Вампирская рапсодия

Мир во всей своей необъятности не более чем каменный мешок, когда для тебя в нём нет места. С отроческих лет во мне поселилось и только крепло с годами чувство собственной чуждости, ущербности: вечно я изображал кого-то другого, искал и не находил выход. Воистину бойтесь своих желаний. Крепостные стены реальности в одночасье рухнули, открыв огромное неизведанное пространство. Где скалилась тьма. Я соприкоснулся со сверхъестественным, потусторонним. Невозможно было это отрицать, воочию увидев нечеловеческие способности Лестата, ощутив его зубы на своем горле. И этот голос, сводящий с ума бестелесный зов… Он преследовал меня сквозь грозу, когда полураздетый, промокший насквозь я наконец добрался домой, будто в детстве ища защиты под родным кровом. Буйство стихии укрыло от досужих взоров, глухой час – от расспросов родных. Но не от голоса, что продолжал молить и грозиться в моей голове всю ночь напролёт, умолкнув лишь перед самым рассветом. За завтраком Грейс, встревожась моим отсутствием, поднялась в мансарду и нашла меня в жестоком жару. Доктор, добродушный балагур и весельчак, поздравил с сезоном жёлтой лихорадки и прописал микстуру. На мои недомолвки и обиняки проницательно заверил, что бред при температуре дело нередкое: волноваться не о чем. Как мне хотелось ему поверить! Вернуться в прежнюю скорлупу, тесную, но привычную. Хинин сбил горячку, однако, с наступлением темноты призывающий глас Лестата вновь зазвучал в моём сознании, своей реальностью посрамляя постулаты позитивной науки. К удивлению сестры и с молчаливого одобрения матери я настоял на приглашении священника. Отец Матфей, пастырь истовый и рьяный, охотно навещавший немощных для совершения треб, не отказал. Торжественно окропил комнату святой водой, вознёс молитву и, напомнив о сакральности таинств, дал причаститься. Зов той ночью был силён и отчётлив как никогда. Реальность демонического не уравновешивалась подлинностью божественного. Или же Бог меня оставил. Впрочем, лихорадка, скорее нервная, нежели простудная, вскорости отступила. Собравшись с духом, я даже заставил себя выйти из дома и вернуться к делам: заботы фирмы не терпели отлагательств, а до свадьбы Грейс оставались считанные дни. Но выздоровление было сугубо наружным. Я напоминал человека, который узнал о своей смертельной болезни, и теперь, механически выполняя повседневные обязанности, каждый миг чувствует неизбывный ужас. Что такое Лестат? Из какой тьмы он явился? В какую бездну хочет меня ввергнуть? Мне было страшно, и этому страху не было конца. Я соблюдал всяческие предосторожности, чтобы не позволить Лестату себя схватить, поймать врасплох. Покидал дом только с рассветом и всегда возвращался засветло, благо дни стали длинней. Но по ночам наступало его время, и он не давал мне покоя. Не в силах овладеть мною во плоти, снова и снова вторгался в мой разум, мою душу. Страстный призыв: «Приди ко мне!» грохотал в висках, тихим шёпотом струился по венам, проникая так глубоко, что порой казалось: не он повелевает мне, а я сам взываю к нему. Жизнь превратилась в тягостный дурной сон, тем горший, что я принуждён был держать всё в себе, не мог хоть кому-то поведать о том, что происходит, чтобы не открыть истины о своих позорных наклонностях. Да и кто бы поверил? Кто с порога не счёл бы меня безумцем? Разве что Грейс. Мы, погодки много моложе старшего Пола, в детстве были очень дружны и сохранили душевную близость до сих пор. Но как я мог взвалить это бремя на младшую сестру, к тому же, накануне счастливейшего дня ее жизни? Проблески же моего счастья остались в прошлом. Там, где дорогой мне человек еще не обернулся потусторонним чудовищем. Образ Лестата будто раздвоился: если одного я до смерти страшился, то по другому – отчаянно тосковал. Казалось, он способен насылать не только голос, но и мысли, так навязчиво преследовала меня память о наших свиданиях, разговорах. Теплоте его присутствия, жаркой ласке прикосновений… В одну из ночей, в тёмный предрассветный час, когда протяжный, густой, вкрадчивый голос снова вынимал душу властной мольбой, накатила слабость: поддаться зову – и будь, что будет. Я уже взялся за медную ручку двери, когда холод металла отрезвил. Что ты творишь? Он не тот, каким ты его воображал! Это зверь, который лакал твою кровь. Монстр. Растерзанный Арчи не его ли работа?.. Меня затопил новый прилив страха – и горечь, бесконечная горечь. Единственный человек, к которому меня влекло, с которым я чувствовал себя настоящим, оказался дьяволом, изображавшим страсть, чтобы надо мной поглумиться, а затем погубить. Бессонница и неотступная тревога разъедали меня изнутри. Нервы были расшатаны, рассудок мутился. Долее продолжаться так не могло: впереди страшный конец, либо помешательство. Охваченный обречённостью, я не видел выхода, и, подобно смертельно больным, вновь и вновь задавался вопросом: почему я? Почему это случилось именно со мной? Пусть я содомит, но ведь не единственный на всём белом свете. Пусть грешник, но ведь и другие грешат. И всё же в глубине души я знал правду. Знал, что на челе моём каинова печать. Многие годы силился заслужить я прощение за то, что совершил. Но нельзя искупить неискупаемое. В обличье Лестата меня настигло возмездие за братоубийство. Вечером перед свадьбой Грейс поужинали рано и разошлись спать: родные – в радостном предвкушении, я – с нервной дрожью. Уснуть не надеялся, приготовившись к ещё одной мучительной ночи. Однако едва голова коснулась подушки, провалился в сон, а когда через, как мне показалось, мгновение открыл глаза, в комнату сочился рассветный сумрак. Некоторое время я лежал неподвижно, прислушиваясь к себе, затем поднялся и отворил окно. Звёзды