Сладчайшая и горестная повесть о несравненном Диего Борха, им самим рассказанная

в которой Диего Борха рассказывает о том, какие лишения он терпел по дороге в Толедо, как его спасла от альгвасилов пастушка коров Мария, и чем он отблагодарил ее

С собой у меня не было ничего кроме кошелька и кинжала, и очень скоро я стал понимать, что в лесу толку от моей мошны мало, и что золото, действительно, может согреть на время душу, но не задницу. Впрочем, погоду Бог мне тогда послал хорошую, и больше всего, помимо собственной вони, меня беспокоил голод, ведь я, во-первых, прошлым днем здорово проблевался, а, во-вторых, не привык жевать одни дикие оливки и ягоды (которые и пищей-то назвать трудно), просто чтобы чем-то занять рот. Уже к наступлению темноты я алкал хурмы, фиников, супа, горохового пюре, хлеба с колбасой, да даже холодного пива, хотя, конечно, смертельно голоден не был, и заставил себя лечь пораньше в какой-то неглубокой пещерке, ибо лес проходил вдоль взгорья, просто чтобы переспать тянущее чувство в пустом чреве. Выйти из укрытия я осмелился только на второй день своего пути, проходя мимо одной небольшой деревушки с убогими покосившимися домиками из грязи и соломы и крестьянами, бывшими весьма под стать своим жилищам. Там я попытался купить чего-нибудь съестного, но мужики послали меня по добру по здорову к чёртовой матери, потому что хлеб им самим был нужнее, чем мои деньги. Я наивно попросил и проводить меня в баню, но они рассмеялись над моей изнеженностью, ведь бани никакой у них там отродясь не было, и купались они в реке. Тогда я сердитый вернулся в лес с мыслями ещё почтить эту безродную чернь своим присутствием, свистнув у них, для начала, огниво и пирожок без ничего. Времени до темноты было полно, и я позволил себе заняться своим бренным телом самостоятельно, потому что стал уже совсем противен себе — выкупался в реке, как они любезно посоветовали, помыл волосы с глиной, постирал труселя и рубашку и посушился на солнышке вдали от чужих глаз, почувствовав себя после этого немного лучше. А ночью я, вновь отринув страх Божий, пробрался в их курятник как лиса, бросил за пазуху яиц, сколько успел схватить (заколоть курицу я побоялся, да и правильно, а то оказался бы весь залит кровью, как смертоубийца), и устремился обратно в свой лесок. Заспанные мужики выбежали из халуп на лай собаки, ибо я поднял там большой переполох, и понеслись за мной спасать свои яйца, но я был молод, легок и вслух молился Пресвятой Деве Марие, спасшей вора на виселице (милые дамы, вас не исправить...), поэтому оторвался от них. Немного я ещё попетлял среди деревьев, ощущая нездоровый прилив сил от содеянного, а потом развёл маленький костерок, испек себе яиц и сразу затушил его землёй, боясь, что злые люди, едающие плоды изнурительных трудов своих, решат пойти на дым, чтобы наказать жалкого воришку… И откуда только во мне сразу возникало подобное благоразумие, когда я творил что-то не по правде? Я перекусил тремя горячими, питательными куриными яйцами и лёг спать, а на утро узнал, что все остальные пожрали птицы. Видя, что меня никто, вроде бы, не преследует, я вскоре наведался и в придорожную таверну, но после этого все ещё возвращался ночевать в дикую местность, что становилось труднее, потому что и без того жалкий лесок мой, защищающий, хотя бы, башку от солнца и дарующий спине мягкий травяной настил, сменили камни с порослями дикого шафрана — такова была моя Испания. За прошедшие несколько дней я побледнел, осунулся от недоедания и усталости, а платье мое кое-где порвалось о ветки, но в корчме мои деньги, напротив, всем весьма приглянусь, и добрый хозяин не стал допытываться о том, что стряслось, и откуда я такой взялся. Там я, наконец-то, славно поел, купил себе в дорогу хлеба, сыра, ломоть мяса и две фляги молодого вина (одну для питья, вторую — мыть волосы и подмышки), а также, втридорога, швейный набор у выпивавшего там коробейника. С иглой обращаться я умел, знал даже разные швы, потому что матушка с малых лет приставила меня чинить её платья, которые иногда страдали от рук пьяных гостей, а в Кордове я штопал белье и чулки моему сожителю, считавшему это «бабской» работой. Я не очень на него обижался, потому что рядом с таким кабаном и сам чувствовал