Вампирская рапсодия

Он предстал передо мной впервые в сырой осенней полумгле и шлейфе терпкого сигаретного дыма. Принеся с собой ещё один запах – грозный, железисто-сладкий. Позже Лестат уверял, будто влюбился в меня с первого взгляда. «С первой услышанной ноты твоей души, mon chéri», - говаривал он с неподражаемо-тягучим французским акцентом, подразумевая свой дар читать мои мысли, которого затем лишился. Мне же всегда было очевидно: уцелел я лишь потому, что тем вечером Лестат уже убивал. Насытился до отвала и впал в игривое кошачье настроение, возжелав развлечься: чем-то – или кем-то. И всё же, хоть я остался жив, встреча наша стала фатальной. Для каждого из нас. Помню, был ноябрь, редкостно промозглый для Нового Орлеана. Был вечер субботы. Как обычно, я отпустил служащих, а сам задержался сверить гроссбухи: баланс красных и чёрных чернил извещал, что сложности, вскрывшиеся после смерти отца, позади и мне удаётся держать предприятие на плаву. Как обычно, я запер контору и сквозь густеющий сумрак направился домой, по пути, также по обыкновению, заглянув в книжную лавку на Бурбон-стрит. То был долгожданный момент, который я предвкушал всю неделю, вознаграждая себя за тягостный труд возможностью на время забыться меж корешков и переплётов, таящих яркие чувства и судьбы, разительно непохожие на мою собственную. Здесь, среди аромата типографской краски и золотистого света газовых рожков я отдыхал душой, чувствуя себя на своём месте. Не все вокруг разделяли это чувство. Несмотря на дорогой, сшитый на заказ костюм, за безупречностью которого я ревностно следил, на меня косились: недоумённо, насмешливо. Порой гадливо. К счастью, владелец лавки, пожилой франкоязычный креол, относился ко мне с такой же неизменной учтивостью, как и к покупателям с белой кожей. Вечер начинался совершенно обыкновенно, но в лавке я задержался чуть дольше обычного, и, выйдя на улицу с завёрнутым в крафт-бумагу «Сердцем тьмы», обнаружил, что сумерки сменила темнота, будто прямиком из повести. Фонарщик своим шестом, как исполинской волшебной палочкой, касался стеклянных колпаков фонарей, и те один за другим загорались призрачным газовым свечением. Со стороны реки донёсся бой часов на башне собора святого Людовика – семь гулких концентрических ударов медлительно растеклись над городом. Ужин в нашем доме по заведённому порядку подавали в семь. Мать, бывало, дожидалась отца, но меня ждать не станет. Тем более, наверняка, приглашён Леви. Жених сестры быстро стал у нас своим. Мне явственно представилось, как все трое – мать, Грейс и Леви – собрались сейчас в столовой за оживлённой беседой. Если поторопиться, успею ещё занять пустующее место рядом с окном, прямо напротив портрета в тяжёлой золочёной раме… Потянуло вдруг стылым дуновением. В воздухе висела морось, и я пожалел, что был без пальто, в одном пиджаке. Пожалуй, и впрямь стоит поспешить. Однако, когда перезвон часов смолк, ноги понесли меня отнюдь не к семейному очагу, а в иное, не столь благопристойное место. После кончины отца жизнь моя претерпела серьёзные перемены, и не все они были мне по душе. Но чем я безоговорочно наслаждался, так это новообретённой независимостью: в двадцать три года взрослый мужчина, который отвечал за благополучие родных и не перед кем не отчитывался, как проводит вечер. Вот почему я оказался в аляповатой комнатушке, претендующей на роскошь, хоть и без всяких на то оснований. А в кресле наискось, поджав стройные ноги в выглядывающих из-под жёлтого платья белых