Сладчайшая и горестная повесть о несравненном Диего Борха, им самим рассказанная

в которой Диего Борха рассказывает о том, как он добывал свое чудесное ожерелье

Я понял, что мне придётся или навсегда забыть о чудесном ожерелье, или разворачиваться и со всех ног бежать к сеньорите де Солер, надеясь, что она не успела отдать мои старые одежки нищим, потому что раздевался я, в последний раз, у неё. Испустив стон отчаяния, я метнулся обратно в сторону центра Кордовы, не жалея сил, ибо не мог позволить себе откладывать это дело даже на утро, боясь показаться перед своим бывшим сожителем с деньжатами. И, вот, я возвратился в город глубокой ночью, уже ненавидя его всем сердцем. Мне пришлось замедлиться и постараться не привлекать внимания, потому что по улицам прогуливались альгвасилы, но дыхание моё сбилось и я еле стоял на ногах, как пьяный в щепу, так что один из стражей даже весело спросил меня, не нужен ли молодому сеньору эскорт. Он оказался снисходительным малым и быстро отстал, пожелав мне удачи, когда я попросил его не позорить меня перед подругой и уверил, что смогу добраться до дома самостоятельно. К счастью, возле дома сеньориты де Солер никого не было, поэтому я воспрял и принялся, задыхаясь, голосить под её окнами благим матом, обзывая её старой кашолкой, воровкой, циклопихой, колотя дверь обеими руками и требуя вернуть мне мой кушак. Про ожерелье я не заикнулся, предполагая, что это может быть чревато. Сердце моё билось так бешено, а в горле так пересохло от продолжительного бега и криков, что я согнулся, выпустил из груди воздух, ибо даже дыхание доставляло мне боль, и начал сплевывать слюну под её дверью, хрипя, чтобы эта злодейка, хотя бы, дала мне глотнуть воды… Зря ты плохо думаешь о моей благодетельнице, а ведь она даром, что воровка и аферистка, не приминула меня напоить из ведра, да так щедро, что у меня наверное, и из рукавов текло! Я, насквозь мокрый, отпрянул от двери, чтобы посмотреть в её лицо, благородное, как у породистой гончей, в лицо первой женщины, которая была со мной, изъян которой я хотел обожать и покрывать поцелуями, в тонких руках которой я, одно мгновение, хотел пронежиться вечность, но ставни уже захлопнулись. Конечно, я ещё пошипел и побранился, но, в целом, это происшествие поумерило мой пыл, и, вот, пока я стоял, думая, что да как делать дальше, и жалко выжимая воду со своих волос себе в рот, моего плеча несмело коснулась чья-то рука. Я обернулся, увидел черную тень, росточком ниже меня, белки двух глаз на чёрном фоне и пришёл в праведный ужас. Стряхнув с себя черную руку, я закричал, отскочил в сторону и начал лихорадочно расстегивать пуговки кафтана, решив защищаться от копченой нечисти своим освященным нательным крестиком, но тут понял, что это был просто негритенок де Солер, смотревший на меня удивлённо. — А! Господь Милосердный… Ты же черен, как ночь, я тебя не заметил!.. — Начал оправдываться я и только потом вспомнил, что у меня было несколько вопросов к поведению его госпожи, — Посмотри на меня! Твоя госпожа окатила меня водой. Негритенок, действительно, с интересом рассмотрел меня и улыбнулся, отчего я ощутил неловкость и захотел ударить его по бестолковой кучерявой башке, но то, что он мне сказал, так ранило меня, что я потерял все силы. — Госпожа живёт в соседнем доме, сеньор. Какой позор! Я бы умер от унижения, если бы не знал, что завтра меня здесь уже не будет, как бы там не обернулась история с ожерельем. Я тупо посмотрел на соседний дом и промолчал. Мне, впервые за все время, невыносимо захотелось домой, чтобы дедуля посмеялся надо мной, бабушка отругала, а моя бесподобная, самая честная в мире родительница укутала меня в тёплое шерстяное одеяло и погладила по головке. Я