себя бабой, более того — делал я это из благодарности за его дружбу и покровительство, а не потому, что он меня заставлял. Однако, и матушка, и дружок мой давно уже остались позади. Итак, я, несравненный Диего Борха, начинающий уже тяготиться своим полувынужденным отшельничеством, привёл в порядок свои вещички, что стали почти как новенькие, окреп и разрумянился от еды, подмылся вином и дней через шесть от начала моего побега из Кордовы вышел, как новое творение, на Божий свет, коим оказалась миленькая толедская деревушка. До города было уже рукой подать, но дело близилось к вечеру, а мне не хотелось прибывать на новое место в позднее время, ибо я не знал, чего ждать от Толедо. Деревня была живописна и хорошо развита. Сытые, умытые люди ходили без спешки, но по делу, в закатных лучах золотились деревца и любовно оплетающие стены некоторых домиков цветы, с луга плелись блаженствующие коровки, погоняемые юной пастушкой, вдали виднелась мельница. Тепло, невесомо пахло миндалью, лимонами и сиренью, кто-то играл на лютне. Церкви у них не было (только большая статуя Девы Марии, как я узнал позднее, кою они украшали венками, лентами, глиняными фигурками и своими песнопениями), но я нутром понял, что живут здесь честно и славят Господа нашего Иисуса Христа своими трудами. И эту-то пасторальную деревушку осквернил я, в итоге, своим присутствием, и грех мой был многим страшнее, чем те, что я творил в Кордове, но обо всем по порядку. — Куда идёшь, сеньор? — Окликнул меня красивый мужик лет пятидесяти, безропотно сбирающий чистое белье с веревки, в голосе его слышалось скорее отеческое сочувствие, чем интерес. — В Мадрид, куда ещё. Попытать счастья, — Честно ответил я и неспеша подошёл к мужику, осматривая его поистине завидные владения — просторный ладный дом, коровник, житницу, баню и ещё какое-то большое здание, — А сюда я свернул, потому что не хочу на ночь глядя соваться в Толедо, где я никого не знаю… Ты здесь главный? Найдётся ли для меня лишняя миска и постель на эту ночь? Крестьянин беззлобно рассмеялся и сказал, что я, видно, хваткий парень, раз сразу начинаю с таких вопросов, что он здесь, действительно, приходится кем-то вроде старосты, что с удовольствием накормит меня, а поспать я смогу на сеновале в коровнике, ведь его содержат в чистоте. Он с тремя своими детьми изготовлял творог, крестьянский сыр и чизкейки. На последних словах я еле сдержал улыбку, потому что давно не едал старого доброго творожного пирога, а ещё прикинув, что та пастушка должна приходиться ему дочуркой, но мужик, явно, заметил это, бросил в корзину последнюю рубашку и пригласил меня пройти в дом. Жилище было таким уютным и убраным, что я не поверил, что здесь обитает всего одна женщина — его дочь, но по тому, как расторопно накрыл для меня стол его миловидный сынок, я понял, что эти добрые люди не знали разделения трудов по признаку пола или возраста. Я с удовольствием поел и искренне поблагодарил хозяина и его сынка, не предлагая им денег, потому что после такого приема это показалось бы оскорбительным, как тут в дверном проёме возникла милая пастушка коров. По невысокому росту, смазливому личику и самым непосредственным повадкам я понял, что ей было годков четырнадцать, не больше, хотя пухлое тело её уже сформировалось, как у юной женщины, а в больших небесно голубых глазах виделась не только шаловливость, но и живой ум, граничащий с безобидной хитростью. Её розовые щеки пылали здоровьем, да и вся она внутренне благоухала, как распустившаяся белая роза, хотя пахло от неё, в действительности, молоком и сеном. А брови её были так светлы и тонки, что их совсем не было видно, и при взгляде на эту крестьянскую девчонку нельзя было не вспомнить готические образы Мадонны и не восхититься. Она кивнула мне светлой головкой с двумя косичками, перехваченными белыми лентами. Мужик представил мне свое сокровище — Марию, потом мы поговорили о том о сём, пока в комнату не вошёл молодой мужчина, бывший старшим сыном молочника. Отец поинтересовался, как торговля, и что слышно в городе. — Всё продал сегодня, башмаки тебе купил — померишь, там, в прихожей стоят. Да в городе ничего такого, а к нам, вот, альгвасилы, псы эти цепные, черт бы их побрал, пожаловали, — Уже на этих словах