уже померкли, растаяли в побледневшей выси, но солнце ещё не взошло. В саду, по смутным силуэтам крон лёгким шорохом пробежал ветер, затем опять всё стихло. Безмолвие властвовало в мире – и в моей душе. Неужто Лестат отступился? Разжал свою хватку? Дай-то бог, дай-то бог… Страшное напряжение последних дней начало отпускать. Но радости не было, скорей растерянность, непонятная сосущая пустота. В коридоре скрипнул паркет. «Луи? – В дверь осторожно просунула голову Грейс. Её распущенные, чёрные, как смоль, волосы рассыпались по белому пеньюару. – Тоже не спится? Можно к тебе?» - голос её звучал просительно. Я почувствовал, что улыбаюсь. Когда мы были детьми, сестра не раз прибегала по ночам: поболтать, найти защиту от дурного сна. И вот, волнуясь перед замужеством, снова пришла ко мне, как в детстве. Мы уселись на кровать друг подле друга, бок о бок и какое-то время молчали. Затем принялись вполголоса обсуждать и без того многажды обговорённые детали венчания, последующего домашнего торжества. Когда сумрак вокруг из густо-синего стал прозрачно-голубым, Грейс всмотрелась в моё лицо: - Выглядишь лучше, Луи. - Чувствую себя тоже, - ответил я чистосердечно. Крепкий сон возвратил бодрость, разум прояснился. - Зря ты сразу после болезни вернулся к делам. Хватит теперь сил отбивать чечётку? - Это ведь твоя свадьба, сестрёнка. Перетанцую всех гостей до единого, - клятвенно заверил я. Грейс рассмеялась тихим, счастливым смехом: - Всё же надо было попросить Леви помочь. Подменить тебя в фирме. Я улыбнулся её простодушию. Для Грейс коммерция не отличалась от устройства чаепития парой соседок. Сестра о чём-то задумалась и, посерьёзнев, подняла на меня вопросительный взгляд: - Мама тоже в каких-то заботах. Несколько раз вызывала таксомотор, уезжала одна, куда – не говорит. - Наверное, что-то для свадьбы, - пожал я плечами. – Если уж она тебе не сказала, то мне подавно. Сорвавшись с губ, невольная горечь слов повлекла за собой цепочку воспоминаний. Грейс и я, мы оба вдруг разом умолкли. Но за окном, расколов предутреннюю тишь, первая певчая птица издала первую трель. Болезненно-звонкую и пронзительную, как память о событиях, приведших к этому «мне и подавно». - Это ведь то самое окно, - проговорила Грейс тихо. - Да, то самое… - Ты так и живёшь в этой комнате, не переселился в другую. - Так и живу… Повисло молчание. Только птица надрывалась. - Мне было тогда двенадцать, - снова заговорила Грейс. – Тебе на год больше. А теперь мы ровесники Пола. Можешь себе представить? У меня не нашлось сил ответить. Сердце мучительно сжалось. Захотелось отвести взгляд, отодвинуться, будто я не имел права сидеть подле сестры. Но она вдруг выпростала из фланелевых складок пеньюара руку и сжала мою ладонь своей, тёплой и мягкой, не отпуская. - Знаешь, - сказала доверительно. – Я почти не помню его лица, настоящего лица. Когда вспоминаю, вижу старые снимки или портрет из гостиной. Зато помню лёгкость, надёжность, которые его окружали. Мама могла хмуриться, папа – браниться по пустякам. Пол же всегда был ровным, как майское солнце, и таким же весёлым. Лучший старший брат на свете. Комок встал в горле. Я сглотнул и кивнул. Время приукрашивает ушедших, но Полу это ни к чему. Наследник и опора отца. Гордость матери. Защитник для нас, мелюзги. И его больше нет, потому что я… - Луи, - Грейс крепче стиснула мою руку, ту самую, которую я когда-то разжал. – Ты был просто ребёнком. Просто мальчишеское сумасбродство, что случайно обернулось несчастьем. Это не твоя вина, - произнесла она настойчиво. – Мы всегда будем помнить Пола, всегда. И жить дальше. Сегодня я стану женой. У меня появятся дети, у тебя – племянники. Начнётся новая жизнь, прекрасная жизнь. Всё будет прекрасно. Она порывисто меня обняла, продолжая твердить: «Прекрасно, прекрасно...» С трудом сдерживая слёзы, я обнял её в ответ. Покров страха и вины, душивший меня, истаял, почти исчез. Грейс разбередила старые раны, одновременно их исцеляя. Любовь к сестре переполняла меня до краёв. Занималась заря. Стены особняков на той стороне улицы порозовели от восходящего солнца. Где-то внизу, в недрах дома хлопнула дверь. Глубоко вздохнув, я выпустил сестру из объятий. - Тебе пора одеваться к венчанию. Горничная уже встала. - Ох, Бетси, верно, меня потеряла! – Грейс вскочила на ноги, захваченная предстоящим, самым важным в её жизни днём. Глаза её сияли. Поцеловав меня в щёку, она заспешила к выходу, но вдруг с любопытствующим видом остановилась. На прикроватном столике лежала книга – тёмно-алый сафьяновый переплёт горел кровавым пятном, притягивая взгляд. - Это стихи? О любви? - Прежде, чем я успел её остановить, она схватила томик и, наугад раскрыв, принялась декламировать: - О ты, что как удар ножа, мне сердце скорбное пронзил. Ты, что влечёшь меня, кружа. Ты – чёрный смерч, злой херувим. Ты, кем взята душа моя и сделана… - Запнувшись, она продолжила другим тоном, всё более неуверенным: - И сделана твоей подстилкой. Чудовище, с кем связан я, как горький пьяница с бутылкой. Как вечный каторжник с ядром. Как падаль с червяком могильным… Голос её пресёкся: - Какая гадкая книга! Откуда она у тебя, Луи? - Это Бодлер, «Цветы зла». Это… подарок. - Того француза, с которым ты водишься? – спросила Грейс с внезапной проницательностью. - Уже нет. Наши дела покончены. Больше я его не увижу, - ответил я и сам поверил в то, что говорю. В окно били лучи солнца, прямые, как струны праздничной скрипки. Мрак остался позади – я пережил чистилище, преодолел испытание. Встреча с Лестатом останется загадкой из прошлого, неразгаданной и пугающей. Но впереди новая жизнь, счастливая жизнь в кругу родных. Сморщив нос, Грейс сунула мне книгу и выпорхнула из