Сладчайшая и горестная повесть о несравненном Диего Борха, им самим рассказанная

в которой Диего Борха рассказывает о том, как он обманул ростовщика Рауля де Монторо, и какими историями они с его внуком друг друга развлекали

Я собирался взять у ростовщика деньжат и отбыть в сторону Мадрида той же ночью, чтобы, во-первых, опять не соблазниться удовольствиями жаркой Кордовы (по крайней мере, не устоять перед соблазнами столицы казалось мне менее предосудительным), и, во-вторых, не мозолить никому глаза своей из ниоткуда взявшейся мошной и не вызывать вопросов у тех, кто знал меня, как оборванца-носильщика. В кармашке нового платья лежала лживая рекомендация моей благодетельницы и золотая монетка — её запросто хватило бы на то, чтобы хорошенько выкупаться в лучшей бане Кордовы, которую держали весьма искушенные в делах гигиены мориски, подровнять патлы и, действительно, предстать перед ростовщиком в наилучшем виде, но я боялся, что моя проделка не удастся, и я, тогда, останусь с чистым, но, все-таки, носом, когда эти деньги могли ещё понадобиться мне на другие нужды, если все пойдёт не по плану. Рассудив таким образом, я решил, что слишком много чести — намываться перед походом к презренным евреям, и направился к своему сожителю, чтобы провести с ним последние часы. Ах, лучше бы я не поскупился тогда на своё здоровье и пошёл в баню, ибо, раздевшись, точно вспомнил бы, какую бесценную вещицу я оставил у подлой сеньориты де Солер, и, возможно, смог бы возвратить её с меньшими хлопотами!.. Хотя калач мой, как ты помнишь, уже был терт, сам я им пока не являлся, но, все же, додумался не раскрывать своему немногословному сожителю ни один из своих замыслов. Про золотую монету, новую одежку и ночное отсутствие я честно сказал ему, что одна благородная старая дева оказала мне большую милость, даровав эти вещи, обед и кров. Он сдержанно, но вполне искренне выразил радость за меня, после чего мы помолились в церкви и поставили свечи за здоровье сеньориты де Солер, разнесли ещё несколько корзин и сходили в харчевню выпить по кружке вина за мой счёт. Дружок мой, кажется, впервые разговорился, но я почти не слушал, ведь мысли мои витали далеко, а живот немного крутило от волнения — благо, я ещё не успел его хорошо заполнить с моего последнего злоключения. После этого я поспешно распрощался с ним, сказав, что иду к одной милашке, которую тогда на ходу и выдумал. Он пожелал мне удачи, посоветовал заглянуть к аптекарю за сосалками с мятой для свежести дыхания и футляром на член из свиной кишки, раз уж я теперь такой богатый сеньор, а сам пошёл дальше квасить, я же — в сторону еврейского квартала, твердя шёпотом свое подложное, вычурное имя — Матео де Солер-и-Ортега, и навсегда покидая моего ангела-хранителя, не умевшего запомнить Символ Веры. Говоря начистоту, живые евреи из плоти крови, тогда ещё, оставались для меня тайной за семью печатями. Я носил пару раз корзины с рынка для врача, который был евреем, знавал тут и еврея-часовщика (он мне не доверял), но, в целом, сторонился их, поддаваясь наветам худой молвы, а воображаемые образы противоречили один другому. Каким же был ростовщик, размышлял я. Сутулым скрягой с крючковатым носом и дрожащими руками? Размалеванным хитроумным неженкой с колечками крашенных кудрей? Величайшим воином и праведником, поправшим Иерихон? Поняв, что все вопросы мои очень скоро разрешатся, я, вообще, перестал думать… И в ту же секунду земля стала больно жечь мои пятки, которые несли меня подлить горькой отравы в чью-то жизнь, и больше не переставала, даже когда я убрался из Кордовы, ибо был я проклят собой же. Возле красивой светлой синагоги в восточном стиле проживали богатые евреи в хороших домах, среди которых были знакомые мне врач и часовых дел мастер — я как мог незаметно проскользнул мимо их окон, и чем дальше уходил я вглубь еврейского квартала, тем больше он удивлял меня своим убожеством и теснотой, хотя, как я понял, жители его уже потихоньку расходились ко сну. В душных, заставленных кувшинами и тюками улочках мешались запахи отходов и мокрого белья, теснились кошерные и иные специальные лавки, в которых не было нужды христианам, нависали друг над другом хлипкие балконы, но во взглядах встречавшихся на