Вампирская рапсодия

Я сдержал обещание и следующим вечером повидался с Лестатом, чтобы показать ему Джексон-сквер и вместе поужинать. Назавтра мы снова встретились. А потом ещё раз и ещё. Я ждал, со дня на день он объявит о своём отъезде. Но Лестат не уехал – ни через неделю, ни через месяц. Туманная осень сменилась дождливой, пропахшей углём и торфом зимой, а он по-прежнему проживал в апартаментах «Монтелеоне». Под Рождество, когда витрины магазинов украсились свечами и гирляндами из фольги, Лестат сообщил, что приобрёл на рю Руаяль дом и занимается его меблировкой: он решил обосноваться в городе. «Я прибыл в Новый Свет, чтобы начать новую жизнь. – Улыбнулся он, но взгляд был совершенно серьёзным. – Новый Орлеан предназначен мне самой судьбой». К тому моменту мы виделись практически ежевечерне. Днём я, как обычно, возился в конторе с кипами бумаг, ревизовал товар на складе в порту, толкался на сырьевой бирже, заключая контракты. Делал множество нужных рутинных дел, но внутри звенело ожидание. Предвкушение вечера. Куда на этот раз мы пойдём? Что увидим? О чём будем говорить? Первое время я изображал чичероне, знакомя Лестата с достопримечательностями и кругом тех заведений, где сам бывал. Весьма узким кругом, надо сказать. Вскорости Лестат почувствовал себя в городе, как рыба в воде, и роли наши как-то незаметно переменились. Теперь уже не я, а он водил меня по новым, захватывающим местам. В ресторации с отменным вином и популярными духовыми оркестрами. В театры. В несчётные варьете и мюзик-холлы, каждый вечер сияющие огнями вдоль Кэнел-стрит. Наконец, во Французскую оперу. Бывая в старом квартале, Вьё-Карре, я не раз проходил мимо величественного беломраморного здания с коринфскими колоннами, но и только: у нас в семье такой род досуга не был принят. Однако для Лестата опера была главной музыкальной страстью, и он решительно приобщил к ней меня – к моему полному восхищению. Разве можно не прийти в восторг, услышав божественные, до глубины души пробирающие арии «Иоланты»? В то время я сам себе напоминал прованскую принцессу, жившую в слепоте и вдруг начавшую прозревать. Последние годы, с тех пор, как мне пришлось принять ответственность за родных и встать у руля семейного предприятия, жизнь моя была как рельсы городского трамвая – нужная, полезная, но убийственно монотонная и по накатанной колее. Теперь же каждый вечер ждало нечто новое, волнующее. Меня ждал Лестат. Человек-праздник, рядом с которым я тоже начинал дышать полной грудью. Впрочем, жизнь невозможна без тревог и печалей, которые меня тогда тоже одолевали. Попервости меня изводили опасения наткнуться в одном из увеселительных заведений на Арчи. Я боялся скандала, оскорблений. Верней, общественных последствий, если отвечу на них, – и презрения к самому себе, если смолчу. Не желая упасть в глазах Лестата, я не посвящал его в свои страхи, но он, видимо, был первосортным физиогномистом, потому что, каким-то образом угадав моё беспокойство, допытывался до тех пор, пока я не признался. - Арчи? Это ничтожество? – переспросил он, впрочем, без особого удивления. Мы сидели за отдельным столиком на верхнем ярусе «Арлингтона». Лестат, да и я, отдавал предпочтение этому ресторану на Рампарт-стрит – столь же роскошному, как «Лакомб» или «У Антуана», но куда менее чопорному. Сюда даже приглашали чернокожих музыкантов, игравших джаз – «разгульную негритянскую музыку», как клеймили его в газетах. В нижнем зале, под балконом как раз смолкли протяжно-гулкие вибрации саксофона, и Лестат, благосклонно похлопав, подлил мне вина. - Не тревожься насчёт него, mon chéri. Он больше никогда не перейдёт тебе дорогу. Я покачал головой. - Он из непростой семьи. Из золотой молодёжи, которая вечно жуирует в ресторациях. Рано или поздно я столкнусь с ним лицом к лицу. Лестат издал негромкий смешок. Прозрачно-льдистые глаза его блеснули. - Это весьма затруднительно. Столкнуться с тем, у кого нет лица, я имею в виду. - Что? О чём ты? - Луи, Луи, - протянул он, и от звуков собственного имени, произнесённого его грудным бархатным голосом у меня невольно побежали мурашки. – Помимо завиральных книг, которые ты поглощаешь для души, и коммерческих сводок, над которыми корпишь из чувства долга, иногда бывает полезно полистать обыкновенные городские газеты. Он вскинул руку и щёлкнул пальцами, даже не оглянувшись по сторонам, но, как это всегда с ним бывало, рядом тотчас вырос половой. Когда по его распоряжению тот принёс подшивку свежих газет, Лестат покопался в стопке и, достав один из номеров «Дейли Пикайюн», протянул мне. «Трагедия на плантации», - гласил заголовок первой страницы. Арчибальд Фенвик, сын члена городского совета, гостил за городом, когда пропал во время вечернего моциона. Тело нашли в кустах у дороги, растерзанным и обескровленным от ран. По словам бывалых охотников, которых цитировал репортёр, кугуары редко забредают так близко к жилью, однако в случае нападения спастись от хищника практически невозможно. Разорванный в клочья… Я был потрясён столь жуткой смертью. Но затем в памяти всплыл его остервенелый взгляд, жестокая ухмылка, когда он замахивался тростью. Разве моя смерть была бы менее мучительной? Злорадства я не испытывал, но