комнаты. Когда я закрывал томик, чтобы убрать, то невольно скользнул взглядом по заглавию стиха, который она читала. «Вампир»… Я принялся одеваться к торжеству, постаравшись выбросить всё прочее из головы. Действительность склонна обманывать наши надежды. Но не в этот раз: свадьба Грейс удалась на славу. Торжественная, как рокот церковного органа, когда я вёл сестру к алтарю, чтобы отдать её руку Леви. Яркая, точно магниевые вспышки фотографа, запечатлевшего у порога дома новоиспечённых супругов. Ликующая, будто медь духового оркестра и танцы под сенью весеннего сада. Меня подхватил и закружил вихрь музыки, пузырьков шампанского, круговерть лиц и весёлых тостов, заставив позабыть обо всём, кроме праздника. Очнулся я, когда в небе загорелись пурпурные закатные облака, а меж раскидистых магнолий – электрические гирлянды: день сменялся ночью. Свадьба только брала разбег, но, словно выпав из потока, я невольно огляделся, прислушался. Оркестр как раз взял передышку, чтобы промочить горло. Над садом разносились только смех и успокаивающий гомон гостей, сгрудившихся подле столиков с напитками. Потягивая сазерак, я вдруг почувствовал чей-то взгляд. Леви, это был он, тотчас отвернулся, продолжив перешучиваться с Грейс. Я собирался к ним подойти, когда поодаль, на веранде заметил силуэт матери. Сидя в плетёном кресле, она обмахивалась шляпкой с кружевными полями, разгоняя воздух, душный даже после заката. Приняв от меня лимонад со льдом, мать помедлила, затем сделала глоток и кивнула. Рискнув счесть это приглашением, я облокотился рядом, неловко стискивая пальцами перила. После сцены, разыгравшейся по дороге из церкви, мать держалась со мной с хрупкой, вымученной церемонностью. А перед самой свадьбой как будто вообще стала избегать, отводя взгляд, покидая комнату, стоило мне войти. Впрочем, так могло казаться из глубин кошмара, который, как верилось, теперь в прошлом. Новая жизнь, всё, всё будет прекрасно… Музыканты снова взялись за инструменты, заиграв на этот раз нежную, неторопливую мелодию. Держась за руки, Леви и Грейс закружились в танце. Белая роза в петлице его костюма вторила её пышному, пенно-белому подвенечному платью. - Как прекрасно они смотрятся вместе, - проговорила мать, будто сама себе. – Леви такой молодцеватый, весёлый. Не зять, сокровище. - Славный парень, - согласился я, но вдруг вспомнил его взгляд. Странный взгляд, который чем-то царапнул, кольнул. – Ему надо определиться со своим будущим. Решить, как зарабатывать, чтобы содержать Грейс. - Всё уже решено, - ответила мать. - Вот как? Не знал… Завершение танца встретили возгласами восторга и аплодисментами. Похлопав, мать качнула тяжёлой прической, искоса на меня взглянув. - Я намеревалась обсудить это позже. Но раз ты настаиваешь… - Мама, я вовсе… - Не будем откладывать, - прервала она. – Пойдем в дом. Здесь шумно. Комната, служившая матери кабинетом, выходила в дальний, не иллюминированный угол сада. На широком письменном столе расположились, задниками ко мне, несколько фотоснимков, от одного из которых мать не отводила взгляда, когда вдруг, без предисловий заговорила о фирме. Это семейное дело. Леви теперь член семьи. Не должен он искать заработок на стороне, когда есть фамильная компания. Он должен занять в ней своё место. - Место-то подыскать можно, - ответил я удивлённо. – Но это работа по найму, не те деньги, которые обеспечат привычную жизнь для Грейс. Да и Леви это зачем? Неужто он согласен быть на побегушках? - На побегушках? Разумеется, нет! - Тогда о каком месте речь? - Разумеется, о важном, руководящем. - Мне не нужен заместитель. Ответ прозвучал резковато. Мать поджала губы, принявшись в раздражении перекладывать на столе мелкие счета из лавок. Она умело вела дом, но к делам фирмы отношения не имела, не разбиралась в коммерции. Это просто блажь, сказал я себе: радуясь счастью дочери, хочет облагодетельствовать зятя, его не спросясь. - Мы не можем себе позволить синекуру для Леви, - произнёс я самым мягким тоном, каким мог. – Но в том и нужды нет. Он бы сам не захотел приходить на готовое. У Леви есть некоторые средства, он сможет открыть собственное дело и со временем добьётся успеха. Мать перестала шуршать бумагами: - Лучше поступить наоборот. - Наоборот? – не понял я. Выдвинув ящик, она достала какой-то документ и протянула через разделявшую нас столешницу. Это был вексель. Вексель, подписанный Леви. На моё имя. - Возьми эти деньги, Луи, и располагай ими по своему усмотрению. Вложи в недвижимость, в акции, всё, что тебе заблагорассудится. А взамен семейным бизнесом пусть занимается Леви. Показалось, я ослышался, чего-то не понял. - Мама, вы хотите… чтобы я… ушёл из фирмы? - Так будет лучше. Леви старше тебя, он женат. Скоро у них с Грейс появятся дети. Ему компания нужней, чем тебе. Это общее мнение, нас всех, - ровным тоном проговорила мать, глядя в сторону. Воцарилась тишина. Даже стрёкот сверчков под окном стих. Только странный звон в ушах. Вспомнилась насмешка во взгляде Леви, наивность Грейс, её слова о «подмене». Они знали, всё это время строили планы за моей спиной и знали… Я попытался встретиться с матерью взглядом, но она упорно смотрела вбок. На одну из фотографий, которую мне не было видно. Я отчётливо чувствовал тяжёлую, чёрную волну, поднимавшуюся внутри. - Когда отец скончался… - голос подрагивал, и в этот момент я презирал себя за это. – Когда после очередного возлияния его не стало, нам оставалось четыре месяца до банкротства. Мне едва стукнуло двадцать. Учиться пришлось на ходу, без всякой поддержки. Я работал на износ, не видя белого света. Ради вас с Грейс. Теперь бизнес процветает. Эта… эта подачка и близко не покрывает того, чего стоит фирма. Но