Цейтнот

      Тьма. Черная. Непроглядная. Удушающая. У меня открыты глаза, но я ничего не вижу. Ценнария мне что-то говорит, но я ничего не слышу. Я хочу сказать об этом, но из моего рта вырывается только неровное мычание.       Объятия Тьмы больше не приносят удовольствия. Они хотят убить во мне все живое. Выжечь синим пламенем, чтобы в груди осталась зияющая, зловонная пустота. Этого не должно было случиться. Это произошло не со мной.       — Это был не Айен, — Ценнария не ведет меня в мои покои. Я осознаю себя, сидя в ее спальне на кровати, с бокалом крепкого вина в руке.       — Выпей, Мерцелла. Выпей, и станет немного легче, — я очень сомневаюсь в этом, но все равно делаю несколько глотков, осушая бокал до дна. Грудь и гортань жжет. Но одной болью я отвлекаюсь от другой. От саднящей боли между ног и в каждом синяке оставленным им.       — Это был Айен, Ценнария, — я фамильярно упускаю окончание шаар. После сегодняшней ночи мы стали ближе, правда? Горькая усмешка окрашивает мои губы ярче, чем вино.       — Это был он, даже если и одержим чем-то. Не нужно говорить иначе. Он говорил впервые, кажется, искренне и уверенно. Неудобную правду, о которой долго молчал ранее. Это был он, и он сделал то, что сделал, ведомый инстинктами и желаниями поднятыми со дна его души. Она вовсе не такая бездонная, как тебе казалось.       Ценнария смотрит на меня, и с каждым моим словом ее лицо меняется. Поза становится закрытой — она сводит руки на груди, уголки ее губ опускаются, что придает ей еще больше возраста. Мать всегда защищает свое дитя, даже если дитя сделало что-то непоправимое. Я не знаю, как я бы поступила, оказавшись на ее месте, но я не на ее месте. На своем.       — Я понимаю, что ты многое пережила сегодня. Мне не хочется лицемерить, Мерцелла. Но я говорила тебе, чтобы ты улетела. Я запретила тебе видеться с ним перед отлетом. Ты не послушала. Я не виню тебя. Юность и влюбленность, — на этих словах, мое лицо искажает судорогой.        Сейчас, мне не приятна даже сама мысль о том, какой идиоткой я была. Иногда, чтобы понять собственную глупость, нужно сильно обжечься. Обжечься на молоке, чтобы потом вечность дуть на воду.        — Да, влюбленность. Не нужно отрицать очевидные факты. В другой ситуации, я могла бы порадоваться за вас. Любая мать желает ребенку счастья. Но для Айена ты — пагубная привычка. Слабость, которой он потакает. Я не знаю, почему яд которым его отравили привел к таким печальным, необратимым последствиям. Мне жаль, что ты испытала все это. Но в первую очередь — я беспокоюсь за свое дитя. Ему нужна помощь, а твое присутствие точно не пойдет ему на пользу.       В груди будто кто-то сжимает и разжимает кулак. Мне хочется кричать. Хочется разбить что-нибудь. Хочется стать невидимой, и чтобы меня все оставили в покое. Но я не могу позволить себе такой роскоши. Никогда не могла. Мои плечи выпрямлены. Подбородок гордо поднят вверх. Я не пророню ни единой слезы.       — Неужели Вы думаете, что я захочу остаться? Ценнария, я сразу понимала, что в Вашей жизни, я скорее как приносящее неудобство новообразование. Сковырнуть — значит подписать смертный приговор, но и жить с ним не комфортно. Я не ждала Вашей любви, лишь уважения. И от Айена я ничего не просила, просто ждала. Я покину Цереру, как Вы и хотели.       Поднимаюсь на ноги, показывая тем самым что разговор окончен.       — Я не хочу возвращаться в свои покои, чтобы сестра видела меня в таком виде. Она слишком чувствительна, и может начать расспрашивать, а говорить о случившемся я не хочу. Пожалуйста подготовьте джет и что-то во что я могла бы одеться.

