Сладчайшая и горестная повесть о несравненном Диего Борха, им самим рассказанная

в которой Диего Борха рассказывает о том, кто он такой и как он был зачат его честнейшей матушкой

Слаб человек, хрупки, как стекло, и непостоянны, как мотылек, его помыслы и привязанности. Изменчиво настроение, в котором писатель приступает за свои, сегодня, по большей части, смехотворные труды, если, конечно, его не ведёт под ручку какой-нибудь святой апостол Хуан, на что я сам не претендую. И даже если ты сам, будучи писателем, кичливо объявишь мне, что приступаешь к своей писанине только во вдохновенном настроении — неужели ты не замечал, что каждый раз пишешь не совсем то, что имел в своих мыслях? Ведь мысль отличается от речи так же, как целое яблоко от прожеванного, потому что проходит через наш рот, а от написанного, как от яблочного пирога, потому что перо вынужденно кромсает мысль, печёт её в нашем воспаленном тщеславием мозгу и топит, наконец, в кондитерском креме эпитетов. Смею надеяться, что приготовленный мной пирог придётся тебе по вкусу. Впрочем, если бы я только мог извлечь из своей головы именно то, о чем думаю, то поместил бы это яблочко на подушку пурпурного бархата и показывал бы всем вам в его совершенной простоте… Пока, однажды, не нашёл бы его гнилым. Так что ешь сей пирог поскорее и не выделывайся больно. Я взялся за готовку, по большей части, даже не по вдохновению, а от голода, но мои помыслы по отношению к тебе совсем не лишены доброжелательности. Предварительно сообщу еще, что мой разум, в последнее время, вечно расслаблен от курения табака, питья шоколада и сидения под горячим солнцем, руки мои изнежились без работы и плохо слушаются. Я, отнюдь, не в восторге от этого. Но даже овладей я в совершенстве магией, то сделал бы только одно — подпер бы эту бездушную золотую тарелку невидимой дланью да устроил бы себе вечную сьесту. Я бы дремал круглый год (да какой там год, время ведь остановило бы свой бег — всю вечность!), лелея свое уныние, смотрел ленивые полуденные сны и размыкал веки, только чтобы освежиться глотком прохладной воды, может, покурить иногда трубку и выпить еще шоколада, и снова забыться в нежных объятиях Эндимиона, зная, что завтра никогда не наступит. И, однажды, не найдя сил вдохнуть воздух, не проснулся бы. Но, не иначе, Бог заподозрил бы что-то неладное и поскорее бы вмешался! Да, хорош был бы я тогда на Страшном Суде… Стоял бы, как провинившийся школяр, под взглядами истощенных от голода крестьян с грубыми руками, посевы которых на другой половине света я погубил, лишив их солнечного тепла исключительно по своей жестокосердной прихоти. Вседержитель покачал бы только Своей светоносной головой, да низверг меня во тьму ада, ведь и прочие грехи свои изгладить я не успел. И я бы кричал «Нет, Господи! Мечта о смерти — самая заветная мечта, указующая на праведника, утомленного миром! Господи, Ты дал мне открытые очи и уста, и я, пока нёс бремя жизни, славил отблеск Твоей совершенной красоты, как способен был лишь по Твоей милости»… Так кричал бы я, падая туда, где самоубийца Иуда вгрызается в тонкую шею художника Каина, пока тот левой рукой вырывает из чрева его кишки. Таковы, значит, мои дела на данный момент! Но я верю, что Господь Бог Иисус Распятый и пречистая матерь Его Мария не оставят своего раба и дадут ему сил от начала и до конца с надлежащей скромностью поведать тебе, читатель, о всех его наслаждениях и горестях, чтобы ты немного позабавился и извлек из них бесценные руководства насчет того, как не следует поступать в жизни. Ежели мой рассказ не понравится тебе, то можешь провалиться к чертям, потому что я призываю себе на помощь в деле его написания всех святых. Засим, не впадая более в слюнявое словоблудие, приступаю к повествованию о своей блудной жизни в надежде скрасить свои безрадостные дни, укрепиться в уповании на Всевышнего и дописаться, по ходу дела, до чего-нибудь стоящего. Меня зовут Диего Борха. Я был рожден в Севилье. Славным и звучным именем своим я обязан Диего де Алькала, святому монаху-францисканцу из Севильи, и, в