дело в другом. Даже если… - Леви отдаёт почти все свои средства, - перебила мать. – Он поступает очень порядочно, очень великодушно. - Из всего, что я сказал, она будто услышала только последнее. Меня захлестнул гнев, мучительный гнев перед предательством. Я скомкал вексель и отшвырнул в сторону. - Как великодушно пытаться выжить меня из компании! При этом ремонтировать дом за мой счёт! Даже свадьба оплачена из моих денег! – я кричал. Впервые в жизни кричал на мать. Она побледнела, вздёрнув подбородок. Тугая тяжесть причёски напоминала шлем. - Не забывайся! Твои деньги? Наши деньги! Нашего семейного траста! Это было правдой, формально. По отцовскому завещанию всё имущество и активы вошли в семейный фонд, а мать, Грейс и я стали его совладельцами. Вот только… - Распорядителем траста выступаю я. Единоличным распорядителем. У вас нет ни права, ни возможности навязывать мне решения, мама. Можете подавать в суд – и с треском проиграете. Пока я справляюсь с обязанностями, а фирма процветает, закон на моей стороне. Я ожидал вспышки негодования, но она только оскорблёно сжала губы. Часть меня ужасалась: как смею я так разговаривать с матерью? Как докатилось до такого? До криков, угроз. Из окна долетали приглушённые звуки оркестра. Кто-то из захмелевших гостей горланил модный шлягер. Я поднялся и, не без труда совладав с собой, произнёс: - Сейчас не время для этого разговора. Но Леви придётся объясниться. Мы поговорим как мужчина с мужчиной. Уже в дверях я услышал странный звук, заставивший меня обернуться. Но мать вовсе не плакала – она смеялась, надрывным, лающим смехом. - Мужчина? Значит, мужчина… - Как вас понимать, мама? – спросил я внезапно пересохшими губами. Не отвечая, мать грузно поднялась и подошла к окну. Там чернел ночной мрак и, еще чернее, проступали причудливые очертания зарослей пальметто. Будто сгрудились тёмные фигуры чудовищ, подкрадываясь к островку света. - Мистера Эллиота никак не попустит, - проговорила она вдруг, прислушиваясь к хмельному речитативу из другой части сада. – Раз в неделю наношу Эллиотам визит, соседи всё-таки. Но им, бесспорно, не хватает респектабельности, благопристойности. - Подумать только, - продолжала она, стоя ко мне спиной. – Родная кузина их горничной подвизается служанкой в одном из вертепов Сторивилля. Обихаживает тамошних блудниц и распутников. Сердце внезапно заныло предчувствием дурного. Ещё более дурного, чем уже случившееся. Я спросил, к чему она это говорит: я в глаза не видел той горничной, тем паче ее кузины. - Зато она тебя видела, - ответила мать, не поворачиваясь. – Тут, в Треме, когда навещала сестру у Эллиотов. И узнала тебя, увидев вновь. В сторивилльском борделе. Обдавшая меня волна стыда была такой жгучей, будто в лицо плеснули кипятком. Тайное стало явным. Пусть мы с Лили чаще просто болтали, что с того: я грешил, матери это теперь известно, я ещё больше пал в её глазах. Когда я сумел заговорить, голос звучал сдавленно, глухо: - Мне жаль, что вам пришлось это узнать. Правда, жаль, мама. Но такого рода заведения легальны. А у меня… есть мужской досуг. - Мужской? Даже слишком, - она опять коротко рассмеялась, резким, как приступ кашля, смехом, а затем, медленно, с расстановкой проговорила: - Тебя видели с тем французом. Видели в непотребном виде. Видели там, куда ходят только мужчины в поисках других мужчин. Извращенцы. Перед глазами будто сверкнула молния: служанка. Служанка на Бейсин-стрит. Которая открывала мне дверь. Которую я чуть не сбил с ног, когда полураздетым убегал от Лестата. Затем сполох погас, и, показалось, я падаю во тьму. В чёрный, бездонный колодец. Кажется, я что-то говорил, пытался всё отрицать, но звучал так потрясённо, так беспомощно и жалко в ледяном молчании матери, что мало-помалу слова застыли у меня на губах. Тогда заговорила она, и каждая её фраза падала точно камень. Ты погубил себя и едва не погубил семью. Ты подвёл нас к самому краю. Бесстыжая тварь сплетничала у Эллиотов в людской. Не услышь её верная Бетси, не донеси мне, чтобы принять меры, пересуды разлетелись бы по предместью. Могло дойти до полиции, до суда, но мы в любом случае потеряли бы всё: положение, репутацию, даже бизнес. От такого не отмываются. Имя де Пон дю Лаков втоптали бы в грязь. Твою грязь. Стиснув руки, мать расхаживала от окна к столу и обратно, взад-вперёд, грузно и неистово. На груди взблескивал серебряный крест. Ты хоть представляешь, что я вынесла? Мне пришлось иметь дело с этими девками, этим алчным отребьем. Улещивать, угрожать, подкупать, чтобы заткнуть им рот и спровадить из города. И после этого ты смеешь быть недовольным? Заявлять о несправедливости? Требовать денег? Она задыхалась от гнева. Но на меня не смотрела, совсем. Мама, выдавил я, пытаясь поймать ее взгляд, мама. Ты всегда, всегда был каким-то не таким, перебила она. Замкнутый, себе на уме, вечно с книгами. Видит Бог, я пыталась. Вразумляла, наказывала. Но ты всегда был с изъяном. Даже шалил не как другие мальчики, не от удали, а от злобы, сатанинского упрямства. Ты ведь и на крышу тогда полез потому… Что-то надломилось, со стуком упав. В поисках поддержки опёршись о край стола, я повалил фотографию. С плашмя лежавшего снимка светло и радостно улыбался в пустоту мёртвый брат. Мать с поразительным проворством подхватила портрет. Прижала к груди, словно оберегая. Глаза наши наконец встретились, и холод пронизал меня до костей. На лице её читалось отвращение. Беспредельное, как к громадному насекомому. - Пол мёртв. Ради кого? Содомита… Отвернувшись, она прижала к губам платок. Внезапно я понял, что пячусь. Шаг за шагом отступаю, будто паркет раскололся и пропасть стремительно расширяется, угрожая вот-вот поглотить меня