Сладчайшая и горестная повесть о несравненном Диего Борха, им самим рассказанная

в которой Диего Борха рассказывает о том, как он в Кордове ходил по поручению резчика к сеньорите де Солер и как еле унес от нее ноги

Вспомни, читатель, сколь зрелым и целостным ты казался себе в шестнадцать лет. Вспомни, как вдохновенны были твои глаза, как без разбору поражала их любая красота, любое происшествие, как великолепны были твои мнения, за которыми стояли пара дружков, пара прочитанных страниц и пара выдумок. Не был ли ты, трогательный глупец, готов перегрызть матери родной глотку за то, что казалось тебе тогда землёй обетованной, а на проверку оказалось даже не пустыней, коя и величественна, и опасна, а самым захудалым двориком? Мои нежные лета с тринадцати и по шестнадцать казались мне очень долгими, но в приятном смысле, потому что я начинал худо-бедно познавать, как устроен свет, какие радости мне принесёт любовь, и чего стоят деньги. Естественно, мнения с завидной резвостью я формировал или сам, или совещаясь с дружками-ровесниками, коих я, наконец, бездумно приобрёл себе, ибо природные живость и общительность взяли верх над издержками женского воспитания, а не прислушиваясь к старшим. Я руганью и кулаками вынудил матушку переодеть меня, наконец, в мужское платье, стал пренебрегать обществом доброго падре Сантьяго, потому что надо мной посмеивались приятели, называя богомольным пентюхом (это далось мне не просто — я ведь любил нашего святого старика, который после того приключения стал относится ко мне ещё более обходительно, но мне удалось заставить себя испытывать неприязнь к его обществу, да простит меня Бог за эти глупости, был бы сейчас самым юным генералом иезуитов!), а о прелестях земной любви я узнал по книжке с порнографией на тему древних мифов, подаренной мне одним из друзей ко дню святого Диего де Алькалы. Стоит сказать, что сцены, кои там содержались, были преславно возбуждающими плоть, несмотря на средние, как я сейчас думаю, дарования рисовальщика, но весьма схожими по духу — в них мужчина неизменно побеждал женщину (за исключением нескольких нежных сцен с лесбиянками, особенно мною любимых; мужеложников же там не было), и я решил, что иначе в жизни быть просто не может. Мир все больше распалял моё любопытство, я кричал на домашних, как девица, у которой кровь луном идёт, и бил слабыми кулачками стены, в коих мне становилось тесно и душно, как в бочке. Матушка пыталась и образумить меня внушениями, и задобрить ласками, но опустила, наконец, свои белые руки и оставила все на самотек, узнав, что наш благодетель сеньор Борха сошёл с ума, отправился в Новый Свет и больше не сможет поддерживать сынулю деньгами. Тогда же она открыла мне свою профессию, о которой я начинал уже подозревать, и поведала историю моего появления на свет. Я осудил её, будто бы сам не был маленькой шлюшкой, готовой дать себя потискать настоятелю за апельсин в сахаре. И, вот, однажды, я, самонадеянный дурак, расшумелся, что отправлюсь завтра же с утра в Мадрид, приду ко двору и сделаюсь пажем короля нашего Филиппа II. Дедуля, тут же, залился таким праведным хохотом, что, я думал, ему придется встать и побежать в сортир. Матушка же, привыкшая по долгу службы ко всякому безобидному лицедейству, сдержала смех и предложила мне пойти в пажи к какому-то её знакомому сеньору, раз мне так хочется днем целовать своему господину пятки, а по ночам нюхать задницы таких же балбесов, как я, но лучше бы мне напроситься в помощники к какому-нибудь торговцу или ремесленнику. Я заартачился, мол, где это видано, чтобы дворяне за прилавками торчали или подметки били, и тогда она спокойно выдала мне немного деньжат, которых должно было хватить до столицы, собрала в мешок смену платья, немного воды, лепешек и солонины заморить червячка в дороге, и на рассвете я, действительно, направился в сторону Мадрида, не оповестив никого из знакомых, потому что внутренне очень боялся, что передумаю и с позором вернусь в