тебя в судилище. Видел я людей и все ничтожные пути их. Суета сует и всяческая суета, всё — суета, тщета да ловля ветра! Не было у того бедного еврея именем Экклесиасто ни курительной трубки, ни шоколада, кои одни своей горечью сластят теперь мои однообразные дни, и упивался он своей лишь желчью, за что винить его я не берусь. Ты спросишь меня, а в чем здесь, собственно, юмор? А я попрошу тебя перечитать сей анекдот и задуматься — не дрянная ли шутка вся наша жизнь? Но вернёмся же к моей истории. В Толедо сладкая жизнь мне была заказана, потому что пригожая моя физиономия примелькалась за все это время на рынке, так как я ходил иногда продавать там рекесон и чизкейки с сыновьями моего бывшего хозяина. Кроме того, братья Марии могли сильно разозлиться, выловить меня там и убить. Поэтому я решил, нигде не задерживаясь, пойти прямо до Мадрида, учитывая и то, что денег у молочника я за год с лишним не только не заработал, но и потерял. Тихий звон монет в моем полупустом кошельке резал слух, вес их тяготил душу. Я понял, что поступил некрасиво и опозорил самого себя, забрав из сундука половину. Хуже, чем если бы, вообще, не трогал кошель и поверг себя в покаянную нищету — всяко благороднее и праведнее (хоть золотом трещину в сердце не залить, да и отца деньги не заменят, тем более, такая сумма; я, в целом, по своему опыту знаю, о чем толкую, пускай и не страдал особо без отеческой заботы), и даже хуже, чем если бы выгреб все до последней монеты да прихватил ещё и хозяйские башмаки, ибо сие прямо, без увиливаний подтверждало бы то, какой я ползучий гад. А получилось, что я купил себя за сколько-то там дукатов, как самую роскошную в Испании шлюху на несколько ночей, хотя красная цена была мне — ломаный грош. Скоро ты узнаешь, на какие мерзости я спустил эту же сумму, и можешь судить сам, каков человек, оценивший себя подобным образом. По пути в столицу я не вытворял ничего дурного и предавался благочестивым мыслям — возможно, дело было в том, что Мадрид лежал совсем уж недалеко, и добрался я до него в тот же день… А разговоров-то было! Новый испанский Вавилон сразу поразил меня своим многолюдием и роскошью — как роскошью внешнего убранства, так и роскошью затеряться среди него. Тесно стояли богатые церкви, дома, лавки, едальные заведения и игральные салоны, люди за версту распространяли резкие запахи духов, а плащи многих, несмотря на погоду, были подбиты дорогими мехами. Манеры мадридцев казались безупречными, лица — надменными, но глотки их, что у мужчин, что у женщин, были лужены, как у каких-то моряков, потому что из-за столпотворения и конского топота им приходилось чуть ли не перекрикиваться друг с другом. Я бродил и озирался по сторонам глазами новорожденного, пытаясь сообразить, что мне делать дальше, какую из многочисленных дверей открыть первой. Как же не хватало мне преданного друга в этой золотой клоаке! По тому, как косились на меня спесивые мадридские юноши и бросали вслед нелестные комментарии в надежде меня спровоцировать, на что ваш Диего, единожды, почти повёлся, я вскоре понял, что, первым делом, мне нужно обзавестись новым платьем. Не зная ещё столицы, я догадался, что местным молодцам ничего не стоит из одного лишь хулиганства намять бока безбородому деревенскому олуху, пропахшему молоком и сеном (насчёт чего я уверился уже давно, когда перестал ощущать запах своей Марии). Да и, не кривя душой, я могу сказать, что завидовал их нарядам, ибо по природе своей был птичкой-щеглом, ещё и воспитанной бабами, и давно уже мечтал разрядиться соответственно своей внутренней сути, поэтому снял комнатку в недорогой по столичным меркам гостинице, где планировал обосноваться на то время, пока не попаду ко двору, и отправился в ближайшее ателье. И пусть закроют свои лживые рты все, кто звал шитье бабской работой! Любой портной начинает познавать свое ремесло с простых стежков и заплаток, а тот человек, которого я встретил в ателье, был мужественнее всех вас вместе взятых! Мастер Гонсало никогда не тратил время на пустую болтовню, руками своими он мог обхватить