без следа. Наткнувшись на косяк, точно пьяный, выбежал я из комнаты. Чтобы столкнуться со спешившей навстречу Грейс. Её платье белело в полутьме коридора. - Мама! Луи! Куда вы пропали? - Звонкий, весёлый голос тотчас переменился, стоило ей увидеть моё лицо. – Что случилось? Встревоженным жестом она коснулась моего плеча. Скрипнули половицы, прямоугольник падавшего из комнаты света прорезала тень. Несколько мгновений Грейс смотрела на мать, затем перевела взгляд на меня, испуганно переспросив: - Что ты сделал? - Ничего, ничего… - Тепло её пальцев ощущалось даже сквозь ткань пиджака. Леви знает, она всё равно тоже узнает. - Я встречался с мужчиной, с Лестатом… нас видели… - Встречался с мужчиной? И что? – спросила она недоумённо. Повисшее молчание растеклось струёй холода: медленно-медленно в её глазах проступила догадка. - Боже… Знала, я знала, с тем белым нечисто! Но чтобы это… - Безвольно, как опадающий лист, ладонь сестры соскользнула у меня с плеча. - Грейс! Я такой же, каким был! Не преступник, не убийца! Не помня себя, я пытался схватить её за руку, удержать. Грейс отпрянула. В глазах её дрожали слезы, рот страдальчески искривился. - Что ты наделал?! – выкрикнула она. - Как ты мог? Ведь это моя свадьба, теперь я жена, и всё, всё должно было быть прекрасно… Казалось, город населён призраками. Силуэты людей, зданий, вереницы фиакров и редкие лаково-чёрные автомобили едва проступали сквозь матовую пелену. Уличный гомон безнадёжно застрял в ватной подкладке, отделявшей меня от мира. Или же это я сам обратился в привидение, в собственную тень и теперь шагал, не замечая толчков от встречных, исступлённо и слепо, прочь от родного дома, точно в бреду. Невозможно, чтобы это было взаправду. Чтобы мать смотрела на меня так: как на какую-то гадину, таракана. Чтобы сестра отшатнулась, боясь прикоснуться. Чтобы увещевательно-материнское: «Не надо, сынок» предназначалось не мне, не мне, а Леви, который, появившись, потребовал ответа за слёзы Грейс. В стыде и позоре, как тать, покинул я дом, и меня не окликнули, не остановили. Разве это справедливо? Неужели я это заслужил? Внутри поднимался протест, горькое возмущение. Поднимался – и падал, поглощённый плотным, как сырой песок, тяжёлым чувством вины. Ты погубил брата. Подвёл мать и сестру, поставив их под удар. Гадливость в глазах родных – что это, как не зеркало, твоё справедливое отражение? Всё это ты заслужил и потому всё, всё потерял. Грудь давило мучительно-тянущим чувством, которое гнало меня дальше и дальше, по пыльным булыжникам мостовых. Пелена вокруг потускнела, размытые людские силуэты мелькали реже: кварталы центра сменились окраиной. Внезапно откуда-то сверху обрушился гулкий, протяжный удар – один, другой, потом ещё и ещё. Мерный ритм колоколов встряхнул, разогнал больное марево, заставив очнуться. Я понял, что стою у старинной церкви, на небольшой площади в полукружье газовых фонарей, и раскатистый погребальный звон медленно затухает среди ровных серомраморных рядов за чугунной оградой. Мне было известно это место, даже слишком. Но я не знал, куда иду, пока не очутился тут. Будто сам город привёл меня сюда, выталкивая из себя, как вытолкнул родной дом. Противиться этому властному, неумолимому потоку я не мог и не хотел, послушно направившись через площадь – ко входу на кладбище. С наступлением зноя нередко хоронили после заката, и у кованых распахнутых настежь ворот, тихо переговариваясь, сгрудились люди с факелами в руках. Четвёрка вороных коней нервно всхрапывала, когда с катафалка снимали гроб. Хоронили кого-то белого, судя по причитаниям, молодого, погибшего скоропостижно. Дождавшись, когда процессия траурной лентой втянется внутрь, я вошёл следом. В ночной час старое новоорлеанское кладбище как никогда походило на город мёртвых: в неверном газовом свете тускло мерцала мраморная кладка склепов и мавзолеев, тянувшихся, куда хватит глаз. В тишине, нарушаемой только шарканьем шагов и сдавленным женским плачем, следовал я за похоронами. Когда же процессия повернула в сторону, отстал и свернул в другую. Стоило отдалиться от фонарей на главной аллее, как вокруг сомкнулся мрак. Лишь кое-где у подножия гробниц теплились крохотные огоньки свечей. Когда я покидал дом, какая-то часть меня, силясь сохранить достоинство, его остатки, заставила взять шляпу и трость, которой я принялся нащупывать петлявшую между надгробиями, едва различимую во тьме тропу. То и дело спотыкаясь, упрямо двигался к цели, пока на фоне звёздного неба не вырос знакомый силуэт каменного ангела с поникшими крыльями. Меня охватила мучительная, мрачная радость. Пусть живые отвернулись, зато мёртвые не прогонят. Обессиленный, я сполз на землю и привалился к стене семейного склепа. Вокруг вздохами ветра шелестела ночь, лохмотья испанского мха, свисая с сучковатых ветвей, саванами белели во мраке. Но мрамор ещё хранил дневное тепло, будто согретый чьим-то присутствием по ту сторону усыпальницы. Брат был от меня в двух дюймах камня. А прошлое – ещё ближе, и воспоминания затопили изнутри. Комната в мансарде, пятачок крыши, так манивший в детстве: смотреть с высоты и мечтать. Конечно, это было запрещено. Не нарушь я запрет… Позови сразу на помощь, когда ветер захлопнул раму… Но родительская взбучка страшила больше: я попытался справиться сам, спуститься по скату крыши на галерею. А кричать начал, лишь почувствовав, как под ногой качается черепица. Каким облегчением было увидеть над коньком кровли, в синеве полуденного неба фигуру Пола, который примчался на выручку. Брови тревожно сдвинуты, но голос с неизменной смешинкой: «Застрял, братик? Тихо, тихо… Хватайся за мою руку». Он вытащил меня с опасного участка, вместе, держась за