Вампирская рапсодия

- Слава о Новом Орлеане гремит по всей стране. Только что это за слава? Сказать вам, как прозвали наш город? И без того зычный, раскатистый голос падре Матфея, умножаясь акустикой стен, достигал самых дальних церковных пределов. Мы же, почтенное, уважаемое семейство, сидели почти перед амвоном, и я чувствовал себя словно внутри огромной раковины, в которую трубит разгневанный великан. – «Южный Вавилон» и самый порочный город Америки – вот слава, которую мы стяжали. Стыд и срам добрым христианам слышать такое. Ещё больший срам не иметь доводов возразить. Ибо разве не цветут под нашими крышами разврат, блуд и прелюбодейство? Не множатся на улицах притоны и лупанарии? Разве не вырос целый квартал греха, пресловутый Сторивилль? В своих проповедях отец Матфей, человек пожилой, но пылкий до фанатизма, нередко бичевал греховные страсти. Формально во многом соглашаясь, я далеко не всегда по-настоящему проникался его тяжеловесными иеремиадами. Но сейчас слова обретали особый гнетущий смысл и казались обращёнными прямо ко мне. Грех, порок, непотребство… С той минуты, как в смятении я выбежал из дома Лестата, меня преследовало ощущение собственной глубинной испорченности. Неотъемлемости от меня самого этого влечения, идущего вразрез всем законам – природным, людским и божественным. Я считал себя человеком просвещённым, поднявшимся над слепой, буквалистской верой. Но теперь, в тоске и растерянности, пытался найти опору в религии, привитой мне с детства. В стройном порядке воскресной мессы и знакомой до мелочей обстановке церкви святого Августина, неизменной, сколько я себя помнил. Тот же тускло-золотой свечной сумрак. Мраморная стылость стен. Скорбная белизна огромного распятия над алтарём. Только сменялись год от года мальчики-алтарники. Когда мне было столько же, сколько им, я тоже стоял у аналоя в белоснежном стихаре, полный наивного детского благочестия. Я был чуть старше, когда начал часами разглядывать эстампы античных изваяний с торсами нагих атлетов. Видеть странные будоражащие сны. Наблюдать с непонятной болезненной тягой за рослыми старшеклассниками в школьном дворе. Я сам учился в старших классах, когда наконец взглянул в глаза очевидности, примерив к себе два слова: грязное, бранное «квир» – и другое, библейское, но ещё более уничижительное. Помню потрясение и глухой ужас тех дней. Мир вокруг, от церкви до подворотни, смыкался непреодолимыми стенами, готовыми вот-вот меня раздавить. И я отступил, забился в угол. Не в силах искоренить противоестественные наклонности, положил не давать им хода: провести жизнь в воздержании. Это лучше, чем унизительность порока и вечный страх перед разоблачением. Годами я был твёрд в своем решении, и вот – едва не поцеловал мужчину. Не просто мужчину – Лестата. - Дьявол рыщет по улицам. Добыча его не оскудевает: богохульники и нечестивцы, прелюбодеи и совратители невинных. Воистину мы уподобились Вавилону. Чего ждут добрые христиане? Чтобы город наш пал ещё ниже, на самое дно? Чтобы мы сравнялись с Содомом и Гоморрой, и нас постигла их участь? Для этого осталось лишь завестись в зловонных клоаках содомии. Содомия… Будто шквалистый ветер пронёсся по рядам прихожан. Мужчины передёргивали плечами, кривясь, точно от вони. Женщины истово крестились. Я похолодел. Во взвинченном состоянии, в каком я находился, на какой-то миг представилось, будто отец Матфей знает. Все вокруг догадываются. Не решаясь взглянуть на мать и Грейс, я силился сохранить наружную невозмутимость. Не сходи с ума – они не знают. Никто не знает. Просто риторический кунштюк отца Матфея, чтобы потрясти паству падением нравов. И ему это вполне удалось. Содомский грех порицался яростней, чем прелюбодеяние. Был гнуснее надругательства над женщиной. Непростительней убийства, у которого могут иметься какие-то оправдания. Последний шаг в бездну под карающим огненным дождём с небес. Навалилась вдруг тяжесть ладана, удушающая вязкость свечного воска, клубившихся под сводами церкви. Неужели я хуже насильников? Хуже убийц? Только потому, что одержим другим мужчиной? Пальцы судорожно впились в переплет молитвенника, когда изнутри, из тёмной глубины сердца поднялся протест. Сокрушительный гнев, как той глухой осенней ночью, когда я дал отпор обидчикам. Нет, тысячу раз нет! Пусть чувство это противоестественно, но Содом разрушен не за него, а за насилие над беззащитными. Проповедь подошла к концу, прихожане потянулись за причастием. Но отзвучавшие слова будто всё ещё витали в спёртом церковном воздухе. Не без труда подавив бунтарский порыв, я поднялся вместе со всеми. Но когда мать и Грейс принялись занимать очередь к евхаристии, меня как толкнуло: под прикрытием чужих спин я устремился к выходу, прочь из храма. Распахнуть тяжёлые дубовые двери и выйти на крыльцо было как вырваться со дна сумрачной давящей толщи на ослепительную поверхность дня. Я набрал полную грудь воздуха. Вокруг раскинулись дома предместья, и душистое бело-розовое кружево цветущих садов трепетало на фоне безоблачного неба. Прозрачно-голубого, как глаза Лестата. Образ пришёл непрошено. Как и мысль следом: сейчас, днём он по своему обыкновению спит. В спальне, которую я так и не увидел, в своей постели. Раздетый… Выпуская прихожан, позади тяжело стукнула дверь – в унисон с моим сердцем. Я отошёл в сторону и, притворяясь, будто читаю церковные объявления, силился обуздать тлеющее желание. Один из тех позывов плоти, унизительных и мучительно-сладких, что донимали меня последнее время. Я сознавал, что нанёс Лестату оскорбление, так внезапно сбежав. Последующая записка, в которой я бессвязно сообщал, что буду крайне занят и не смогу пока с ним видеться, вряд ли улучшила дело. Головой я понимал: самое разумное – под любым надуманным предлогом оборвать взаимоотношения вообще. Чтобы не пятнать друга своим тайным вожделением и не ставить под удар самого себя. Но при мысли никогда больше не встречаться с Лестатом всё во мне восставало. Меня скручивало от потребности снова его увидеть, общаться с ним. Не смогу я с ним порвать, не смогу… Почему бы не извиниться, выдумать какое-нибудь объяснение, возобновить встречи, как прежде? Пусть я больше не могу воспринимать Лестата другом. Пусть буду страдать от невозможности иного. Но я буду его видеть, а какое зло ему в том, о чём он никогда не догадается? Не догадается? Даже по прошествии дней, вдали от него я едва владею собой. Впадаю то в ужас, то в гнев. Возбуждаюсь острей, чем в отрочестве. А Лестат так проницателен, сверхъестественно проницателен… - Луи, куда ты пропал? Мы тебя потеряли. Ты что, не причащался? – Поправляя шляпку, ко мне спешила Грейс. Позади, тяжёло опираясь на руку