мне стало тошно и холодно, — Смотрю — с Хабьером толкуют, ну я и спросил, что там за сыр-бор. Они ищут какого-то преступника лет шестнадцати, именем Диего Борха, ограбившего в Кордове ростовщика и ломбард, но уже порядком устали от этого и хотят сворачивать удочки. Живот мой скрутило от страха, я со страдальческим стоном вздохнул под озабоченными взглядами мужчин и чуть не сполз с табуретки, но Мария вскочила и подхватила меня за подмышки. Объяснения были излишни — искали меня. Хозяин покачал головой и сказал, что он очень сожалеет о моем бедственном положении и предоставляет мне возможность укрыться, если я пообещаю не впутывать его в это дело, но что заняться этим нужно как можно скорее. Маленькая Мария чуть ли не силой поставила меня ноги и потащила за собой, сказав, что знает, где спрятать меня, и горячо попросила брата помочь ей. Я не стал спрашивать, зачем ей это — не до того было, мы прибежали в большое неопознанное здание, которое оказалось их сыроварней — в просторном помещении стояло несколько больших котлов с творогом, вокруг одного из них, как на мельнице, ходил ослик с завязанными глазами, приводя в движение механизм, мешающий творожную массу до однородности. Девушка взволнованно повела нас дальше, и мы взобрались по дощатой лесенке на чердак, где стояли бочки и лежали мешки с мукой про запас. Дрожащими руками она подняла крышку большой бочки и сказала брату спрятать меня туда. Я покорно позволил молодому мужчине себя поднять, что он сделал с оскорбительной лёгкостью, после чего Мария приказала сидеть здесь, пока они за мной не вернутся, и закрыла крышкой. Дети молочника поспешили назад, а я готов был плакать то ли от ужаса, то ли от обиды, но сдержал слезы, потому что воздуха в моём укрытии и так было мало. Не знаю, сколько времени прошло до того, как пришли альгвасилы, может — минут десять, может — час, но, как мне показалось, сновали они по строению куда дольше. Заслышав скрип лесенки, я задержал дыхание. Сердце моё билось так громко, что, наверное, и бочка дрожала, но страж закона не заметил этого и вернулся к своим товарищам. Судя по непринуждённому тону их разговоров и смеху над трудящейся скотиной, альгвасилы уже привыкли к неудачам в поисках и не были сильно ими озабочены. Наконец, они ушли, а природная гордость и самосознание вернулись, и, не послушавшись Марию, я поднял крышку и восстал из бочки, потому что счёл ниже достоинства отпрыска великого рода Борха торчать здесь, как крыса, да ещё потом быть вытащенным на руках какого-то безродного сына молочника. После нескольких нелепых попыток выкарабкаться я натер себе копчик горловиной бочки, но смог сделать это, повалившись на лежавшие рядом мешки с мукой и в весьма нескромных выражениях сетуя на свою судьбу. Я выглянул в щель, не заметил нигде альгвасилов, решил, что эти олухи всей толпой общаются с молочником у него дома, и принялся сердито ходить из стороны в сторону, пытаясь отряхнуться от муки. Тут я наступил на какую-то проклятую Богом гнилую доску, она треснула подо мной, и я полетел в огромный чан, где изготовлялся творог. Как мне потом рассказала Мария, умирая со смеху, в тот самый момент, когда домашние и альгвасилы услышали из сыроварни грохот и громкий всплеск, стражи спрашивали хозяина, нет ли у него каких работников. Мужик побледнел, как призрак, но громко ответил, что есть один малый, и что это, наверное, он воротился и набедокурил. Я, тем временем, поднял голову из жидкого творога, схватил ртом воздух и лихорадочно отер руками лицо, как тут меня по башке ударило балкой нехитрого мешательного механизма, приводимого в движение ослом, и я снова с головой окунулся в творожную массу. Альгвасилы, хозяин, его сыновья и Мария ворвались в здание и лицезрели, как я, весь в жидком твороге, плююсь и ползаю вдоль бортика. Старший сын молочника сразу подбежал и вытащил меня из чана (как мог вытащить из бочки, будь я хоть малость умнее), сам весь измаравшись, но на фоне меня, чумазого с головы до ног, это было сущим пустяком, он выглядел героем, да и упрекнуть мужика тут было не в чем. Когда он поставил меня на ноги перед этими честными людьми, я потерял дар речи от стыда и начал просто скулить от отвращения и бестолково трясти руками, а взгляд мой заслонили слезы. Мария