руки, двинулись мы обратно и почти добрались до мансардного окна. Всё произошло в мгновение ока, с неумолимой стремительностью: ломкий треск черепицы, пустота разжатой ладони – и звук падения. Вниз, на плиты двора. Брат упал без единого вскрика, даже в последний миг думая о том, чтобы не напугать. Меня затрясло. Из горла вырвался прерывистый хрип, и не в силах сдержаться я зашёлся в рыданиях. Прижимая руку ко рту, другой безостановочно гладил шероховатую твёрдость стены. Камень отдавал тепло и всё так же безмолвствовал. Когда слёзы мало-помалу иссякли, а тело перестало содрогаться, в душе водворилось странное спокойствие. Лёгкость, будто развеялось тяжкое бремя. Я потерял всё, зато больше не надо лгать, не надо притворяться, мучительно тужиться, чтобы заслужить прощение и любовь. Больше не надо ничего. Мрак вокруг поредел, проступили тени и силуэты: то восходила низкая, ущербная луна, окружённая бледным сиянием. Лунный свет посеребрил кроны замшелых вековых дубов, выбелил каменные кресты и вереницы тянувшихся во все стороны надгробий. Меня окружали тысячи, тысячи мёртвых. Праведники и грешники равно обратились в прах. Смерть царствовала тут столь полно, столь безраздельно, что уже не вызывала страха или протеста. Она сулила избавление. Великий вечный покой, поровну даруемый достойным и недостойным. Когда стена склепа начала студить кожу, я не без труда поднялся с земли. Подобрал трость и принялся было отряхивать с брюк налипший сор, но бросил: это уже не имело значения. Кинув прощальный взгляд на могилу брата, побрёл прочь, погрузившись в раздумья. Хотя бы это нужно сделать как следует. Меня манили мутно-зелёные воды протекавшего неподалёку канала. Утопленников, что во хмелю оступились на его крутых травянистых склонах, хватало всегда. Но беспокоило, что тело найдут: медовый месяц будет омрачён похоронами, да и кривотолков не избежать. Бесстрастно и отстранённо, будто речь шла о задаче по арифметике, размышлял я, как поступить, но на ум ничего не приходило. В призрачном лунном сиянии пятна фонарей тянулись вдоль аллеи нитью тусклого жемчуга. Кладбище выглядело опустевшим, безлюдным, но тут по гравию захрустели шаги. Нетвёрдой походкой в мою сторону шагал какой-то человек. На шляпе у него чернел траурный креп. Застыв под фонарём в оцепенелой задумчивости, я едва обратил внимание на незнакомца. Тот угрюмо глядел себе под ноги. Но вдруг будто споткнулся, уставившись на трость у меня в руках. Вскинул глаза, и тишину кладбища разорвала громкая брань. - Ты?! Грязная скотина!.. Не сразу, с заминкой я тоже его узнал. Приятель Арчи Фенвика, один из той троицы золотой молодёжи, что напала на меня в закоулках Сторивилля. - Как ты посмел сюда явиться?! Пришёл позлорадствовать? - Я приходил к покойному брату, - ответил я безучастно. Встреча не всколыхнула во мне ни страха, ни вражды. Сжав кулаки, он сверлил меня взглядом. Потом плечи его опустились, а черты приняли прежнее горестное выражение – что-то во мне его убедило: я говорю правду. Он достал из кармана флягу и, сделав глоток, мрачно пробормотал себе под нос: «Ещё недавно все вместе, втроём учили уму-разуму черномазого, а теперь, Тейтер, ты один…» Так вот что это были за похороны… Вслед за Арчи не стало ещё одного моего обидчика: второго из трёх. Странно... - Как он умер? При других обстоятельствах Тейтер бы не ответил. Но смутная общность, возникающая на кладбище между живыми, побудила его нехотя произнести: - Упал и размозжил себе голову. А может, помогли. Чего ждать от Сторивилля? Его нашли только утром… - Придя внезапно в неистовство, он принялся поносить городские власти, полицию и бродячих псов, которые успели обгрызть тело. Когда значение его слов пробилось сквозь пелену отрешённости, мне стало жутко. Лестат! Это он, несомненно. Не добравшись до меня, сорвал зло на другом. - Что такое? Ты с лица спал. - От Тейтера не укрылось моё смятение. Прекратив орать и браниться, он впился в меня подозрительным, стремительно трезвеющим взглядом. - А ведь Арчибальд погиб сразу после встречи с тобой, - проговорил медленно. – С его похорон мы оба уехали из города. По возвращении снова смерть, ещё одна. Будто кто-то выжидал, караулил. - Я тут ни при чём. Я не убийца. - Да?.. А с ножом кидался. Мог и головореза нанять. Или этих ваших чёрных шаманов, королей вуду. Они умерли так странно, страшно… – Тейтер с отчаянием хлопнул себя по бедру. – Потеряв двух лучших друзей за полгода, я готов поверить во что угодно. - Поверь в легенды о чудовищах и не ходи после заката, - выдавил я, вслушиваясь в тишину ночного кладбища. Поблизости мог рыскать монстр, который долго притворялся близким мне человеком, а теперь сбросил маску. Меня с новой силой взяла тоска. Всё, что я заслуживал, что получил в жизни, это неподдельное отвращение – и поддельная страсть. Повинуясь потребности довести свой замысел до конца, я собрался уйти. Но Тейтер не дал мне этого сделать. Преградив внезапно дорогу, пинком вышиб у меня из рук трость и закинул в кусты. Лицо его исказилось ненавистью. - Не знаю, что за вздор ты несёшь. Но я знаю, чую, когда мне врут. Ты врёшь, будто ни при чём! Ты замешан, тебе что-то известно! Я не стану третьим в этом списке! Клянусь, я выколочу из тебя правду, подлая тварь! – Он крепко схватил меня за ворот и потащил за собой. В первый момент я ощутил лишь глухое, усталое раздражение от препятствия на пути моего плана. Но когда Тейтер, продолжая сыпать угрозами, помянул своего отца, что на короткой ноге с шефом полиции, я наконец осознал грозящую опасность. Тейтеру ничего не стоит засадить меня в каталажку. Даже если меня выпустят после разбирательства, на родных ляжет тень. Мать и сестру станут допрашивать. Наша фамилия