Леви, ступала мать. - Причащался. Пока вы раскланивались с Эллиотами. – Ложь вырвалась сама собой, я даже подумать ни о чём не успел. Мятеж потух, сменившись привычными опасениями и чувством вины: не стоило покидать мессу. Да ещё оставлять женщин на попечение одного Леви. - Исчез ни с того ни с сего, - добродушно попенял тот. - Мне нужно было на свежий воздух. Хотел предупредить, но… - Запамятовал, да? – Грейс, которую даже после мрачно-обличительной проповеди переполняло хорошее настроение, шутливо стукнула меня веером по галстучной булавке. Я натянуто улыбнулся. Вернувшись тем вечером домой, я сумел скрыть свое душевное состояние, но не отсутствие галстука, оставленного у Лестата. На недоумённые расспросы ответил чистую правду: слегка перебрал в гостях, снял и забыл. Но теперь, когда Грейс изводила меня подтруниваниями, отчего-то ощущал себя лжецом. Как всегда. - Идемте домой, дети, - проронила мать, скользнув по мне взглядом. Я подал ей руку, и она, чуть помедлив, положила ладонь на моё предплечье. Грейс ухватилась за Леви, и мы степенно зашагали по залитому солнцем бульвару, вдоль небольших нарядных особняков. Треме, предместье обеспеченных цветных, казалось отдельным миром, отгороженным от прочей реальности. - Как идёт торговля, Луи? – нарушила молчание мать. Последнее время мне было трудно сосредотачиваться на делах, но неожиданно дали плоды прежние усилия. Текстильная фабрика с восточного побережья заключила контракт, который обещал приносить прибыль ещё долго. Услышав новость, мать удовлетворённо кивнула, и настроение у меня улучшилось. На сгибе моего локтя покоилась материнская рука, позади ворковали Грейс и Леви, и то успокоение, которого я безуспешно искал в церкви, кончиком крыла коснулось меня сейчас. Среди близких и дорогих людей. - Намедни я беседовала с отцом Матфеем. Он обмолвился, что давно не видел тебя на исповеди, - проговорила мать ровным тоном. - Да… Пожалуй, давно. Я не мог войти в исповедальню после Лестата. После Лили. После сегодняшней проповеди тем более не смогу. Но когда мать, подняв голову с тяжёлой, как шлем центуриона, причёской, вопросительно на меня взглянула, я едва не поддался искушению заверить, что непременно исповедуюсь. Однако что-то, какая-то усталость от маски, которую я вечно носил, а может, тепло ее ладони, остановило меня. Повисло молчание, и мать нарушила его первой - Что случилось, Луи? – спросила она с неожиданной мягкостью. - Неужели ты отвернулся от Господа и церкви? - Что вы, мама. Я верю. Верю в божественное начало, которое сотворило мир и продолжает одушевлять всякую его частицу, объединяя всё во вселенной. – Радуясь возможности высказаться, я тщательно подбирал слова. Но мать покачала головой: - Луи, я спрашивала не об этом. В высшие силы верят даже язычники. Я хочу знать, добрый ли ты католик? - Я уважаю церковь. Она делает много добра. В конечном счёте, это самое главное, творить добро во имя Бога. На лице её появилось странное выражение. - По-твоему, Господь ждет от нас добрых поступков? - Разумеется. Как иначе? Бог сам есть высшее добро. - Высшее благо, это другое, - поправила она меня. – Господь может проявлять милосердие, а может низвергать царства и истреблять народы. Повелеть Аврааму принести в жертву сына своего Исаака. Получив такое повеление, какой поступок, по-твоему, должен был совершить Авраам – добрый или же правильный? - Я не совсем вас понимаю, мама, - проговорил я осторожно, вдруг почувствовав, что мы вступаем на опасную почву. - Всё просто, Луи. Как бы поступил ты сам, повели тебе Господь покарать кого-то? Лишить жизни? На миг показалось, что я ослышался. При ярком свете дня, на чинной воскресной прогулке вопрос прозвучал дико. Мелькнула мысль, что в своем религиозном рвении мать зашла слишком далеко. - Мама, давайте оставим этот разговор. - Ответь, - повысила она голос, с неожиданной силой сжав мою руку. - Я не собираюсь никого убивать, - не выдержал я. – Никогда. Человеческая жизнь – высшая ценность, и Бог не может требовать убийств. А если может… Значит, это не мой Бог. Тут я взглянул на её лицо и пожалел, что не промолчал. Пальцы её разжались, едва не соскользнув с рукава моего пиджака, и я понял, что только чувство приличия не даёт ей отдёрнуть руку совсем. - Я предвидела подобное. – Голос её звучал сдавленно. – Надеялась на лучшее, но совершенно не удивлена, что ты отвергаешь таинства и догматы, впал в светское поклонение человеку. Высшая ценность, подумать только… Предназначение человека – быть покорным Господу и Его церкви. Если ты не повинуешься Богу, значит, повинуешься Дьяволу. Впереди уже виднелся наш дом – резная зелень пальметто в саду и розовая пена магнолий поверх ограды, но всё вдруг показалось мне нереальным. Каким образом краткий момент близости обернулся новой пропастью? Почему я всегда делаю не то и не так?.. - Мама, - сказал я беспомощно. – Дьявол – просто символ, метафора зла. Его не существует. Я распахнул калитку, и мы шагали к дому по хрустящей битыми раковинами дорожке, когда мать резко остановилась. Выпрямившись, она взглянула на меня снизу вверх, но глаза её сверкали так сильно, что я вдруг ощутил себя маленьким мальчиком. - Не существует? Чего ещё для тебя не существует? Геенны огненной? Райских кущ? – Голос её становился все громче. – Не существует Пола, ожидающего меня на небесах? Пола, которого ты… из-за тебя… - почти выкрикнула она, и, к моему ужасу, разрыдалась. Слезы хлынули по морщинистому лицу, как вода по пересохшему руслу. Мать больше не выглядела грозной – она была старой и страдающей. Я что-то бессвязно бормотал, когда позади раздался стук каблуков. Грейс и Леви, нагнав нас, подбежали к матери. Сестра метнула в меня непонимающе-потрясённый взгляд: - Что ты натворил? Что ты сказал? - Ничего… ничего… Я просто… Подхватив мать под руку, она повела её в дом. Но прежде чем войти, мать обернулась на пороге и бросила глухо: «Дьявол реален, Луи, и он пришёл за тобой». С этими словами она скрылась внутри. Леви захлопнул дверь, и взволнованные голоса затерялись в глубине комнат. Я остался на дорожке сада один, полностью оглушённый. Внутри меня все будто застыло. Мир тоже онемел и обездвижел, как после разрушительного камнепада. Потом прошелестели кроны. Что-то легчайше коснулось лица. Выйдя из оцепенения, я провёл по глазам рукой. На мокрой ладони осталась пара крохотных ярко-розовых лоскутков. Ветер срывал с деревьев лепестки и гнал их по садовой дорожке. Магнолии отцветали. - Тебя так давно не было. Я думала, ты больше не придёшь. – Натянув простынь, Лили повернулась ко мне. Горела только настольная лампа под пунцовым обтрёпанным абажуром, и царивший вокруг розовый сумрак ложился на её лицо