      ***

      Отец больше не заводил разговоров о моих перспективах стать прим-доминой, за что я была ему благодарна. Мне в принципе не особо хотелось разговаривать. Я будто самостоятельно загнала себя в состояние анабиоза. Спячки. Так было легче сберегать энергию, которой практически не было. Нет, я не хотела лезть на стену. Не хотела лить слезы и жалеть себя. В этом совершенно не было никакого смысла. Чтобы отпустить ситуацию, нужно с ней смириться. Так просто и в то же время ужасно сложно.       — Милая, мне кажется, что ты ужасно изменилась. Как ты чувствуешь себя в последнее время? Возможно тебе не здоровится, — за столом присутствуем только мы с мамой.       Мама… такая заботливая и беспокойная. Будто чувствующая нутром. Как жаль, что мои раны ты залечить никак не сможешь, даже если очень постараешься. Мне придется их зализать самой. Надеясь, что на их месте не появятся уродливые рубцы.       — Мне тяжело дается акклиматизация. Все-таки я успела привыкнуть к Церере, — мама в удивлении приподнимает брови.       Кажется, сама мысль о том, что к двадцать второму сектору можно привыкнуть, вызывает у нее шок и замешательство.       Быть может, прошлая я тоже испытала такую гамму чувств. Ведь Церера до последнего не смогла меня принять, как бы я не старалась. Однако сейчас, находясь дома, где-то глубоко-глубоко в сердце я тосковала.       — Ты уверена, что дело только в этом?       Мама нежно улыбается и кладет руку на мое запястье. Я смотрю на ее тонкие пальцы, и меня прошибает насквозь от воспоминания. Он с силой сжимает их, а в глазах плещется черный мазут. Непроизвольно выдергиваю руку, тут же стараясь сделать вид, что мне нужно поправить идеальную прическу.       — Ты намекаешь на то, что я плохо переношу разлуку с моим женихом? Мама можешь называть вещи своими именами, к чему так завуалированно?       Неужели и я переняла манеры периферии?       — Я всего лишь хотела спросить, успели ли вы с ним сблизиться?       Почему-то от ее слов с моих губ срывается смех. Я не могу остановиться. Смеюсь до слез. Должно быть, со стороны я выгляжу совершенно безумной. Может быть, я и правда сошла с ума? Знала бы ты, мама, насколько мы сблизились.       По вечерам я до красноты растираю места его укусов. Они не успевают затянуться, напоминая о себе, снова и снова. Каждый вечер, я вспоминаю его прикосновения, голос, черты лица. С мазохистическим удовольствием расковыриваю старые раны. Нет, о таком нельзя никому говорить. Забыть о таком нельзя. И я не забуду. Никогда. Я говорила отпустить ситуацию? Вы уверены в этом?       Мама смотрит на меня с тревогой. Хочет что-то сказать, но ее прерывает моя горничная, которая несет в руках золотой свиток. На ее лице играет яркая улыбка, до того момента, пока она не видит меня, заходящуюся уже в беззвучном смехе.       — Леди Мерцелла, Вам послание с Цереры. Должно быть, Ваш жених, — все заканчивается.       Смех заканчивается. Истерика заканчивается. Я смотрю на криптолит в ее руке, как на ядовитую змею. А после поднимаюсь с места и молча беру ее в руки.       — Мама, я хочу прочесть его сама. Она кивает, и не успеваю я быстрым шагом выйти из помещения, как мне вдогонку несется:       — Милая, мы послезавтра летим на Энцелад. Пожалуйста, постарайся подготовиться.