подумал, как здорово было бы никогда не снимать женского платья и не ведать таких лишений и забот. Но я знал (или был уверен в том), что никто не высматривает на крылечке севильского домика своего блудного Диего, как Отец Небесный, и преисполнился жалости к себе. — Возьми, в нем много сока… — Сказал негритенок, который был намного дальше от своей матери, уже смелее погладив меня по плечу и протянув мне большой апельсин, — Сеньору повезло, что госпожа сегодня ночует не дома. Она долго смеялся, когда осмотрел твои старые вещи и нашел ожерелье. — Ты принес мне его? — Почти равнодушно спросил я, вгрызаясь в спелую мякоть. — Госпожа продал его в ломбард за много денег. — Понятно. Тому глухому старому пердуну или карлику? — Карлику. Я тяжело вздохнул, потому что одинаково ненавидел обоих этих господ с их вонючими ломбардами, но подумал, что до карлика будет полегче достучаться среди ночи, дал негритенку золотую монету за сочувствие моему горю, ибо ничего мельче у меня не было, и размашистыми шагами пошёл в ломбард, посасывая апельсин и намереваясь каким-либо образом добыть назад свое ожерелье. Карлик со своей женой спали, как это часто водится у торгашей и ремесленников, прямо над своей лавкой. Я несколько раз постучался во входную дверь и, не получив ответа, начал бросать в их ставни на втором этаже камушки, отойдя от окна на приличное расстояние. Наконец, из щели под дверью с низко посаженной ручкой показался слабый свет, она стремительно распахнулась и на пороге возник рассерженный заспанный хозяин в исподнем, едва достававший до моей груди, и спросил, какого черта тут происходит. Я бросил камни и подбежал к карлику, умоляя его пустить меня к себе на ночь, если у него есть сердце и любовь к Господу, потому что я рассорился со своим сожителем, и он, вдобавок, облил меня водой, когда я спокойно уходил. — Пусть на ночь? Тебя? После того, как ты кидал камни в моё окно, будто бы я сделал пред людьми что-то плохое, или что-то тебе должен?.. — Растерянно бубнил хозяин, искренне поражаясь моей наглости, — Да ты совсем, что ли, ополоумел, Диего? Я что, дружок твой или брат?! Какая мне разница, что там у вас происходит, содомиты херовы, да почему ты вообще приперся именно ко мне среди ночи! На улице жара, не простынешь — иди, вон, ляг на лавочку и спи, у тебя, бездельника, и красть-то нечего! «Должен! Должен! Ты должен мне!» — хотелось крикнуть мне в лицо коротышке и выбить из него всю дурь, но умом я понимал, что он нисколько не виноват в произошедшем. Я начал снова взывать к его христианскому милосердию, как тут мне на помощь явилась жена хозяина, такая же карлица, ибо с нормальными женщинами сочетаться браком они по закону не могли, только природно ещё более уродливая, чем её супруг, и ахнула при виде меня. — О, Диего, бедняжка, ты же весь промок!.. — Воскликнула сердобольная уродка и вскинула кривые ручки, — Почему ты не пускаешь его, господин? — Потому что он плут, безобразник и нахал. Ступай отсюда, женщина! — Гаркнул хозяин на жену и снова обернулся на меня, собираясь, видимо, рапсрощаться, но супруга подняла немалый шум, обвиняя его в бессердечии и угрожая, что пожертвует тогда все его деньги церкви, отчего он, наконец, покорился и сказал, чтобы она сама со мной возилась. Хозяин раздраженно пошёл к себе, и я догадался, что карлики спали в разных комнатах, как люди, глубоко противные друг другу. Мадлен (так её звали), пригласила меня в кухню. По ходу я взглянул на прилавок, но не заметил на нем моего ожерелья — видимо, оно было так драгоценно, что его карлик положил отдельно. Сердце моё сжалось от обиды на сеньориту де Солер, я погрузился в тяжкие раздумья насчёт того, насколько я вообще теперь близок к своей цели, из которых меня вырвал