слоем румян. - Думала, в тот раз сделала что-то не то. Причинила тебе боль. Я затянулся сигаретой, выдохнув завиток дыма. Воспарив над смятой постелью, он медленно рассеивался под облупившимся потолком. Как отголоски недавней близости в теле. - Боль? Что ты, Лили. Ты моя отрада, - я постарался придать голосу шутливость. Лили улыбнулась, откинув со лба влажную от пота, иссиня-чёрную прядь. Белая простыня повторяла изгибы её смуглого тела. Изящного и лёгкого. Слишком лёгкого, даже когда минутами ранее она была сверху, а я старался отозваться на её ласки, – но не мог. Пока она не поцеловала меня, неожиданно крепко. Волосы, скрыв её лицо, плеснули густой волной, сверкая в отблесках лампы. Золотясь, точно нимб… Этого оказалось довольно. Перекатившись, я слепо прижал её к себе. Бёдра задвигались быстро и судорожно, выплескивая подавленное желание. Но лицо передо мной принадлежало не Лили. В тот момент в постели нас было трое, и не в моих силах было сказать, кем я овладел, кому – отдался. И вот мы снова лежали только вдвоём, и мысли, от которых я пытался укрыться в тесной комнатушке «чёрного» борделя, опять смыкались вокруг стеной. - Отрада… Ты всегда так красиво говоришь, Луи. Но что тебя мучит? В полумглу потолка канула еще одна дымная струйка. Когда мать, успокоившись, ушла к себе, я поговорил с Грейс. Ты сам виноват, укорила она. Знаешь же её отношение к церкви. К памяти Пола. Из-за свадьбы все мы немного на взводе. Это большая радость, но жизнь меняется бесповоротно. Накануне готовили для ремонта комнату, перебирали его вещи… Всё наладится, Луи. Станет лучше прежнего, дай только время. Я пытался говорить себе то же самое. Это звучало разумно. Но слова, брошенные матерью напоследок, звучали громче: «Дьявол пришел за тобой». Сказано ли это в сердцах? А может, зрело давно? И что всё-таки мать имела в виду: моё вольнодумство или… что-то ещё? Вопросы преследовали меня, но дальше мысль замирала, будто на краю обрыва. - Меня мучит желание выпить. Там ещё осталось? Лили слегка вздохнула, когда я ушёл от ответа. Поднявшись, с небрежной грацией натянула панталоны и босиком прошагала к колченогому столику. Раздался плеск вина – розовая полумгла комнаты сгустилась рубиновой влагой. Чёткие и плавные обводы винной бутыли в руках Лили миниатюрой повторяли очертания её фигуры. Я залюбовался ею – как произведением искусства. Мне не следовало её касаться. Вообще не следовало приходить в Сторивилль, после сегодняшней-то проповеди. Но потребность в человеческом тепле пересилила. - Не знал, застану ли тебя, - проговорил я, когда Лили, протянув мне бокал, устроилась в кресле с другим. – Вдруг ты уже в Чикаго. В Нью-Йорке. - В Нью-Йорке, - сверкнула она улыбкой и, смакуя, повторила: - Через месяц я буду в Нью-Йорке. Уже купила железнодорожный билет и предупредила мадам, что уезжаю. Насовсем. - Всё-таки решилась… Она кивнула. - Мне тут все опостылело. Закоулки, лачуги, вечный запах цветов пополам с вонью сточных канав… Можешь себе представить, Луи? На Манхэттене дома в сто этажей, сплошь сталь, стекло и эдисоновы лампы. Магазины будто дворцы. А продавщицы разодетые и гордые, как королевы. Я тоже буду такой королевой. Респектабельной, уважаемой… Лили оживилась, захваченная нарисованной картиной, но тут за хлипкой дощатой стенкой раздался шум: грубый мужской голос, затем скрип кровати, перемежаемый монотонными женскими стонами. Она умолкла на полуслове. - Я и так уважаю тебя, Лили, - сказал я мягко. - Ты да… - Лили поёжилась. Из-за портьер отворённого окна тянуло ночной свежестью. Раздумав пить, я поднялся и, натянув одежду, подошёл к окну, чтобы запереть. Картина снаружи была престранной. Из дверей соседних борделей и затрапезного кафешантана падали полосы света, но ни единый фонарь не горел, и улица тонула в темноте, похожая на ущелье с призрачными силуэтами снующих людей. - Фонари на газе, а фонарщик, который их зажигал, куда-то запропастился, - пояснила Лили. – Кто говорит, сбежал с любовницей. А может, прирезали за долги да бросили в реку. В Сторивилле пропасть как нечего делать. И она принялась рассказывать о каких-то других исчезновениях. Не отрывая взгляда от тьмы за окном, я кивал, но голос её доносился будто издалека. Когда я пришёл, царили сумерки, теперь сгустившиеся в ночь. Лестат уже должен проснуться. Наверняка, прихорошился и, благоухая кёльнской водой, вышел в город. Возможно, он где-то совсем рядом, попивает вино под звуки джаз-бэнда в одном из тех мест, где еще недавно мы бывали вдвоем. Желание видеть его было нестерпимым. Снова окунуться в окружающую его ауру лёгкости и свободы, слушать жизнерадостный смех, остроты, глубокий тягучий тембр, заставляющий сладко обмирать внутри. Я ощутил истому вспыхнувшего желания и, не сдержавшись, шёпотом чертыхнулся. Пытаясь сойтись с Лили, в глубине души я надеялся – по отношению к ней, надо признать, довольно цинично – освободиться, пусть механически и на время, от снедавшей меня похоти. Чтобы, вернув власть над собой, попробовать наладить отношения с Лестатом, продолжить притворяться его другом. Но вместо этого переспал с порождением собственной фантазии и спустя четверть часа снова не находил себе места от влечения. Грязного, постыдного, запретного влечения к мужчине. Продолжая говорить, Лили повысила голос, чтобы заглушить участившиеся за стеной вскрики, и меня вдруг охватила злость. Сторивилль, этот загон женской проституции, порицаясь проповедниками всех мастей, тем не менее существовал вполне официально, под сенью закона. Но отчего торговля женским телом допустима, а содомия даже тут, в «квартале греха», извращение? Разве моя тяга к Лестату хуже того, чем я занимался в этом борделе с Лили? Какая-то часть меня упрямо и с вызовом твердила: нет, не хуже. Но другая, возможно, более глубинная, заставляла остро ощущать свою порочность. Грех блуда я разделял с тысячами других мужчин – во всём городе, по всему свету, – и всеобщность прегрешения размывала его тяжесть, делая сносным, привычным в глазах людей, против воли и в моих собственных. Но содомия… Ни разу не встречал я никого такого же. Никого, про кого знал бы доподлинно. Порой казалось, будто порок этот, ненавидимый всеми поголовно, сосредоточился во мне одном. Всё, что оставалось, это присматриваться к другим мужчинам – пытливо, украдкой – в поисках примет, которые могли бы выдать наклонности, родственные моим. Конечно, всякий раз это был самообман, как в последнюю встречу с Лестатом. Одно лишь распалённое воображение. Меня внезапно ошеломила мысль – всю жизнь я презираю себя за грех, которого ни разу не совершил. По своему выбору или за отсутствием возможности, но всё ж таки не совершил. Вор без покражи. Убийца