чуть ли не половину моего молодого тела, а пышная черная борода свидетельствовала об избытке мужской энергии. Я описываю его тебе, потому что сей мадридский паук ещё сыграет роль в моей истории. Тогда же я просто справился о том, что сейчас в моде, купил два комплекта тонкого белья, белоснежные чулки, приличный повседневный наряд из тех, что были на витрине, шляпу с перьями и, дав себя измерить со всех сторон, заказал ещё одно платье — ярко розового, почти красного цвета, с кружевным воротником и плащом. Гонсало продавал у себя в салоне и готовые башмаки по безбожным ценам, но они показались мне такими хорошенькими, что я не удержался и взял себе ещё и туфли на каблуке с бантами. У портного стояло хорошее зеркало в полный рост, и я, нарядившись, с великим удивлением рассматривал себя, чего мне не доводилось делать уже года два или три. Гонсало, догадавшись о том по моей прежней крестьянской одежонке и выражению лица, тихо посмеивался надо мной в сторонке, но не мешал. Лицо моё повзрослело, заострилось и покрылось веснушками, но оставалось столь же миловидным, густые светлые локоны падали на стройные плечи, над губой пробились усы. Чего юлить — я влюбился в этого прелестного сеньора, с трудом веря, что им мог быть я! Меня, как необузданную жрицу Квартиллу пред чистейшим озером, так и подмывало состроить какую-нибудь милую гримаску, какая получается при поцелуе (или чем поинтереснее), но я сдержался. И, как бы чудно то не было, но я, действительно, походил чем-то на своего отца, на бедного сеньора Борха… Спустив на желанные тряпки больше, чем позволяло благоразумие и мой бюджет, я, весьма довольный собой, зашёл на обратном пути в книжную лавку, купил себе книжецу, долго не раздумывая, вернулся в свою комнату, потому что не спал всю ночь и ощущал сильную усталость, сытый новыми впечатлениями, и завалился в постель читать. Кажется, то был какой-то мавританский роман, один из многих, какие бесталанные мечтатели клепали в то время, за всю жизнь не прочтя ничего, кроме Абенсеррахе. Я не читал и этого, но, все одно, был от своей новой книжки не в восторге, и меня быстро сморил долгожданный сон без сновидений. Итак, значение имело то, что в книге моей собственной жизни началась совершенно новая глава. Я уже разумел, что не могу просто так, с бухты барахты заявиться в Эскориал и попросить короля взять меня в услужение, поэтому, не теряя времени даром, принялся, что называется, хлопотать за место под солнцем, бойко заводя в Мадриде знакомства, приближающие меня к приближенным правителя. Я вшил себе в дублет под мышками мешочки с лавандой, что относилось к хитростям, коих можно понабраться только в столице, расчесывал кудри с настоящими духами, румянил лицо. Я едал нежнейшую телячью вырезку, белый сыр, запечёный со спелой грушей и чесноком, осетра под лимонным соком, хурму, сбитую с какао, молоком и мёдом, чуррос, кассатейи святой Агаты и прочие блюда, доставлявшие мне премногое удовольствие. Подумать только, а ведь когда-то я спал у церкви, подложив под голову плащ, причесывался пятерней и в ус не дул! Деньжата мои очень быстро закончились, а потребности, о существовании которых я раньше и не подозревал, возросли до небес — нужно было сдавать свои платья на деликатную чистку, обновлять перья на шляпе, лить духи в воду для умывания и кормить девок пирожными. Поэтому я, по настроению, обчищал чужие карманы в Сан-Николас-де-лос-Сервитас, но, в основном, играл с новыми дружками в барахо, мус и даже в бестолковые, безбожные кости, если напивался, правда, особенно хорош я был в примере, коей выучился ещё в Кордове. Ни эти сомнительные источники дохода, ни то, что мне, порой, удавалось где-нибудь поесть и поспать на халяву, не спасли меня от долгов. Жажда благ стала неутолимой, а душа моя вновь потеряла покой и вошла в то состояние тревоги, которое знакомо только должникам. Хорошо, что я совсем тогда позабыл о Господе Боге, которому задолжал больше всех на свете, иначе бы, точно наложил на себя руки! Наконец, когда я уже начал подумывать, что занимаюсь какой-то ерундой, один