родные пенаты через несколько часов. Вышло так, что Кордова, ближайший к Севилье приличный город в паре дней пути, показалась мне Раем земным. Я был покорен шумом кордовских базаров, томными, смоляными взглядами местных красавиц, и, особенно, несравненной Мескитой с её бесконечными коридорами арок и аскетичным храмовым убранством, скромно пристроившимся среди лабиринтов восточного очарования. Как тебе, надеюсь, известно, богатство — дьявольская штука, и легче верблюду протиснуться в игольное ушко, чем богачу — в Царство Небесное, поэтому матушкиных грошей в сим Раю я, падкий на вкусности и увеселения, вскорости лишился, хотя нередко получал скидку за одну лишь свою смазливую мордашку, не зная, что, и так, беру товар в тридорого, и теряя способность торговаться из-за какой-то пары сладких слов. Я был изнеженным мальчиком, и мне, первое время, действительно, приходилось нелегко без средств к развеселому, привольному существованию. Мне было противно впервые ощущать себя грязным и спать на паперти, подмяв под голову свой плащ. Но, вместе с тем, ваш Диего был по природе гордым и бойким, а непродолжительная его жизнь пилигрима глупости произвела на него такое благотворное впечатление, что он решил уж не бежать сломя голову обратно под мамину юбку, но и не кидаться в услужение к первому встречному ради мягкого тюфяка и бесплатных харчей, а принять своё первое в жизни банкротство как факт и мужественно найти себе какое-нибудь другое временное занятие по способности, не сильно умаляющее его свободы. Ожерелье из страны Хауха я вшил себе в кушак, чтобы не появился соблазн его сбагрить (впрочем, это могло быть и опасно — меня бы, наверняка, приняли за воришку), и не расставался с ним до поры до времени. Тогда я сделался носильщиком, как это было в моде у молодёжи, и стал, вскоре, даже снимать тесную комнатушку на пару с ещё одним пареньком года на три меня постарше, который зачем-то взял меня под свое крыло. Я так и не понял, почему он помогал мне советами, предостережениями и, в целом, сориентировал меня на этом новом этапе моей грешной жизни. Мне показалось, что он, этот не очень красивый, грубый и скрытный парнишка, вожделеет меня, что привело к нескольким неловким ситуациям, инициированным мной. Храни Господь его душу — возможно, ему тоже кто-то помог, когда он оказался совсем один в моем нежном возрасте, по своей ли прихоти, как я, или по вине судьбы, и просто решил отплатить добром за добро. Как жаль, что я забыл его имя и не могу, как следует, помолиться за него. Мы оба честно работали и честно прибирали к рукам всякую мелочовку — те вещи и продукты, которые были нам необходимы (сладости и орешки, например, тогда ещё были жизненно необходимы мне для хорошего настроения), не с целью продать их. Носить корзины мне очень нравилось — сидеть без дела почти не приходилось, если только я сам не решал устроить себе выходной, ведь кордовские богачи совсем обленились ходить по лавкам и тавернам — все-то им нужно было принести, но сама работа была простой. Я, конечно, нисколько не богател, потому что из доверенных мне корзин не крал ничего дороже атласной ленточки, которую я потом поднес Пресвятой Деве Марие (а ведь какой-то молодец, тоже, говорят, уроженец Севильи, взял и ушёл в другой город, получив поручение передать полную корзину денег — до меня дошли эти соблазнительные слухи!), но много гулял по городу, отчего приобрёл лёгкий здоровый загар и приличествующую смелость, захаживал в прекрасные жилища, где меня, иногда, угощали, знал все сплетни, которыми со мной охотно делились служаночки, принимая меня, чуть ли, не за свою подружку, но все те солнечные дни постепенно померкли и слились друг с другом в моей памяти. Всё круто изменилось в тот раз, когда резчик по дереву послал меня отнести одну вещицу некой сеньорите де Солер, как-то поспешно вручив мне в руку странный продолговатый свёрток в чёрной бархатной материи. Узнав адрес, я сделал перед резчиком вид, что немедленно отправляюсь