пути евреев я чаще узнавал иронию или глубокую молитвенную задумчивость, чем отчаянье. Послонявшись туда-сюда, подивившись немного сей великой богомерзости и набравшись смелости, я подошел к лызгающему семечки подсолнечника юнцу моего возраста, сидевшему на одной шерстяной подстилке, и спросил, где мне искать Рауля де Монторо. Тот косо посмотрел на меня снизу вверх, ни на секунду не прекращая своего занятия. На голом, слабом подбородке его повисла кожурка семечка, и я выразил отвращение всеми мускулами своего лица. — Ты не понял, нехристь? Я к тебе обращаюсь — мне нужен Рауль де Монторо, ростовщик, — Повысил я голос, ощущая превосходство над этим хрупким, нелюдимым созданием, — У меня, думаешь, других дел нет, с тобой тут препираться? — Да понял я, понял… — Некрасивый еврейчик снисходительно ухмыльнулся и сказал мне самые худшие слова, какие я слышал за всю свою жизнь, — Что хорошей оплеухи тебе нужно… Иди отсюда, пижон, не занимайся глупостями. Перед тобой открыто столько дверей, но ты хочешь войти в эту? Наплести с три короба, что тебя оклеветали, а самому потратить деньги на безделушки и девок, чтобы расхлябывать долги до конца дней своих?.. Да ведь ты ничем не отличаешься от других. За твоей смазливой физиономией, по которой грязная лужа плачет, нет ни крупицы ума. Если кто-то говорил тебе, что ты особенный, то он здорово солгал. Не ярость я ощутил, нет. Я ощутил горечь, свою слабость и стыд, лицо моё поникло, а грудь сжалась от обиды. Я бестолково отвернулся от юнца, чтобы он не увидел, как в глазах моих блеснули слезы, потому что знал, что он прав. Мальчик продолжил невозмутимо лузгать семечки, я же тихо извинился и поплелся было дальше по незнакомой улице. — Эй! — Окрикнул меня юноша, поднимаясь со своей подстилки, — Я знаю, олух, что ты обиделся, но не одумался и пойдёшь дальше искать ростовщика. Если что, Рауль де Монторо живёт здесь. Он мой дед. — Да?.. — Растерянно обернулся я, — А ты чем тут занимаешься? Кровь у него сосешь? — Я переписываю и перевожу на кастильский кое-какие иудейские книги, — Коротко ответил юноша и взглядом пригласил меня в дом, потому что я, и правда, не одумался. За убогой дверцей с наискось приколоченным к ней еврейским свитком меня встретило тесное и весьма захламленное, но, стоит признать, далеко не бедное и хорошо натопленное жилище. Я увидел на большом столе, за которым сидела усталая женщина с покрытой большим куском ткани головой и кормила грудями сразу двух младенцев, серебряные подсвечники, тут же, кучу до дыр зачитанных книг, узорные ковры на полу и стенах, дубовый шкаф, полный каких-то свитков, обмотанных бархатными тканями с кисточками и растительной золотой вышивкой. Две некрасивые худые девчонки сидели на полу, подобрав голые ножки, и увлечённо строили нечто из раскрашенных кубиков (возможно, то был Третий Храм), с кухни доносился запах рыбы и звон посуды. Мой сопровождающий скинул свои стоптанные башмаки и крикнул что-то на незнакомом мне языке, после чего из соседней комнаты недоверчиво выглянул бородатый старик в очках из какой-то проволоки и в таком затасканном тряпье, что я сразу понял, чему отдают приоритет в этом жилище. Завидев меня, ростовщик сдержанно поклонился, как человеку, высшему по статусу, и без лишних разговоров пригласил проследовать за ним, прекрасно понимая, что такому птенчику, как я, не нужно от него ничего, кроме денег. Я был рад, что гадкий потомок его уселся в проходной комнате с остальными домашними, ибо не вытерпел бы от него больше ни одного худого словечка или взгляда в мою сторону и, как пить дать, наделал бы делов. — Мой внучок, наверное, обидел Вас, молодой сеньор? — Извиняющимся тоном спросил ростовщик, усаживаясь за свой тяжелый письменный стол, — Не слушайте его. Сынок мой, стерва эдакая, отошёл в лоно Авраамово, теперь у Йоханана забот полон рот. Ну да у кого не так! «Да у меня, кроме как рот наполнить, забот вроде бы и не было» — подумал я, но сказал немного другое. — Да уж, такого злого парня я ещё не встречал… Ладно, это все прошлое. Я бы хотел одолжить у Вас небольшую сумму, — Озабоченно изрёк я и сразу достал поручительную бумажку, на что старик понимающе кивнул, предоставляя мне слово. По ходу дела выяснилось, что Матео де