***

      Астория в последнее время сама не своя. Я успела заметить это еще на Церере, но дома ее странности обрели поистине масштабный характер. Обычно разговорчивая и легкомысленная, она будто бы за короткий срок смогла повзрослеть. Что крылось за переменами в ее поведении, оставалось для меня загадкой. Загадкой, с которой мне еще предстояло разобраться, после того как я смогу разобраться сама в себе.       Послание на криптолите было действительно от Айена. Смог ли он так скоро прийти в себя, Почему решил мне написать? Что именно он написал? Все эти вопросы остались без ответа. Я просто не стала читать. Что бы он ни хотел мне сказать, он не сказал бы больше, чем в прошлую нашу встречу. Мне кажется, повторяя про себя все его цитаты, я смогла выучить их наизусть. Сейчас мне стало казаться что они ранили меня даже сильнее, чем причиненное после насилие. Последнее, при желании его оправдать, можно было бы списать на последствие магнетара/ранения/помутнения рассудка. При желании. У меня такого желания не наблюдалось.       Вчера я сказала отцу, что выполню свой долг. При необходимости вернусь на Цереру, и сделаю что должно. Исполню мечту Айена, ведь ранее он хотел, чтобы его жена была к нему равнодушна. Что же он сказал бы сейчас, когда решил, что я его собственность?       Астория молчит и лишь периодически вздыхает. Идет на несколько шагов впереди, но даже по ее макушке я чувствую, что с ней что-то не так. Наверное, все-таки нам стоит поговорить? Я хочу окликнуть ее, но в этот момент нас прерывает знакомый голос. Мейо.       — Астория, здравствуй. Мне бы хотелось поговорить наедине с твоей сестрой.       Ах, мой милый Мейо. Ты тоже с решил, что с моим мнением не стоит считаться?       Астории будто только это и было нужно — повод сбежать. Она исчезает так быстро, что я даже не успеваю ее окликнуть. Разговор с Ланмеем — последнее, чем мне бы хотелось заниматься. Я перевожу на него взгляд. И снова это виноватое выражение лица, такое непривычное на нем.       — Мерцелла. У нас никак не получается поговорить по-человечески.       — Мейо, если не получается, может быть, не стоило так отчаянно стараться?       Я устала. Просто устала, что все от меня чего-то хотят. Чего-то, для удовлетворения собственных потребностей, или же в угоду самолюбию.       После моих слов на его лице, наконец, появляется привычная уже, надменная улыбка. Вот теперь я узнаю моего бывшего жениха.       — Я слышал, что вам спешно пришлось покинуть Цереру, а также что вы не очень-то тепло расстались с твоим хмурым другом. Могу ли я считать это хорошим знаком?       Я непонимающе на него смотрю. Сжимаю губы.       — Никак не могу понять, ты практикуешься в остроумии или говоришь серьезно? Если первый вариант, поддерживаю твое начинание, потому что сейчас выходит откровенно плохо. Если второй — то я не понимаю, какой знак ты ждешь? Для чего? Мне кажется, я в прошлый раз четко обозначила свою позицию. О чем здесь еще можно говорить?       Он оглядывает меня с ног до головы, будто видя впервые. Презрительно оценивает выбор платья — которым я, если честно горжусь. Медуза постаралась на славу, нужно будет послать ей криптолит с благодарностью. Так шокировать Августа Ланмнея смогла бы только она. Увидев меня, он даже подавился шампанским. Это даже несколько позабавило.       — А ты изменилась. Не могу сказать, что в лучшую сторону.       Я легко смеюсь. Делая шаг ему навстречу, качаясь пальцами нежных, лебединых перьев на его костюме.       — Мейо. Ты же знаешь, мне всегда было приятно слышать от тебя комплименты. Если ты считаешь изменением то, что я повзрослела и перестала надевать на себя маску, то да. Я — изменилась. И в первую очередь благодаря: тебе, Августу, отцу. Каждый встречающийся тебе на пути человек является скульптором твоей натуры. Поэтому я могу сказать тебе спасибо.       