к ней, а сам завернул к фонтану, умыл хорошенько лицо и расчесал рукой патлы, щегольски нацепил шляпу набекрень, потом запрятался в подворотне, где поплевал на башмаки и протер их своим кушаком — короче, прихорошился, как мог сделать это на улице смазливый оборванец вроде меня, и тогда уже пошёл, куда меня посылали. Чего ради? Сеньорита… Одно лишь это слово волновало мою душу. Я так давно не получал поручений отнести что-то юной, незамужней девице, что любопытство взяло надо мной верх, и я осторожно развернул вещицу с одной стороны. Из чёрных бархатных складок выглянуло нечто, похожее на скругленный шпиль колокольни. Странно изогнутая башня была испещрена выпуклыми окошками, декоративными рельефами и колоннами. В своей жизни я не видел таких причудливых колоколен и очень захотел взглянуть на фигурку целиком, но мне хватило ума этого не делать — я бы вряд ли завернул эту вещицу обратно так искусно, как это сделал резчик по дереву. Когда я пришёл по адресу, то застал дверь открытой и спокойно прошёл в жилище сеньориты де Солер — она ожидала меня и ей, видимо, нечего было стесняться или опасаться. Это был самый обычный кордовский дом, достаточно богатый и обжитый, но подозрительная тишина весьма смутила меня — настолько, что я постеснялся крикнуть хозяйку и просто тихонько двинулся на второй этаж в её поисках. И, вот, свидетелем какой картины я стал. В просторной комнате стояла за конторкой молодая женщина в доминиканском облачении, которое не могло скрыть тонкость её фигуры. Точеное лицо её было строгим и каким-то бесполым, несмотря на изящество черт, а на правом её глазу была чёрная повязка. В левой руке она сжимала перо для письма, а другую держала у сердца, позируя художнику с мольбертом. Я заметил, что на картине она держит письменную принадлежность правой рукой, спинка её слегка изящно выгнута, а лицо озарено мягкой полуулыбкой. — Сеньор… — Сказал я и запнулся, удивлённый отличием образа девицы (если прилично её так называть!) от того, который я смутно представил в своей бестолковой головушке. — Я женщина, глупенький, — Усмехнулась хозяйка, — Если ты направлялся к сеньорите де Солер от резчика, то это я. Сеньорита встала со своего места, приказав художнику «собирать до завтра свои монатки», после чего быстро и беззастенчиво сбросила на пол свое карнавальное доминиканское облачение и плат. Монахиней она, конечно, не была. Ее гладкие черные волосы были убраны в простую строгую прическу, а за место верха платья на женщине был один лишь черный бархатный корсаж без рукавов. Я узрел её худые белые плечи, складочки подмышек, острые ключицы и низкое декольте (правда, груди её были столь малы, что между ними не было ложбинки), и опустил взгляд долу, потому что, помимо срамных картинок, видел до этого только тела моих матушки и бабки в бане. Я понял, насколько смешно и нелепо было мое фанфаронство, умилявшее иногда молоденьких служанок, которые принимали передачки для своих хозяев. От одноглазой сеньориты де Солер разило чем-то горьким — то ли шалфеем, то ли опытом, который сам по себе может только или быть, или отсутствовать, но одного он, по милости Божьей, красит, а другого — уродует. Насчёт хозяйки я тогда не сразу понял, ибо, по-началу, ходил совсем отупевший от смущения, а потом начался такой содом, что я думал только о том, как бы мне не сдохнуть без последнего причастия. Что насчёт её очевидного по сути своей уродства — я таковым его, в общем, не считаю. Оно, скорее, внушало мне странный трепет и завораживало. Сеньорита де Солер равнодушно взяла свёрток и, не разворачивая, сунула мне золотую монетку, после чего пригласила к столу. Пожрать я был не дурак, как Вы поняли, поэтому, себе на беду, согласился, несмотря на стеснение. Сам обед оказался не королевским, но вполне достойным — был и томатный суп со сливками и шафраном, и свежий хлеб со сливочным маслом и корицей, и рис со сливками, курицей и корицей, и горячее вино (без сливок, но с корицей) — ничего не имею