сочувствие угасло, сменившись невольным облегчением. - Наконец-то. Морщинка больше не бороздит прекрасное чело, - шутливо проронил Лестат и перегнулся через стол с явным намерением потрепать меня по руке. Я уже выучил его французскую привычку к лёгким прикосновениям и, с того конфуза в отеле всячески избегая опасных моментов, словно невзначай отодвинулся. На миг показалось, взгляд его потемнел, а губы болезненно дрогнули. Но то была лишь проекция моей нечистой совести: Лестат тотчас как ни в чём ни бывало продолжил разговор, порой отвлекаясь, чтобы ответить на приветствия. Я сказал, что при всей радости встреч с Лестатом меня терзали тревоги. Во множественном числе. И если одна из них рассеялась вместе с Арчи, поводы для другой, как мне тогда мнилось, только множились. Буду чистосердечен, я по-детски боялся, что Лестат утратит ко мне интерес. Мне повезло оказаться его первым знакомым в Новом Орлеане, но, конечно, я быстро перестал быть единственным. Внушительное состояние и аристократическое происхождение открывали Лестату все двери, утончённые светские манеры и искромётное остроумие – сердца. Неудивительно, что скоро он приобрёл связи в весьма широких кругах, от бомонда до богемы, и возможности завязать с ним дружбу искали самые разные люди, нередко весьма влиятельные, блестящие. Не то, чтобы я так уж низко себя ставил. Пусть образование моё сводилось к захудалому колледжу для цветных, я много читал и ещё больше размышлял о прочитанном. Мог поддержать разговор, и мне было что сказать. Но достаточно ли этого, чтобы быть интересным? Лестат, казалось, получал от нашего общения не меньше удовольствия, чем я. Но сама эта яркая, шипучая, как шампанское, радость наших встреч и бесед подспудно меня пугала. Я не привык радоваться, тем паче радоваться долго, и с болезненным внутренним напряжением ждал, когда его щедрое внимание ко мне пойдёт на убыль, чтобы, сохранив достоинство, отойти в сторону, в привычную тень, давно простёршуюся над моей жизнью. Лестат не спешил оправдывать мои ожидания. Кто бы ни претендовал на его внимание на театральных премьерах и ресторанных пирушках, приходил и уходил он неизменно со мной. Неизменно и настойчиво уславливался всякий раз о следующей встрече. Более того, впадал в заметное раздражение, если по какой-то причине я не мог явиться. Когда однажды я сообщил, что из-за хлопот, связанных с приближающейся свадьбой сестры, не смогу увидеться с ним на протяжении всей недели, он разразился такой едкой и злой тирадой в адрес моих родных, что я, порядком скандализованный, вынужден был дать ему резкую отповедь. Но позже, успокоившись, не мог не почувствовать себя польщённым его потребностью видеть меня. Не было какого-то определённого момента или поворотного пункта, но мало-помалу, вытесняя прежние страхи, во мне зародилось, а затем окрепло убеждение, что для Лестата я не просто мимолётное знакомство. Больше, чем случайно подвернувшийся приятель. Он явно ценил меня, дорожил моим обществом: он считал меня другом. Как и я его. Дружба… Я отчаянно, изо всех сил держался за это слово. В одно и то же время я понимал собственное сердце слишком хорошо – и напропалую себе лгал. Прозревая в одном, как Иоланта, намеренно ослеплял себя в другом, подобно познавшему беззаконную страсть Эдипу. Необычайные чувства, которые рождал во мне Лестат, я упрямо приписывал необыкновенности его натуры. Он явился мне впервые в зыбком осеннем тумане, но и теперь, спустя месяцы каждовечернего общения, его продолжала окутывать дымка таинственности. Я ничего не знал о его прежней жизни до прибытия в Америку и о причинах, побудивших его отправиться на другой континент. Мог лишь догадываться о многих его воззрениях, судя по некоторым оговоркам и дружбе со мной, цветным, весьма вольнодумным, но не оглашаемым вслух. Даже присущие ему повседневные привычки вызывали удивление. Так, он был крайне равнодушен к еде. Крепкий мужчина в расцвете, он питался хуже субтильной девицы и мог за весь вечер вообще не притронуться к тарелке. Только пил вино, не пьянея, а затем расточал дежурные комплименты метрдотелю, не отличая отменно приготовленных блюд от неудачных. Другая его причуда, кто-то мог бы сказать странность, заключалась в том, что из дома он выходил только после заката. Любые предложения встретиться погожим полднем Лестат неизменно отметал, всякий раз назначая встречу после наступления сумерек. Если докучать ему насчёт еды я считал неделикатным, то тут, не удержавшись, как-то поинтересовался, чем он так занят целыми днями. - Скажу тебе правду, Луи, - ответил Лестат. – У меня необычный распорядок. Днём я сплю. - Действительно необычный, - пробормотал я, не понимая, шутит он или всерьёз. – Не как у людей. Лицо его осветилось странной улыбкой. Но время шло, дружба меж нами крепла, и Лестат начал приподнимать завесу и над своей жизнью, и над своими сокровенными взглядами на жизнь. Когда я оглядываюсь назад, в памяти сразу всплывает одна из наших бесед. Знаменательный, судьбоносный разговор, исподволь запустивший падающее домино событий, приведя к последствиям, о которых я не мог тогда даже помыслить. Это случилось на самом исходе зимы, когда в воздухе уже явственно витало тёплое будоражащее