панталонах, сидела Лили. - Луи, ты никогда не думал уехать из Нового Орлеана? – задумчиво спрашивала она. – Уехать по-настоящему. Далеко-далеко, насовсем. Я оплатил весь вечер, и сидели мы так уже давно. Шоколад и устрицы были съедены, шампанское, в основном стараниями Лили, выпито. Но туалет её, как и мой, пребывал в первоначальном порядке. Мы разговаривали. - Я вот накоплю деньжат и уеду. – Она умолкла, прислушиваясь к взрыву визгливого женского смеха за стенкой, и, поморщившись, продолжала: - В Нью-Йорк. А может, в Чикаго. Начну новую жизнь, ну, ты понимаешь, респектабельной женщины… Я затянулся сигаретой. Мне нравилась Лили, пусть и совсем иначе, чем прочим ее клиентам. Я желал ей только хорошего. Поэтому для меня стало неожиданностью завистливое горькое чувство, которое всколыхнулось внутри, заставив отчуждённо произнести: - На севере, конечно, цветным проще. Но сегрегацию вводят и там, жизнь тоже не сахар. А тамошний климат тебе совсем не понравится. Зимой холод, снег. - Снег? Я мечтаю о снеге! Говорят, он белый и мягкий, точь-в-точь хлопок, каким ты торгуешь. И лучше холод, чем душегубка летом да осенняя сырость с болот. Новый Орлеан гиблое место. Люди мрут тут, как мухи. На этот раз я согласно кивнул. Как есть гиблое. Многие даже кичились тем, что город первенствует по числу смертей. Редкая ночь обходилась без поножовщины в старых кварталах. Редкий год – без эпидемии смертоносной жёлтой лихорадки. - Слыхал о новом моровом поветрии? – Лили подтянула к себе колени и плотней закуталась в цветастую шаль. Сквозь наполнявший комнату сигаретный флёр нервозно блестели глаза. - Пустое. Для жёлтой лихорадки уже поздно. - Не лихорадка. Неведомая хворь с болот, хуже Жёлтого Джека. Сегодня ты здоров, а завтра падаешь замертво. Близ порта уже несколько человек так преставилось. А утром на заднем дворе нашли девушку из соседнего борделя, мёртвой. Я знавала ее немного, как заголосили, пошла глянуть. Без кровинки в лице, только сыпь на шее. Такая молоденькая!.. – голос Лили вдруг сломался, а на глазах блеснули слезы. Что ж, понятно, отчего она принялась твердить про отъезд. На память пришло, что стенографистка в конторе тоже судачила с рассыльным о какой-то новой болезни. Я поднялся и, примостившись на ручку кресла, рядом с Лили, гладил ее по густым эбеново-чёрным волосам, пока она не перестала всхлипывать, а затем налил имбирного лимонада. - Ты добрый, Луи, - слабо улыбнулась она, принимая фужер. – Слишком добрый для этого проклятого города. Так что же, никогда не думал уехать? Мне не хотелось отвечать, вообще не хотелось размышлять и разговаривать об этом. Но крючок вопроса уже подцепил и вытащил на поверхность груз воспоминаний, которые и так всегда были рядом, и я услышал собственный голос: - В ранней юности я хотел поехать в Париж. Отец обещал отправить меня туда учиться. В Европе поступить в университет может кто угодно. Даже цветной. Лили вряд ли окончила хотя бы начальную школу, но при известии, что есть место, где цвет кожи не возводит непреодолимых преград, глаза её радостно округлились. - Отчего же ты не поехал? Что случилось? Я молча затянулся, выдохнув к потолку клуб горького дыма. - Что случилось? – повторила она. – Умер твой отец, да? Опустив взгляд, я пристально смотрел на крохотный огонёк, ползущий по белой черте сигареты. Когда горячий пепел обжёг пальцы, я выждал пару мгновений и лишь потом затушил окурок. - Нет. Умер кое-кто другой. Я уже отдал бандерше, державшей бордель, полную стоимость, но, когда настало время