Вампирская рапсодия

Той ночью я получил в подарок бессмертие: распахнутую даль нескончаемых лет и столетий. Но мне суждено вновь и вновь оглядываться назад, воскрешая в памяти события, которые уместились в несколько часов, переменив мою жизнь навсегда. Ночь, короткая и бесконечная, моя первая вампирская ночь обернулась непоправимым кошмаром. Но началась – как истинное чудо. Кровь Лестата пела и плясала во мне, преображая в новое существо иной, нечеловеческой породы. Как старая штукатурка, скрывающая ренессансную фреску, с грохотом обвалились косные людские воззрения, и каждая вещь, от луны в небе до россыпи камней под ногами, предстала такой, какова есть, во всей своей бесконечности и первозданной красоте. Мир обратился в произведение искусства, симфонию звуков, красок, запахов и вибраций, воспринимаемых с немыслимой прежде чуткостью. Заворожённый потоком неизведанных ощущений, я едва заметил, как Лестат с телом Тейтера куда-то пропал и вернулся уже без него. «Ты в смятении, Луи, это нормально, - успокаивал он, отряхивая мой костюм. – Ничего не бойся и слушай свои инстинкты. Слушайся меня». Смочив платок в плошке, где плавала догорающая свеча, он взял меня за подбородок и принялся тщательно, аккуратно вытирать мне лицо с заботливостью няни, ухаживающей за ребёнком. Меня вдруг разобрал смех: я захихикал, потом безудержно, в голос рассмеялся, давая выход кипящему внутри восторгу. Застыв на миг, Лестат расплылся в улыбке, и его звонкий, мальчишеский хохот вторил моему, золотыми монетами разбегаясь по лабиринту каменных склепов. - Луи! Кровь от крови моей… - выдохнул он и, стиснув моё лицо ладонями, сомкнул наши губы в долгом, жадном поцелуе. Ворота кладбища уже заперли на ночь. Но Лестат без колебаний направился к участку ограды, выходившему в пустой, безлюдный переулок, и, не сбавляя шага, вдруг, к моему изумлению, перепрыгнул решётку. Перемахнул одним стремительным, упругим прыжком, будто то были не кованые прутья выше его роста, а заборчик у палисадника. С кошачьей ловкостью приземлившись, он поманил меня к себе, ласково и призывно. Безоговорочно ему доверяя, я набрал в грудь воздуха и, не сходя с места, без разбега, толкнулся ногами. Тотчас внутри распрямилась, рывком подбросив меня вверх, могучая, тугая пружина. На мгновение я завис высоко в пространстве, почти задевая макушкой хрусталь весенних звёзд: ещё чуть-чуть – и вся вселенная зазвенит. Затем увидел запрокинутое, смеющееся лицо Лестата, и в следующую секунду уже стоял рядом с ним, по ту сторону. Поблизости не было ни души, но поодаль, в конце узкого переулка сновали пешеходы, стучали колёса проезжающих экипажей. От новообретённых способностей голова шла кругом, однако, остаток здравомыслия напомнил: стараниями Тейтера вместо лица у меня отбивная. - Мне нельзя появляться на людях в таком виде. Лестат с лукавством округлил глаза. - Каком таком, mon chéri? Обольстительно прекрасном? Под его довольным, весёлым взглядом я принялся торопливо себя ощупывать: ссадин и кровоподтёков как не бывало! Только теперь до меня дошло, что уже какое-то время я не чувствую боли. Нет даже намёка на телесный дискомфорт, будь то усталость от долгого дня или естественные позывы. Тело переполняла невиданная доселе энергия, и меня с новой силой охватил восторг, предчувствие и жажда счастья. Вместе, бок о бок, обмениваясь улыбками, шагали мы по узким тротуарам Вьё-Карре вдоль магазинных витрин, мимо дансингов и кафе, распахивающих двери для посетителей. В эту тёплую, весеннюю ночь Новый Орлеан не желал спать. Весь город, казалось, купался в музыке. Джазовые ритмы томными, игривыми волнами набегали из каждого заведения, каждой подворотни, разливались по улицам, половодьем поднимаясь до самых звёзд. Никогда ещё не воспринимал я мир с такой остротой, никогда не было у меня так легко на душе. Я будто попал в сказку наяву, и средоточием, источником этого волшебства был Лестат. Я не задавался вопросом, куда мы идём. Куда угодно, лишь бы с ним рядом, то и дело ловя на себе его сияющий взгляд. Мало-помалу Лестатом овладело некое нетерпение. Удостоверившись, что нас не видят, он взял меня за руку: «Поспешим, Луи. Просто шагай быстрей, как ты бы сделал прежде». Увлекаемый теплотой его ладони, я послушно прибавил ходу – и не сразу осознал, что происходит. Мир вокруг замедлился, почти остановился. Болтающие прохожие медленно-медленно разевали рты, точно снулые рыбины. Искра, сорвавшись с чьей-то сигареты, с трудом преодолевала внезапно уплотнившийся воздух, а гнедая извозчичья лошадь и вовсе плыла над мостовой, не касаясь копытами земли. Каждый предмет проступал с резкой отчётливостью, позволяя глазу выхватывать любые, сколь угодно мелкие детали, но при этом странным, немыслимым образом вся эта застывшая, как декорация, картина уносилась назад.  