дуновение. Мы собирались в театр, но прежде я пожелал заглянуть в свою любимую книжную лавку месье Лефевра, и Лестат составил мне компанию. Осматриваясь, он куда-то удалился, а я увлечённо перебирал новинки бостонских и нью-йоркских издательств, когда рядом раздался отчётливый, ледяной, хорошо поставленный голос: - Что здесь делает негр? Со вкусом одетый мужчина, к локтю которого жалась изящная молодая дама в шляпке, не смотрел на меня. Он обращался к месье Лефевру. - Сударь, - тихо ответил тот, - двери моего магазина открыты для всех. Мужчина дёрнул уголком рта. - Я в курсе, законы распространяют сегрегацию не на все общественные места. Пока что. Но первосортные заведения по своему почину отказываются обслуживать негров. Я считал ваш магазин вполне первосортным, однако, как видно… - Он пожал плечами и решительно зашагал к выходу вместе со своей спутницей. Проходя мимо, она бросила на меня испуганно-брезгливый взгляд. Страусиные перья на шляпке колыхнулись, исчезая за дверью. Я отвернулся и увидел Лестата – ноздри его трепетали. - Позволь сделать тебе подарок, Луи, - нарушил он воцарившееся в лавке тягостное молчание и протянул мне книжный свёрток в коричневой бумаге. Выйдя на улицу, мы довольно долго шагали под фонарями, не произнося ни слова. Я сжимал свёрток, но так его и не развернул, а заговори Лестат сейчас со мной, ответил бы резкостью. Я чувствовал унижение, тем горшее, что он был его свидетель. Унижение – и злую тоску. На прощание месье Лефевр подчеркнуто любезно приглашал меня заходить ещё. Но я понимал: дорога в лавку мне теперь заказана. Для пожилого креола, одинокого и бездетного, его книжный магазин, старейший во всём Вьё-Карре, служил единственным средством к существованию. Мне не хватит духу, пользуясь его благородством, и дальше наведываться как ни в чём ни бывало, отваживая респектабельных белых клиентов. Больше я не смогу бывать в своём любимом месте, и с этим ничего не поделать, ничего… Воздух наполнился мерным боем часов. Я поднял голову и увидел, что впереди, над крышами трёхэтажных домов вырастает стройная колокольня собора святого Людовика. - Мы опоздали на спектакль, - сказал я. - Ещё сходим, - мягко откликнулся Лестат. – Когда настроение будет более подходящим для водевиля. Давай прогуляемся по Джексон-сквер. Мне и впрямь было не до театра, но я знал, как Лестат стремился попасть на эту постановку, и ощутил в груди толчок благодарности за то, что он предпочёл побыть со мной. Сделав круг по малолюдной в вечерний час площади, мы расположились на одной из скамеек, поодаль от смутно белеющего фасада собора. Джексон-сквер освещали газовые фонари, но дамба и река за ней терялись во мраке. Тёмные веера пальм с тихим шорохом растворялись в темноте низкого облачного неба. Площадь казалась блюдцем янтарного света, со всех сторон окружённым влажной безбрежной тьмой. Злость моя улеглась, но тоска стала только острее. Когда Лестат, раскурив две сигареты, протянул одну мне, я коротко затянулся и выдохнул вместе с дымом: - Знаешь, что хуже всего? - Что, mon chéri? – Он облокотился о спинку скамейки, придвигаясь. - Хуже всего то, что всё становится только хуже. Первый сегрегационный закон приняли, когда я был ребёнком, и с тех пор года не проходит, чтобы сегрегацию не расширили. Начали с вагонов поездов, а теперь даже фонтанчики для питья отдельные, и для чёрных поди ещё найти. Начали на Юге, теперь вводят на Севере. Где эволюция? Где прогресс, о котором толкуют философы? Для меня и таких, как я, всё становится только хуже, и этому нет конца… Я осёкся, смешавшись. Никогда ещё я не высказывался так откровенно. Даже с другими цветными, даже с отцом, когда тот был жив и за завтраком молча комкал газету с очередным «законом Джима Кроу». И вот открылся Лестату, белому. - Возможно, скоро я даже не смогу сидеть с тобой на одной скамейке, - закончил я принуждённо. - Тогда я буду сидеть на одной скамейке с тобой, - тихо ответил он, и в груди у меня вдруг вспыхнуло горячее чувство, разливаясь зажжённым светом. Перестав гипнотизировать сигарету, я вскинул на него глаза. - У меня вызывает отвращение, как в этой стране относятся к людям с твоим цветом кожи. Восхитительным карамельным цветом, Луи, - проговорил Лестат. – Но твои горькие слова о злосчастьях, которым нет конца, пробудили во мне одно воспоминание. Он умолк, а затем продолжил, будто с внутренним усилием. - Рядом с замком, где я рос, была поляна. Поляна ведьм. В прежние времена там сжигали тех, кого считали слугами дьявола – женщин, иногда мужчин, даже детей. В моём детстве там всё ещё торчали полусгнившие столбы, к которым приковывали несчастных. Меня привёл туда замковый капеллан, он же рассказал историю этого жуткого места. Вряд ли он ждал, что его подопечный расплачется навзрыд. Мне ещё долго снились кошмары, исполненные огня и мук сжигаемых заживо… Он снова замолчал, а я обратился в слух. Лестат впервые заговорил о своей прошлой жизни. На мою откровенность он отвечал своей, и я пытался представить этого сильного, уверенного в себе мужчину маленьким мальчиком, плачущим, сострадающим. - Люди эти погибли безвинно. Не было никаких ведьм, только дремучесть простонародья и разнузданная жестокость церковников, пытавшихся