без жертвы. Не смешно ли? Я извожу себя за несодеянное, за то, что до сих пор существует только в моих тайных желаниях. Окно я так и не прикрыл, и дышащая весенняя тьма, несущая глухой уличный гомон и бренчание струн, невозбранно вторгалась в комнату. Проникала в сумятицу мыслей – вместе с чистым голосом Лили, которая вернулась к своим мечтам. Волнуясь и предвкушая, рисовала она картины жизни в Нью-Йорке, строила планы. А ведь у неё может получиться. Вполне. Рождённая в таком же борделе, у такой же падшей женщины, Лили уже сделала шаг, прочь от предначертанной ей судьбы: просто задуматься об этом куда сложней, нежели исполнить. Ладони вспотели. Сердце колотилось, как узник о прутья решётки. Розовый круг света от лампы мелко дрожал, покачиваясь в чернильной тьме, которая пульсировала вокруг – и внутри меня. Если после всех лет воздержания я так и не сумел избавиться от запретных желаний, если натура моя неистребимо порочна, если я всё равно продолжаю себя терзать, так почему бы… Почему бы наконец не… - Я буду скучать, но рад за тебя, Лили. Пусть мечты твои сбудутся. Прежде чем уехать, сделаешь для меня кое-что? - Конечно, Луи. Всё, что смогу. – Лили устремила на меня заинтересованный взгляд, и я заколебался. Но затем услышал, как кто-то незнакомый произносит моим собственным голосом: - Ты говорила о заведении на Бейсин-стрит. Заведении, где мужчина… может встретиться с мужчиной. Деликатности, с какой Лили встретила мою просьбу, позавидовала бы принцесса. Пообещав похлопотать за меня перед тамошней своей знакомой, она всё же обмолвилась – дело это непростое: «Заведение страсть какое шикарное. Не каждого белого пустят, но уж я расшибусь в лепешку, Луи, и, как прояснится, дам тебе знать». С этим я и покинул Сторивилль. Мне оставалось только ждать, и ожидание полнилось растущими опасениями. Очень скоро страх пронзал меня насквозь, как полуденный свет стекло. Впервые я собирался преступить закон. Впервые приподнял уголок маски: прежде Лили только догадывалась, теперь – знала наверняка. Узнают и посредники, с которыми она будет иметь дело. Конечно, все они кровно заинтересованы в строжайшей тайне, но случайность нельзя сбрасывать со счетов. Что, если пронюхает кто-то со стороны? Кто-то, кто знает меня? Одна мысль о том, что поползут слухи, которые могут дойти до знакомых, до Грейс, до матери, наводила на меня ужас. Не отменить ли всё? Но я не отменил: сгорая на невидимом для окружающих огне, ждал я от Лили вестей. Вовсе не похоть питала мою решимость, пусть тело и требовало своего, настойчиво, непреклонно. Но впереди похоти и сильней страха я жаждал наконец встретить кого-то, такого же, как я. Ощутить себя не одним – быть понятым, быть принятым. Однако время шло, а обещанная весточка не приходила. Уж не переоценила ли себя Лили? Похоже, цветному на фешенебельную Бейсин-стрит путь заказан. А «чёрных» заведений с такого рода услугами не водилось: те, кто сюда наведывался, были по преимуществу небогаты, чтобы для владельцев риск стоил свеч. До сих пор я терзался страхами, но, решив, что ничего не выгорит, вместо облегчения ощутил подавленность. Мне будто обещали жутковатое чудо, а вручили только страх, оставив без волшебства. Но как-то вечером, в поздний час, когда я закрывал пустую контору, намереваясь идти домой, от стены отделилась детская фигурка: «Мистер, вам письмецо!» Запоздалый посыльный из порта? Малец оказался «маячком» - мальчишкой при борделе, который бегал в аптеку за опиумной настойкой для проституток и зазывал с улицы мужчин. Он протянул мне ненадписанный пухлый конверт. - Выберите одного и загните уголок. - О чём ты? Кто тебя прислал? - Загните уголок, мистер, - повторил он, шмыгнув носом. Уже догадываясь, что внутри, я неверными руками разорвал под фонарём конверт. Улица делового квартала в этот час уже опустела: лишь редкие прохожие в отдалении. Но вдруг возникло ощущение взгляда, устремлённого на меня из темноты ближайшего переулка. Подавив морок нечистой совести, я достал то, что было внутри. Три плотные фотокарточки. Трое мужчин, молодых и привлекательных. Двое октаронов: в Нью-Йорке сошли бы за белых, но намётанный южный глаз различал осьмушку чёрной крови. Третий, напротив, темнее меня. Все в костюмах, вид совершенно благопристойный, застывший взгляд в камеру. Вот только карточки были порядком потрёпанными, с многажды загнутыми уголками. У Лили всё-таки получилось… - Мистер, - мальчишка переступил с ноги на ногу. - Да-да, сейчас… - Перед глазами всё плыло, сливаясь в золотистую пелену фонарного света. Повинуясь порыву, я заломил уголок на одном из снимков, положил их обратно в конверт и вместе с горстью мелочи вернул «маячку». - Завтра, как стемнеет. В парадный вход не суйтесь, сзади звонок. Так что, придёте? - Приду, - ответил я. Царило совершенное безветрие, воздух был неподвижен. Но при моих словах будто сама ночь испустила сдавленный, гневный вздох. Следующий день выдался небывало жарким, с выматывающим душу тяжёлым зноем. Лишь после заката, когда пробил назначенный час, с реки потянуло свежестью. Крепчающий ветер безжалостно мёл низкое небо кистями персидской сирени, зацвётшей на смену магнолиям. Раскачивал над входом скрипучий гранёный фонарь, когда с колотящимся сердцем я дёрнул шнур звонка. Дверь открыла молодая чёрная служанка. Не сказав ни слова, она отвела меня в одно из задних помещений, к белой женщине без возраста – с точёной, будто у статуэтки, фигурой и лицом, как оплывшая восковая свеча. Посмотрев пристальным странным взглядом, та проронила надменно: «Добро пожаловать». - Я впервые у вас… - начал было я, но она перебила: - Вы первый клиент из цветных, кто переступил этот порог. - Вот как… Полагаю, это означает, что плату вы получили. Следуя инструкции, я заранее передал всю сумму, весьма внушительную. - В полном объёме. Но любых денег бы не хватило, не сыщись у вас влиятельный ходатай. Должно быть, вы очень особенный негр, - сказала она, продолжая откровенно меня разглядывать. Снова появилась служанка – с серебряным подносом в ледяной коросте бокалов шампанского. Бросив на меня короткий взгляд, она исчезла в глубине холла. Из приоткрытых дверей вырвалось разухабистое бренчание фортепиано, атласной розовой лентой развернулась на мгновение анфилада комнат, где женщины в боа из страусиных перьев пронзительно хохотали, сидя на коленях у мужчин в сюртуках. - Вам определённо не туда, - со смешком произнесла мадам, когда дверь захлопнулась, скрыв эту пародию на светский раут. - Определённо, нет, - ответил я и умолк, кусая губы. Выдержав паузу, она указала в сторону лестницы. - Третий этаж, третья дверь. Вас ждут. Каблуки застучали прочь, и я остался один, так и не