Стремительно сматывалась катушкой плёнки в проекторе. В лицо бил упругий, невесть откуда взявшийся ветер, и для неподвижных фигур пешеходов мы были таким же внезапным, колдовским дуновением, что незримо пронеслось мимо, исчезнув за углом. Несколько ударов сердца – и львиная часть квартала позади. Когда мы остановились, я ощутил лёгкое стеснение в груди, не более того. Лестат выпустил мою руку. Мы стояли на рю Руаяль перед его двухэтажным особняком. В гранёном фонаре над входом тихонько потрескивал газ. Отворив дверь, Лестат пропустил меня вперёд. В большом камине сами собой вспыхнули брикеты угля, озаряя гостиную тёплыми отблесками пламени. Взбудораженный, вне себя от пережитого, я прошёл в комнату, болтая сам не знаю о чём. Покатываясь со смеху, рассуждал, сколько можно сэкономить на транспорте благодаря такому скороходству, когда наконец заметил безмолвие за спиной. Лестат так и стоял, привалившись к двери. Его взгляд был прикован ко мне, а на лице застыла непонятная улыбка, странная и болезненная. Заметив, что мне не по себе, он сделал успокаивающий жест: - Все хорошо, Луи. Просто… я ждал так долго, что уже почти потерял надежду. Обрести дом. Тебя. Тебя в нашем доме, - докончил он тихо. У меня защемило сердце. Я знал, что не могу возвратиться к родным, отвернувшимся от меня, что прежний мой дом утрачен. Но Лестат предлагал мне новый. Желая рассеять его хандру, я не нашёл ничего лучшего, как неловко пошутить: - Долго ждал? Ты же приехал осенью. Всего полгода. - Столетие, - ответил Лестат тихо и очень сёрьезно. Но тотчас выпрямился, оживился, будто выскользнув из-под тёмной вуали минувшего, и предложил мне выпить. Когда он потянулся за бокалами, из обшлага пиджака выглянула белая манжета с неровным алым пятном. Лестат брезгливо поморщился: - Одну минуту, mon chéri. Размытым от скорости вихрем он взлетел по ступеням, исчезнув на втором этаже. Я остался один. В гостиной трещал огонь и тяжело, сладко пахло стоявшими на камине розами. Их пышные, пунцовые головки походили на рваные раны. Я вздрогнул. Внезапно, с полной отчётливостью вспомнилось, что Тейтер умер, жестоко убит. Но он сам намеревался убить, так что это справедливо. Разве нет? Мне не хотелось об этом думать. Только не сейчас, когда по лестнице, в свежей сорочке и атласном жилете, широко улыбаясь, с непринуждённой грацией сходил Лестат. - Человеческую еду ты теперь найдёшь отвратительной, - пояснял он, разливая вино. – Но жидкости, включая алкоголь, не оказывая больше дурманящего эффекта, всё же сохраняют для нас свою привлекательность. Вино и правда было великолепно, сладкой прохладой скользя по горлу. Устроившись на оттоманке, почти вплотную к Лестату, я смаковал напиток, пытаясь осмыслить перемены в своей судьбе. Из головы не шло обронённое слово. Столетие… Наконец я не утерпел: - Когда ты родился? - В тысяча семьсот пятьдесят восьмом, - ответил он. – На французском престоле восседал твой пятнадцатый по счёту тёзка. Мне сто пятьдесят два года, Луи. Не надо потрясённо вздрагивать, тебе будет столько же, затем и больше. У нас с тобой впереди вечность. - А как же твои родные? – спросил я, подстрекаемый любопытством, выпавшей наконец возможностью узнать о его прошлом. Пригубив бокал, Лестат переложил ногу на ногу. - Мой отец и старшие братья погибли в безумствах революции. Вынужден признать, что поделом. Они были жестоки к крестьянам. Ко мне тоже, и я по ним не скучаю. Заметив, что он не упомянул мать, я примолк, не решаясь продолжать расспросы. В очаге трещало, танцуя, пламя. Мягкий свет блестел на лакированном контуре рояля, багете картин, развешанных вдоль стен. Мне бросился в глаза, полностью завладев вниманием, мастерской кисти портрет. Из золочёной рамы смотрела женщина в старинного фасона платье. Она была поразительно красива. Такой тонкой, одухотворённой красотой, что замирало сердце. Смущал только взгляд: льдистый и отрешённый, он скользил мимо, и, как я ни поворачивался, как ни крутил головой, поймать его было невозможно. Портрет затронул какую-то струну в памяти. Перед глазами вдруг всплыли, замелькали видения, посетившие меня в ту судьбоносную ночь, в борделе на Бейсин-стрит, когда Лестат совершил свой «маленький глоток», смешав свою кровь с моей. В тех грёзах она выглядела иначе, с короткой стрижкой и в охотничьей куртке почти не отличимая от миловидного мальчика. И всё же… Да, несомненно, это она. Я повернулся к Лестату. Поигрывая бокалом, тот искоса наблюдал за мной. - Эта женщина… - Моя мать, - подтвердил он. – Габриэль. - Она тоже… погибла в революцию? - О, нет. Смерть подобралась к ней ещё до того в обличье неизлечимой чахотки. У меня, единственного из братьев, всегда существовала с матерью особая связь. Я не во всём понимал, но любил безумно. Она стала моим первым птенцом. Тёмный дар спас ей жизнь. Как и мы с тобой, Габриэль бессмертна. Весть о существовании ещё одного вампира невероятно меня взволновала: - Габриэль… Какая она? Лестат залпом допил вино. - У тебя есть с ней кое-что общее, Луи. Ей тоже не находилось в мире места, тоже пришлось жить не своей жизнью. Даже сейчас, на заре двадцатого века, женщины поражены в правах. Что говорить про те времена. Габриэль, свободолюбивая, одарённая, была обречена на кандалы неизбежного замужества, тяготы принудительного материнства… - Рассказывая, Лестат крутил на пальце кольцо, золотой ободок чуть слышно поскрипывал о кожу. Что-то в его словах, тоне настораживало. - Где Габриэль сейчас? Вы близки? - После её обращения