неприятный голосок хозяйки. Она растопила камин и сказала мне не стесняться и снимать скорее свою одежку, чтобы она могла подсушить её до утра, потому что предложить чего-либо моего размера они не могут. От горячего вина я вежливо отказался, так как уже достаточно выпил сегодня и в харчевне, и у ростовщика (Господи, какой же это был длинный день!), и принялся раздеваться и подавать хозяйке свои вещички, которые она заботливо развешивала у огня. Было нетрудно заметить, что все эти хлопоты вокруг меня доставляли карлице большое удовольствие. Наверняка, за свою жизнь она натерпелась оскорблений не только от здоровых мужчин, ведь даже муж-урод её не любил, а тут ей выпала возможность позаботиться о таком красавчике, как я, да ещё столь безропотном и покорном. Внезапно, когда я заметил, что голодный взгляд хозяйки задерживается на моём юном, здоровом теле, просвечивающим сквозь тонкую исподнюю камису, решение вопроса с ожерельем пришло мне в голову само собой. Оно было рискованным и не самым надёжным, но могло подойти, если Бог будет ко мне милостив, а женщина окажется достаточно глупа или достаточно отчаянна, чтобы мне поверить. Приободренный своим недавним успехом у злодейки де Солер, я решил, грубо говоря, отдаться и этой женщине за свое чудесное ожерелье, точнее, честно обменять его на любовь, которой сия несчастная уродина была навсегда лишена природой. Поэтому я улыбнулся, коснулся её тонких, русых с зеленцой сопелек, именуемых волосами, и ласково заправил выбившуюся прядь за ушко. Карлица покраснела и тоже улыбнулась мне, оголив самые кривые зубы, какие я видел в своей жизни. — Вы можете считать меня последним чудаком, но я уже давно не равнодушен к Вам, сеньора… — Почти шёпотом произнёс я, смотря прямо в её распахнутые от удивления глаза, — Выслушайте же меня, умоляю! Я ни с кем сегодня не ссорился, а в фонтане выкупался специально, в надежде, что Ваш чёрствый супруг хоть так посочувствует мне и пустит под этот благославенный кров… Да, сеньора, я страшный лжец… Но я не смогу жить, не познав этой ночью Ваших ласк и сполна не одарив Вас ими! Мадлен, судя по всему, оказалась круглой отчаявшейся дурой, потому что растаяла от моих слов (впрочем, своим красноречием я и сам был приятно удивлён) и чуть не треснула от счастья. Она обхватила меня, поцеловала в стройный живот и рассыпалась в заверениях во взаимной любви и страсти, я же сделал вид, что удивлён, как она может хотеть меня — нищего шестнадцатилетнего носильщика, который покамест не брал ни одну женщину, и у которого ещё даже не начали расти волосики на груди, чем ещё сильнее возбудил похотливую карлицу, охочую, как и многие тщеславные полоумные тётки постарше, до свежего мяса. Я склонился к ней, благодарно обхватил ладонями кривое лицо и чмокнул в губы, припрятав подальше язык, но она проявила в поцелуях большую настойчивость и начала страстно впиваться в мои губы своими, обхватив за плечи. Дыхание моё перехватывало от отвращения и гнилостной вони, исходившей из её пасти, но отступать было поздно, я стал отвечать на её ласки, мысленно молясь Господу Иисусу Христу Распятому укрепить меня в сим испытании да поскорее его окончить. Вскоре, мы тихонько перебрались в спальню хозяйки, как я и думал — отдельную от мужниной. Мадлен чуть ли не разорвала на себе камису от нетерпения и приказала мне тоже поскорее от неё избавляться, что я и сделал. Я весь дрожал от ужаса, предвкушая, как осуществлю с карлицей то, что видел в своей книжке с порнографией, но это вполне можно было принять за дрожь желания. Она взобралась в постель, раздвинула коротенькие ножки и зазывающе кивнула, приглашая, для начала, полизать ее промежность. Я устроился между её колен и несмело начал водить