особенности, моей матери, самой честной в Севилье женщине, сумевшей, однако, охомутать некоего сеньора Борха. Да, да, из того самого благородного испанского дома Борха, который некогда потряс Рим своей разнузданностью! Неудивительно, что по всему христианскому миру разошлось так много его наследников, хотя самые лучшие из них были Папами, связанными, как известно, путами целибата. Сколько во мне течёт горячей крови этого рода — решай сам по своему уму, как прочтёшь историю моего зачатия, но характером и природным благородством, как мне кажется, я вполне соответствую хоть самому Александру VI. Безродная матушка моя всегда была очень привлекательной женщиной и, полагаю, что личиком я удался именно в неё, хотя волосы и глаза мои светлее, а тело не такое пышное. Описать ее тебе во всех подробностях я не могу, ибо, таким образом, преступлю все приличия, к коим обязывает меня сыновье положение. Скажу только, что у неё были роскошные локоны угольно чёрного цвета и такие же тёмные глаза. Так щедра и жертвенна была моя матушка, что сделала свое большое, белое тело главным источником дохода для всего дома. И милосердный Господь призрел на свою дщерь — сколько бы она не раздавала мужчинам свою красоту, её только прибывало. По крайней мере, даже я, её сын, застал эту женщину пышущей здоровьем и прекрасной. А история маленького Диего началась ещё тогда, когда к его матушке забрели в гости сразу пять благородных сеньоров, самым блистательным из которых оказался Борха. Это не было большой редкостью для такой крупной женщины, как моя мать, телеса которой, как волшебная молочная река, легко могли утолить жажду сразу нескольких господ (что, как мне позднее стало известно, было выгоднее и для них самих). Наше старое жилище на оживленной улочке Севильи было обставлено, что называется, скромно, но со вкусом, однако, матушкина комната для приёма гостей отличалась, благодаря щедрости её завзятых поклонников, известной роскошью. Тонкая резьба по дереву с розами, тюльпанами и Божьими херувимчиками, развлекающими друг дружку в самых причудливых позах в помощь любознательным посетителям, шёлковые напольные подушки и вазоны венецианского стекла с такими же стеклянными цветами оттеняли самый восхитительный рабочий станок — просторное дубовое ложе с тяжелым балдахином, расшитым золотыми нитями… Мой дед по маминой линии любил спать в этом ложе, когда она не приводила гостей, потому что, как он говорил, находил его удобным для своей натруженной спины. Но я думаю, что старику просто нравилось ощущать нотки дорогих духов и свежего, молодого пота моей матушки, ведь он не приходился ей кровным отцом. Когда моя матка явилась домой в сопровождении пяти изысканных, но изрядно подвыпивших кавалеров, снисходительные бабка и дед уже уселись в кухоньке за чарками вина и сыром, и гуляки весело отправились на второй этаж, по ходу уже так рьяно лаская и целуя женщину, что чуть не грохнулись на лестнице из-за её юбок. Но и на ровном полу гостевой комнаты их, видимо, шатало не хуже, чем на лестнице, потому что все быстро попадали в постель. Моя матушка была святой женщиной, не имела даже склонности к распитию вина или, Боже упаси, пива. Она пила вино только в компании, но всегда сильно разбавляя его водой, чтобы сохранить к вечеру приятный запах тела и не попасть впросак, если придётся принимать разом так много пьяных дружков, которые ни за что бы без её помощи не разобрались, как им расположиться. Вот и в тот вечер, после некоторых прелюдий, поцелуев и шуточек, она проявила себя прекрасным постановщиком, у которого всяким театральным бездельникам только учиться и учиться! Но, конечно, лучшие роли в спектаклях достаются не всем, и с этим уж ничего не поделаешь… Бедный сеньор Борха, выпивший в тот вечер наиболее остальных, галантно прочистил желудок в утку и прикорнул на несколько минут на голом полу. Его, правда, насколько мне известно, один из добрых друзей заботливо накрыл платьями пышнотелой хозяйки. Очнувшись, он осмотрелся по сторонам и понял, что его приятели уже имеют мою матушку и спереди, и сзади (она