уходить, вынул из портмоне и протянул Лили еще несколько крупных купюр. - Это тебе. Для нью-йоркской копилки. Лили схватила деньги и с довольным видом спрятала за лифом платья, но затем на лице её появилось неуверенное выражение. Бросив на меня быстрый взгляд, она принялась теребить подол, будто собираясь с духом. - Ты добрый, Луи, - сказала она опять. – Ты мне нравишься и не только из-за щедрой оплаты. Хотя поначалу, пока не взяла в толк, я считала, что не приглянулась тебе… В общем, мне хочется тебя порадовать. - Ты и так это делаешь, Лили, - ответил я, не понимая, куда он клонит. Она покачала головой и, придвинувшись ко мне, заговорщически понизила голос: - Это, конечно, вне закона. Даже тут, в Сторивилле. В нашем заведении такого нет и в окрестных тоже. Но я слыхала от верного человека, что в одном доме оказывают такие услуги. Я внутренне похолодел, не в силах поверить, что понял её правильно, и резко переспросил: - Какие ещё услуги? Какой дом? - На Бейсин-стрит, – ответила она буквально, и взгляды наши невольно скользнули к окну, где за неплотно задёрнутыми пыльными портьерами замерли неподвижно голые ветви вязов. А выше, над неровной линией крыш, вставало бледно-золотое свечение, теснившее глухую черноту осенней ночи. Это поодаль сияла огнями Бейсин-стрит, недавно электрифицированная от вывесок и витрин до пресловутых красных фонарей. Парадная улица злачного квартала с лучшими салунами, дансингами и первосортными «белыми» борделями. Не чета задворкам для чёрных, где мы сейчас находились. - Попасть туда цветному непросто. – Захваченная своей идеей, Лили не замечала выражения моего лица. – Но у тебя водятся деньги, а я коротко знаю одну квартеронку, которая в фаворе у тамошней мадам. Думаю, можно договориться. Устроить… - она запнулась, - устроить тебе встречу с мужчи… Договорить Лили не успела. Гнев вырвал меня из заиндевелой растерянности. Я схватил пустую бутылку из-под шампанского и с грохотом швырнул в мусорную корзину, заставив Лили потрясённо умолкнуть. - Что ты несёшь?! Как ты смеешь? В глазах Лили мелькнул испуг. Я понял, что кричу в полный голос, и постарался взять себя в руки. - Прости, Лили, - произнёс сдавленно, сбавив тон. – Я не хотел тебя пугать. Но ты все поняла превратно. Я вовсе не по части подобных услуг, о которых ты говоришь. Я не знал, поверила ли она мне, но раскаивалась в своем предложении, кажется, вполне искренне. - Не сердись, - сказала она, когда я уже стоял в дверях с тростью и книжным свертком. – Мне просто хотелось сделать тебе хорошо. Порадовать. У тебя такие грустные глаза. - Просто тяжёлый день. Но, помнишь, в прошлый раз мы хохотали до упаду? Лили тихонько вздохнула. Поднявшись на цыпочки, она погладила меня по плечу легким, как птичье крыло, прикосновением. - В том-то и дело, Луи. У тебя грустные глаза, даже когда ты смеёшься. Моросящий дождь перестал, но вокруг силуэтов прохожих завивались белёсые струйки тумана. В Сторивилле в любой час было оживлённо – пешеходы, нарядные экипажи, автомобили. Но, шагая торопливым шагом, я едва замечал окружающее, поглощённый отрывистым стуком собственного сердца: содомит. Луи де Пон дю Лак, ты содомит, и тебя едва не разоблачили. По иронии судьбы я начал посещать бордель, чтобы избавиться от подобного подозрения. После того как в компании молодых коммерсантов из цветных, с которыми я вёл дела и порой пропускал стаканчик, стали всё чаще подтрунивать над моими аскетическими привычками. Над тем, что меня часто встречали близ книжной лавки, но никогда – в публичных домах, где все они, даже женатые, были завсегдатаями. «Как же так, Луи? Это неестественно. Ты давно не школьник. Как же без женщины?», - докучливо изумлялись они. А потом кто-то бросил: «Может, Луи предпочитает мужчин?» Это была просто пьяная шутка, за которую передо мной тотчас извинились. Но выстрел наобум попал точно в цель. Мне стало ясно: со временем шутки могут перестать быть шутками, превратившись в подозрения, в слухи. Вот тогда я за компанию явился в бордель, и выбор мой пал на Лили, к которой я продолжил наведываться и после, уже в одиночку. При первых посещениях я принуждал себя сходиться с ней, но затем стал всё чаще манкировать, надеясь, она сочтёт меня заурядным любителем разговоров с вялым темпераментом. Но Лили была не дурой. Она догадалась, и теперь меня трясло от тревоги и опасений. В глубине души я был глупо ей благодарен, что она не выказала ко мне отвращения. Пусть она была публичной женщиной, приученной к разнообразным порокам, но из нас двоих подлинно добрым сердцем обладала Лили. Однако встречи с ней придётся прекратить, отныне это слишком опасно. Меня вдруг охватила страшная горечь. Узнав Лили ближе, я ходил к ней не только чтобы отвести от себя подозрения, но и чтобы забыться в бесхитростных беседах. Но сегодня вместо забытья меня ждала кристально-ясная правда о своей жизни. Настолько жалкой, что я позавидовал падшей девушке из публичного дома. Я завидовал не тому, что Лили могла уехать, а я, скованный нерушимыми обязательствами, нет. Но тому, что она имела основания верить, будто переезд может что-то изменить в её судьбе, открыть перед ней новую жизнь. Между Лили и респектабельностью пролегало всего-навсего тысяча миль, расстояние от Нового Орлеана до Нью-Йорка. Мне же, чтобы быть принятым в университет, пришлось бы отправиться за океан, на другой континент. Но даже в Европе не приняли бы снедавшие меня тайные, постыдные желания. Судьба Оскара Уайльда, произведениями которого я зачитывался, тому порука. Даже если бы я мог уехать, во всём мире не сыщется места, где я могу быть собой, повсюду я обречён жить во лжи. Но разве я заслуживаю иного? Разве достоин счастья такой, как я? Не просто извращенец – братоубийца… Однако, полностью сознавая заслуженность той убогой жизни, которую влачу, я все равно ощущал гнев и печаль. Нестерпимую, мучительную тоску по принятию. Погружённый в себя, я брёл, едва различая дорогу, как вдруг что-то вырвало меня из потока горестных мыслей, заставив вздрогнуть. Ощущение пристального чужого взгляда, такое явственное, будто до меня дотронулись рукой. Я замер и оглядел пустынную улочку с редкими фонарями. Это была самая окраина Сторивилля. Толпа и огни остались позади, и в первый момент мне показалось, что вокруг никого. Но тут на другой стороне улицы я заметил силуэт человека, стоявшего под увитой пожухлым плющом кирпичной стеной. Призрачная кисея тумана скрадывала его облик, и я разглядел лишь тёмный плащ и белое пятно лица с огненным светляком сигареты на уровне губ. Незнакомец не делал никаких угрожающих жестов: просто смотрел на меня, не произнося ни слова. Но отчего-то по коже пробежал холодок. Раздосадованный не столько его беспардонностью, сколько своей реакцией, я стиснул набалдашник трости и тоже посмотрел на него в упор. Несколько мгновений мы играли в гляделки, пока не раздался смешок. Тихий, но такой отчётливый, будто хмыкнули прямо у меня в голове. Я почувствовал, как волосы на затылке встают дыбом. Но тут рядом стукнула дверь питейного