мой приятель свёл меня с самим счетоводом Его Величества, да ещё и уроженцем Севильи, который находился сейчас в городе по делам налоговой инспекции. Когда я пришёл с небольшим опозданием в назначенное место, сеньор Алеман уже ждал меня за столом со стаканом воды и жареной рыбкой на тарелке. У него было скромное чёрное платье, проплешины на голове, тёмные, немного еврейские черты лица и очень скорбная физиономия, но в карих глазах его пылал какой-то почти яростный огонь. Мне стало неловко, и я кристально чисто осознал, что занимаюсь ерундой, раз люди при дворе выглядят настолько плохо, но отступать было поздно. Я извинился за задержку, заказал себе макарон с рагу и белого вина и попытался завести с бухгалтером светскую беседу прежде чем обременять его своими просьбами о приглашении благородного отпрыска рода Борха (который ещё недавно мыл коровам бока) ко двору, но королевский счетовод был так незаинтересован во мне и моих словах, что я здорово разозлился и начал задавать намеренно идиотские и хамские вопросы типа — сам ли он поймал эту рыбку, не он ли потерял башмак на Пласа-дель-Триунфо, который я видел там восемь лет назад, и где молился его прадедушка. Сеньор Алеман тяжело вздохнул и бросил вилку в свою тарелку, после чего у нас состоялся весьма неожиданный диалог, хотя я уже чуть не зажмурил глаза, приготовившись к тому, что мне в лицо плеснут водой. — Я сам пишу сатирический роман, и Ваши остроты меня не впечатляют, сеньор Борха, — Неожиданно спокойно сказал счетовод, — Говори, что тебе от меня нужно, молись и иди спать, или куда ты там собирался. Ведь я уже почти доел и скоро уйду, а позубоскалить у тебя будет ещё целая вечность. — Как это понимать, сеньор Алеман? — Спросил я, удивлённый этими словами, которые, почему-то, показались мне значимыми. — Видел ли ты когда-нибудь человеческий череп? — Видел… — Неуверенно ответил я, ибо понятия не имел, куда ведёт этот мрачный сеньор. — А не замечал ли ты, тленный мой херувимчик, что любой череп улыбается? — Произнёс бухгалтер, и уголка его тонких губ коснулось подобие улыбки, но тут же пропало. Я совсем растерялся и ничего не ответил, а сеньор Алеман запустил в рот последний кусочек рыбы и вполне внятно показал рукой, чтобы я кончал жевать сопли и говорил, что мне от него нужно. Дрожащим голосом я неуверенно попросил его предложить меня государю в качестве пажа, перечислил свои скромные достоинства и умолк. Счетовод равнодушно сообщил, что постарается мне помочь, расплатился и ушёл, а я ещё долго думал над словами этого странного человека. Но только сейчас я хорошо понимаю, что он имел ввиду — этот урок природы настолько прост, что не требует дополнительных пояснений, но, в то же время, настолько глубок, что у меня не нашлось бы подходящих слов, если бы я взялся его тебе пояснять. Доедай же мой пирог, читатель, молись и иди спать. Не трать время на суету — тебе уже от начала века уготовлен сладчайший приют в земле, где ты, наконец, и отдохнешь, и повеселишься, так будь достоин войти в него однажды, не запятнав себя позором. А роман сеньора Алемана я, в последствии, прочитал и могу сказать, что остроты там, и правда, лучше моих. Выйдя же тогда из трапезной, я встретил своих дружков, и мы пошли квасить за мой успех сначала в одну таверну, а потом во вторую. По пути к третьей я подрался с одним из них, потому что подумал, будто бы он украл мой флакончик с ароматным маслом (который я потом нашёл в своём же кармане разбитым), очень расстроился, что меня так быстро уложили на лопатки и, обиженный, ушёл от них, долго ещё выкрикивая какие-то оскорбления. Я проблевался, повалялся на лавке и, когда разум вернулся ко мне, почему-то обнаружил себя в блядушнике. Стоит сказать, что это был первый и последний раз, когда я ходил к шлюхам, если не считать моего пребывания в родительском доме, хотя изысканная, но уютная матушкина комната весьма круто отличалась от этого мадридского притона. Ведь я, по природе своей, был слишком «чистоплотен» для подобных связей. К несчастью для себя, я решил поведать тебе историю