будет замарана. А уж если не выпустят… Я рванулся, силясь освободиться. Но Тейтер был крепче, винные пары лишь разжигали его злобу. Я же чувствовал себя пустым, полым внутри: огонь неукротимой ярости, побудившей когда-то выхватить нож, ныне подёрнулся пеплом. Когда мне всё же удалось вырваться, он с размаху ударил меня в лицо. Челюсть пронзила боль, перед глазами заплясали круги – не устояв на ногах, я повалился на колкий щебень дорожки. Всё повторялось: снова я был повержен, мир снова торжествовал. Глумился, даже когда, не найдя себе места, попытался я из него ускользнуть. - Ты пойдешь со мной. Делай, что говорю, или закопаю. Голова кружилась, превращая всё вокруг в хоровод теней, но в этот миг сквозь боль и отчаяние проняло озарением. Вовсе не злая судьба привела ко мне Тейтера. То было доброе провидение, под конец подарившее последнюю милость. - Нравится хоронить? Набил руку на своих дружках? Поделом им, жестоким белым подонкам… Тейтер зарычал от бешенства, и я получил сильный пинок под рёбра, обжёгший болью всё тело. Скорчился на земле, но продолжил выкрикивать - не оскорбления, нет: то, что на самом деле думал, так долго в себе держал. Удары посыпались градом. Должно быть, за всю жизнь не доводилось ему слышать такое от чернокожего. Он избивал меня со всё большим остервенением, одержимый яростью, горем и местью. Крепкий малый, наверняка, атлет, как модно среди золотой молодёжи. У него хватит влияния, чтобы труп просто исчез, пропал без следа. А что он способен убить, стало ясно ещё тогда, в Сторивилле. Выплёвывая проклятия вместе с кровью, я почти не защищался. Но, улучив момент, схватил его за лодыжку и, дёрнув, повалил. Тейтер навалился на меня – руки его сомкнулись на моём горле, вынудив наконец умолкнуть. Нависая, его силуэт давил потным, перекошенным ненавистью, тёмным пятном. В просвет облаков, свежо и строго сиял лунный серп. Потом его поглотили подтёки чёрного, и больше я ничего не видел. Только слышал, как надрывно стучит в висках кровь, громче и громче. Наступили муки удушья, и вот тогда я забился, борясь за глоток воздуха. Искра жизни не желала тухнуть, я не хотел, не хотел умирать. Но сознание, вслед за светом в глазах, померкло… Воздух был благоуханным. Живительным, упоительно сладким. Кашляя и судорожно дыша, я втягивал его всем своим существом. Когда пелена рассеялась, и зрение прояснилось, медленно, с трудом поднялся, озираясь по сторонам. В тусклом свете фонаря белела кладбищенская дорожка, взрыхлённая следами нашей борьбы. Озарённые луной, высились склепы, роняя к подножиям изломанные, угольно-чёрные тени. Вокруг не было ни души: Тейтер исчез. Он что, решил меня пощадить?.. Ничего не понимая, я растирал горло, саднившее так, будто меня всё ещё душили, когда неподалёку, позади одной из гробниц, раздался крик. Долгий и душераздирающий, он прокатился над кладбищем, выражая такой беспредельный ужас, что внутри всё оледенело, и оборвался резко, как под взмахом ножа. Первым нерассуждающим побуждением было кинуться прочь, наутёк. Подавив его, я заставил себя сделать шаг в направлении склепа. В голове пульсировала жуткая догадка. Споткнувшись обо что-то, нашарил в траве увесистую тяжесть трости, почувствовав себя уверенней. Над прогремевшим воплем вновь сомкнулась тишина. Но с приближением к мавзолею, старинной, величественной постройке на ступенчатом стилобате, послышался, становясь всё более отчётливым, странный звук. Тихий и влажный, он струился в ночном безмолвии тошнотворным булькающим ручейком. Прижавшись к гранитной стене, я выглянул – и почувствовал, как волосы встают дыбом, а сердце остановилось. Тейтер лежал за земле, ничком, раскинув руки, будто распятый. В свете луны рваная рана на его горле казалась глянцево-чёрной, как нефть. Кровь вытекала уже какое-то время и успела впитаться в почву, образуя вокруг его головы кощунственное подобие нимба. Тейтер был не один. Над ним склонилась тёмная фигура в длинном плаще. Лица не было видно, но мне хватило одного взгляда на гриву спутанных светлых волос, чтобы его узнать. Прильнув к ране, Лестат сосал кровь. Давясь и захлёбываясь от ненасытной свирепости, он глотал её с отчётливым, клокочущим звуком. Ноги стали ватными и приросли к земле. В глубине души я ждал подобного, но разум отказывался принимать происходящее. Парализованный ужасом и отвращением, взирал я на кровавое пиршество не в силах пошевелиться, когда Тейтер издал слабый, чуть слышный стон: он всё ещё был жив. Выйдя из оцепенения, я рванул из футляра трости нож и с клинком в руке устремился вперёд. В ту же секунду, словно почувствовав моё приближение, Лестат прекратил терзать свою жертву и быстрым хищным движением обернулся. Луна светила прямо ему в лицо. Кровь застыла в жилах, когда я увидел его горящие, совершенно чёрные глаза, густые алые разводы на подбородке. - Луи! – выдохнул он незнакомым голосом, растягивая губы в ужасной улыбке. Будто раскололся плод граната с окровавленными зёрнами нечеловечески острых зубов. Превозмогая страх, я замахнулся на него клинком, и он не стал уклоняться. Распоров ткань плаща, лезвие вошло в плоть, как в масло. Так глубоко, что рукоять упёрлась ему в грудь. Даже не дрогнув, он бешено взревел: - Как смеешь ты за него заступаться?! Этот негодяй, этот презренный червь умертвил бы тебя, не помешай я ему! Его кровь и твоя жизнь по праву мои! - Боже мой, боже… - Вырвав из его тела обагрённый клинок, я попытался нанести повторный удар. На этот раз он отреагировал молниеносно: сдавил моё запястье стальной хваткой, вынудив беспомощно замереть с воздетой рукой. - Куда запропастился твой жалкий бог, Луи? Где он, когда так тебе нужен? Почему не явился на помощь? Разве это он хранит тебя и