Сладчайшая и горестная повесть о несравненном Диего Борха, им самим рассказанная

в которой Диего Борха рассказывает о том, как он исповедовался у падре Сантьяго и получил от него таинственный артефакт

Поскольку рос я совсем почти без мужского надзора (деда моего в счёт можно не брать — ему было мало дела до чего-либо кроме вина, властителя нашего Филиппа II и святых реликвий), матушка и бабка стали мне заместо обоих родителей. В тринадцать лет они все ещё, несмотря на то, как я ерепенился, обряжали меня в женское платье, делая объектом своего умильного кудахтанья. Я и без того был хорошеньким мальчиком с прекрасным лицом и фигуркой — плоть от плоти моей восхитительной матушки, но изнеженность характера и кружевное одеяние женского кроя, единственно, розовенькое, как пристало мальчику, а не голубое, в сочетании с мальчишеской челочкой и волосами до плеч делали меня просто прелестным. Почтенный дедуля сам умилялся, трепал меня иногда по попке и посмеивался, какой у него растёт прелестный внучок, и что хорошо бы его поскорее приобщить к семейному делу. Но, в остальном, мне больше не было на что жаловаться. Я был наделён здоровым аппетитом — меня вкусно и своевременно кормили, любознательностью — бабка пела мне старинные кастильские баллады о странствующих рыцарях, и страхом Божьим — за это меня всячески поощрали. Помимо того бронзового распятия дед потихоньку припер домой толпу распятий поменьше, а также, ещё когда церкви принялись, по научению святого Тридентского Собора, сбывать сомнительные вещицы — ракушку со шляпы святого Иакова, ресницу святой Терезы Авильской в миленьком коробке с цветной эмалью и несколько деревянных мучеников (святого Себастьяна бабка как-то разрубила топориком и выкинула в печь, поскольку ей показалось, что он дрожит по ночам и, наверное, сделан из проклятой осины), которых мы с мамой одевали в разные наряды. Свое ремесло матушка от меня успешно скрывала, и я, ко всему прочему, рос невинным, как голубь. Воскресная месса доставляла мне особенное удовольствие и праведный восторг, но, поскольку, ни в какое училище для мальчиков меня не отдали, рос я всецело дома, а приятелей у меня почти не было, то ходил часто, от безделия, и на остальные еженедельные службы или же просто так. Церковь, кою мы обычно посещали, была не очень знаменита, но каждый раз поражала тех, кто шёл в неё с открытым сердцем, красотой и святостью своего внутреннего убранства. Белые своды и величественные её стены были изнутри украшены равносторонними крестами, беззаботными ангелочками и агонизирующими мучениками, огромными золотыми тарелками, расписанными благочестивыми сценами, с исходящими от них золотыми же лучами. С высоты свисали роскошные люстры с окрашенными под темный рубин стеклянными каплями. В нефах перед генуфликториями, в позолоченных капеллах были установлены раскрашенные скульптурные изображения святых, на смиренно прикрытые глаза которых были налеплены твердые черные реснички, а по худым щекам их текли хрустальные слезы. Висели там и несколько удивительно красивых портреров каких-то юных праведниц, настолько трогательных, что в них не грех было и влюбиться. Познавательные сюжетные витражи представляли собой зрелище не менее прекрасное, хотя занимали меньшее пространство, чем настенные рельефы и золотая лепнина — эта церковь не была старинной. Всё это было так богато, разнообразно и противоречиво, пребывало в такой тревожной, но великолепной неуравновешенности (один алтарь был идеально симметричен, за исключением нанесенного на него триптиха), что, будто бы, заключало в себе суть всего нашего универсума. Иногда я вижу это место в своих снах, хотя оно каждый раз незначительно меняется, а я уже и