заведения, выпуская подгулявшую компанию, и на миг я отвлёкся. А когда снова перевёл взгляд на незнакомца, тот исчез как не бывало. Только ночной ветер играл плетями плюща с ажурными листьями, багрово-красными, как запёкшаяся кровь. Наваждение спало, и, передёрнув плечами, я зашагал дальше. Мне хотелось скорее добраться домой. Тротуар впереди перегораживала кучка давешних повес. Мельком взглянув на меня, трое мужчин – молодых, хорошо одетых, белых – продолжили громко потешаться над чьим-то карточным проигрышем. Не знаю, почему я не сошёл с тротуара, чтобы их обойти. Может, потому что мостовая была грязной после дождя. А может, потому что я больше обычного устал смиряться и уступать. Не сворачивая, я решительно протиснулся между ними, поневоле задев кого-то локтем. Голоса позади тотчас смолкли. Затем прошелестел неразборчивый шёпот, и раздались быстрые догоняющие шаги. Лопатки свело ознобом, и я совсем не ожидал услышать вежливое обращение: - Сударь! Погодите, пожалуйста. Я обернулся. Меня окликал один из троицы. Молодой человек в шляпе-гомбург из серого фетра, с тонкими щегольскими усиками и приятным лицом. - Простите за беспокойство, - произнёс он так учтиво, что мне стало совестно своего недоброжелательства. - Да? - Когда вы проходили мимо, я заметил кое-что. Считаю нужным сообщить, чтобы вы не попали в неловкую ситуацию. У вас на лице грязь, вот тут. – Приятно улыбаясь, он дотронулся до своей щеки. Каюсь, на миг я купился и машинально повторил его жест. Подбородок его задрожал от рвущегося наружу смеха, но, ещё сдерживаясь, он продолжал: - А ещё тут, тут и тут. Знаете, сударь… да у вас же всё лицо чёрное! Все трое грохнули гомерическим хохотом, держась за бока, как веселящиеся школяры. Всё во мне заледенело от унижения. Но какая-то часть отрешённо и отчётливо сознавала, что в действительности усатый франт не думал меня унижать. Он вообще обо мне не думал, как не думают по-настоящему о курьёзной дворняге из подворотни, а просто выделывался перед дружками, желая блеснуть остроумием. Если я сейчас смолчу и зашагаю прочь, они поулюлюкают в спину, но дадут мне уйти. Мне надо уйти. Связываться с тремя – идиотизм, с тремя белыми – самоубийство. Мысли эти холодно и ясно пронеслись у меня в голове, а потом я услышал свой срывающийся от гнева голос: - Чёрное лицо? У меня хотя бы лицо, а не рыло. Ведь чтобы оскорблять людей, которые просто идут по своим делам, надо быть отпетой свиньёй. Хохот тотчас оборвался, но кто-то из них сдавленно фыркнул, и это подлило масла в огонь. С усатого мигом слетели веселье и шелуха рафинированных манер. Подобравшись, он щурился на меня потрясённым, бешеным взглядом. - Кого ты назвал свиньёй, шваль? Извинись! Извинись немедленно и очень-очень хорошо. - Ты первый… шваль. Я будто кубарем летел с обрыва и чувствовал страх, но ещё сильней – блаженное освобождение от всяких ограничений, так долго давивших снаружи и изнутри. К удару я был готов и успел увернуться – кулак усатого лишь чиркнул мне по скуле, не нанеся ущерба. На том успехи мои и кончились. Не знаю, чем завершилась бы потасовка: я не дрался со школьной скамьи. Но мне не собирались давать джентльменского поединка один на один. Кто станет соблюдать правила с цветным? Один из них поставил мне подножку, другой – толкнул, и, нелепо взмахнув руками, я навзничь рухнул в грязь. Выпавшая трость со стуком упала рядом. Хотя падение вышибло воздух из лёгких, я тотчас попытался подняться. Но в грудь мне упёрся чёрный лакированный ботинок – усатый наступил на