Солеру-и-Ортеге, молодому племяннику хорошо известной в городе сеньориты де Солер, живущему по такому-то адресу, срочно требуются деньги на одну судебную тяжбу, связанную с ложным обвинением его в домогательствах и причинении телесного вреда. Что юристы дерут непомерно большие суммы. Что он еле уговорил тетушку не впутывать себя в это позорное дело и предоставить ему самому разбираться с ним, ограничившись рекомендательным письмом. Что в залог он может оставить только доброе имя своего рода, но деньги эти он клянётся вернуть под любым процентом, ибо, как бы грустно то ни было, его умирающий от немощи дед из Вальядолида, которого он даже не может посетить теперь из-за своей тяжбы, скоро передаст ему наследство, а если вдруг бедолага слишком долго задержится на свете, то пусть Рауль де Монторо, ему на горе, сразу обратится к сеньорите де Солер по такому-то адресу, ибо других родственников у него в Кордове нет. Злобливый Йоханан, сам того не ведая, подсказал мне, что следует говорить. Он справедливо считал меня глупым, но некоторые мои скрытые качества, все же, недооценил. Ведь я был неотразимо глупым. Я не старался ничего усложнять, врал старому ростовщику так наивно и искренне, так упоительно, с такой лёгкостью, какую открыл в себе только за этим столом, полным деньжат, что, под конец монолога, весьма распереживался за исход тяжбы бедного Матео и заплакал. А потом испугался самого себя, будто бы встретил двойника в своей спальне, но Рауль де Монторо, очевидно, принял это за выражение великого душевного волнения о своей судьбе, близкого к безумию, и даже подал мне какую-то тряпицу утереть слезы. Итак, Матео де Солер-и-Ортега, действительно, мог быть молоденьким дуралеем, переживающим первую в своей жизни тяжбу, вдали от близких родственников, слишком гордым для того, чтобы спокойно занять у своей тётушки, мог быть лжецом, выклянчившим у старой Девы эту рекомендацию под каким-либо предлогом и планирующим потратить деньги на развлечения, но преступником он быть не мог — так показалось ростовщику, который сквозь очки рассмотрел его самого и печать на бумаге. Рауль счел меня хорошей добычей, спросил о желаемой сумме, обсудил со мной ещё несколько моментов об условиях займа (воистину, они были грабительскими, но я покорно на все кивал, хлюпая носом), а потом принялся что-то писать на чистом листе пергамента. Сердце моё бешено забилось, я думал, что сейчас случится что-то ужасное, например, в дом ворвутся альгвасилы и скрутят меня за то, что я только собирался сделать, или же старик просто выпишет на своей бумажке «Иди-ка ты к черту, гойский воришка, вот тебе мешок фиг!» и выгонит меня взашей, но ничего такого не случилось. Я получил расписку и её копию, на которых повторялись сумма займа, условия, даты и поставил на обоих свое выдуманные имя, после чего ростовщик полез за деньгами… Я не помню, какую сумму назвал ему — она, случайно, оказалась адекватной, хотя я понятия тогда не имел, во сколько может обойтись подобное судилище человеку, которого никто почти в городе не знает. Кошелечек мой был невелик, и я попросил старика выдать мне золотыми, которые, все же, доверху заполнили кожаный мешочек с простой вышивкой, подвешенный к моему поясу. Ноги мои чуть не подкосились от столь великой тяжести, если понимаешь, я рассыпался в благодарностях и хотел было убраться из этой конуры, куда глаза глядят, но довольный уловом еврей пригласил меня отужинать. Что ж, призревает Господь и на грешников — в этом доме угощение оказалось без подвоха, хоть я и не привык есть рыбку в скоромные дни, а вино было разбавлено водой! Йоханан усмирился и, слегка опьянев, начал даже рассказывать мне про какие-то свои книжки — женщины и девицы к этому времени покинули стол, пожелав всем доброго сна, так как им это было неинтересно. От него я узнал, что весь Зоар, самая тайная книга евреев о божественной магии, написана на арамейском, а не иврите, так как ангелы не понимают ни шиша по-арамейски и, соответственно, не могут знать, с помощью чего именно евреи влияют на Бога. Я спросил, почему бы им тогда не наколдовать себе домик поприличнее или не втемяшить королю, чтобы тот их не притеснял, на что Йоханан только сочувствующе покачал головой и плеснул себе ещё вина. Затем, я