не помню, какие из этих вариантов наиболее верны, и мечтаю вновь оказаться там, окружённым тишиной, прохладным запахом ладана и этим бескорыстным, прознающим сердце триумфом Истины. Наш приходской настоятель падре Сантьяго не очень подходил к интерьеру церкви, если, конечно, прилично так выражаться о рукоположенном служителе Божьем. Он, вроде бы, даже не был слишком стар, но волосы его уже поседели и пушились над тонзурой белыми плодами одуванчика. Он не пьянствовал, но обладал исключительно красной рожей и был, вдобавок, приземист, кругл, неловок и так много суетился, что занимал очень много места. Моя матушка обожала его за снисходительность и лёгкие епитимьи, подчеркивающие, ко всему прочему, её красоту — постоять на коленях, поплакать немного у ног Спасителя (и отереть слезы своими благоуханными, распущенными в знак глубокого раскаяния волосами), это она умела — я тоже любил его за это, но ещё за то, как он смешно честил других прихожан, особенно, уважаемых, а со мной был неловко игрив и ласков. Церковь эта находилась недалеко и матушка отпускала меня туда одного, когда я хотел. Однажды, в четверг, пребывая в задумчивости и склонности к созерцанию я пошёл в Дом Христа посидеть перед дарохранительницей. Было тихо, помимо меня там присутствовала парочка местных набожных старушек, одна юная красавица (я узнал Хуану — матушка покупала иногда кружева у её опекуна) и, судя по всему, её молоденький поклонник, юноша не менее привлекательный. Я постарался сосредоточиться на святыне и почитать венчик Божьего милосердия, но этот сеньор так много вздыхал и вертел своей смоляной головкой в сторону бледноликой рыжеватой девицы, что я проникся его возбуждением и все больше наблюдал за ними. В один момент он то ли выронил, то ли швырнул свои четки, а Хуана вздрогнула и резко обернулась на него. Они одновременно склонились за вещицей и прекрасные лица их залились румянцем, когда нежные руки соприкоснулись над четками. Тогда меня охватило странное, незнакомое волнение, аромат любви пощекотал мои ноздри. Я, бесполый ещё ребёнок, был потрясён увенчанной смущением красотой обоих — милой, молчаливой девственницы-кружевщицы, не намного старше меня, но уже цветущей, и гибкого как прутик неизвестного мне сеньора. Буду ли я похож на него, думал я?.. Скажу заранее — нет. Я вырос даже симпатичнее, но игры мои были грубее, а вот любовь тоже оказалась горше полыни, но обо всем по порядку. Так или иначе, покой мой как рукой сняло, я тупо смотрел на сокрытые дары и пытался проникнуть не в тайны духа, но, скорее, плоти. Откуда-то взявшийся падре Сантьяго заметил моё смятение, приблизился и провел рукой по моему плечу. Я вздрогнул от неожиданности и виновато посмотрел на настоятеля, как будто тот понял, что я думал не о Христе, но он лишь миролюбиво улыбнулся и поманил к исповедальне, куда я и последовал, шурша юбками. От меня не скрылось, что и святой отец был крайне чем-то озабочен, он несколько раз обернулся на немногочисленных прихожан, пока мы шли. — Какой же это бес тебя сегодня беспокоит, сын мой Диего? — Как-то лукаво спросил Сантьяго, неморгающе глядя на меня через символическую решётку. — Спасибо, падре… — Поблагодарил я священника за заботу, лихорадочно пытаясь придумать, что ему на это ответить, — Я просто невыспался. Да ещё мошки ночью покусали, вот и невнимателен сегодня. Простите мне этот грех. Для убедительности я приподнялся с колен, немного задрал платьице и почесал стройные икры, обтянутые белыми чулками, заметив, что священник в соседней кабине вытянулся и пронаблюдал за этим, после чего ахнул и покачал своей бычьей головой. — Отпускаю тебе грехи, сынок! Ты так часто ходишь в церковь, Диего, миленький, другим