языком, задержав дыхание и едва касаясь сей ржавой калитки, как вдруг заметил в ее жёстких как щетина лобковых патлах кусочек пергаментной туалетной подтирки, явственно ощутил рвотный позыв и представил, как блевану прямо в её щель, и как рвота моя разольется по её уродливым, непропорционпльным ляжкам, отчего мне стало совсем дурно. Осознав, что этого не миновать, я с лёгкостью разжал её колени, вскочил, подбежал к окну и, ударив по ставням, как мог беззвучно исторгнул из желудка поток безобразной массы, хлынувшей на наружную стену. Позывы, тут же, возобновились, и я снова изверг на стену ломбарда порцию зловонной блевотины с полупереваренной рыбой, сдерживая звуки, отчего дыхание мое сперло, а в глазах потемнело. Глотку мою жгло вином и апельсинным соком. Я услышал, что Мадлен семенит ко мне своими маленькими ножками, утер рот рукой и, о, радость, увидел, что прямо передо мной раскинулась молодая яблоневая ветка! Я сорвал самый юный отросток, покрытый белыми соцветиями, и спешно обернулся к взволнованной Мадлен, натянув улыбку и отгородив её от окошка, чтобы она не увидела на стене мою рвоту. Она спросила, что все это значит. — О, Мадлен, моя крошка! Я просто подумал, что эти цветы яблока подобны тебе! Ведь они так малы и непосредственны, но, в то же время, прекрасны! — Восхищенно промолвил я, протягивая ей веточку. От такого карлица совсем сошла с ума, принявшись ахать и прикладывать ладошку ко лбу, будто бы теряя сознание, но вернуться на ложе мне все равно пришлось. К счастью, карлица так воняла со всех дыр и полостей, что запах моей рвоты не ощущался в комнате, а, подочистив желудок в окно, следующие малые подходы блевотины я уже успешно сглатывал. Уд мой, к тому времени, ещё не встал, поэтому Мадлен уложила меня и, причмокивая, пососала мне, во время чего я закрыл глаза и представил, как имею ротик подлой сеньориты де Солер против её воли, что быстро возбудило меня. После этого ненасытная уродина покрыла поцелуями моё тело, уселась сверху, упершись ручонками о мою гладкую грудь, так как в другой позе я бы не смог созерцать её рожу, и прыгала на моем члене, пока я с трудом не излился, в ответ на что она сразу закатила глазенки и приглушенно простонала. Сама она увлажнилась, но, вероятно, по-настоящему не излилась, потому что не умела, как не умеют то многие женщины, не знающие настоящего удовольствия и не вполне осознанно боящиеся испытать его, но была без меры довольна учиненным безобразием, удовлетворившим её тщеславие. Если тебе интересно моё мнение, то я нахожу это грехом даже более низким, чем прелюбодейство в целях настоящего удовлетворения телесной похоти (также, как я нахожу чтение юными девицами похабных книжек или просмотр непотребных картинок из одного любопытства более бестолковым и смущающим душу, чем деланье того же ради рукоблудия). Бедный дружок мой, достойный уже возведения в ранг исповедников, быстро упал, мы надели свои камисы и улеглись обратно в постель. Гладя её по плечу, я решил брать быка за рога и попросил её доказать мне свою любовь делом, ибо до сих пор не мог поверить, что она отдалась нищему носильщику корзин Диего из одной лишь любви к нему, и что у такой страстной красотки нет других любовников, которых она использует по своему желанию, как свои срамные приблуды. Глупая карлица покраснела от удовольствия и сказала, что сделает для меня все, чего бы я не попросил, если я пообещаю к ней возвращаться. Так я и сделал, после чего вполне честно поведал, что одно из ожерелий, которые сейчас находятся у её мужа, по праву принадлежит мне, но что у меня его украли и продали в ломбард, умолчав о том, как я заполучил его в первый раз, и как вышло, что я позволил себя обобрать, а также приврав, что это вещица — сущая безделушка, совершенно не модная и никому не нужная, и что я не стал бы даже заморачиваться о таком пустяке, если бы, по счастливому жребию, не оказался в этом доме. Карлица сочувствующе поохала и сообщила, что совсем не разбирается в мужнином ремесле и завтра же попросит его лично выслушать меня, на что я раздражённо выпалил, что её муж козёл, который поступает всегда супротив тому, что от него требуют, и что лучше ей отдать мне ожерелье сейчас и списать на пропажу, если он, вообще, когда-нибудь вспомнит о столь неприглядной вещице. Мадлен оценила мою дальновидность, спросила, как выглядит эта вещь, и я как мог безыскусно описал свое ожерелье. Не найдя его ни на прилавке, ни в простых ящиках, она сообщила об этом. Волнение моё нарастало и я потребовал бедную карлицу взять мужнины ключи и проверить запертые ящики, ибо не было ничего странного в том, что такое барахло он мог закинуть куда подальше… В ужасе ожидая развязки и грызя ногти, чего за мной уже давно не водилась, я услышал, как в соседней комнате быстро заскрипела постель — похоже, хозяин всегда носил связку при себе, и жене пришлось лечь ещё и с ним, чтобы достать ключи. И, вот, почти уже на рассвете, когда с меня семь потов сошло, довольная собой дура принесла мне чудесное ожерелье. Я принял его дрожащими руками и поцеловал Мадлен в губы, но от возобновившихся ласк отказался, сославшись на сонливость и напомнив о своём обещании впредь почаще навещать её. Карлица нехотя покорилась и отправила спать на кушетку в гостиной, заботливо взбив перьевую подушку и укрыв меня простыней. Только шаги её прекратились, как я вскочил, надел на шею добытое такой высокой ценой ожерелье, напялил почти просохшую тёплую одежду и убрался из дома, осторожно закрыв входную дверь, после чего как ужаленный устремился прочь, ведь теперь причин делать ноги у меня было намного больше. Я понимал, что карлик быстро обнаружит такую пропажу и сообщит о ней альгвасилам, и даже Мадлен не станет защищать меня, осознав, что я её обманул. Скорее всего, даже настоит, в последствии, на том, что это было кражей без её участия. А владелец ломбарда был весьма богатым человеком и вполне мог позволить себе развести бурную деятельность по поимке меня в городе и даже за некоторыми его пределами, правда, я не мог знать, какими. Мне казалось, что я весь провонял Мадлен, что даже собственный мой пот изменил свой природно терпимый запах на её, и невыносимо хотел в баню, но, пока возможности такой не представлялось, я завернул к фонтану, решив хотя бы окунуть в него лицо, прополоскать рот и напиться. Мне почудилось, что это был колодец небесных ангелов с живой водой, как описано было у святого апостола Хуана. Потом уж я, не оборачиваясь, во второй раз покинул Кордову и, отойдя на приличное расстояние, свернул в лесок, потому что умирал от усталости, которая особенно сильно морит давно не спавшего человека именно на рассвете или в сьесту. Там я вознес молитву святому Диего де Алькале, чтобы он уберег меня от разбойников на время моего сна, упал в прохладную тень раскидистого оливкового дерева, обняв свой кошелечек, и заснул, наконец, крепким и спокойным утренним сном, и разбойники меня не побеспокоили. Проснулся я где-то к полудню вполне бодрым, но столь же вонючим, поел малину с куста, попил из ручья и продолжил свой тернистый путь в сторону Мадрида, понимая, что, в наихудшем случае, за мной может уже готовиться погоня. О том, какое немыслимое позорище, по сравнению с которым все мои прошлые беды показались цветочками, приключилось со мной в одной из Толедских деревушек, где я выкупался и как повидался с кордовскими альгвасилами, посланными за мной неугомонным облапошенным карликом, я расскажу тебе в следующий раз.