против, да только приправа эта заглушала остальные запахи, а всю еду нам приносили и подавали в отдельных тарелках, и сливок в блюдах хозяйки не было. Тогда же мне не показалось это подозрительным, да и сеньориту де Солер я боялся оскорблять какими бы то ни было замечаниями, кабы самому не лишиться глаза. Мало ли, дама животиком слаба. За столом хозяйка держалась прохладно-насмешливо, не выказывая признаков кокетства, будто бы была не девицей, а вдовой, и я не обижался, поняв свое место. Потом, после трапезы, негритенок в ливрее, который нам все подавал, прикурил её длинную трубку. Она выпустила ряд колечек и спросила, не желает ли покурить молодой сеньор… Я не сомневаюсь, что в мои тарелки эта злодейка подлила слабительного снадобья, использовав во вред то, что пошло бы на пользу тем девицам, которые ради бледности лица объедаются глиной, а сливки и табак меня просто добили. Я резко ощутил недомогание, живот скрутило, на лбу выступил холодный пот, я искренне извинился и без обиняков сказал сеньорите де Солер, что мне срочно нужно посетить сортир, потому что прижало меня так сильно, как никогда в жизни, и времени заботиться о чести не оставалось. Она понимающе кивнула и спокойно, даже нарочито неспеша провела меня в уборную, пока я еле сдерживал подступающее дерьмо и брань. Сколько я там сидел, и с каким грохотом это происходило, я не берусь сказать, ибо память моя избавилась от столь позорного воспоминания. Мне казалось, что я сейчас испражню из себя все свои органы или, по крайней мере, помру от обезвоживания прямо на толчке, что меня найдут в куче дерьма иссохшего и чёрного от напряжения всех душевных сил, как изюм! Когда этот ад прекратился, я дрожащими руками подмыл зад и вышел, истекая потом, благодаря Господа за чудесное спасение и вознося клятвы питаться отныне одной полбой на воде и ржаным хлебом. Я сильно корил себя за грубость и неблагодарность, но больше всего мне тогда хотелось тайно сбежать из дома сеньориты де Солер, напиться прохладной воды и просто отдохнуть в своей постельке. Но я доковылял до входной двери и понял, что заперт! Великий страх и стыд охватили меня, я начал бестолково дёргать за ручку, подумав, что хозяйка накажет меня за то ведро дерьма, которое я ей оставил. Но был, в итоге, жестоко наказан за свою глупость. В отчаянии я обернулся и увидел сеньориту де Солер. Она была в том же чёрном корсаже, чёрных чулках и туфлях, а на промежности её была закреплена при помощи кожаных ремешков и железного кольца та сама деревянная «колокольня», оказавшаяся весьма навороченной елдой с такой же деревянной рельефной мошонкой. От ужаса я потерял дар речи и по стене опустился на пол. — Иди за мной, бездельник. Я хочу опробовать на тебе свою покупку — резчик умолял меня поскорее дать отзыв, — Холодно улыбнулась хозяйка, — Обещаю, что и перед тобой я в долгу не останусь. Впрочем, выбора у тебя нет. Я знал, что она была права, поэтому поднялся и проследовал за ней в покои, молясь своему святому патрону, чтобы он уберег сегодня мою задницу от окончательного распада. Когда мы пришли в покои, она немедленно заперла дверь и принялась грубо срывать с меня тряпки, упираясь в меня «колокольней». Я понял, что вид моего стройного подросткового тела, не очень благоуханного, но, в целом, природно лакомого, вполне устроил её. Устраивало её и моё искаженное страхом безусое светлое личико. Она бросила меня на кровать и одарила такими ласками, что я ощутил себя женщиной, размягчила густым маслом моё отверстие, смазала им свой дьявольский прибор и долбила меня в совершенно опустошенный зад, закинув мои колени чуть ли не за голову и лаская мои груди, пока я не излился, помогая себе рукой. Такова жизнь! После этого сеньорита де Солер отстегнула елду и легла рядом, одной рукой продолжая ласкать мою мальчишескую грудь, а второй — себя, пока тоже не излилась с глубоким стоном от моего прелестного измученного вида. Всё это происшествие, также, как и мой злосчастный поход в сортир, я