мальчишкам брать бы с тебя пример. Хочешь, устрою тебя в Орден Иезуитов, как подрастешь? Сделаю тебя самым юным генералом Ордена? А, ой… Что это я… Может быть, тебе нужна помощь?.. Или… — Промямлил священник и, несмотря на мои заверения в том, что все в порядке, и генералом иезуитов я становиться пока не планировал, начал дёргать разделительную решётку, чем весьма напугал меня, — Может… Откроем окошко, ты просунешь в него ножку и я почешу тебе? Я растерянно отпрянул к стенке своей кабинки, хотя по-настоящему страшно мне не было, и продолжил наблюдать, ничего не ответив. Внезапно падре Сантьяго угомонился и неловко хлопнул руками по своим здоровенным ляжкам, после чего помолчал с минуту, которая мне показалась часом (ибо я искренне переживал за эту святую душу по своему мягкосердечию), сдвинул щеколды и дрожащими руками снял решётку. Было ясно, что прелестный вид из окошка его восхитил, и мне это польстило, ведь я был воспитуем своей матушкой, красавицей и кокеткой, и был очень рад сам встретить этот мужской взгляд, расплывшийся в умилении, хотя по невинности своей не понимал ещё умом значение этого. — Ну… Просунь ко мне свою ножку, мальчик, не бойся, — Умоляющим голосом сказал настоятель и набросил на раму свою епитрахиль. Мне стало совестно отказывать и я, будучи весьма гибким, задрал стройную ножку, просунул в окошко и упокоил ее на епитрахили, смягчившей раму. Сам я прислонился локтями к стене кабинки, и это положение было ужасно неудобным, но падре Сантьяго чуть в обморок не упал от радости, как мне показалось. Он стянул с меня туфельку, а потом и чулочек, развязанный мной по его же просьбе, оголив белую, слегка влажную ступню, мизинчик на которой покраснел от жёсткого носка кожаных туфель. Настоятель сначала принялся расчесывать ногтями мои икры, но быстро перешёл на поглаживания и поцелуи, приговаривая, что мы сейчас вылечим укусы всех назойливых мошек. Я немного вздрагивал от щекотки, сдерживая смех, особенно, когда он прикасался руками или губами к пятке, мне было неудобно так стоять, но его ласки, все же, доставляли мне некоторое удовольствие. Тут озабоченный моим смехотворным (и выдуманным) недугом священник щекотно лизнул мою пяточку — уж не знаю, каким образом слюна пожилого кармелита должна помогать от укусов — я вскрикнул от смеха и непроизвольно пнул его в нос. Падре Сантьяго охнул и в ужасе замер, а я пристыженно убрал ногу из окошка и потупил взгляд. — Извините меня, падре… Я боюсь щекотки… — Прошептал я. — Ничего, ничего… Это ты меня прости, сынок, если сможешь… — Нервно пробубнил настоятель и тихо выглянул из конфессионала, чтобы проверить, не всполошился ли кто-нибудь из прихожан. Понятия не имею, какую реакцию вызвал тогда мой крик, но меньше чем через минуту падре Сантьяго протиснулся уже в мою тесную кабинку и тут же затворил ее на внутреннюю щеколду, совсем не оставив в ней свободного места из-за своего круглого живота и тяжёлого дыхания. Он зажал меня в угол и помял мне зад, осыпая, одновременно с этим, мою светлую головку и лобик поцелуями. Я не знал, как следует себя вести — мне было очень приятно, но неловко, юная нетроганная плоть быстро возбуждалась. Потом, попросив больше не кричать, он задрал рясу, и я с трудом узрел его смехотворный отросток, который даже в стоячем положении был так мал, что почти терялся под пузом. — Вот, Диего… Сейчас мы с тобой поиграем в червячков, чтобы у тебя улучшилось настроение. Покажи-ка мне своего червячка — посоревнуемся, у кого больше! — А что получит победитель? — У меня загорелись глаза. Я все-таки, и в платье, был мужчиной, меня очень привлекала перспектива победить, да ещё и кого — старого падре Сантьяго, нашего настоятеля, которого все