успев спросить, ждёт ли наверху чернокожий Джона, как была надписана на обороте его карточка. Свет стенных ламп ручьями тусклого золота растекался по тёмным руслам перил. Каждая ступень приближала меня к тому, чего я страшился и чего желал все эти дни. Все эти годы. Но, поднимаясь по лестнице, я почувствовал – что-то переменилось. То ли дело было в любопытствующем презрении, которым меня окатили, то ли в похабных куплетах, исполняемых оперным женским сопрано, а может, в самом здешнем воздухе, после речной влаги и тонкой сиреневой сладости казавшимся затхлым. Но предвкушение, трепетавшее во мне, потухло. Я остановился. Что ты творишь? Зачем ты здесь? Это же просто бордель: под вишнёвыми панелями и шёлковой отделкой – та же самая грязь. Юноша наверху товар, ты купец. Какое понимание, душевная близость? Не мечтай. Даже тела его я больше не хотел: возбуждение куда-то отхлынуло, оставив после себя мёрзлую пустоту. Я не в силах к нему прикоснуться, а позволить ему касаться меня… Это будет добровольным изнасилованием. Навалилась такая усталость, что я был готов развернуться и, пренебрёгши всеми усилиями, потраченными деньгами, уйти. Но что-то меня остановило. Мне двадцать три: не могу я больше, как школьник, терзаться неведением. Я должен изведать на самом деле – даже если это будет чем-то ужасным. Мелькнула вдруг мысль: что, если унизительный и, возможно, болезненный опыт исцелит меня не только от похоти, но и от беззаконных желаний вообще? Как горькое лекарство, которое надо принять, чтобы стать нормальным… Я немного помедлил, а затем, подхваченный страшной взвинченной решимостью, быстрым шагом поднялся на площадку последнего, третьего этажа. Глухой коридор, бронзовые светильники в виде голых херувимов, кроваво-красная дорожка. Третья дверь в самом конце. Прислушавшись, я силился уловить что-нибудь, но если в первой паре помещений и был кто-то, оттуда не доносилось ни звука. Лишь слабые, тающие аккорды фортепиано внизу. Нет, не внизу… Я сделал несколько шагов, – мелодия стала слышней. Зовущая и нервная, она приглушённо билась в стенах коридора, как кровь в височной вене. За третьей дверью кто-то виртуозно наигрывал фортепианную пьесу, которую я знал, которую однажды уже слышал. Чувствуя, как дрожит во мне каждый нерв, я сжал пальцами гладкое дерево ручки, но ещё до того, как набрался духа толкнуть, створки вдруг сами собой широко распахнулись. Вырвавшись из заточения, музыка захлестнула меня мощной волной. Сквозь её звонкую пелену по всей комнате мерцали десятки свечей, пылали в вазах букеты тигровых лилий, и зыбилась ткань штор, впуская лёгкое дуновение ветра. Пианист сидел ко мне спиной. Его озарённая отблесками свечей фигура отчётливо прорисовывалась в тёмной раме небольшого пианино. Ещё прежде чем, тряхнув россыпью светлых волос, он обернулся, я узнал его, и пол подо мной закачался. Это был Лестат. - А, Луи! Вот и ты, - проговорил он таким лёгким, беспечным тоном, будто мы расстались только вчера и вновь встретились в условленном месте. – Я велел доставить сюда инструмент. Разумеется, с концертным роялем не сравнить, но звучание весьма недурственное. - Лестат… - пробормотал я неверяще. Мысли в голове лихорадочно метались. Он посещал Сторивилль. Хаживал в дорогие бордели, включая этот. Наверное, мог услышать о цветном клиенте – но как, как он догадался, что это я, как оказался здесь?.. - Кстати, я вызывал на дом настройщика, - продолжал оживлённо Лестат, словно не замечая моего потрясения. - Тот заверил, «стейнвей» в полном порядке. На великого Шопена тоже грешить не приходится. Как ни прискорбно, дело в огрехах моего исполнения. Что ещё могло заставить тебя убежать, даже не дослушав? Ах, Луи, это удар по моему самолюбию, но я принял его достойно. Все эти дни, все эти недели, когда ты столь старательно меня избегал, я не менее усердно практиковался. Надеюсь, в этот раз ноктюрн до-диез минор придётся тебе по нраву. – Пальцы его танцевали по черно-белым клавишам, извлекая из пианино безупречно-хрустальную мелодию. В смятении я оглядел комнату – большую часть занимала латунная кровать под балдахином. На стенах – картины с юношами, совершенно нагими. Где Джона? Почему вместо него Лестат? О чем ещё он мог догадаться? Накатила паника, и я невольно попятился. Но в следующее мгновение задрожало в ознобе пламя свечей – пронёсся порыв, и дверь позади захлопнулась. Так же самопроизвольно, как ранее отворилась. Вторя треску створок, какофоническим вскриком оборвалась музыка – Лестат ударил по клавишам. Крутанувшись на винтовом табурете, он посмотрел мне в глаза и широко улыбнулся. - Вижу, ты не расположен к музыке, mon chéri. Жаль, очень жаль…Что-то другое занимает твои мысли. Кого-то ждёшь? - Как ты сюда попал, Лестат? - Ты удивлён? Но в моем присутствии здесь нет ничего необычного. Чего не скажешь о человеке твоей расы. Моей расы?.. Во мне взыграла гордость. Ухватившись за нее, как за спасательный круг, я повысил голос: - Довольно шуток! Что ты тут делаешь? Улыбка его окаменела, и я понял: весёлость его не подлинная, а истерическая. Крепко настоянная на едва сдерживаемом бешенстве. «Он знает», - ударила мысль. Тотчас подтверждением покатился по полу отброшенный табурет – Лестат вскочил на ноги. Никогда, никогда прежде я не видел его таким. Рот его болезненно перекосился, напоминая оскал. Глаза стали совершенно чёрными, страшными. - Что я тут делаю?! – взревел он так, что стекла в окне зазвенели, а внутри у меня всё сжалось. – Это я должен спрашивать у тебя, Луи! Что здесь делаешь ты? В этом борделе, известном особого рода услугами? В этом закрытом крыле? В комнате с дрянными репродукциями Тьюка и Сарджента? Почему, чтобы попасть сюда, ты отдал такие деньги? Деньги, на которые можно купить дюжину женщин! – крикнул он мне в лицо, выделив последнее слово. А затем выхватил из-за пазухи и швырнул на стол пачку банкнот, которые я тотчас признал, и ещё кое-что. Контуры предметов вокруг поплыли, будто подтёки акварели. Словно в трансе, я подошел к столику и взял фотокарточку: плотный картон был разорван пополам. Зачем-то я повертел обрывки в руках и уронил обратно. Мир казался ненастоящим. Бесконечно реальным оставались только бешеные крики Лестата. Он узнал мою грязную тайну и был вне себя от омерзения. Накинься он на меня с кулаками, я бы не удивился – и не воспротивился. - Как ты мог, Луи?! – бушевал он, мечась, будто дикий зверь. – Как мог так поступить со мной? Я купил и с тщанием обставил дом, а ты предпочёл бордель. Мы встречались месяцами, открывали друг другу душу, а ты предпочёл незнакомца, с которым не перемолвился словом. Ты не позволял мне даже дотронуться до себя, а ему… ему ты был готов дать себя