быстро отошла от страха и звонко рассмеялась, согнувшись пополам. Остальные стояли молча и переглядывались, пока один из альгвасилов грубо не схватил меня за плечо и не потащил за собой, сказав, что нужно созвать всех жителей деревни и показать им меня. Я начал совершенно искренне кричать, что мне бы этого не хотелось, думая больше не о ходе расследования, а о том, какое посмешище я собой представлял. Пока меня вели, Мария притесалась ко мне, чему альгвасилы не стали сильно препятствовать, и прошептала на ухо, чтобы я крепился, но слишком сильно не переживал, потому что Пресвятая Богородица сбережёт меня. Жителей быстро собрали на небольшой деревенской площади, и спросили, знает ли меня здесь кто-нибудь. В глазах моих потемнело, я чуть не потерял сознание от стыда и страха, поэтому плохо помню, что там было кроме того, как у меня с носа капал творог, но эти люди, видевшие меня первый раз, решили не выдавать меня закону, то ли по доброте, то ли из жалости, то ли потому, что староста почти умоляюще, во всеуслышание бранил незадачливость своего работника Хуго. Альгвасил отпустил мое плечо и брезгливо отряхнул руку в перчатке, они собрались уйти, и я, ослепленный забрезжившим светом спасения, думал, что несчастьям моим на сегодня пришёл конец, как вдруг другой молодец из его компании, все время с подозрением смотревший на меня, вздрогнул, и медленно обернулся. — Твоё платье испорчено, приятель, но я не могу не заметить, что оно, увы, было новым и, явно, хорошо пошитым. Это так-то у нас в Испании одеваются крестьянские работники, а потом принимают творожные ванны, когда все вокруг твердят о кризисе? — Строго спросил альгвасил и смерил меня недобрым взглядом. — Я… Я украл его у портного в Толедо, сеньор… — Сказал я дрожащим голосом, пряча взгляд, — А сегодня я был в нем, потому что ходил в соседнюю деревню к подружке… Альгвасил помолчал и сообщил, что это, в любом случае, преступление, и что он будет вынужден немедленно передать меня стражникам в Толедо, где они уже решат, что со мной делать, и как улаживать вопрос с портным, но не сдвинулся с места, явно чего-то ожидая. Зная нравы этих негодяев, которые ничуть не стыдятся драть деньги даже на людях, тем более, вдалеке от своего города, я потянулся дрожащей рукой к своему кошелечку, но не нашёл его. Я застонал от горя, почувствовав себя дырявой ложкой, не способной ничего в себе удержать, и из глаз моих тогда, наконец, потекли горькие слезы. Я закричал, что, видимо, где-то обронил свой кошелёк и пустился рыдать, закрыв лицо руками. Солдат равнодушно пожал плечами, сказал, что сегодня, явно, не мой день, и собрался связать мне руки. Но тут Мария, моя маленькая пастушка, тоже расплакалась настоящими слезами, подбежала к альгвасилу, на глазах у всех сняла свой деревянный башмачок, сверкнув милейшей белой пяточкой, достала из него золотую монету и протянула стражу. Она сказала, что от имени всей семьи умоляет оставить в покое их работника, что у неё больше ничего нет, и что она хочет выйти за меня замуж, когда я нагуляюсь и образумлюсь. Решив, что одна золотая монета, все же, лучше, чем ничего, и умилившись влюблённости малолетней крестьянской дурочки, альгвасил спросил у своих товарищей, есть ли у них охота обыскивать это грязное нечто (меня), на что они махнули рукой и отпустили меня, после чего убрались из деревни пропивать свою скромную взятку. От пережитого волнения силы совсем покинули меня, и в баню меня несли чуть ли не на руках. Оставшись в купальне наедине с Марией, я немного пришёл в себя и, не смыв ещё с себя творог, спросил, что все это значит. — Я срезала твой кошелечек, когда тебя вели на площадь. Вот, возьми! — Девчонка хихикнула и протянула мне мой жалкий грязный кошель, полный денег, — Ты ведь, и правда, совсем не похож на батрака. Если бы эти кровососы увидели, что у тебя ещё и мошна набита золотом, то точно было бы тебе нездобровать. Ах, до чего же мы, мужчины, слабы и изнеженны! Ведь она спасла мне жизнь, но я, вместо того, чтобы выразить восхищение и поблагодарить Марию, разобиделся весь, что какая-то дочь молочника, да ещё и младше меня, оказалась настолько умна, ловка, бескорыстна (а ведь эта девчонка, окажись в городе, могла стать отпетой воровкой, знаменитой шлюхой, да