тут слушались, ну, или, по крайней мере, делали вид! — А победитель… Победитель получит незабываемые почести для своего червячка от проигравшего! — Как мог весело ответил взволнованный святой старикан. Я хихикнул и гордо, сгорая от азарта и уже без капли смущения задрал юбки. Мой «червячок», как мы тогда условились насчёт названия, так приподнялся и окреп, что я сам был удивлён его длинне. Хотите верьте, хотите нет, но я никогда до этого не занимался даже рукоблудием, моё достоинство, конечно, иногда твердело по утрам, но не так сильно. Мы с интересом сравнили размеры, потрогали друг друга, и победа досталась мне. Я до сих пор не уверен, чего ожидал и чего больше хотел падре Сантьяго, но он сделал вид, что очень огорчён и опозорен поражением, поохал немного и тяжело опустился на колени, а потом оказал моему «червячку» такие незабываемые почести своим мягким ртом, что я, и правда, их не забыл. Я, вспотев и прерывисто дыша, опустился на зад в тесный уголок исповедальни и надменно уставился на падре Сантьяго. — Слава победителю!.. А теперь… — Пыхтел, вне себя от возбуждения, настоятель, — Теперь уничтожь проигравшего, о, мой милый, жестокий мальчик! Накрой его жалкого червячка свой ступней! Я с радостью поднял ножку и уткнул её в мизерный член падре Сантьяго. Тот ещё больше покраснел, закатил глаза, как будто собирался сейчас копыта отбросить, и залил мою мягкую пяточку своим семенем. Я был очень рад и горд, видя, что, действительно, уничтожил его «червячка», ибо тот поник и совсем исчез в складках кожи. Падре Сантьяго отдышался, и взгляд его стал непривычно холодным, когда он попросил, чтобы я никому не рассказывал о том, во что мы сегодня играли. Да, я был совсем невинен и понял не все из произошедшего, но то, что наши интересы где-то совпадают, для меня было ясно (ведь я и сам не хотел никому рассказывать об этом, боясь, что и другие мальчики попросят настоятеля поиграть с ними в червячков, и я перестану быть особенным), и я решил немного навариться на этом, поэтому невинно похлопал длинными ресничками и спросил, что мне за это будет. Падре Сантьяго строго сказал сидеть здесь и чем-нибудь протереть пятку, а сам поспешно удалился, судя по шагам, в ризницу. Пожалев свои юбочки и не найдя ничего лучше епитрахили, я осторожно протёр предметом облачения ногу и положил его также, как он лежал. Из ризницы он прибежал с каким-то свертком и, снова закрывшись со мной в исповедальне и обдавая своим горячим дыханием, поспешно развернул его. Я предполагал, что там будут медовые конфетки, вафля или апельсин в сахаре, чем он иногда меня потчевал. Но какое чудо предстало моим изумленным глазам! В самой простой тряпице лежало широкое женское ожерелье из тонких пластин чистейшего золота с такой удивительной темной геометрической гравировкой, какую я никогда не встречал здесь, в родном краю. Причудливое сочетание квадратных и круглых спиралей, зигзагов и штрихов складывалось в подобия шестерней, цветов, птиц, змей, каких-то забавнейших чёртиков и ещё Бог знает чего. Я завороженно провел пальцем по пластинам, ощутив странное тепло. Священник сказал мне, что это — артефакт, который ему привёз племянник с другой половины света, из чудесной страны Хауха. Я спросил, какова из себя эта страна, о коей никогда не слыхивал. Тогда он терпеливо объяснил, что Хауха — самая прекрасная из стран, какие есть на земле, почти как Эдем, что там вечно цветёт Май, в реках течёт вино заместо воды, вся твердь состоит из золота, на деревьях вперемешку со вкуснейшими фруктами растут лучшие наряды на любую фигуру, овечки спят под горячими боками львов, пчелы не жалят, змеи ласкаются к ногам дев, никто не работает, все живут 600 лет, сохраняя свою