мы покинули Францию и путешествовали по странам Востока. Я очень дорожил её присутствием, но однажды, в египетской пустыне она покинула меня. Ушла, не оглядываясь, чтобы жить той одинокой, свободной жизнью, о которой всегда мечтала. В дебрях Чёрной Африки её почитают богиней. - Близки ли мы? – повторил он задумчиво. – Моей матери важно, чтобы я был жив и в порядке. Ей это важно, но совершенно достаточно. В моём обществе она не нуждается. На мгновение Лестат умолк, покусывая губу. Затем тряхнул головой и произнёс своим обычным самоуверенным тоном: - Это дела давно минувшего. А для нас с тобой наступает новая эра. Мы будем вместе навек. Вечные, неразлучные спутники. Мне хотелось забросать Лестата вопросами. Кто обратил его самого? Что он делал, расставшись с Габриэль? Почему покинул Европу? Больше всего меня занимали два других образа из видений: безумный юноша-скрипач и человек без возраста, со смуглым ангельским ликом и древними, мудрыми глазами. Но Лестат не дал мне раскрыть рта: - У тебя ещё будет возможность узнать меня ближе. Совсем близко, - сказал он, многозначительно понизив голос, и дотронулся до моего колена своими твёрдыми, длинными пальцами с розовыми ногтями. Дразнящее прикосновение отозвалось волной истомы, омывшей меня с ног до головы. Вспомнилась вдруг ночь на Бейсин-стрит, наша близость, так и не достигшая тогда завершения. Подумалось о втором этаже, спальне, где я ещё не бывал. Вновь наполнив бокалы, Лестат заговорил об удивительной жизни, которая ждёт меня впереди. Теперь я никогда не умру, никогда не заболею, никто не в силах меня обидеть, мне нечего больше бояться. Голос его завораживал, окутывая тёплым, мерцающим маревом, когда прозвучал внезапный вопрос: - Как ты себя чувствуешь, Луи? Я открыл было рот, чтобы заверить: великолепно, как нельзя лучше, но тотчас понял, что это больше не так. Первые часы после обращения тело почти не замечалось, разве что как сгусток чистой энергии. Теперь оно снова дало о себе знать – новым, незнакомым ощущением. Некой пульсацией, рождавшейся в жилах, тянущим напряжением вен, которое я воспринимал так же явственно, как прежде подёргивание мышц. - Не жажда, говоришь, но похоже? – На губах Лестата расцвела медленная улыбка. – Тебе не о чем беспокоиться, mon chéri. Все происходит так, как должно. Не хочешь прогуляться? – спросил он внезапно. Хотя мы лишь недавно пришли, я без раздумий, с готовностью согласился. Проснулось непонятное беспокойство: меня куда-то тянуло, чего-то отчаянно хотелось. Не став отпирать парадную дверь, Лестат повёл меня к задней, выходящей в продолговатый, мощёный плиткой двор, посреди которого журчал фонтан. У дальней стены, затянутой плетями цветущих глициний, поблескивал сталью какой-то громоздкий, в рост человека короб. Печь для мусора, вспомнил я. Выйдя за калитку, мы встали покурить. Переулок был узким, тесная щель на задворках особняков. Сияла луна, и цикады оглашали ночь заполошным серебряным звоном. Не прибегая к спичкам, Лестат зажёг сигареты: одной затянулся сам, другую, глядя в упор и слегка улыбаясь, мягким аккуратным движением вставил мне в рот. Сжав сигаретный кончик губами, я опять ощутил толчок желания. Новый прилив счастья от того, что всё обернулось к лучшему, что выбор его пал на меня. Мы курили, глубоко затягиваясь и выдыхая. Сизые струйки дыма поднимались отвесно, отчётливо, затем всё более размываясь и сливаясь в вышине воедино. Лестат вдруг насторожился, повернув голову. Глаза его в лунном свете недобро блеснули. - Тебе везёт, Луи, - шепнул он заговорщически. - Далеко ходить не придётся. То, что мы ищем, нашло нас само. Я его не понял, но в этот момент тоже различил шаги, топот грубых, подбитых гвоздями ботинок: кто-то шёл по переулку в нашу сторону. Лестат внезапно выхватил у меня сигарету и, швырнув окурки на землю, поспешно затоптал каблуком. Как только из тени возникла коренастая фигура, громко окликнул: - Приятель, спички не найдётся? Незнакомец остановился. Это был молодой парень, по виду матрос, крепкий, точно бычок. Из-под потёртой шляпы добродушно светились округлые, как у ребёнка, глаза. - Отчего же, - пробасил он. – Завсегда найдётся. Курева вот нету. Намёк был понят, и чирканью спички вторил щелчок лестатовского портсигара. Я не мог надивиться, но не вмешивался, безмолвно наблюдая, как он с лёгкостью завязывает разговор, увлечённо болтает со случайным прохожим. Впрочем, в том правда проступало нечто особенное, мало-помалу притягивающее мой взгляд. Как платок, пёстро-жёлтый, моряцкий, обёрнутый вокруг загорелой шеи. Он в самом деле оказался матросом. С торгового судна, впервые в Новом Орлеане. Подбадриваемый Лестатом, словоохотливо восторгался местной едой, выпивкой, музыкой. - А люди-то какие радушные! Вот хоть вас взять – джентльмен, а не побрезговали угостить моряка сигаретой, - проговорил он бесхитростно. Позабыв первое недоумение, я теперь не мог отвести от него глаз, от толстой, как бронзовая проволока, жилы на горле. - Южное гостеприимство… - протянул Лестат, бросив на меня быстрый вопросительный взгляд. Стремясь продлить знакомство, я кивнул. – Южное гостеприимство обязывает, - повторил