поинтересовался, знают ли ангелы, по его мнению, латынь или, хотя бы, кастильский. Оказывается, что сии языки они знают, но используют, только рассказывая друг другу непристойные шутки про дерьмо, ибо они, по своей грубости, только на то и пригодны. — Очень интересно. Что же ты тогда там переводишь на кастильский? Небось, сборники шуток про дерьмо? — Спросил я, тоже к этому времени бывший уже навеселе. — Заткнись, как тебя там… Заткнись, свинопас… — Раздражённо пробубнил Йоханан. — Молодые люди, перестаньте! — Примирительно поднял руки Рауль, — Я наслышан, Матео, что вы, христиане, очень любите развлекать друг друга рассказыванием увлекательных историй и пением песен. Вам предстоят тяжкие хлопоты, сеньор. Почему бы нам хотя бы эту трапезу не завершить на доброй ноте? Тем более, женщины разошлись, и мы можем не стеснять себя в выражениях. Два раза меня просить было ни к чему, и я, пьяный осел, не без удовольствия запел, предварительно сообщив, что эту оскорбительную песенку я не сам сочинил, а слышал от друга, и что в ней поется про одного крещеного еврея, с которого святые воды как с гуся стекли — то было правдой. Вот, как звучала та песенка: Самый жалкий в мире грешник, Пред причастием бледнеешь, А в мечтах — Йерусалим (Пусть висит на шее крестик), Отрицать ты не посмеешь, Как отринул ты Псалтырь, — В королевстве злачном Феса, Флюгер, шлюха, иудей, Оскорбил Царя ты мессы, Став посмешищем людей. Что ты мнешься, как девица? Свою тайну поскорей, Чтобы всем повеселиться, Нам открой, Хуан еврей! Как тебя пленили мавры, А затем в цепях железных К королю их подвели Под неистовство литавров. Как отринул град небесный Ради бренных благ земли, Осквернил свой лживый ротик Гнусной сразу шахадой И уверил, мол, работать Не придётся уж ножом. Что ты мнешься, как девица? Свою тайну поскорей, Чтобы всем повеселиться, Нам открой, Хуан еврей! Как с тебя сорвали платье, Да под тонкие трусишки Запустил ладони мавр, Восклицая: «Вот проклятье — Здесь ни лоскутка излишка, Столь смешон его удав! Коли дело рук раввина — Да хранит его Аллах, Коль природа подсобила — Тут скажу я только «Ах!» Что ты мнешься, как девица? Свою тайну поскорей, Чтобы всем повеселиться, Нам открой, Хуан еврей! Как приятно было в бане Попотеть с еретиками За щепотку-две услуг, Где тебе твой дрын помяли Тех, кто был Христа врагами, Восемь пар нечистых рук. А потом, поставив раком, Отымели кто куда — Тот прельстился зада мраком, А тому милы уста! Что ты мнешься, как девица? Свою тайну поскорей, Чтобы всем повеселиться, Нам открой, Хуан еврей! Как лишённый напрочь чести Ты муллу спросил стыдливо, Нет ли на тебе греха. Тот ответил: «Всем известно Со слов праведных халифов — Шлюха с дрыном не плоха, Но ещё Мухмеду мило Если шлюшка и жена». В пятницу тебя женили, А в субботу, хоп, — рога! Что ты мнешься, как девица? Свою тайну поскорей, Чтобы всем повеселиться, Нам открой, Хуан еврей!.. Я заметил, что Рауль де Монторо пресекающе поднял руку из наслоений своего тряпья, и нехотя умолк, хотя лицо ростовщика не казалось разгневанным. — Достаточно, юный сеньор, достаточно… Когда я сказал, что мы можем не стесняться в выражениях, я имел в уме немного иное, — Чуть ли не виновато сказал ростовщик, медленно снял очки и протер их одной из тряпок, в которые был замотан. Мерзопакостный Йоханан решил снова позубоскалить, ибо ничего больше не умел, и разразился хвалебной тирадой насчёт высочайших качеств испанской поэзии, ироничную манеру которой я уловил спустя лишь некоторое время и язвительно попросил его самого тогда рассказать какую-нибудь увлекательную историю, не стесняясь в выражениях. История его оказалась забавной и короткой, как шутка. Я поступил исключительно по-христиански — оставил гордость и попросил рассказать ещё одну, а потом ещё. Все эти три откровенные истории о некогда живших раввинах, которые он именовал мидрашами, я готов передать почти без искажений, хотя имён этих еврейских мудрецов я не запомнил. Первый мидраш Йоханана о старательном ученике одного раввина У одного раввина был очень старательный ученик, который во всем хотел походить на своего учителя. Однажды, он воспылал страстью к супруге учителя и склонил ее лечь с ним. Но только он спустил исподнее, как в коридоре