сохранить власть над умами в эпоху, когда Ньютон открывал законы мироздания, а Галилей смотрел в телескоп на планеты. Сам размах гонений свидетельствовал об исторической обречённости гонителей. Уже во времена моего детства, в восемнадцатом столетии, охота на ведьм считалась тем, чем она была: преступлением прошлого. Говоря о восемнадцатом веке, Лестат, конечно, оговорился. Но я уловил его мысль. - Ты считаешь… - Да. Сегрегацию и прочие притеснения людей твоей расы ждёт то же самое. Как зарождение науки навсегда подорвало власть церкви, так отмена рабства поразила расовое неравенство в самое сердце. Всё, что сейчас творится, это лишь долгие корчи старого порядка. Ты делаешь ему слишком много чести, считая бесконечным. Конец его неизбежен. - Но когда это кончится? Когда?.. – вырвалось у меня. Лестат пожал плечами. - Лет через сорок. Может, пятьдесят. Я потрясённо уставился на него. - Через полвека?! Это целая жизнь! - Да, Луи. Целая человеческая жизнь, - проронил он медленно, с каким-то особым значением. – Ты увидишь свою страну без табличек «Только для белых», но лишь глубоким стариком. От кого другого я мог бы счесть это издёвкой, но я понимал, что Лестат пытается до меня донести. - Хотелось бы мне смотреть на жизнь твоими глазами, - ответил я, помолчав. – Точно время над тобой не властно. Как парящая в небе птица, которая видит картину с высоты и целиком. Хотелось бы мне тоже так видеть, чтобы верить в прогресс, в лучшее будущее. - В этом нет ничего невозможного, - проговорил он всё тем же странным, вкрадчивым тоном. – Разорвать путы времени в твоих силах. Но в одном, Луи, ты глубоко заблуждаешься. Я не верю в лучшее будущее и прогресс. Разве что научный, но уж точно не моральный. Зло неискоренимо. - Ты же сам только что доказывал, что по прошествии времени зло изживает само себя! - Лишь затем чтобы возродиться в новом обличье, в иной сфере. Не ведьмы, так темнокожие, не они, так кто-то ещё. Общее количество несправедливости пребывает неизменным, и это если повезёт. А как иначе, если источник её в человеческой душе? Никакие жизненные или исторические обстоятельства не сделали бы зло возможным, не коренись оно в самом человеке. Лестат подался ко мне, прозрачные глаза его сверкали, точно хрусталь в пламени свечи. Он говорил со страстью как о чём-то многажды передуманном, выстраданном, и слова его тяжело поразили меня. - Просвещение… - начал я, но он оборвал меня нетерпеливым взмахом руки. - Брось, Луи! Неужели ты в это веришь? Бьюсь об заклад, у канальи, которая тебя оскорбила, университетский диплом. Дело не в наружной позолоте цивилизации, а в той тьме, что вечно под ней. Ты же читал месье Конрада, не так ли? Невольно я вздрогнул. Я прочёл «Сердце тьмы» и даже перечитывал, очарованный мрачной притягательностью повествования. Но сейчас вспомнил не о прочитанном, а о том, что сам пережил тем вечером, когда приобрёл книгу. Когда приставил острое лезвие к тонкой вене на горле человека и упивался ощущением собственной силы и власти… Губы Лестата дрогнули, точно в удовлетворении. - Тьма таится во всех, - промолвил он. – Но большинство трусливо обмазывают её ханжеством религии, оправдывают защитой страны, охраной традиций. И лишь немногие способны принять её в себе без прикрас. С незримой, тёмной реки налетел порыв влажного ветра. Взметнул львиную гриву его белокурых волос, обнажив безупречно-чёткий рисунок скул и лба. Его крамольные рассуждения словно месмеризировали: что-то во мне на них откликалось. Но ещё яростней – противилось. - В человеке есть не только тьма, - произнёс я твёрдо. – В мире не только зло. Ты сам это знаешь, Лестат. Иначе не смог бы жить. Он улыбнулся с печальным сарказмом. - Ах, Луи, сколько у тебя ещё иллюзий. Но ты прав. Есть то, ради чего стоит жить посреди зла. Ради этого. – Он вскинул руку в указующем театральном жесте. В первый момент я не понял, на что он указывает. Вокруг изгибался светлый серп площади, и качались на ветру тёмные деревья. Затем на ведущих к собору ступенях я заметил оборванца, игравшего на банджо. Редкие прохожие, замедляя шаг, кидали к его ногам мелкие монеты. - Слышишь? Прислушайся, - взволнованным шёпотом сказал Лестат, и на плечо мне легла его тёплая рука. У него был исключительно тонкий слух: на таком расстоянии меланхолическая мелодия едва угадывалась, то почти стихая, то проступая отчётливей вместе с порывами ветра. Но стоило вслушаться в простые, безыскусные звуки, они уже не отпускали. Я понял, что слышал музыку с того самого момента, как очутился на площади – это она унесла, растворила злость, оставив пронзительную печаль. - Этот уличный музыкант нищ и несчастен. Возможно, ему случается творить зло. Но прямо сейчас он творит красоту. Мир лежит во зле, но в нём, как на чёрном перегное, произрастают дивные цветы искусства. Мы живём в Саду зла, полном несправедливости и красоты. Невероятной, утешительной красоты, - шептал мне на ухо Лестат, и я мучительно остро ощущал прикосновение его ладони. Первое прикосновение с того случая в отеле, от которого я не смог заставить себя отшатнуться. Мировоззрение его, которое он мне раскрывал, не стало для меня полным сюрпризом. Я всегда догадывался: музыка для него много больше