он. - Угостим и стаканчиком, если зайдёшь. В гостиной, среди ковров и фарфора, молодой матрос превратился в сущего ребёнка. Кончиками пальцев, точно хрупкий цветок, придерживая бокал, он тянул шею, крутил головой, простодушно, без умолку восхищаясь роскошью обстановки. Лестат был сама любезность. А я… со мной творилось что-то неладное. Зуд внутри возрастал, становясь нестерпимым. Вены на висках и в предплечьях натянулись, будто струны, готовые лопнуть. Голоса стали далёкими – и в какой-то момент я услышал стук. Размеренный, гулкий ритм заполнял пространство, словно рядом раз за разом колотили в барабан, и этот тугой, барабанный бой разносился из грудной клетки матроса. Я слышал биение его сердца! Восхищённо блуждая по гостиной, моряк остановился у рояля. - Бывает же красота! В жизни такого шикарного дома не видел, - сказал он, тронув клавишу. На полировке остался грязный отпечаток. Лестата перекосило. Приветливость его улетучилась, оказавшись напускной. - Уже и не увидишь, - бросил он резко, с издёвкой. - Может статься и так, сударь. Даже сыщись дома побогаче, кто меня на порог пустит? - Нет. Не потому, что тебя не пустят в другие дома. - А почему же? - Потому, что ты никогда не выйдешь из этого. Подняв голову, моряк моргнул. На простодушном лице отобразилось недоумение. Затем, будто уразумев, о чём речь, он, конфузясь, торопливо допил вино и взялся за шляпу. - Верно говорите, сударь. Пора мне честь знать. Благодарствую за угощение. – Вразвалку, стараясь ничего не задеть, он двинулся к выходу. Мимо с упругим, как хлопанье крыльев, звуком пронёсся порыв ветра. Лестат, который всего секунду назад был на другом конце гостиной, стоял теперь прямо у двери, преграждая матросу путь. Тот был так огорошен, что начал заикаться. - Как это вы?.. Что это? Это шутка такая? - Никаких шуток, - сладко заверил его Лестат. – Всё более чем серьёзно. Сегодня у Луи очень, очень важная ночь. Готов, mon chéri? – обратился он ко мне. Заворожённый не смолкающими раскатами барабанного боя, взывавшего к чему-то глубоко в моём существе, я всё это время стоял не шелохнувшись, но вопрос привёл меня в чувство. Мне хотелось одёрнуть Лестата. Сказать, чтобы он прекратил запугивать гостя. Но стоило приоткрыть рот, как дёсны пронзила резь. Верхняя губа вдруг задрожала и против моей воли, сама собой вздёрнулась, обнажая растущие клыки. - Что за дьявольщина?! – Моряк отпрянул. Бешеный, подскочивший ритм его сердца застучал у меня в голове. Он повернулся к Лестату и, прокладывая себе путь, с размаха ударил. Кулак рассёк пустой воздух и врезался в дверную панель, брызнув каплями крови. Гостиную заволокло солоновато-медным ароматом, тёплым, лишающим рассудка. Напряжение, что нагнеталось у меня внутри, пращой рванулось наружу. Клянусь, я не желал ему зла! Просто хотел удержать, не в силах расстаться. Когда он бросился к двери, одним прыжком я сбил его с ног и, повалив, прижал к полу. Молодой и крепкий, он бешено отбивался, что-то бессвязно вопя, но против силы, что бушевала во мне, это были потуги ребёнка. Я не желал ему зла! Просто меня влекла, необоримо притягивала вена, пульсирующая у него на горле. Сдавшись перед соблазном, я сорвал с него шейный платок, бесстыдно прильнул губами к мягкой коже, под которой билась, трепетала жилка. Всё случилось само собой. Клыки выдвинулись из челюсти до упора, протыкая податливую плоть. Рот моментально заполнился тёплой жидкостью, и я сделал непроизвольный глоток, первый глоток человеческой крови. Вязко обволакивая нёбо, она отдавала сладостью и морской солью. Моряк перестал биться и теперь только слабо подёргивался подо мной, закатив глаза. Сжимая его в объятиях, я пил глубокими, обильными глотками, щурясь от блаженства. Под закрытыми веками, одна за другой проносились картины чужой жизни – будто кто-то стремительно листал иллюстрации в книге. Меня затянул водоворот образов: они вспыхивали, сливались в поток, опять распадались, проникая в моё сознание порывами ветра. Наслаждение было настолько острым, таким всепоглощающим, что каждая клетка моего тела, казалось, превратилась в широко распахнутый рот, который требовал крови, крови, ещё больше крови. В ушах, не переставая, гремел барабан, подчиняя своему ритму, который мало-помалу стал замедляться: сердце моряка билось всё реже. Мелькающие образы, теряя отчётливость, яркость, подёрнулись рябью. Будто где-то рядом отгорел великий пожар, и теперь с неба сыпались хлопья пепла. Охваченный вожделением, я терзал его горло, но тщетно: поток неумолимо оскудевал. Внезапно меня схватили крепкие, словно сталь, руки. Лестат сдёрнул меня с неподвижного тела и оттащил в сторону. Разлучившись с источником крови, я впал в неистовство, из горла вырвался звериный рык. Но Лестат только рассмеялся: - Мы не пьём кровь мёртвых, Луи, иначе нас затянет во тьму. Ты выпил достаточно. Насладись послевкусием. Мало-помалу слова его достигли сознания. Прекратив вырываться, я шумно дышал и вздрагивал. Выпитая кровь щекотала изнутри пузырьками шампанского. Прижавшись к Лестату, который успокаивающе гладил меня по спине, я чувствовал, как по всему телу пробегает долгий трепет, прокатываются