лежала спиной на самом крепком молодце из ватаги, который и брал её в зад), и в рот, и что даже правая ручка ее занята естественным достоинством одного из этих шалопаев. Молоденький Борха в растерянности подошёл к ложу, и чуткая женщина обратила на него внимание. Улыбнувшись одними карими глазами, ведь ротик её был занят, она покосилась на юношу и убрала за голову левую ручку, открыв ему свою полную подмышку, покрытую чёрными волосами. Он смутился, но понял, что другого варианта у него не было, да и эта часть тела была пригодна для удовольствия, несмотря на свою нелепость, поэтому положил на неё свой член и начал тереться, рукой сжимая огромную грудь моей матушки. Все были так пьяны, что не обратили на эту окказию особого внимания и продолжали веселье, пока не кончили. С этой гулянки моя матушка поимела так много денег, что не приглашала никого на ложе с месяц, как тут начала ощущать томительное недомогание, свойственное, как заверила бабка, женщинам, принявшим во чрево. Старики, по-началу, заволновались и хотели было обратиться к какой-нибудь ведьме, чтобы та изничтожила плод, но моя мудрая мать проявила себя как ветхозаветная судия Дебора, взяв все в свои умелые руки, и приказала сеньору Борха как можно скорее явиться в её дом по неотложному делу. Мой отец, как я его помню, хотя он редко навещал нас, был тщедушным, бледным мужчиной, младше моей матушки. Он, что явственно следует из предшествующей истории, не умел пить, также как не умел отстаивать свои права и был жутко, до смешного стеснителен и раним, когда трезв. Только он явился в нужный дом, надвинув свою шляпу с перьями чуть ли не до носа (чтобы никто не узнал, куда он шёл, бедняжка!), как и моя мать, и дед с бабкой накинулись на него с претензиями в том, что он обрюхатил хозяйку и должен теперь по совести ответить за свой поступок. Борха стоял тонкий и бледный, как гриб-поганка, и голова его, наверное, кружилась от ужаса. Матушка, смазав под глазами мятой и луком, рыдала настоящими слезами, вздымая свою колоссальную грудь, а старики принялись допрашивать гостя, лежал ли он с их девочкой месяц назад. Богобоязненный Борха дрожащим голосом поклялся, что лежал, и что это большой грех, но тихо добавил, что он был не один, боясь шокировать стариков. Тогда почтенные севильцы разорались пуще прежнего о том, что их дочь уверена, что именно Борха является отцом ребёнка, и попросили ответить перед святым распятием, излил ли он в ту ночь семя. Сеньор Борха ещё хуже побледнел, оперся о стену и притих, как мне рассказывала матушка. Если бы она так славно и праведно не разрыдалась к тому времени, то гость бы точно понял, что теперь слезы у неё текли от хохота, а не от плача. Дедуля достал огромный бронзовый крест с таким страдающим Христом, что смотреть страшно — я помню эту штуковину; члены вывернуты, рот искажен в невероятной муке, глаза так закатились, что не видно зрачка — и повторил свою просьбу. Борха перекрестился и ответил, что он излил семя в ту ночь, но, по некоторой причине, не может быть отцом ребёнка. Дед спокойно поинтересовался, какова же эта причина, и все трое притихли, испытующе уставившись на многострадального сеньора Борха… Ах, глупые игры чести, глупые, никчёмные, достойные смеха! Несчастный не смог выговорить перед шлюхой, двумя старыми плутами и бронзовым уродством, что в ту ночь он кончил в подмышку, и, таким образом, был принужден взять в жены мою беременную матушку. Вот так я и стал сеньором Борха, друзья! Сам он впал в меланхолию и часто заболевал, редко навещал нас с матушкой, но ей это было и не нужно, потому что она получила то, что хотела — род и деньги. Потом тот сеньор Борха совсем сдурел и уехал от горя в Новый Свет, и я даже случайным образом встретился с ним, убедившись, заодно, в его умопомешательстве, но это было не скоро. В следующий раз я расскажу тебе, как матушка меня воспитывала, высоко ставя взращивание благочестия, и о том, какие происшествия со мной случились в нашей приходской церкви, привлекая больше описаний и диалогов, ибо что рассказано будет далее — я пережил это сам.