своей жизни честно, поэтому вынужден сказать, что это был не простой публичный дом — здесь самым изощренным в разврате горожанам предлагалось возлечь с уродками. Полагаю, что я не в полной мере это осознавал, вламываясь сюда с улицы, потому что, когда передо мной выстроили всех доступных девочек, по сравнению с некоторыми из которых госпожа де Солер пылала бы здоровьем, а карлица Мадлен любому показалась бы богиней красоты, я как-то даже протрезвел, ужаснулся и растерялся. Среди них была скрюченная всем телом горбунья, очень худая девушка-скелет с поразительно уродливым и безжизненным лицом, статная женщина восточной внешности с длинной ухоженной бородой и глазами разного цвета, в остальном (да и в этом, чего греха таить; таков уж я!..) прекрасная и, очевидно, очень собой довольная, толстенная лысая китаянка с тремя грудями, сестрички с одной пиздой на двоих, похотливая старуха без ног. Подоправившись от страха и отвращения, я проникся сердечной жалостью ко всем этим шлюхам, мысленно пожелал им добра и подошёл к прекрасной волхвице, которую, для элемента игры, ещё и нарядиди в шелковую чалму с пером и просторный халат, расшитый серебряными звездами и обкуренный сандалом, и та уже положила свои сильные смуглые руки мне на плечи, как тут я заметил в уголке ещё одну девицу. Фигурка её была стройной, как у лани, а распущенные рыжеватые кудри, струящиеся до маленькой попки, закрывали лицо. Одета она была в подобие власяницы без рукавов, туго перехваченной верёвкой на стройной талии. Я отстранился от волхвицы, явно этим раздраженной — должно быть, не часто сюда захаживают такие молоденькие и смазливые господа — подошёл к Магдалине и боязливо убрал волосы с её лица… У неё одной оно было уродливо по вине человека. Кто-то до неузнаваемости изрезал его кинжалом, раны ещё не до конца срослись и кровоточили. Девица вздрогнула от моего прикосновения, ибо бедные глазки её, также, были повреждены и слепы. Я сказал, что хочу снять эту девушку и ушёл в комнату, придерживая её за талию и пряча взгляд от оскорбленной бородатой красавицы. Наша комнатушка оказалась очень простой, если не сказать убогой, и плохо убраной — конечно, ловкая хозяйка приберегала лучшие для постоянных или, хотя бы, более представительных, чем молоденький и пьяный в хлам идальго, клиентов. К стене были приделаны настоящие железные оковы для рук и ног, в углу лежала распорка на подобии «молитвенного креста», бывшего в ходу у нашей святой и праведной Инквизиции, в простом глиняном вазоне стояли розги с засохшими каплями крови и кнут. Заслышав, что я подошёл осмотреть сии орудия, Магдалина виновато сказала, что у госпожи есть и другие приспособления, например, груша, которая расширяет проходы, но не способна повредить внутренности, или простая верёвка для связывания, и что сеньор может просить о них в любое время, если они не будут заняты другими посетителями. Я с дрожью выдохнул, сказал, что зашёл сюда случайно, потому что был пьян, и лёг рядом с ней на топчан. Девица уже сняла власяницу, я ласково коснулся её маленькой стоячей грудки, покрытой следами истязаний, погладил её и немного помял, на что Магдалина никак не отреагировала. Тогда я спросил, как она сама здесь оказалась, с болью смотря на то, что когда-то было лицом, и она рассказала, что это с ней сотворили ублюдки, нанятые женой одного сеньора, который на неё посматривал. После этого отец решил, что она лежала с тем сеньором, опозорив его имя, и сам отправил её в этот притон, за что получил в руки пять реалов. Пять реалов! Услышав это, я отнял руку от её груди и утер предательские слезы. Потом она сказала, ощупывая моё мокрое от слез лицо, что я, должно быть, очень юн и красив, и что Мельхиора теперь оттаскает её за патлы при первой возможности или подговорит других девочек, чтобы она им всем по-очереди отлизала «как в тот раз». — Господи! Какой же я болван! — Воскликнул я, уже сотрясаясь от пьяных рыданий и прижимаясь губами к обнаженной груди несчастной шлюхи, — Что я могу сделать для тебя, о, моя бедная Магдалина! Только скажи! Я готов на