один за другим, постепенно затухая, сладостные, расслабляющие спазмы. Когда последний из них рассеялся, я обмяк, едва держась на ногах. Было ли то изнеможение от всех потрясений ночи или защитная реакция души, но меня вдруг охватила страшная слабость, отчаянно потянуло в сон. Глаза слипались, и я лишь смутно сознавал, что меня бережно укладывают на диван, подсовывая под голову подушку. Но перед падением в забытьё, повинуясь внутреннему порыву, я приподнялся, повернул голову и посмотрел. Посмотрел на него. Он застыл, раскинувшись на полу, полностью неподвижный. Желтушно-бледный, точно восковая кукла. В широко распахнутых круглых глазах безжизненно стекленели зрачки. Уронив голову на подушку, я соскользнул прочь из реальности. Сон был совсем кратким, но глубоким, как пропасть. Мне снилось, я матрос на шхуне, доставляющей с севера тюки ситца. Я любил море: когда позади таял очередной порт, а лазурная гладь за бушпритом распахивалась сверкающим окоёмом, готов был вскрикивать от восторга вместе с парящими над головой чайками. Дома, в лачуге на массачусетском побережье, меня дожидалась мама, перед рейсом она скроила мне из своей старой шали потешный пёстро-желтый шейный платок… Сновидение было таким светлым, освежающе-радостным, что, просыпаясь, я всё ещё чувствовал на своём лице солнечное тепло и брызги солёной влаги. Но, как это порой бывает, перед самым пробуждением, на зыбкой грани яви и сна, мне пригрезился ещё один сон, совсем не похожий на предыдущий. Тягостный, жуткий кошмар заставил метаться, вздрагивая всем телом, от чего я наконец проснулся окончательно. Времени прошло всего ничего: топливо в очаге даже не прогорело, тусклым красноватым заревом освещая гостиную. На каминной полке по-прежнему рдели кровавые розы, размеренно тикали в тишине часы. Я помнил, как пришёл к Лестату, мы пили вино, потом я, видимо, задремал… Сновидение, начавшее тонуть в смутной глубине памяти, вдруг рывком вырвалось на поверхность. Похолодев, я метнул взгляд в сторону, на пол. Конечно, там ничего не было. Никакого мёртвого тела. Только огнистые блики танцевали на тёмной полировке паркета. Переведя дух, я потёр рукой лицо. Приснится же! Будто Лестат сверхъестественное существо, вампир, будто он обратил в вампира меня, будто я… Нет, не стоило зачитываться «Цветами зла». Но где же Лестат?.. Томимый невнятной тревогой, я отправился на поиски. В прихожей, в простенке, висело заключённое в раму овальное зеркало. Проходя мимо, я машинально взглянул в него, и пол под ногами вдруг покачнулся. Отражение моё, встрёпанное, потрясённое, выглядело вполне обыкновенно – если бы не глаза. Глаза! В полумраке они сверкали, как драгоценности, из привычных зеленовато-карих став пронзительного, бутылочно-зелёного цвета. Это были не мои глаза, не мои, не человеческие… Вне себя от страха я то лихорадочно ощупывал своё лицо, то дотрагивался до зеркальной поверхности, силясь обнаружить там изъян. Но память подступала неотвратимо, как рвота. Не выдержав, я принялся во всё горло звать Лестата, огласив криками пустой дом. «Я здесь, Луи!» - донеслось откуда-то снаружи. Двор тонул в темноте. Фонарь не горел, луна зашла. Каменные плиты озарялись лишь отсветами пламени, вырывающегося из отвёрстого зева печи. На фоне багрового зарева отчётливо проступал силуэт Лестата. Посмотрев в мою сторону, он помахал рукой. Затем нагнулся и, подняв то, что лежало у его ног, продолговатый, массивный, замотанный в холстину свёрток, с размаху швырнул его в огонь. Пламя взревело, взвившись роем огненных ос. В раскалённых струях парил какой-то лоскут. Пёстрый обрывок, трепеща, реял в ночи и через мгновение канул, пожранный бесследно огнём. С громким стуком Лестат захлопнул дверцу. Этот звук что-то во мне надломил. Реальность разверзлась, как бездна. Я вспомнил всё. Следующее, что отпечаталось в сознании: каким-то образом я снова в гостиной, на том самом месте, месте убийства, и ужас непрерывными, сокрушительными ударами раскачивает меня взад-вперёд. Я убил человека, простого, доброго парня из бедняцкой семьи, помог заманить его в дом, растерзал, как зверь, как чудовище. Всё произошло так просто, само собой, будто спуск по гладкому жёлобу, когда не можешь остановиться, покуда не скатишься вниз, на самое дно. Я убил человека, его больше нет, этого не исправить, я убийца… Рядом был Лестат. Положив руку мне на плечо, он безостановочно, как заведённый, твердил: «Нет, нет, нет». Прекратив раскачиваться, не сразу я осознал: движения губ и слова не совпадают, это повторяю я сам. Пелена лопнула, впуская встревоженный голос: - Успокойся, Луи. Просто дыши. - Нет! – выкрикнул я, сбрасывая его ладонь. На меня нашло исступление. Спотыкаясь, бормоча, как безумный, метался я по комнате. Натыкался на мебель, рвал ворот сорочки, чувствуя, что задыхаюсь в душном, натопленном помещении. Первая царапина была случайной. На ногтях, как и глаза, не моих, удлинившихся, острых, блестящих, как перламутр, осталась кровь. Кровь убитого, что текла теперь в моих венах! В порыве невыносимого отчаяния я принялся рвать себя и полосовать. Вампирские ногти были прочнее лезвий: рубашка моментально