оберегает? Чернота его зрачков сверкала лунным огнём. Он толкнул меня. Почти незаметно, но меня подбросило в воздух, как куклу, и отшвырнуло на несколько футов. Выронив нож, я упал на ворох прошлогодней сухой листвы. Лестат был уже на ногах. Поднявшись неуловимо и стремительно, вопреки тяготению. С ощеренных клыков на белый ворот сорочки капала кровь. - Вампир, - прохрипел я, силясь от него отползти. Как проблеск молнии, догадки сложились в уверенность. – Эти исчезновения, неизвестная болезнь… Нет никакой лихорадки, это всё ты! Ты принёс смерть в Новый Орлеан! - Смертные умирают. В чём тут трагедия? Но твою жизнь я пощадил. – Он надвигался неспешным, уверенным шагом, зная, мне от него не сбежать. У меня тряслись руки и прыгали губы. Хватаясь за бордюр, я с трудом поднялся. - Мне не нужна… не нужна жизнь. Я хочу умереть. - Ложь! – выкрикнул он. Позади обречённый Тейтер бился в агонии. Кровь с бульканьем вытекала последними, мелеющими толчками. Ноги и руки конвульсивно дёргались, царапая землю. - Я хочу умереть, - повторил я, пятясь. - Как умер Пол. Мне не нужна сделка с порождением дьявола. - Нет никакого дьявола, Луи! Но существуй он, сам сатана и весь его пандемониум не обвинили бы тебя в смерти брата. Для этого надо быть Флоренс дю Лак. - Не смей! Моя мать… - Твоя мать заперла окно. Окно мансарды, когда ты выбрался на крышу. Я слышал ваш разговор, я читал её память, как книгу. Не ветер, это сделала она, чтобы проучить собственного ребёнка. Ноги вдруг подкосились. Что-то больно врезалось под колени, и я повалился на каменную лестницу, ведущую к портику мавзолея. - Да, Луи, - Лестат остановился, взирая на меня сверху вниз. – Она никогда тебя не простит, иначе ей придётся винить саму себя. Ты носил маски, притворялся, лгал – и ради чего? Чужой для семьи. Чужой для белых. Чужой для всех, в этом обществе, пропитанным религиозным ханжеством, как прогорклым маслом. Даже сейчас ты лжёшь, будто готов умереть, а сам ничего так не жаждешь, как спасения. В одеянии, ниспадающем сложенными крыльями, в ореоле золотых волос, Лестат казался ангелом возмездия, посланным по мою душу. Он видел меня насквозь. Неожиданно он сорвал с себя замаранный плащ и, скомкав, отшвырнул в сторону. Принялся торопливо отирать пучком травы рот и пальцы от крови. А затем упал перед лестницей на колени, как перед алтарём, запрокинув голову, взглянул на меня. - Нет ни ангелов, ни демонов! Ни дьявола, ни бога! Никого, кто мог бы указывать, каким тебе быть! Ты волен быть каким угодно, делать всё, что заблагорассудится, насколько хватит сил. Я дам тебе эту силу, Луи! Великий тёмный дар быть таким, какой ты есть, и ни у кого не просить за это прощения. – Голос его уже не гремел яростным громом. Сдавленный и звенящий, он срывался от волнения. - Дважды я спас тебе жизнь. В Сторивилле и теперь. По незыблемой справедливости ты мой, но никогда, никогда я не поступлю против твоей воли! Всё, что тебе нужно, это сказать «да». Прими мой дар, Луи. Прими от меня смерть и воскресение. – Осторожно, будто на тонкий лёд, Лестат взобрался на плиту ступени, вровень со мной, не отводя отчаянного, молящего взгляда. Как небо после ненастья, глаза его прояснились, вновь став голубыми, прозрачными. Никогда ещё не видел я таких глаз. Они мерцали и выбрасывали свет. - Почему… почему я? – донёсся до меня собственный каркающий голос, хриплый после удушья. – Почему мне? Что ты хочешь взамен?.. Медленно-медленно, словно боясь спугнуть птицу, он протянул руку и положил ладонь мне на грудь, проняв сквозь ткань невесомым, звездообразным теплом. - Твоё сердце. Ты не понесёшь убытка, ведь у тебя их два. Моё ты забрал в то самое мгновение, когда я увидел твоё прекрасное лицо. Услышал неотразимую мелодию твоей души, исполненную ярости и печали. Я мечтаю услышать, как она ликует и поёт от счастья. Я люблю тебя, Луи. Люблю всем своим существом. Его пальцы коснулись моего лица. Робко, бережно погладили по щеке, стирая остатки слёз. В глазах Лестата, совсем близко, я видел собственное отражение, настолько чёткое, будто я находился у него внутри. - Не молчи, Луи! Знай, я в таком же смятении, как и ты. Мне тоже страшно. Так страшно, что не хватает решимости прочесть в твоих мыслях ответ. Скажи «да», подай знак. Стань моим спутником навеки. Полночная луна роняла с небес на землю потусторонний, исчерна-серебряный свет. Малейшее дуновение ветра улеглось: в гулкой тиши отдавался шум дыхания, неровное биение сердца. Ладонь Лестата, ласкавшая моё лицо, дрожала. Я взял его пальцы в свои и медленно отвёл от себя. Страшное страдание исказило на миг его черты. Преодолевая боль избитого тела, я потянулся к нему, обнял обеими руками и пылко, исступлённо поцеловал. Той ночью на кладбище Сен-Луи, этом древнем городе мёртвых, умерли ещё двое: злополучный Тейтер, схороненный в одном из заброшенных склепов, – и я. Лестат вонзил клыки в моё горло и осушил до самой грани смерти. Чтобы затем отворить вену у себя на запястье и щедро напоить своей кровью. Долгие, бесконечные минуты мы были одним целым, сообщающимися сосудами, и наши сердца общим ритмом стучали в ночи, пока я не почувствовал, что больше не могу принять ни капли. Тогда я выпустил его руку и обессилено повалился оземь, смежив глаза. А когда открыл их снова, то увидел новое небо: оно полнилось мириадами лучистых звёзд. Новую землю: каждый дубовый листок, каждая былинка мерцали, как самоцветы. Но самый ослепительный, самый прекрасный свет окружал фигуру Лестата. Казалось, само его тело испускало игольчатое, золотое сияние. - Кто ты? – выдохнул я, будто впервые его увидев. Лестат поднял меня и прижал к себе. - Твой убийца, - ответил он. – И твой создатель. Твой наставник. И твой любовник.