обычного увлечения или способа развлечься. Музыка была для него тем же, чем для меня – книги: избавлением. Но именно потому, что так я хорошо его понимал, я знал, что… - Этого недостаточно. Красота – это немало. Даже много, но всё равно… недостаточно. Я ожидал, что Лестат начнёт спорить и горячо меня опровергать. Но он вдруг мягко сказал: - Конечно, Луи. Искусство заполнит пустоту, но нужен кто-то, чтобы разделить то, что тебя переполняет. Спутник жизни. Родство душ. Единение тел. Я вспыхнул до корней волос. Потребовалось сделать несколько вдохов, прежде чем я сумел повернуться и, посмотрев на него, как можно безучастней сказать: - Что ж, по крайней мере, ты веришь в любовь. Наклонившись, Лестат сжал крепче моё плечо. На пальце его сверкнул золотой перстень с чёрным опалом – частица тьмы в самой сердцевине солнечного сгустка. - Как я могу не верить в то, что чувствую всем своим существом? Домой я вернулся, будто подхватив лихорадку, и ночью был не в силах уснуть. Развернул подарок, это было английское издание «Цветов зла» Бодлера в кроваво-красном сафьяновом переплёте, и до рассвета листал страницы – то погружаясь в мрачные грёзы поэта, исполненные трупного смрада и густо-сладкого аромата роз, то продолжая спорить с Лестатом, придумывать новые доводы против всесилия зла: в конце концов, разве в нашу первую встречу сам он не пришёл на помощь мне, незнакомцу?.. Но раз за разом мысли мои, как в заколдованном круге, соскальзывали к его словам, что отдавались в памяти обмирающим эхом: «Спутник жизни… родство душ… единение тел…» Хотя Лестат так и не поведал о своём прошлом ничего определённого, мне было ясно, что он пережил некую личную драму. Какую-то потерю – возможно, несчастливый роман, разорванную помолвку, может, даже вдовство. Потому и покинул Европу ради Нового Света. Потому за все эти месяцы рядом с ним так и не появилось женщины. Впрочем, Лестат не чурался флирта с красивыми дамами. Более того, я знал, что он наведывается в небезызвестные заведения Сторивилля. Сам я после случая с Лили был туда ни ногой. Но один из его шапочных знакомых как-то обмолвился, что встречал его на Бейсин-стрит в доме под красным фонарём. Что ж, у Лестата была жизнь, помимо меня. Была в прошлом любовь, возможно, живая в его душе до сих пор. У него были потребности тела. Несколько щекотливые, но в глазах общества для мужчины вполне извинительные. Здоровые, нормальные… Уронив книгу на колени, воспалёнными от бессонницы глазами смотрел я в пустоту. Золотистый венчик абажура настольной лампы выцвел и побледнел. Рассветный сумрак с каждой минутой становился прозрачней, очертания предметов – отчётливей, яснее. Лестат мой друг. Я открылся ему, и он меня принял, в своей вычурной, эксцентричной манере утешил и поддержал. Но в одном я не смогу ему открыться, никогда. Чтобы не видеть, как лицо его искажает гримаса насмешки и презрения, будто при фальшивой ноте или халтурной игре. Противоестественное всегда будет вызывать брезгливость, всегда останется запретным. Возможно, так и должно быть. Но в этот безмолвный рассветный час, наедине с собой, я чувствовал не только стыд, но и бесконечную горечь. И не мог избавиться от ощущения призрачных пальцев на своём плече. Невидимое электризующее прикосновение катилось по спине, по выступам позвонков. Кружило голову в исчерна-золотом вихре. Из конторы я отправился сразу домой. После бессонной ночи чувствовал себя неважно, разбитым и в то же время внутренне взбудораженным, но меня в любом случае тянуло к родным. До свадьбы Грейс оставался всего месяц – вечно отсутствовать по вечерам было бы нехорошо по отношению к сестре и к Леви, который неизменно приходил к нам на ужин. Не могу сказать, что я сильно сблизился с будущим зятем, но Леви мне нравился. Доброжелательный, спокойный, толковый малый с располагающей улыбкой. Его семья жила по соседству, владея крупным скобяным магазином в Треме, нашем квартале обеспеченных цветных. Хорошее, надёжное дело: не чета торговле хлопком с падающими ценами и негласным выживанием цветных коммерсантов, от которых мало-помалу отворачивались даже клиенты из северных штатов. Но у Леви было несколько братьев, рассчитывать на серьёзное наследство ему не приходилось, и это было некоторой проблемой: ведь необходимо обеспечить для Грейс привычный уровень жизни. Его отец обещал выделить средства, чтобы тот смог открыть своё дело. А мы со своей стороны отдавали молодожёнам половину дома, который оказался для нас слишком большим с тех пор, как не стало отца… и Пола. Наконец-то семья наша не теряет, а прирастает. Я думал об этом, пока стоял незамеченным в дверях гостиной. Мать с улыбкой восседала на кушетке, Грейс и Леви по бокам от неё, – перешучиваясь, все трое выбирали ткань для отделки комнат. - Надо же, кто пожаловал. Редкий гость. – Мать оторвала взгляд от каталога. Гость?.. Я вошёл и устроился в кресле, поодаль – кушетка была занята. Леви приветливо помахал рукой, а Грейс, вспорхнув с места, присела рядом. Вгляделась в моё лицо. - Выглядишь сам не свой, братик. Не захворал? - Плохо спал, - ответил я честно, но тут же зачем-то соврал о причине: - Весна действует. Заметила, у магнолий уже набухли бутоны? Глаза Грейс заискрились