превратилась в лохмотья, плоть иссекли глубокие, сочащиеся порезы. За разгромом комнаты Лестат наблюдал с выражением, очень похожим на растерянность. Но когда по моему телу побежали кровавые ручейки, он бросился и схватил меня, силой остановив. Вырывался я отчаянно, бешено. Со страшным грохотом повалив кофейный столик, мы следом рухнули на пол, но прежде чем мне удалось освободиться и продолжить начатое, Лестат обхватил меня поперёк туловища, крепко к себе прижав. - Довольно, Луи, - проговорил он, задыхаясь. – Не вздумай себе вредить. Всё равно у тебя не выйдет. Не помня себя, я рвался и бился в его объятиях. Наконец, обессиленный разрушительным пароксизмом, ослабел, но всё ещё извивался, бессвязно призывая смерть. - Ты не можешь себе навредить, - повторил Лестат с напором. – Взгляни! Продолжая одной рукой крепко меня держать, он стиснул моё предплечье, повернув его тыльной стороной кверху. Кожу покрывала липкая кровавая плёнка, но рана, которую я успел себе нанести, превратилась в едва заметную царапину. Она заживала прямо  у меня на глазах, пока, к моему потрясению, не исчезла бесследно, будто в кинофильме на обратном ходу. Порезы на груди тоже затянулись. Моё тело восстановилось неповреждённым. - Ты ещё не понял? – к Лестату вернулось самообладание,  он говорил властным, уверенным тоном. – Теперь ты бессмертен. Ты вампир, существо иной, высшей породы, которое будет жить вечно. До скончания мира, а может, и после него. Люди больше тебе не братья, они корм. Припадок прошёл, но ужас остался. - Я убил его, лишил жизни… - Нонсенс, mon chéri, – отрезал Лестат. Видя, что больше я не пытаюсь себя калечить, он ослабил хватку и теперь бережно обвивал меня руками. – Разумеется, ты его убил и, должен заметить, с очаровательной свирепостью. Но как ты мог лишить его жизни? Разве можно отнять то, что никогда ему не принадлежало? Люди не властны над своим бытием. Они смертны. Их судьба – умереть. Ты и есть эта судьба, Луи! Одному тебе в этом мире даровано право наблюдать человеческую жизнь во всей ее полноте, а затем ставить в ней точку. Разить, подобно всесильному божеству, под светом луны… Продолжая увещевать, он слегка покачивал меня, гладил по волосам, будто ребёнка. Закрыв глаза, я беспомощно поник в его объятиях, впав в некое оцепенение. Рассуждения Лестата опрокидывали всё, что я считал правильным, но сильней слов действовал самый его голос – бархатный, исполненный уверенности, успокаивающий: не устраняя кошмара того, что я совершил, он всё же каким-то образом отдалял, ограждал от него. Камин, догорая, мерцал россыпью тусклых рубинов. Лестат посмотрел на часы. - Уже почти рассвело. Нам пора ложиться, но прежде давай приведём тебя в порядок. – Поднявшись, он подхватил меня на руки и понёс наверх, прижимая к себе. Спальню на втором этаже освещал мягкий свет розовой лампы. Опустив меня на кровать с высокой спинкой, Лестат скрылся за какой-то дверью: послышался звон наполнявшей ванну воды. Комната вокруг поблескивала золотистым деревом отделки, но казалась нежилой. Чувствуя себя странно хрупким, пустым, я позволил Лестату себя раздеть и опустить в нагретую воду. Оседая на стенах, ванную заволакивал густой тёплый пар, и события ночи тоже как будто размывались, стушёвывались. В голове было шаром покати. Остался только настоящий момент: плеск падающей из крана воды, мягкие касания губки в руках Лестата, его голос, за который я держался, как за поручень над обрывом. Когда вода в ванне порозовела, меня пробрало дрожью. Но Лестат усилил напор, и проточная струя мигом унесла смытую кровь. Я был чист, как младенец. Всё это время Лестат не замолкал ни на минуту. - Мы купим тебе полный гардероб, - распространялся он оживлённо, вытирая мне волосы полотенцем. – Всё, что нужно, и сверх того. Сегодня поспишь в одной из моих пижам, она будет тебе почти по размеру. Видя, что я неподвижно сижу на крае кровати, он начал облачать меня сам. Застёгивая пижамную куртку, Лестат опустился передо мной на колени. Пальцы его ловко поднимались от одной пуговицы к другой. Когда, расправляя ворот, он ненароком дотронулся до выемки у меня под горлом, я вздрогнул – на этот раз от внезапного, нечаянного удовольствия. Сознание, до сих пор отуманенное, пробудилось. Глаза наши встретились. - Ты освоишься, mon chéri, - проговорил он тихо, уверенно. – Призраки человеческого прошлого ещё преследуют тебя, но скоро развеются бесследно. Ты привыкнешь, войдёшь во вкус. - Да… - отозвался я, поддаваясь его убеждённости. – Да… Лестат по-прежнему был полностью одет. Когда он вдруг поднялся на ноги и шагнул было прочь, мне стало страшно, и я взмолился: - Не уходи! Не оставляй меня. - Ни за что, Луи, - ответил он, кажется, польщённый моим испугом. - Мы всегда будем вместе. Спать, разумеется, тоже, только… не здесь. – Театральным жестом Лестат дотронулся до углубления на одной из деревянных стенных панелей. Где-то в недрах стены раздался негромкий скрежет – и целая секция, от пола до потолка, медленно отошла в сторону, открыв широкий проход. Поражённый, я ступил внутрь. Наверное, Лестат оборудовал это секретное убежище во время ремонта особняка. Тайная комната