изнасиловать. Я содрогнулся. Он будто прочитал мои мысли, там, на лестнице. Но это невозможно. Конечно, нет. Рассудок путался. Даже слова Лестата доходили с трудом: внятные по отдельности, никак не складывались в целое, будто неустанно кружащий рой мотыльков. - Не понимаю, - прошептал я вслух. – Не понимаю… - Я тоже, Луи! Совсем тебя не понимаю. – Прекратив метаться, он впился в меня взглядом, словно пытаясь проникнуть в душу, затем гневно топнул ногой: - Ничего! Все застилает твой страх. Страх и дурацкое чувство вины. Грудь его под жилетом тяжело вздымалась, но в глазах проступило новое выражение, похожее на жалость. Мало-помалу радужки вернули себе голубой цвет, и, когда он снова заговорил, голос его прозвучал тихо и печально, едва ли не с мольбой: - Я был уверен, что нравлюсь тебе. Больше, чем нравлюсь. Был уверен… больше, чем нравлюсь… Мотыльки мелькали, мельтешили заполошно перед глазами. Тысячи крыльев сотрясали воздух, - и вдруг, в один миг, все замерло, сложившись в догадку, невозможную, немыслимую. - Тогда, в нашу последнюю встречу мне не показалось, - услышал я откуда-то издалека свой голос. - Не показалось, Луи. Ты называл себя моим другом, но я надеялся, мы станем ещё ближе. - И в самом начале… ты остался в Новом Орлеане из-за меня. - Я всей душой полюбил этот город. Но только после того, как остался. Ради тебя, mon chéri. - И тебе… тебе нравятся мужчины. Лестат покачал головой. На его виске, под белокурой прядью билась жилка. - Мне нравишься ты. Больше, чем нравишься. Все прочее – нюансы. – Он сделал изящный жест рукой. Будто с лёгкостью смёл невидимую паутину. И мне вдруг тоже сделалось легко-легко. Страхи, вина, вечная давящая боль – все показалось какими-то пустяками, которые так просто отбросить в сторону. Небывалая лёгкость охватила меня – словно я превратился в один из тех аэростатов, что на потеху гуляющим кружили по воскресеньям над Линкольн-парком. Лёгкость заполнила меня до краев и, не удержавшись, выплеснулась наружу. Я принялся тихо смеяться, а потом согнулся в приступе неудержимого хохота. Несколько мгновений Лестат напряжённо следил за мной. Затем тревога изгладилась из его лица, в уголках губ шевельнулась улыбка – и его грудной, вибрирующий смех присоединился к моему. Мы хохотали вместе, и пламя свечей, горящих на всех поверхностях комнаты, пошло в пляс от внезапного счастья. - Но почему… Почему ты не сказал? – выдавил я сквозь постепенно мелеющий смех. – Ты же видел, как я к тебе отношусь. Как тобой восхищаюсь… Больше не было смысла это скрывать, да я бы и не сумел. Лестат расплылся в улыбке, он будто светился. - О, да! Я видел. Как наяву видел красную ковровую дорожку, от твоего сердца к моему. – Он дотронулся до своей груди. – Но под ней потрескивал лёд, тоньше китайского фарфора. Я боялся сделать неверный шаг, приближался медленно, осторожно. Даже подумать не мог, что ты сам ринешься в полынью с головой. В чужую полынью, Луи. Его вновь потемневший взгляд, метнувшись к разорванной фотографии, требовательно остановился на моем лице. - Я сделал это только для того, чтобы быть с тобой, - сказал я беспомощно и замолчал, сознавая, сколь глупо это звучит. Не зная, как выразить то обожание, ту тягу к нему, что сводили меня с ума, не находя выхода. - Понимаю, - сказал вдруг Лестат мягко. – Я не сержусь, mon chéri. Больше нет. Взволнованный, разгорячённый, в золотом нимбе волос – никогда ещё не казался он мне прекраснее, чем в этот момент. Разверзнись сейчас небеса, и сам Господь возвести, что нет на мне греха за страсть к этому мужчине, и я вправе быть таким, какой есть, вряд ли бы я ощутил большие облегчение и восторг, чем теперь. Я был ему желанен, и это перевешивало весь мир, земной и небесный. На мгновение я прикрыл глаза, будто смотрел прямо на солнце. Не может всего этого быть. Я брежу, сошёл с ума. От тоски и вины затерялся в фантазиях, ибо столь полное исполнение сокровенных желаний можно найти только там. Мелькнула мысль дотронуться до пламени одной из свечей, чтобы ощутить реальность происходящего. Должно быть, я сделал какое-то движение, потому что Лестат, дёрнувшись ко мне, вскричал: «Нет, Луи, нет! Только не огонь!» - Ты обожжёшься, - договорил он тихо, когда схватил меня за руку. Прикосновение его было крепким и тёплым, со знобким мазком золотого с чёрным кольца. Теперь он стоял так близко, что горько-сладкий запах его одеколона щекотал ноздри, убеждая – всё это происходит со мной на самом деле. Откуда-то изнутри, из глубины души и тела поднялась волна – все, что скопилось во мне за эти дни, месяцы, годы. Не помня себя, я повиновался порыву: сжал его руку в ответ, поднёс ко рту и поцеловал тыльную часть ладони. Зрачки Лестата расширились. Мы стояли вплотную. Не знаю, кто кого поцеловал первым. Знаю, что губы его были мягкими и отдавали вином, сигаретным дымом и ещё чем-то, железисто-терпким. Мы исступлённо целовались, когда в окно налетел ветер – портьера взметнулась и, прежде чем со вздохом опасть, хлестнула меня по спине. Я отстранился от Лестата, пытаясь взять себя в руки, удержаться на грани. - Нам надо о многом поговорить… - Разумеется. Непременно, mon chéri. – Тягучий бархат его акцента был заметен как никогда. – Но сейчас нам обоим нужно иное. N'est-ce pas? – Обхватив мое лицо ладонями, он снова прижался к моим губам, глубоко проникая языком,- и всё потонуло в прибое чувственности, в пьянящем сладострастном желании. Ход времени утратил связность, распадаясь на отдельные ослепительные фрагменты. Помню, как мы целовались, от возбуждения тесня и толкая друг друга, будто в каком-то диком танце. Как, не разрывая поцелуя, избавлялся Лестат от одежды, выворачиваясь из сорочки, словно кот из силков. Как золотилось в пламени свечей его гладкое тело, стройное, рельефное, с бледно-розовыми, будто лепестки магнолий, сосками. Но когда, медленно, очень медленно протянув руку, я дотронулся до его груди, они затвердели стручками перца. Кадык Лестата дёрнулся, и он улыбнулся мне подрагивающими губами. - Вот так, - шепотом подбадривал он, позволяя дюйм за дюймом изучать свое тело. – Хорошо. Очень хорошо.Très bien, - хрипло повторил по-французски, когда ладонь моя спустилась ниже, коснувшись тяжелой, твердеющей плоти. Я всё ещё был одет, и он принялся срывать с меня бельё, заклиная, точно в лихорадке, дать себя увидеть, посмотреть на меня наконец. Помню, как прохладный воздух ознобом скользнул по обнажившейся коже, заставив остро ощутить её смуглость, жёсткость волос на груди и в паху. Как озноб без следа растворился в жаре его исступлённого: «Мой прекрасный… прекрасный… мой». Покрывая поцелуями, он подталкивал меня к гранатово-алому балдахину кровати, и краем сознания