весельем. - У Луи в сердце весна! – объявила она во всеуслышание. – Он не спит ночами. Неужто нам придётся справлять две свадьбы вместо одной? Она так заразительно рассмеялась, что я, немного раздосадованный и смущённый, не мог к ней не присоединиться. Шутливо протестовал и пикировался, пока Грейс, отсмеявшись, не сказала более серьёзным тоном: - А я ведь правда думала, ты пропадаешь у барышни. Но мама говорит, ты теперь не разлей вода с каким-то французом. - Мама?.. – перепросил я изумлённо. Я не делал тайны из своего нового знакомства, но обмолвился дома о Лестате разве что пару раз. Грейс пожала плечами. - Ты же знаешь, в её церковный комитет стекаются слухи со всего прихода. Тебя часто видят с ним вместе. Зачем ты встречаешься с этим белым, Луи? Вопрос застал меня врасплох. Будто мне было что скрывать – что-то постыдное, но неясное. Невесомое, словно прикосновение к плечу… - Его зовут Лестат де Лионкур. Мама заблуждается, мы с ним вовсе не не разлей вода. - Заблуждаюсь? – Мать, оказывается, слышала наш разговор. - Его звонок мне тоже померещился? - Что? Лестат звонил? Когда? - Перед твоим приходом. Горничная ответила, тебя нет. Я привычно сохранил внешнюю сдержанность, но в груди, под жилетом отчётливо застучало сердце. Прежде Лестат никогда мне не звонил. Я даже не знал, что ему известен номер нашего телефона. - Зачем тебе этот белый? – повторила Грейс с любопытством. - В самом деле, Луи. Зачем? – поддержала мать. Даже Леви поднял голову. - Месье де Лионкур приятный собеседник. Кроме того, он очень богат, у него обширные связи. Это полезное знакомство, - ответил я почти без заминки. - Настолько полезное, что оправдывает мотовство? Все эти траты на театр и оперу? Выпад матери был настолько неожиданным, что на миг я опешил. Следом внутри толкнулось что-то жаркое, гневное. Зачем сейчас, при Леви? Зачем так несправедливо? Управляя семейным трастом, я ставил благополучие родных превыше всего. Как бы я ни проводил вечера, дни по-прежнему были заполнены выматывающим трудом. И, даже если бы Лестат порой не оплачивал втихую счёт за нас обоих, досуг мой был мне по средствам. «И всё же ты стал тратить больше, - отметил внутренний голос. – Тратить больше на себя». Гнев вытеснил холодок вины. Мать, верно, помнит, как после смерти отца мы балансировали на грани разорения, и по-женски тревожится о будущем. Тем более ввиду свадьбы Грейс. - Вам не о чем беспокоиться, мама. Дела идут хорошо. Мы устроим Грейс такую свадьбу, о которой в квартале и через десяток лет будут судачить. Вот это будет мотовство. Грейс заулыбалась, и я надеялся шуткой разрядить обстановку, но взгляд матери не смягчился. - Твоей сестре нужны деньги не только на свадьбу, - с нажимом проговорила она, - но и на дальнейшую жизнь. На её детей, моих внуков. Я помедлил с ответом, давая возможность высказаться Леви. Было бы неучтиво лезть с заверениями вперёд него, будущего мужа, отвечающего за жену. Но Леви, видимо, смущённый семейной размолвкой, свидетелем которой он стал, уткнулся в каталог. - Грейс не будет ни в чём нуждаться. Обещаю, - сказал я. Мать медленно, с непонятным выражением кивнула. Несколько мгновений в гостиной висела тишина – только газ шипел в светильниках. Затем раздались шаги: Бетти, горничная, оповестила, что ужин подан. Проходя мимо, Грейс украдкой с благодарностью пожала мне руку, но на душе у меня всё равно было гадко и тяжело. Мне казалось, свадьба сестры, вхождение в семейный круг Леви должны нас сблизить, исцелить старые раны, но мать как будто стала со мной ещё холоднее. Если не сказать враждебней… Из озарённой огнями столовой доносилось звяканье фарфора и смех, а я мешкал в полутёмном холле. У столика с чёрным корпусом телефона. Но раздавшийся вдруг звонок был не телефонным. Когда я открыл входную дверь, посыльный вручил мне запечатанный сургучом конверт с моим именем, написанным знакомым изящным почерком. В выражениях, одновременно витиеватых и дышащих теплотой, Лестат сообщал, что закончил обставлять свой дом и приглашал меня на новоселье. «Очень жду тебя, mon chéri. Всегда твой, Лестат», - писал он в завершение. Я прочёл послание, стоя на крыльце, под входным фонарём. Несмотря на вечерний час, воздух был тёплый и явственно сладкий. Душистый. Я поднял глаза – в полумгле сада торжественно розовели трепещущие стяги. Зацвела магнолия. Как это бывает в Луизиане, весна наступила сразу, в один момент. Здания на рю Руаяль смыкались каменными стенами в непрерывную череду, но из скрытых позади садов веяло ароматом цветущего миндаля и абрикосов. Казалось, даже луна над крышами и булыжники мостовой под ногами благоухают, когда следующим вечером я шагал к дому Лестата. Мне уже доводилось видеть его снаружи. Элегантный двухэтажный особняк с ажурной кованой галереей вдоль верхнего этажа. Узкий, в четыре окна фасад скрывал вытянутую основную часть и внутренний двор. А под подновлённой лепниной таилась полувековая история: дом был возведён по чертежам Джеймса Галье, знаменитого архитектора Французской оперы. Чувствуя приятное волнение, я остановился у парадного входа. Высокие окна первого этажа были плотно зашторены, но бархат портьер просвечивал изнутри тёплым приглашающим светом. Не успел я вдавить кнопку