была без окон, но камин давал достаточно света. Он горел прямо напротив входа. Налево стояло трюмо, зеркальное, в рост человека,  направо – шифоньер, а посредине… Посреди спальни, торцом к очагу высился массивный, резного орехового дерева гроб. Я встал как вкопанный. - У тебя будет свой собственный, - проговорил Лестат у меня за спиной. – Самый лучший, какой пожелаешь. А пока можешь разделить мой. - Ты хочешь, чтобы я спал… там? Никогда! Сзади раздался какой-то шорох и смешок. - Попробуй, Луи. Вампирический сон чрезвычайно глубокий, и наши инстинкты требуют надёжной защиты. Уверяю, тебе понравится. Я не отрывал взгляда от гроба. Под слегка приподнятой крышкой мягко белела атласная обивка. Приходилось признать, что Лестат прав. При виде гроба часть меня испытала обычный человеческий трепет, но другая – желала оказаться внутри, в замкнутом пространстве, уютном и безопасном. Позади опять что-то прошелестело. Я обернулся. Одежда Лестата ворохом лежала у его босых ног. Мне уже однажды довелось видеть его нагим, но снова, как в первый раз, дыхание на миг перехватило. В отблесках камина его кожа отливала золотым шёлком. Высокий, рельефный и гибкий, он был сложён, как статуя из живой плоти. Лестат игриво улыбнулся и, приподняв крышку гроба, сделал приглашающий жест. Помедлив, я молча залез внутрь, устроившись на боку. Он улёгся следом, у меня за спиной, и опустил за собой крышку, оставив тонкую щель, через которую пробивались отсветы очага. Без протеста, но и без воодушевления, измученный страшным внутренним напряжением, я ждал, что Лестат доведёт нашу близость до конца. Но, немного повозившись, он вдруг притих, будто заснув. Его дыхание шевелило волосы у меня на затылке. Мне тоже хотелось уснуть, хоть немного забыться. В гробу было тепло, пахло выстилочным атласом и сухой гвоздикой. Но в воцарившейся тишине память об убийстве, несколько притупившаяся, вновь проступила с полной отчётливостью. Нет, нет, не думай об этом, от него уже ничего не осталось, только прах… Но стоило смежить веки, явственно представилось восходящее снаружи солнце, огромный гибельный огонь, в котором реял, сгорая, пёстрый платок. - Что такое, Луи? – спросил Лестат, когда я вздрогнул всем телом. Он вовсе не спал. - Ничего… Тут не пошевелиться, придётся всю ночь… весь день спать на боку. - Можешь лечь сверху, если хочешь, - помолчав, сказал он. - Не хочу, - ответил я. Некоторое время Лестат не двигался. Затем привстал, и, когда я перевернулся на спину, он осторожно накрыл меня своим телом, улёгшись сверху сам. Я ощутил на себе его вес. Горячая, надёжная тяжесть вдавила в гроб, будто защищая: от пожара снаружи, от содеянного, от всего. Закрыв глаза, я неверяще прислушался к себе, чувствуя, как мучительная судорога, сводившая всё моё тело, мало-помалу отпускает. Как отступает память, больше не в силах проникнуть внутрь спрятанного в тайной комнате гроба. Из груди вырвался вздох облегчения. Подсунув мне под голову подушку, Лестат нежно, почти по-родительски перебирал пряди волос у меня на висках, и, время от времени поднимая веки, я видел, как его обращённые на меня глаза вспыхивают в отблесках очага. Эти блики, с ними было что-то не так… Хаотичное мерцание, дрожавшее на внутренней стороне гробовой крышки, обрело странную упорядоченность, затухая и разгораясь в едином ритме, частом и мерном. Чувствуя бережные прикосновения, я вдруг понял, по нарочитой медлительности его пальцев, по учащённому дыханию и попыткам незаметно отстраниться, что Лестат сильно возбуждён. Охваченный страстью, сдерживает себя, но вампирическая магия хлещет из него широким бессознательным половодьем. Огонь танцевал в ритме его сердца! Когда я это понял, меня охватило благоговение, почти священный трепет. То было не первое чудо, свидетелем которого мне довелось стать этой ночью. Но только теперь, когда поток сокрушительных событий замедлился, сменившись тишью с огнистым полумраком, только теперь я полностью, до конца осознал: Лестат не человек. Он могущественное сверхъестественное существо. Полуторастолетний вампир, который видел последний бал Марии-Антуанетты и первые аэропланы. Он мой создатель, потому что я тоже больше не человек. Я больше не человек, мне нет места среди людей. Нет – и никогда не было. Даже мои родные от меня отвернулись. Даже этот несчастный парень, слепок души которого теперь хранился в недрах моего существа, назвал джентльменом только Лестата, дежурно приняв меня за прислугу. А узнай про другое, назвал бы извращенцем и заодно со всеми травил. Нет, он не заслуживал смерти, но… Сделанного не отменить. А мне некуда возвращаться, некуда идти: только в мир ночи. Вслед за Лестатом, который принимает меня любым. В порыве волнения, мучительно-болезненной благодарности я охватил ладонями его лицо и приник в поцелуе. Замерев на мгновение, Лестат пылко ответил. Но когда, переводя дух, мы оторвались друг от друга, он приблизил губы к моему уху и тихо, почти смущённо сказал: - Боюсь, я чересчур спешил и неправильно взялся за дело. Излишне тебя подталкивал, стремясь как можно скорей завершить обращение… Поверь, mon chéri, я сгораю от желания скрепить наконец