запомнил не очень чётко. Я долго лежал почти без сознания, чувствуя себя очень грязным и ощущая боль в заднице, хотя крови, слава Богу, не было. Хозяйка дала мне напиться воды и размяла мои спину и ножки, со своим обычным равнодушием сообщив, что я очень хороший и милый мальчик, которому весьма к лицу быть оттраханным таким образом, и что она не отказалась бы взять меня к себе в пажи, что было бы приятной новостью и для её негритенка, на что я честно ответил, что собирался, вообще-то, податься ко двору Филиппа II и там уж сделаться пажом. По правде говоря, тогда я уверился в сим желании ещё крепче, не желая отныне подвергать себя таким опасностям и искушениям, которые, как я понял, извечно сопутствуют честному труду. Женщина, очевидно, испытывющая своеобразную слабость перед малолетними глупцами и их бредням и желающая, по своему своеобразному честолюбию, как-либо меня облагодетельствовать, предложила свою помощь и встала с постели, как была, с лобком, прикрытым только тёмными волосами. У меня же сил подняться не было, я следил за ней взглядом, пока мог, а потом внезапно провалился в сон. Проснулся я только утром, рядом с той же сеньоритой де Солер, курившей трубку в постели, когда невозмутимый негритенок принёс нам горячего шоколада и хлеба с тонкими ломтиками мяса, и набросился на завтрак, забыв все свои вчерашние клятвы касаемо моего будущего едания. Я узнал, что вчера хозяйка написала рекомендацию на меня одному местному еврею-ростовщику, в которой ручалась за финансовую состоятельность своего любимого двоюродного племянника Матео де Солера-и-Ортеги, закрепив её своей личной печатью. — Тебе понадобится новая одежка и деньги на дорогу до Мадрида, раз ты собираешься идти к королю. А также хорошее питание, своевременное купание и сон, чтобы сохранять красоту и свежесть, — Неспеша наставляла меня хозяйка, потягивая горький шоколад, — Наденешь вон тот костюмчик, что я тебе подобрала, пойдёшь с этой бумажкой к ростовщику и возьмёшь, сколько сочтешь нужным. — Как это, сеньорита?.. Я же не смогу отдать, и тогда он сделает зло тебе, как моему поручителю, ведь я буду уже далеко, — Искренне удивился я. — Очень просто. Смотри, глупый, это ведь не совсем моя печать, она отличается одной маленькой деталью. Сеньорита де Солер взяла с прикроватного столика молитвенник, припечатала одну из страниц (на ней был псалом de profundis) своим перстнем и сравнила рисунок с тем, что был на рекомендации. При внимательном рассмотрении я увидел, что на моей печати не было маленькой пятиугольной звезды, заключённой в окружность — окружность была пуста, только и всего. Рисунок обоих печатей был так сложен, и так мала была та самая окружность, что не привлекала никакого внимания. — Возможно, тебя хватятся и будут преследовать за подделку моей печати, но это уже не мои проблемы. Впрочем, учитывая то, что этот ростовщик — еврей, за дело возьмутся не скоро. Надеюсь только, что ты ещё не имел дел с Раулем де Монторо и не шастал по еврейским кварталам, потому что слухи там разносятся как чума, — Привычно усмехнулась сеньорита де Солер и направила безучастный взгляд в окно. К своему удивлению, я только сейчас заметил, что повязки на её изуродованном слепом глазу не было, мучительно захотел поцеловать его и начал ласкаться к женщине, но она не отвечала на мою нежность. Сердце моё, тут же, наполнили тоска и одиночество, ведь я понял, что больше не был ей интересен. Тогда я горячо поблагодарил её, поцеловал тонкую руку и молча оделся в предложенное платье, доброе, но совершенно не вызывающее (напрочь забыв и о своих старых одежках, и о кушаке), и покинул дом де Солер с фальшивым документом в кармане. На свежем воздухе дух мой захватило от предстоящей авантюры, страшный смысл которой только сейчас полностью дошёл до меня, но свои ноги я, даже после крепкого сна в мягкой постели, еле волочил от логова этой аферистки. Да простит меня Господь Бог Распятый и за то, чему я подверг далее избранный народ Его.