электрического звонка, как Лестат уже распахивал дверь. Он был одет в щегольской вечерний костюм и выглядел донельзя довольным. - Ты пришёл, Луи! - Конечно. Мне не терпится увидеть твой дом. - А мне не терпится услышать, как ты от него в восторге. Невольно я рассмеялся: как всегда, в присутствии Лестата печали отступали прочь. - Что, если нет? – поддел я его. – У меня тонкий вкус. Губы Лестата тронула весёлая усмешка. - Не сомневаюсь, твой вкус… невероятный. Проходи же. – Он посторонился, впуская меня. Стоило переступить порог, как у меня вдруг захватило дух, а сердце заколотилось. Силясь побороть непонятное смущение, я огляделся. Небольшая прихожая. Лестница с резными деревянными балясинами, ведущая на второй этаж. Приглушённый свет и отблеск камина из гостиной. В доме витала приятная смесь запахов: воска, мебельной политуры и чего-то сладкого, цветочного. Так и есть – через приоткрытую дверь в другом конце холла виднелся внутренний дворик с цветущим магнолиевым деревцем. Позади него, близ увитой плетями глициний стены бросилась в глаза массивная конструкция из металла. - Что там у тебя такое? - Мусоросжигатель, - коротко ответил Лестат, загораживая обзор. – Надо ведь прибирать за собой. Пойдём в гостиную, Луи. В гостиной всё было золотисто-коричневым и оливковым – шторы, обои, глянец орехового паркета в отблесках горящего очага. Похоже, Лестат опустошил лучшие магазины, чтобы обставить свой дом, и теперь хвастался напропалую. Книжный шкаф, Луи? Настоящий ампир, прямиком из Парижа. Обрати внимание – «Стейнвей», фортепиано с божественным тембром. Как тебе абажуры из цветного стекла? Весьма изысканный ар-нуво, не правда ли? Не стой же. Садись к огню, на диван. Обивка, между прочим, из персидской парчи. Пряча улыбку, я откинулся на мягкий валик цветастой подушки. С одного бока чуть припекал камин, с другого, из прихожей тянуло приятной ночной прохладой. Здесь хорошо читать часы напролёт, подумалось вдруг. Беседовать или молчать… с кем-то. - Ну, Луи. Что скажешь? – Лестат прислонился к камину, теребя кольцо на пальце. Я был не прочь его подразнить, но взгляд Лестата был такой требовательный, странно молящий, что ответил я от чистого сердца: - Очень красиво. И уютно. Уютное гнёздышко. Губы его дрогнули в медленной, удовлетворённой улыбке. - Не хватает только птенца, - проронил он тихо и не вполне понятно. Но тотчас спросил обычным оживлённым тоном: - Вина? - Да… пожалуй. Лестат отошёл к буфету: послышалось позвякивание стекла, хрустальный плеск. Звуки эти, их отчётливость в тишине комнаты, нарушаемой лишь треском угля в камине, вновь разбудили во мне непонятное волнение. Не то страх, не то смутный ожидающий трепет. Да что со мной?.. - Возьми, mon chéri, - сказал Лестат. Он стоял у меня за спиной, почти касаясь. Я совершенно не заметил, как он подошёл. Вздрогнув от неожиданности, я сжал запотевшую прохладу бокала. Стряхнув невидимую пылинку с обивки у моего плеча, Лестат обогнул диван и расположился с фужером на оттоманке напротив. Он успел снять пиджак, оставшись в чёрном атласном жилете и белоснежной сорочке. Пламя очага золотило копну его волос, густых, шелковистых, чуть спутанных на висках… Лестат улыбнулся и заправил прядь за ухо. - Я рад, что ты приехал в Америку, - вырвалось у меня. – Что остался в Новом Орлеане. Ты обрёл тут то, что искал? - Почти, Луи. Почти обрёл. – Он потянулся ко мне бокалом через разделявший нас низенький столик. – За новый дом и новую жизнь. - За новый дом! Желаю перевернуть страницу. Тоже начать новую счастливую главу. - Благодарю, mon chéri. Ты так мил со своими книжными метафорами. Но почему «тоже»? Кто ещё начинает новую главу? – поинтересовался Лестат после того, как бокалы наши, негромко зазвенев, на миг соприкоснулись. - Грейс. Много думаю о её свадьбе, вот и слетело с языка. Она всегда мечтала стать женой и матерью, скоро её желание осуществится. А мать получит долгожданных внуков. Я сделал глоток, затем другой. На пустой желудок в голове зашумело, по телу разлилось тепло, вынуждая ослабить галстук. Лестат посмотрел на моё горло, потом – в глаза. - Как твои дела, Луи? Что нового? Зря он спросил. Мне не хотелось думать ни о вечном беличьем колесе в конторе, ни о вечном разладе с матерью. Ни о чём за пределами этой погружённой в золотистый полумрак комнаты. - Ничего нового. Всё, как всегда. – Я сдёрнул с шеи галстук, кинув его на валик дивана. - Как всегда… Твоя родня начинает новую главу. Получает желаемое. Все, кроме тебя. – Лестат откинулся, положив ногу на ногу, и спросил внезапно: - Чего ты желаешь от жизни, Луи? По-настоящему хочешь? Я пожал плечами, чувствуя внутри глухое волнение, и тоже переменил позу – плотная ткань обивки тихо, но явственно зашуршала. В герметической тишине дома не было слышно ни единого городского шума, ни единого звука извне. Вдруг вообразилось: весь город исчез, снаружи только безмолвная луна, цветущие магнолии и лёгкое дыхание ночи, объемлющее комнату и нас двоих. - Какая разница, чего я хочу? - произнёс я, силясь стряхнуть наваждение. – Существуют не только желания. У меня есть обязательства, долг перед семьёй. - И когда же он будет уплачен? «Никогда», - пронеслось в голове. Никогда, потому что мёртвых