все, чтобы хоть немного облегчить твою участь!.. Не дождавшись ответа, я вскочил с постели, схватил кошелёк и высыпал все содержимое на постель. — Клянусь, у меня с собой больше ничего нет! — Захлебывался я, пока Магдалина безразлично гладила меня по голове свой тонкой ручкой. — Спасибо, добрый сеньор… — Тихо молвила девушка, — Я… Я была бы очень Вам обязана, если бы Вы смогли добыть для меня рулон чёрного бархата. Мельхиора задумала смастерить себе новый наряд — я бы смогла усмирить этим подарком её гнев. Дух мой воспарил ещё выше от любви к этому истерзанному ягненку, который так просто и доверчиво принял мой дар и попросил об услуге. Я ахнул, поцеловал отдалённо напоминающее лицо месиво, ощутив металлический привкус крови, и сказал, что принесу рулон сегодня же. После этого я прыгнул в свои туфли, попросил передать хозяйке, сколько с меня причитается, и побежал, сломя голову, за рулоном чёрного бархата. Я уже был в силах ориентироваться, и вскоре смог найти ателье Гонсало, где уже почти поселился за все это время. Я прекрасно знал, где лежит необходимый Магдалине рулон, поэтому, удостоверившись, что поблизости нет стражников, помялся немного и воткнул свой кинжал в дверной замок. Я, конечно, не умел вскрывать замки, и это заняло у меня столько времени и сил (учитывая то, что мне приходилось отступать и делать вид, что я кого-то жду, когда мимо кто-то проходил — к счастью, люди честные по ночам не шляются, и никто до меня не докапался), что тонкий стилет мой погнулся, сам я весь вспотел и почти отчаялся, но замок, наконец, поддался — я просто его сломал. Страх на секунду сковал моё тело, голова закружилась, а в лицо ударил внутренний жар, когда я понял, что сделал, и что мне ещё предстоит. Но перед мысленным взором возникла моя несчастная Магдалина, я представил, как сильная бородатая Мельхиора тащит её за длинные рыжие волосы по полу, плюёт в её изуродованное лицо, заставляет целовать свои ноги… Задержавшись на последней мысле чуть больше, чем позволяют приличия, я одернул себя и беззвучно проник в ателье, тут же прикрыв за собой дверь. Поскольку я её сломал, она тут же со скрипом приоткрылась, я вздрогнул и замер. Не услышав наверху никаких телодвижений, я взял с письменного стола святого Бартоломео, сел на колени и осторожно подпер им дверь с другой стороны, оставив совсем маленькую щелку, куда проходила только моя рука. Затем, я ползком подобрался к рулонам и принялся судорожно их хватать, ощупывать и подставлять под лунный свет в поисках того, что был мне нужен, бормоча молитвы своему небесному патрону, чтобы он отвадил отсюда стражников. И я нашёл его, замечательный рулон чёрного бархата, но дальнейшие события пустили все мои старания коту под хвост. Я поднялся на свои дрожащие ноги, как тут увидел на столе какого-то лысого гоблина со светящимися глазами. Мне стало плохо, я отшатнулся назад, ударившись головой о шкаф, на меня попадали рулоны. Дальше — хуже, ибо чудовище застонало страшным голосом и набросилось на меня. Я вскричал и принялся читать «помилуй меня Боже по великой милости твоей», пытаясь сбросить его с себя, но тот вцепился своими когтями в мой дублет, продолжая орать, оголяя маленькие, но острые клыки. Так я боролся с ним, теряя от страха остатки рассудка, пока не спустился портной со светильником и не снял с меня его, что-то ласково бормоча. Если Гонсало и испугало появление здесь чужака, то он быстро справился со страхом, признав в нем меня. Я тупо уставился на хозяина, пытаясь восстановить дыхание и успокоить сердце, совсем позабыв о том, что я вломился сюда среди ночи и был пойман. — Ну, что ты кричишь, Кортесик, котик мой… — Приговаривал Гонсало, нежа на руках своего наголо обритого кота, — Это ведь просто жалкий воришка, который сам, наверняка, уже обделался… Не бойся, он тебя не обидит… — Н-нет… Только… Только обоссался… — Тихо сказал я, и из глаз моих потекли слезы стыда, ибо то было правдой. — А теперь слушай меня внимательно и не смей двигаться, пока я тебе не разрешу, — Строго сказал Гонсало, поставив Кортеса на пол, — Я могу