я поразился его силе. Мы были одного роста, схожего сложения, но Лестат – намного-намного сильней. Напружинив мышцы, пытался я его перебороть, но тщетно – только сшиб бедром вазу с цветами, и та с глухим стуком покатилась по ковру, разбрызгивая воду и всплески тигровых лилий. И я сдался, что-то во мне бесповоротно, с постыдно-сладким наслаждением сдалось его напору. Невидимые доспехи, в которых я жил, полетели прочь, как прежде одежда. Пусть делает всё, что пожелает. Кроме этого момента, времени больше не существовало, и я приму его до конца. Даже боль, даже унижение… Наверное, в беспамятстве я произнес это вслух, потому что Лестат, оторвав губы от моей шеи, вскинул голову, неожиданно остро заглянул мне в глаза. - Боль? Унижение?.. Для тебя, Луи, все, что угодно. Раздался шорох, затем хруст стеблей, когда слитным, плавным движением он опустился прямо на охапку цветов: на колени, передо мной. Запрокинул лицо, сверкая лукавой улыбкой. - Так достаточно унизительно? Вот так… больно? – Его губы медленно, чувственно коснулись самого края моей плоти, упругой влажностью скользнул по нежной коже язык, и я не сумел сдержать сдавленного вздоха – от потрясения, от сладкой неги в паху. - Сделать еще больней? – Крепкие пальцы сжали мне ягодицы, привлекая к себе. Он вобрал меня в себя, захватил, заполнив таким нестерпимым удовольствием, что стало трудно дышать. Макушка его размеренно задвигалась, и с каждым движением наслаждение и напряжение возрастали, распирая изнутри. Я пытался удержать стоны, но тщетно. Не помня себя, пытался навязать свой ритм, зарываясь ладонями в густой шёлк спутанных прядей, но бёдра мои сжимали твёрдо, будто в тисках. Меня мучили и ублажали то дразняще-неспешно, то быстрее, настойчивей, глубже, пока ощущения не достигли предела. За миг до высшей точки, когда их напор грозил вот-вот прорвать границы тела, я пытался его предупредить, но Лестат не внял, не отстранился. Содрогаясь от облегчения, от счастья, от крупинки стыда, я извергся прямо в него, почти в беспамятстве почувствовав, как дёрнулось в обильном глотке его горло. Под порывами ночного ветра штора поднималась и опадала, будто моя грудь. Освежающее дуновение заставляло трепетать фитили свечей. Приятно холодило разгорячённую кожу. Приходя в себя, я растянулся на ворсистом ковре. Лестат у прикроватного столика аккуратно промокал салфеткой рот. - Никогда… никогда не испытывал подобного, - выдохнул я, когда способность говорить вернулась ко мне. – Это невероятно. Улыбка Лестата была шире, чем у чеширского кота. - Тебя ждет ещё много чудесных открытий, Луи. Я об этом позабочусь, - проворковал он, отбросив салфетку. Проводив ее взглядом, я почувствовал укол вины. - Прости, что… - Не извиняйся, - оборвал он. – У меня не так много возможностей ощутить вкус. Вообще-то всего две, и это одна из них. – Склонив голову к плечу, он задумчиво провел языком по нёбу. – На десерт ты любишь апельсины. Мне это известно. А вот каштановый мёд стал приятным сюрпризом. Я почувствовал, как кровь прилила к щекам. Разговор был таким непристойным, возбуждающе развратным – и в то же время обострённо интимным. Меня затопила благодарность к Лестату за то чувство близости, полного принятия, которое он мне подарил. Поднявшись, я подошёл к нему, погладил по горячей коже бедра и, преодолев смущение, сказал: - Хочешь я тебе… - я запнулся на грубом словце, - сделаю то же самое? Взгляд Лестата засветился мягкой насмешкой. - Если тебе нужно литературное выражение, Луи, то это называется фелляцией, - произнёс он с самым простодушным видом, но в глазах скакали смеющиеся черти. Затем посерьезнел: - Невыразимо хочу, mon chéri. Но есть нечто, чего я жажду еще сильней. - Чего же? – спросил я внезапно пересохшими губами, думая, что догадываюсь. Не ответив, он коснулся моей щеки. Провёл кончиками пальцев по шее – от скулы до ключицы, вдоль яремной вены. От будоражащей ласки я на секунду прикрыл глаза и потому не понял, как Лестат в мгновение ока оказался позади, за моей спиной. Прижался горячим телом и пылко, протяжно прошептал на ухо: - Я попробовал один твой вкус. Я хочу наконец изведать другой. Хотя после разрядки прошло всего ничего, от его близости, от твёрдого давления между ягодиц вновь охватила обморочная истома – в паху и где-то в самой глубине тела сладко заныло. Обмякнув, я привалился спиной к его груди, бессвязно бормоча слова согласия. Мягким нажимом руки Лестат повернул мою голову в сторону. - Не бойся. Клянусь, я сумею себя обуздать, - произнес он низким, тягучим голосом. Обхватив меня за плечи, прижался плотней – и его острые зубы впились мне в горло. Реальность возвращалась постепенно, маленькими шажками. Казалось, я крепко уснул и теперь медленно пробуждаюсь, пребывая в неком промежуточном измерении. Вокруг искрами в пламени костра танцевали образы недавних видений, наплывая на меня один за другим. Юноша, по-девичьи миловидный, исступлённо играл на скрипке – взгляд его был бесконечно безумен. Женщина, похожая на отрока, не оглядываясь, уходила прочь, во мрак пустыни. Мужчина с лицом ангела о чем-то страстно молил, но слов я не слышал. Пытаясь ухватить зыбкие, безнадёжно ускользающие картины, я окончательно пробудился, не без труда разлепив веки. Где нахожусь, вспомнил не сразу, затем разглядел над собой полог, покачивание кистей балдахина и понял, что лежу на кровати, по грудь укрытый парчовым покрывалом. Комната, прежде ярко освещённая, тонула в полумгле – лишь на прикроватном столике горела одинокая свеча в железном подставце, порождая колеблющиеся чёрно-золотые тени. Я скорее догадался, чем вспомнил, как сильный порыв ветра затушил канделябры. Что со мной случилось? Провал в памяти заворочался внутри беспокойством. Я попытался сесть, но едва сумел пошевелиться: тело сковывала непонятная слабость. - Отдохни, Луи, - раздался рядом голос Лестата. – Это был un petite coup, всего лишь маленький глоток, но и он большое бремя. Скоро тебе станет лучше. Я повернул голову на звук. Туман перед глазами наконец рассеялся, и я увидел Лестата, лежавшего почти вплотную. Одной рукой он обнимал меня поперёк груди, другую – просунул мне под затылок. - Отдыхай, - повторил он тихо, перебирая мои волосы. Его взгляд был прикован ко мне, а на лице застыло отрешённо-мечтательное выражение. По телу пробежала лёгкая дрожь. В своем сне я узнал о Лестате нечто важное, но не мог вспомнить, что именно. И он что-то со мной сделал: не овладел, в этом я был уверен, но нечто столь же интимное, глубоко личное. Так или иначе мы лежали нагими в одной постели. По любым меркам мы согрешили. Грех… Слово пришло само, по привычке, и я постарался его отогнать: ведь я сделал свой выбор. Но