послышались шаги раввина, и женщина сказала юноше прятаться под топчаном, пока они не заснут. Почтенный учитель Торы зашел к жене и так добросовестно исполнял на ложе свой супружеский долг, что проломил его пополам и, тут же, услышал откуда-то снизу пронзительный писк. Они с супругой поспешно поднялись, раскидали обломки и увидели на полу бедного, перепуганного ученика со сломанным обломками лежанки носом и спущенными трусами. Раввин пришёл в ярость и поинтересовался, что же этот голубчик забыл под его постелью, на что юноша ответил, что он всего лишь хотел получше узнать у своего учителя, как ему предстоит следовать первейшей из данных Элохимом заповедей. Второй мидраш Йоханана об одном раввине и его прелестном ученике, которого язычники упекли в бордель Жил на свете один мудрейший раввин, и был у него любимый ученик, утонченной красотой и юностью которого восхищались не только женщины, но и мужчины. Похотливые римляне из язычников похитили этого прекрасного юношу, когда тот гулял в одиночестве, и приковали к стене на цепь в одной из комнат лупанария. Мудрый старый раввин плохел с каждым днем, ведь он постоянно горевал, лил слезы и не находил себе места без любимого ученика — своей радости и опоры. Однажды, он шёл мимо лупанария и читал по памяти Тору, как вдруг услышал из-за стены сладкозвучное толкование того самого фрагмента, который он только что изрёк. Тогда раввин бросился в бордель, прикрыв лицо своим головным убором, заплатил и попросил пустить его на ложе к юноше в той комнате, из которой он услышал голос. Как только римляне расковали мальчика, чтобы он мог удовлетворить гостя, и закрыли шторой проход, ученик осыпал своего учителя поцелуями, хотя был почти лишён сил. Полчаса они сидели рядом и толковали Тору, а потом раввин приказал обнаженному юноше облачиться в его просторные одежды и убор, опустить лицо и со всех ног бежать к их прежнему дому. Тот так и поступил, а когда через пять минут римляне зашли проведать мальчика и обратно его заковать, то увидели там голого старика и потеряли дар речи, потому что решили, что были наказаны Элохимом Всевышним, и отпустили раввина домой. Третий мидраш Йоханана об одном раввине, который весьма хитровывернутым образом спас своего приятеля от блуда Один раввин стал замечать за своим молодым другом, что того слишком часто посещают мысли о женщинах, хотя тот и имел уже супругу. Однажды, он не удержал себя в руках и тайно отправился в публичный дом, но об этом прознал не спускавший с него глаз друг, который тоже был раввином, весьма искушённым в каббале, и опередил его, пойдя туда же кратчайшим путем. Неверный учитель выбрал себе самую очаровательную блудницу и провел с ней страстную ночь, оделся, а когда обернулся, то увидел, что в комнате с ним был тот самый его друг. Он признался, что с помощью божественной магии принял вид прекрасной женщины и переспал с ним, чтобы тот мог излить свою похоть, но, при этом, не изменить жене, и сразу услышать от него нравственное внушение. Раввин осознал свою ошибку, поблагодарил друга за заботу и больше так не делал. Из публичного дома они телепортировались в синагогу, также, при помощи магии, чтобы не вызывать вопросов у хозяйки. Неисповедимы пути Господни! Я понятия не имею, почему евреи с таким удовольствием сохраняют в анналах истории и смакуют постельные похождения своих же духовных учителей, и чему все это должно учить. Я откланялся и, где-то, часов в одиннадцать, навсегда ушёл от ростовщика Рауля де Монторо сытый, подвыпивший, богатый и ничему не научившийся и пошёл дальше навстречу своей погибели, разорвав на ходу расписку и пустив её по ветру. В тугом кошелечке — деньги, которых должно было легко хватить на безбедное существование и до Мадрида, и в нем самом, в ушах — стук грешного сердца. Как ты помнишь, я намеревался немедленно покинуть Кордову и проспаться где-нибудь уже днём, тем более, свежий ночной воздух и головокружительное осознание своего успеха бодрили меня. Но человек предполагает, а Бог располагает. Когда домишки стали уже редеть, предвещая долгий переход до Толедо, я неосознанно попытался поправить свой кушак, тот самый, в который я давеча вшил чудесное ожерелье падре Сантьяго, и оцепенел от ужаса. Ведь его на мне не было.