прямо сейчас пойти и передать тебя, в обоссанных штанах, альгвасилам. — Вы б-будете в своём праве, сеньор. — Но я бы не отказался от лишних рук в своём ателье, тем более, от таких гибких. У тебя руки портного, Диего, ты не самый худший на свете парень, и ты, точно, не вор, — Молвил Гонсало, одарив меня, лежащего на полу в луже собственной мочи и куче рулонов, многозначительным взглядом, — Сын мой уехал в Новый Свет. Поэтому можешь оплатить ущерб, поучиться у меня мастерству и поработать за еду и постель. А там, если будешь хорошим мальчиком, стану тебе платить, как полагается. Меня обдало прохладным ветром, и я взглянул на распахнувшуюся дверь — святого Бартоломео уже кто-то свистнул. Я не собирался становиться портным, не собирался работать на Гонсало, который раньше сам принимал от меня деньги и обслуживал мои нескончаемые хотелки, тем более, когда передо мной уже забрезжил свет Эскориала, но идти в обоссанных штанах в тюрьму мне хотелось ещё меньше, поэтому я согласился. Я сменил белье и лёг спать у портного. На утро меня мучали тошнота и головная боль, и хозяин с небрежной заботой отпаивал меня горячей водой, кормил сухариками, и даже принёс мне целебных пилюль из аптеки, потому что сегодня он не планировал открывать ателье. Портной поинтересовался, за каким таком я решил посетить его этой ночью, в ответ на что я побледнел и вскочил с подушек, вспомнив про свою несчастную Магдалину. Мужчина уложил меня обратно, и, немного успокоившись, я рассказал ему все от начала и до конца, поглаживая пришедшего поласкаться кота Кортеса. — Дурак ты, Диего, ой, дурак… Балбес полоумный, щенок… — Похохатывал Гонсало, оголяя зубы, — Я знаю этот притон и наслышан об этой рыжей ведьме и её выкрутасах от госпожи Мельхиоры… Она всегда покупает у меня ткани и шьёт сама — ты с ней ещё увидишься. Мы хорошие приятели. Не поверишь, Диего, но лучшие секреты по уходу за бородой я узнал именно от этой женщины! Что до твоей Магдалины… Она соврала тебе. Я, лично, не считаю, что человека позволительно так уродовать, но те, кто давно живут в Мадриде, знают, что морду ей искромсали за то, что она похитила годовалого ребёнка, работая нянькой, и шантажировала мать, а в блядушник потом прибежала сама. А с Мельхорой они были… Подружками. Но поссорились, потому что эта Магдалина не внимала её заботе и продолжила терзать свои раны, начавшие уже срастаться благодаря искусному врачеванию любовницы, чтобы вызывать больше жалости у таких конченных недоумков, как ты, а потом ещё и стала забавляться с той безумной безногой старухой, которая находится в блядушнике исключительно по своей необузданной, адской похоти, за то, что та отдаёт ей все свои заработанные деньги. Уж не знаю, действительно ли Мельхиора над ней теперь измывается, или она собиралась кому-нибудь продать этот рулон по дешёвке. Такие дела. Я молча выслушал Гонсало, тот похлопал меня по плечу своей здоровой ладонью и пошёл в мастерскую, сказав, чтобы я тут не залеживался, как принцесса, и шёл подышать свежим воздухом, а заодно захватил бы свои вещички из гостиницы и заглянул бы к замочному мастеру, после чего он поглядит, что я уже умею. На улице мне, и правда, стало немного лучше, хотя в голове моей никак не укладывалось все произошедшее за ночь. Перед глазами мелькали сцены пьяной драки с друзьями, изуродованное лицо Магдалины, расшитый звездами халат Мельхиоры, убогая комнатка с орудиями пыток, рассыпанные по постели монеты, снова лицо, светящиеся во тьме глаза Кортесика. В душе моей что-то пошатнулось. Внезапно, я увидел профиль мрачного королевского счетовода, явившийся, будто бы, из другой жизни, и я подбежал к нему, надеясь, не понятно на что. — Сеньор Алеман, как я рад Вас видеть! — Воскликнул я, на что тот растерянно обернулся, пытаясь вспомнить, кто я такой, — Вы уже успели переговорить насчёт меня с Его Величеством? — Сеньор Борха?.. Прошу прощения. Ты что, ещё не слышал? Его Величество этой ночью почило от подагры, не до тебя сейчас. Да примет его Господь в свои объятия! — Осенил себя крестным замением счетовод, — Аминь.