кем угодно, но она выбрала стать Мадонной!), отобрал кошелёк и со злостью хлопнул её по нежной щеке, ничего не ответив. Она схватилась пухлой ручкой за щеку, потупила взгляд и убежала, чтобы отец, греющий мне воду, не узнал, что я обидел её. Я выкупался, надел предложенные мне хозяином вещи его младшего сына и ушёл спать на чердак коровника. Там я развалился на мягком сене и закрыл глаза, но сон не шёл — мое сердце изводил стыд за то, как я поступил с Марией. Тут я услышал, как кто-то поднимается ко мне, и сразу догадался, что то была моя спасительница. Она молча легла рядом со мной и уставилась мне в глаза. Я ничего не говорил, и тогда Мария сама спросила ласково, как у капризного ребенка, не обижаюсь ли я больше на неё. Но прощения она не просила и от меня не ждала извинений. — Нет, не обижаюсь, — Как мог спокойно ответил я, — А ты чего… — Ты был таким хорошеньким, Диего, когда братец вытащил тебя из чана… — Сказала Мария, еле сдерживая смех, — И ты так смешно стонал… Ну, как барышня!.. Иу, иу! Вот так. Мария нежно прижалась ко мне и покрыла моё красное лицо поцелуями. — Ну посмейся, посмейся мне тут! Хорошо! — Рассердился я, но уже, скорее, понарошку, повалил её на спину и начал щекотать. Мария была такой милой, такой нежной, таким звонким был её смех, так извивалось её мягкое тело под моими пальцами! Закончив с щекоткой, от которой она уже начинала сходить с ума, я грубо задрал её юбки и безыскусно, напором взял в позе лицом к лицу, чтобы напомнить, кто тут из нас барышня, но она не сопротивлялась и была даже очень рада. Потом мы ещё долго валялись в ароматном сене, тиская друг друга, целуясь и смеясь, пока не заснули. Она не была девственницей, и я не удивился. Я никогда не любил Марию, эту смазливую, розовощекую и такую умную хохотушку, и она, надеюсь, тоже по-настоящему не любила меня, но это была счастливая, прекрасная ночь, которая вполне окупила предшествовавшие ей страдания. На этом следовало бы и остановиться, но Богу было угодно иначе. Утром я спросил молочника, могу ли я чем-то отблагодарить деревню и, непосредственно, их семью за оказанные мне милости и ответить за причинённый их делу материальный ущерб. Хозяин сказал, что, зови меня хоть Хуго, хоть Диего, но я могу немного поработать на них, если хочу этого и не боюсь пропахнуть молоком и сеном, а деньги мои и «побрякушку», которую он заметил на мне в бане, он надёжно спрячет и прибавит к этому то, что я заработаю, когда решу уйти, но никто не заставляет меня здесь оставаться. Я согласился, неожиданно для самого себя, и стал пастухом коров. Я быстро освоился, потому что, и правда, был хватким парнем, и получал от своей новой жизни известное удовольствие. Я наладил добрые отношения с деревенскими, хотя те долго ещё посмеивались надо мной, научился не только пасти коровок и кормить их, но даже готовить творог и печь чизкейки; живот мой окреп на молоке, но душа не успокаивалась. Далее, я буду краток, ибо не все болезни лечатся, и время отнюдь не изгладило ту рану, которую я нанес своей душе собственной же рукой. Мария знала дни, в какие можно лежать с мужчиной и не зачинать, и мы проводили их с пользой, но, заметив, что я пресыщаюсь её прелестями, становлюсь с ней менее ласков, и все чаще мои мысли уносятся в Мадрид, она пошла на хитрость, которая погубила её, не потому, что она была глупа, а потому, что была обо мне незаслуженно хорошего мнения. Мария легла со мной в благоприятный день и зачала. Однажды вечером, я заметил, как округлился её живот и спросил, от меня ли она ждёт ребёнка, на что она ответила, что это так, и что мне следует взять её в жены, пока отец не узнал и сам не заставил меня сделать это. Потом она прямодушно напомнила и о своих старших братьях. Я пришёл в ужас и сказал, что слишком молод для этого, смотря в небесно голубые глаза этой пятнадцатилетней женщины, с ресницами длинными, как у телёнка, потерявшие все свое озороство от тягот тайной беременности и моей холодности. Она расстроилась, я потребовал оставить меня одного, пообещав, что завтра попрошу её руки у молочника. А ночью я прокрался к сундучку с торчащим из него ключиком, где добрый молочник хранил мои сокровища, забрал золотое ожерелье и половину денег из кошелька. И я убежал, Господи! Я убежал…