какая-то внешняя, чужая часть меня оживилась, заставила взглянуть на темноту за окном и произнести: - Уже поздно. Мне надо домой. - Тебе надо восстановить силы. – Рука Лестата, поглаживавшая мою грудь, окаменела, удерживая меня на месте. – Я послал за вином и едой. Кроме того, вот-вот разразится гроза. Ты же не хочешь промокнуть? - Какая гроза? Не выдумывай… Ветер, дувший после заката, почти стих: занавески едва колебались, тёплый воздух был неподвижен. Но спорить с Лестатом не хотелось, и я остался в кровати. Уходить тоже не хотелось – и всё же мне было как-то не по себе. Пока ладонь Лестата блуждала по моей груди, бело-золотистая на смуглом, я разглядывал его из-под полуопущенных век. Пламя свечи накладывало на его лицо резкие тени, делая почти незнакомым. На нижней губе, в самом уголке рта алело пятно. Воспоминание пришло магниевой вспышкой: острые зубы, боль краткая, но пронзительная. - Ты меня укусил! – Я рывком сел, невольно скинув его руку, и схватился за шею. – Прокусил до крови… - Такое случается во время близости, mon chéri. Верно, но… - Но не так же сильно! У меня рана. Я помню… помню, из меня хлестала кровь… - Я снова и снова ощупывал шею, совершенно неповреждённую. Лишь пара красных капель подтверждали, укус не был галлюцинацией. – Это очень странно… - Почём тебе знать, Луи, как это бывает? – Лестат нехотя принял сидячее положение, обернув бёдра простыней. - Ты не был ни с кем, кроме мисс Лили. Бьюсь об заклад, она не кусается. Желудок вдруг свело спазмом. Чувствуя, как сердце пропустило удар, я повернулся к нему: - Откуда ты знаешь о Лили? Лестат раздвинул рот в медленной улыбке, и я повторил резче: - Откуда? Я никогда тебе о ней не рассказывал! - И это прискорбно. Я хочу, чтобы ты больше мне доверял. Не пропадал на дни и недели. Меня глубоко уязвило, Луи, твое нежелание со мной видеться. Ведь мне-то нужно видеть тебя непрестанно. - Ты что… следил за мной?! - Посуди сам, что ещё мне оставалось? Не сделай я этого, ты бы отдал себя на поругание этому… этому жалкому проституту. – Его верхняя губа чуть приподнялась, как у готового зарычать зверя. Лестат не выказывал ни малейшего смущения от того, что разоблачён. Я смотрел на него с каким-то новым чувством, ознобом бегущим по позвоночнику. Так вот почему вместо Джоны меня поджидал Лестат… Он не раз меня ревновал – к родным, к делам. Я всегда давал отпор, но в глубине души меня грели его собственнические замашки, пылкая заинтересованность во мне. Но выслеживать и плести сети… В этом было нечто нездоровое, одержимое. - Я иду домой. Мне надо всё хорошо обдумать. – Я решительно поднялся с постели. Голова слегка кружилась, но слабость отступила, и я принялся собирать раскиданную одежду. Лестат наблюдал за мной исподлобья, когда за окном раздался шелест дождя. Поначалу тихий и серебристый, он стремительно нарастал, будто кто-то выворачивал кран, пока тот не скрежетнул в пазах стальным раскатом. - Я же сказал, что будет гроза. Я всегда прав, Луи. Тебе следует меня слушать, - вкрадчиво проговорил Лестат. - Человек не может быть всегда прав, - ответил я резко, не прекращая одеваться. Поймаю таксомотор. В крайнем случае, дойду до трамвайных путей на Кэнел-стрит… - Не может, - неожиданно согласился он. - Человек не может. Я застыл с рукой, наполовину продетой в рукав сорочки. В окно струился тёплый дождевой воздух, но от странного тона Лестата, от повисшей недосказанности по коже продрал мороз. Взгляд его был выжидательным, точно подталкивая к чему-то. В голове будто замелькали кадры кинохроники. Странности, что неизменно клубились вокруг него, загадочные мелочи, неправильности – всё, о чем прежде я старался не задумываться, на что закрывал глаза, вдруг выстроилось в шеренгу. Надвинулось, перехватывая горло. Нет, нет, нет… Не глупи. Цепляясь за остатки рациональности, я принялся поспешно натягивать одежду. Ты просто не в себе после бурного вечера. Конечно же, он человек, что за ерунда. Но руки отчего-то тряслись и, путаясь в пиджаке, я сшиб полой свечу. Почти прогоревший фитиль тотчас погас, погрузив комнату во мрак. Светилась лишь узкая жёлтая кайма под дверью – и синеватая лента грозовой ночи меж не плотно сдвинутых штор. Дождь колотил по карнизу, но я все равно слышал рваное дыхание, своё собственное, когда в панике нащупывал огарок. Свеча вспыхнула ровным высоким пламенем, высветив фигуру Лестата в шаге от меня. Я отпрянул. - Не надо бояться, mon chéri. - Как… как ты это сделал? - Сделал что? - Свеча… Она погасла. Я видел, ты… ты… Прижимая к груди пиджак, я пятился, а тот, кого я знал под именем Лестата, надвигался. Рот он не вытер, и на губе мазком алого лака блестела кровь. Моя кровь. Отрезав путь, в спину упёрся подоконник. Лестат был совсем рядом. Комната вдруг озарилась ослепительным лиловым разрядом. Сверкнувшая молния превратила его лицо в маску. Отразилась в каждом зрачке крохотной вспышкой, сдвоенным фосфорическим сиянием над окровавленным ртом. Ужас сжал внутренности. Передо мной было сверхъестественное существо. Передо мной был… - Я не дьявол, Луи. – Его слова слились с оглушительным раскатом грома, сотрясшим всё здание. Рассудок отказывал, но на помощь пришел глубинный инстинкт, заставивший выйти из паралича, метнуться вбок и, перекатившись через кровать, кинуться к выходу. Чтобы спустя секунду беспомощно трясти неподдающуюся дверь. - Выслушай меня. У меня есть для тебя подарок. Дар превыше всякого воображения… - Тягучий голос змеиным шорохом вплетался в шум дождя. Ручка вдруг повернулась – не злая сила держала её, просто заело замок. Распахнув дверь, я выбежал в яркий свет коридора. Позади, полутьму комнаты разорвала ещё одна молния, обрисовав на фоне окна силуэт Лестата. - Луи! Вернись! – выкрикнул он. Крики его летели вослед, пока я летел вниз, по ступеням лестницы. С пронзительным звоном осколками разлетелась бутыль вина. Служанка, впустившая меня вечность назад, испуганно прижалась к стене. «Луи! Вернись, Луи!» - безостановочно билось в ушах, пока, рванув засов, не выскочил я на улицу, в царившее снаружи светопреставление. Дождь лил как из ведра, в один миг промочив меня до нитки. Сквозь потоки воды морскими медузами проступали бледные пятна фонарей. Барабанной дроби дождевых струй то и дело вторили литавры грома. Но ничто, ничто не сумело заглушить мощный, грохочущий, подобный камнепаду голос, который ворвался в моё сознание: «Второй раз сбегаешь ты от меня! Второй и последний! Когда мы свидимся вновь, тебе не уйти!» По щиколотку в воде я бросился прочь. Под проливным библейским дождём бежал я по граду погибели, а демон, посланный меня искусить, чтобы погубить мою душу, бесновался у меня в голове, неумолчно выкликая моё имя.