наш союз, но, возможно, не стоит торопиться. В этот момент меня толкала к нему вовсе не чувственность, а иное, поэтому я промолчал, продолжая, однако, изо всех сил притягивать его к себе. Уступая, Лестат принялся медленно, осторожно покрывать меня поцелуями. Раскинувшись под ним, я чувствовал его губы на своих веках, висках, запрокинутом горле. Спускаясь ниже, он, помедлив, расстегнул пуговицы моей пижамы, которую недавно застёгивал. Когда язык его влажным ознобом скользнул вдоль груди, а густые мягкие волосы, его прекрасные волосы, ниспадая, невесомо, как лунный свет, защекотали кожу, по телу внезапно пробежал ток желания, сливаясь с другой властной потребностью, подпитывая ее. Рёбра заходили ходуном, поднимаясь и опускаясь, как кузнечные мехи. Соски отвердели. Плоть внизу тоже. Лестат, сам охваченный пылом, щедро расточал ласки. Но в его прикосновениях по-прежнему сквозила неуверенность, странная затянувшаяся аккуратность. Будто по какой-то причине в этот раз он не читал моих мыслей, не знал доподлинно, что я чувствую, и боялся совершить ошибку. - Думаешь, я хрустальный? – Мне было стыдно сцены в гостиной, слабости, которую я тогда проявил, вынудив возиться со мной, как с ребёнком. – Мне нужно это больше, чем ты можешь себе представить. Даже если придётся терпеть. Полумрак надо мной замер – и завибрировал тихим смехом. - Терпеть? Луи, никто отныне не в силах причинить тебе боль. Разве что другой вампир, если задастся такой целью. Но моя цель… доставить тебе наслаждение. – Его губы накрыли мои, и язык проник внутрь. Мы целовались страстно, самозабвенно. Лестат сжимал меня руками, то поглаживая, то прихватывая сквозь ткань. Под его ласками желание разгоралось во мне все сильней и отчаяннее: плотский хворост для ненасытной болезненной жажды, идущей из глубины души. В гробу стало ощутимо жарко. Нагретый распалёнными телами атлас обжигал, точно горячий песок. Лихорадочно обнимая Лестата, всей грудью втягивал я его головокружительный запах, терпкий и горько-сладкий, явственно представляя, как плавится под его тяжестью моё тело, будто готовясь обрести новую форму. Лестат был полностью обнажён, но на мне еще оставались остатки одежды, и я метался под ним, силясь освободиться от неё. Он привстал, по моим бёдрам скользнула стягиваемая пижамная фланель, и мы соприкоснулись друг с другом горячей нагой кожей. Глаза его мерцали, и я отчётливо слышал, как в пульсирующей бликами полутьме колотятся наши сердца. - Отвергни ты мой Тёмный дар, - проговорил Лестат хрипло, склоняясь ко мне, - я покорился бы твоему решению. Но мое сердце никогда не стало бы прежним. Я люблю тебя, Луи. Люблю, как никого не любил. Гирлянда бликов на крышке гроба вдруг сжалась в тончайшую нить, а затем развернулась широкой огненной лентой. Всё произошло легко, совершенно естественно. Это было как глубоко вдохнуть на встречном ветру. Как податься под упругим напором морского прибоя. Сдерживая рвущееся дыхание, чуть вздрагивая, мы замерли неподвижно, в благоговении перед беспредельной интимностью момента. Маятник застыл в вышине и, не выдержав напряжения, рухнул – чтобы взлететь ещё выше. Обхватив Лестата руками, я чувствовал, как танцует его спина, как сокращаются под моими ладонями его мышцы, когда он вжимает, вдавливает себя в меня. Раз за разом, неровно, рвано, затем глубоко и размеренно. Сильные, мерные толчки содрогали тьму, отсветы, всё моё существо. Но будто этого мало, я прижимался, подаваясь навстречу. Выгибался под ним, страстно желая, чтобы кожа у меня на теле, не выдержав напора, разошлась, как ветхая ткань. Чтобы он проник внутрь, вбился толчок за толчком, заполнив меня до конца. Чтобы в моей груди застучало его мощное сердце. В моих ребрах расправили пористую мякоть его лёгкие. Чтобы из моих глазниц взглянули на мир его сверкающие, хищные, прозрачно-голубые глаза. Ибо после того, что я сделал, мало, мне было мало принадлежать Лестату. Чтобы жить дальше, мне нужно стать подобным ему. Истым вампиром до мозга костей. Полумрак полнился непрерывными вздохами, шорохами, стонами, что срывались порой с наших губ. Гроб скрипел и качался, как палуба судна. Будто весь мир исчез и вокруг первозданное тёмное море, освещённое одиноким огнем. Будто мы первые существа, одни во вселенной. Будто больше нет никого: ночь, тьма, волны в игристых бликах – и мы, мы, мы. Только мы… Пляска отсветов улеглась: камин горел обычным ровным пламенем. Притиснувшись вплотную, нам удалось уместиться в гробу бок о бок, расслабленно обмякнув в объятиях друг друга. Страсть утолена, но нежность и блаженство взаимного обладания переполняют. Не отрывая взгляда от моего лица, Лестат снова и снова повторял шёпотом моё имя. Словно некое заклинание, призванное даровать нам нерушимое, вечное счастье. Потом голос его смолк, веки медленно опустились – он спал. В комнате стало очень тихо, даже очаг перестал потрескивать топливом. Тишина звенела в ушах. Но вдруг почудилось: в воцарившемся безмолвии я улавливаю гудение огня. Гул огромного, всепожирающего пожара. Лестат вздохнул глубоко во сне – и наваждение пропало. Я повернулся на бок, и, крепче прижавшись к нему, тоже уснул.