Он также делает шаг мне навстречу, и мы оказываемся совсем близко друг к другу. Я вижу, как темнеют его глаза. Как приоткрываются губы. Как за ними мелькает кончик языка. Мои пальцы проходят по его шее, и я вижу, как она покрывается мурашками. А потом, когда он почти наклоняется ко мне, я шепотом говорю ему в рот:              — Я никогда больше не буду твоей, Мейо Ланмей. Никогда. Так сложилось. Прошу больше не заводить разговор на эту тему, если ты хотел бы сохранить между нами хотя бы дружеские отношения, — а потом отступаю.        Не успеваю дождаться его ответа, потому что его плечо хватает рука, обтянутая перчаткой из змеиной кожи, резко дергая в сторону. Я не успеваю издать ни звука, когда Мейо уже лежит на земле, в белоснежных цветах, белоснежном костюме, с кровью, капающей из разбитого носа, а над ним нависает Айен Атрау — собственной персоной.       — Этого мне еще не хватало, — они кидаются друг на друга.       Мейо не отстает и бьет его в ответ. Глаза Айена в этот раз не затянуты черной пеленой, но я не уверена, что и в прошлый раз это не было плодом моей фантазии под адреналином. Я подхожу быстрыми шагами, встаю между ними.       — Пожалуйста, вспомните, кто вы и где находитесь. Я не желаю разговаривать ни с одним из вас, но если вы не успокоитесь, я буду вынуждена сообщить охране.       Мейо сплевывает кровь с разбитой губы. Слизывает с нее кровь. Смотрит на меня странным взглядом, а потом, ни говоря ни слова, покидает нас. Я собираюсь поступить так же, как он, разворачиваюсь и даже делаю несколько шагов прочь. Почему-то, несмотря ни на что, мне не страшно поворачиваться к нему спиной. Но он останавливает снова, с силой сжимая мое запястье.       — Отпусти.       Его рука в черной перчатке сжимается сильнее. Я со злостью и решимостью раздуваю ноздри, хватаю за предплечье его руку, имея силу, которой у меня никогда не было. Голос тверд. В нем нет страха.       — Я сказала, отпусти!       Хватка разжимается.       — Прости.       — Это говоришь ты? Или твоя субличность? Айен, я правда не хочу с тобой разговаривать. Предлагаю минимизировать общение между нами. Ты хотел именно этого, помнится. Меньше меня в твоей жизни. Больше забот о доме Атрау.       Я все-таки поворачиваюсь, чтобы посмотреть ему в глаза. Мне все еще важно что-то разглядеть в них. Ненавижу в этот момент собственную слабость. А в его глазах нет раскаянья. Нет мольбы о прощении. Нет ничего, кроме обреченности. Я однажды видела приговоренного к смерти человека. У него был такой взгляд. Но мне его не жалко. Что я точно не испытываю, так это жалость. Мне хочется зарычать, потому что в момент, когда я увидела его глаза, я снова вспомнила, как он касался меня в нашу первую ночь. Я злюсь на саму себя. Я злюсь на него. Разве можно одновременно яро ненавидеть и желать? Как не разорваться от всех этих чувств?       Беги, Мерцелла!       И я снова разворачиваюсь к нему спиной, чтобы уйти прочь. Пока не слышу глухой звук сзади. Будто что-то падает. Инстинктивно оборачиваюсь, и то, что я вижу, повергает меня в шок. Хотя мое лицо, кажется, все еще остается каменным, не выражая совершенно никаких эмоций.        Он стоит на коленях, склонив голову. Кажется, против своей воли, двигаюсь к нему, а когда оказываюсь практически вплотную, он берет мою ногу за щиколотку, приподнимая к своему лицу, ставя ее к себе на плечо для опоры, и целует икры. Трется о голую кожу щетиной, посылая волну мурашек по коже.       — Что ты делаешь?       — А что я делаю?       Пальцами нежно гладит выступающую косточку. Почему все наши отношения можно назвать одним словосочетанием — я никогда не. Я никогда не испытывала ничего подобного. Не думала, что испытаю. Власть. Полная, всепоглощающая, алчная. Я скидываю туфлю, чтобы пальчиками ног провести по его шее, над кадыком, заставляя приподнять подбородок.       — Если ты думаешь, что этого будет достаточно, чтобы я тебя простила, то ты ошибаешься.       — Я не хочу, чтобы ты меня прощала.       Удивленно вскидываю брови.       — Такое не прощают, Мерцелла. Я хочу чтобы ты попробовала меня понять.