юношескую красоту и невинность, и умирают только от хохота. Я поинтересовался, каким образом это происходит с ними в 600 лет, то бишь — начинают ли этих прекраснолицых стариков щекотать до смерти или рассказывать им какие-то смешные истории или, может, показывать рожи, но падре Сантьяго неожиданно грубо приказал мне заткнуться и выдвинул условия. Он сказал, что я получу это ожерелье, если пообещаю никому не рассказывать о том, как мы с ним играли в червячков, а вещицу эту хорошенько спрятать и от домашних, и от друзей. И добавил, что если я хоть в чем-то его обману, то на меня в ту же секунду падёт проклятие Хаухи, а ожерелье источит смертоносное зловоние и убьёт меня, где бы я ни находился. Что ж, видишь — я нарушил свой обет и все ещё жив, хотя это украшение, кое и сейчас висит на моей шее заместо душной фрезы (сам иногда удивляюсь, какая дьявольская сила заставила меня не продать его при первой же финансовой трудности), уже успело принести мне весьма много боли, как ты, однажды, узнаешь, если я тебе не наскучу своими рассказами раньше. Тогда же, уходя от падре Сантьяго с золотым ожерельем, я сам чуть не помер со смеху, как коренной житель таинственной Хаухи, хотя мне и было всего тринадцать лет от роду, потому что счёл крайне бестолковым и расточительным давать мне такое сокровище, да ещё и после того, как доставил мне столько удовольствия. На выходе из церкви я столкнулся плечом с темноволосым молодым сеньором, шедшим под ручку с Хуаной, в волосах которой играли лучи закатного солнца, делая их совсем рыжими. Он, со шпагой за поясом, заговорщически улыбнулся мне, а я, в розом платьице, — ему, ведь мы все друг о друге знали. Расположение моё к этому молодому идальго возросло ещё сильнее. Но, к сожалению, старушка Фортуна глуха, слепа, она не любит и не ненавидит никого. На следующий день я случайно стал свидетелем того, как опекун Хуаны плеснул тому юноше красильных чернил в лицо прямо посреди улицы, объявил, что он «ебал в хвост и в гриву всех его родственников обоего пола до тридцатого поколения, нет, до тридцатитысячного», и что он запрещает жидам «рвать розы с его клумбы». Я удивился, что человек может быть настолько зол от того, что кто-то сорвал в его саду цветочек, и что этот идальго мог быть евреем (сейчас я думаю, что евреями могли быть какие-нибудь его прадед и прабабка, но разгневанный папаша счёл это оскорбление уместным) — тогда я знал только евреев из Писания. Прикинув в уме названные кружевщиком масштабы, я порешил, что он «ебал в хвост и в гриву», что бы это ни значило, самого праведного Авраама. Молодой человек отчаялся от позора и достал шпагу, желая уничтожить безоружного кружевщика, но заплаканная Хуана с неубранными волосами, в одной ночнушке высунулась из окна и взревела, что она выбросится и умрёт, если тот коснётся её отца. Уверен, бедняжке, разрываемой между двумя чисто женскими привязанностями нелегко дались эти роковые слова, хотя, конечно, она бы не умерла, прыгнув с такой высоты, а только насмешила всех и покалечилась. Юноша убрал шпагу, закрыл чёрной шляпой лицо и огромными шагами пронёсся мимо меня, не замечая ничего вокруг от горя и унижения. Я не понял и половину из произошедшего, но оно заставило меня задуматься о бренности людского счастья. Тем же вечером падре Сантьяго пропекал свою паству с особым жаром, размахивал руками с кафедры, нападая на грехи плоти и во всех красках расписывая, какие изощренные наказания ждут в аду развратников всевозможных видов. Для кого старался? Тот молодой человек, наверняка, был занят отмыванием своей пригожей физиономии. Но лучше бы я сам его тогда внимательно послушал, ибо не было и не будет никому добра от потакания своим страстям.