не воскресить. Пола не воскресить. Я молчал, уткнувшись в бокал. - Луи, - произнёс Лестат негромко. – Не думай, будто я не замечаю, как ты несчастен. Как ищешь избавления от тоски в книгах и вымысле. Но что, если есть другой путь? Что, если рядом с жалким, полным горестей и ограничений миром, в котором ты вынужден жить, существует другой, столь же реальный? Мир великой силы и абсолютной свободы. Только представь, Луи. Я не мог представить. Продолжая разглядывать остатки вина на дне бокала, я даже не смотрел на Лестата. Но тягучие интонации его голоса свивались вокруг кольцами, куда-то затягивая. Внутри что-то билось и трепетало, рвалось наружу. - Представь мир, где не важно, что думает твоя семья, церковь, всё человечество. Где никто и никогда не сможет тебя унизить. Где можно делать всё, что заблагорассудится. Быть тем, кто ты есть, и не просить за это прощения. Представь себе это,monchéri. Никогда ещё Лестат не держал передо мной таких необыкновенных речей. Никогда ещё меня так не пронимали его слова, само его присутствие рядом. А ведь в доме, кроме нас, никого, толкнулась мысль. Прежде я всегда встречался с Лестатом на людях: сейчас мы с ним впервые наедине. Мне вдруг стало жарко и тесно в одежде. - Представь, мир этот здесь, совсем рядом. Представь и скажи. Чего ты больше всего хочешь? – голос Лестата свился ещё одним, последним кольцом и выжидающе стих. Как зачарованный, я поднял голову и посмотрел в его глаза – ждущие, нечеловечески прозрачные. Ответ дрожал на краю сознания, точно готовое пролиться вино. - Больше всего я хочу… Уголь в камине треснул, как выстрел. - ..Послушать, как ты играешь на фортепиано, - закончил я торопливо. – Ни разу не доводилось слышать твоё исполнение. На мгновение губы Лестата сжались. Огонь в очаге взметнулся сильным ровным пламенем. Но затем лицо его вновь разгладилось. - Пусть я спрашивал о другом, для меня огромное удовольствие сыграть для тебя, Луи, - мягко произнёс он, поднимаясь, и вкрадчивый бархат его тона смёл благоразумие, которое я силился сохранить, точно пыль. Направляясь к фортепиано, он прошёл совсем рядом со мной, вплотную – мелькнули узкие твёрдые бёдра, обтянутые серой тканью брюк. На миг я прикрыл глаза. Лестат мужчина, как и я. Он мой друг, как и я его. Я не должен смотреть на него вот так. Но я продолжал смотреть. Как своей по-кошачьему плавной походкой он пересекает гостиную. Как поднимает крышку инструмента дразняще-неспешным движением, улыбаясь мне через плечо. Рассудок твердил, что я не в себе: перебрал вина и вижу в его поведении то, чего нет. Но когда он меня поманил: «Будешь переворачивать ноты» - я тотчас повиновался. Единственное, на что меня хватило, это не сесть близ него, а остаться стоять, бок о бок с собственным тёмным отражением в полированной глубине фортепиано. - Может, ты не только музицируешь, но и сочиняешь? – Для непринуждённой беседы, которую я тщился изобразить, голос мой был чересчур вымученным и хриплым. Но Лестат будто ничего не заметил: - Сочинял. Когда-то. Однако муза давно меня не посещает, и я не хочу ворошить прошлое. Пусть ноктюрн Шопена скажет всё за меня. Руки его уверенно легли на чёрно-белый орнамент клавиатуры, и спустя мгновение меня закружила мелодия. Прекрасная, волнующая. Неизвестная мне и в то же время странно знакомая, будто я уже её слышал. Будто с того момента, как я распечатал письмо Лестата среди цветущего сада, она звучала в моей душе непрестанно. Музыка росла и ширилась, преображая, сметая внешнее, наносное. Стирая грань между явью и сокровенной горячечной грёзой. Пальцы Лестата, поблескивая в мягком свете маникюром ногтей, легко и властно касались клавиш. Дотрагивались до моего лица, проникали за ворот рубашки, ласкали обнажённую кожу. - Переверни страницу, Луи. – Его грудной музыкальный голос неотделимо вплетался в узор мелодии. – Иди ко мне. Переверни страницу. На один миг я отчётливо увидел, как делаю шаг. Как тянусь к нотам, нагибаясь так близко, что волосы его щекочут скулу. Как… - Куда ты, Луи?! Постой! – Пронзительно вскрикнув, мелодия оборвалась. Должно быть, в голове у меня всё смешалось, потому что Лестат, который только что сидел за фортепиано, теперь застыл в дверях, преграждая мне путь. Я что-то забормотал о том, что мне надо срочно уйти, меня ждут дома. - Мы ещё не осмотрели второй этаж. Ты не видел спальню. Ты никуда не уйдёшь, - заявил он яростным, не терпящим возражений тоном. Настойчивость его расшевелила во мне гордость, придав сил. - Дай мне пройти, Лестат, - повысил я голос. Он впился в меня таким пронизывающим взглядом, будто пытался забраться мне в голову. Все мысли мои были только о том, что я должен уйти прочь, немедленно. Очень медленно, словно преодолевая огромное сопротивление, он отступил в сторону. Я бросился в прихожую, сдвинув засов, распахнул дверь и очутился в прохладных объятиях лунной ночи. Не помню, как вернулся домой. Не знаю, как не угодил под экипаж или машину. Я ничего не видел перед собой и был в полном смятении, охваченный страхом и отвращением к себе. Запретное влечение, с которым я так долго боролся, торжествовало. Больше я не смогу видеться с Лестатом. Больше он мне не друг. Ведь я желал его каждой клеточкой души и тела.