меня. Крайнее унижение размыло реальность: на миг показалось, всё это происходит не со мной. - Дайте мне встать, - прохрипел я задушено. - Непременно, - ответил он. – Прямо сейчас ты встанешь на колени и попросишь прощения. Скажешь, как ты сожалеешь, что раззявил свою грязную пасть на уважаемого человека. Скажешь громко, чётко, с такой искренностью, с какой священнику не каялся. Если твои извинения меня устроят, я тебя вздую, но позволю убраться восвояси. Ты меня понял, животное? Я молчал, тщетно дёргаясь под его каблуком. Надо мной нависали глумливые лица. А выше простиралось небо – беззвёздное, кромешно-чёрное. Больше не было ничего: только этот необъятный мрак и ненавистные хари, воплощавшие всё, что мучило меня целую жизнь. - Ты понял? – повторил он, вдавив ботинок. - Да… я понял. Он удовлетворённо хмыкнул и, помедлив, убрал ногу с моей груди. Неловко перевернувшись, я действительно встал на колени. Чтобы схватить валявшуюся рядом трость и выдернуть из рукояти скрытый внутри тайный короткий клинок. Я никогда не пользовался им прежде. Никогда не думал, что буду. Но в следующий миг я был уже на ногах, одной рукой стискивая ворот его пиджака, а другой – прижимая стальное лезвие к тонкой коже на его горле. - Боже мой, Арчи! – взвизгнул кто-то. Значит, его имя Арчи. Своё я сейчас едва помнил. Луи де Пон дю Лак, выдержанный, вышколенный, исчез. Осталась только тёмная кипящая ярость, которая таилась глубоко внутри, вырвалась наконец наружу и теперь упивалась тем, как враг стремительно спадает с лица. Как, уронив шляпу в грязь, отчаянно запрокидывает он голову, силясь отодвинуться от смертоносной стали. - Уже не смешно? Больше не весело? Ты и твои дружки ничего мне не сделаете. А вот я сию секунду могу отправить тебя на тот свет. Что ты блеешь? Хочешь задержаться на этом? Тогда никогда, слышишь, никогда больше ты не станешь задирать людей с любым цветом кожи. Тебе ясно? Чувствуя лезвие впритык у своего горла, он не решался даже кивнуть и только отчаянно заморгал. Это было так просто, так невероятно просто давать миру отпор, перекраивая его под себя силой полоски металла и собственной ярости, что у меня вырвался громкий отрывистый смех. Почему я раньше так не делал? - Он сумасшедший! Маньяк! – выкрикнул один из собутыльников, рыхлый увалень с бакенбардами. Его глуповатое лицо искажала злоба, но он предусмотрительно держался в стороне. «Где третий?» - мелькнула вдруг у меня в голове мысль. Мне бы следовало задаться ещё одним вопросом: где моя трость? Ответ обрушился сзади, со спины. Один удар пришёлся по плечу, другой – по запястью. Рука моментально онемела, нож выпал из разжавшихся пальцев, со звоном покатившись по камням мостовой. Очнувшийся увалень и его приятель тотчас скрутили меня, и мне стало ясно, что мир всё-таки победил. - Арчи, ты как? У тебя кровь! Этот негр просто взбесился! Приходя в себя, Арчи медленно распрямился и дотронулся до крахмального воротничка, некогда белоснежного, а теперь заляпанного красным от небольшого пореза, который я успел ему нанести. Некоторое время он молча разглядывал кровавый мазок на своей ладони, а потом поднял на меня мутный остервенелый взгляд. - Сейчас смою. Кровью этого… этого… - Он схватил мою трость, поспешно протянутую ему приятелем, и выплюнул: - Знаешь, что за ликвидацию каждой бешеной собаки мэрия платит по доллару? Но от тебя я очищу город совершенно безвозмездно. Почему-то страха не было, но ощущение силы тоже ушло безвозвратно: я понял, что сейчас всё закончится, совсем. Меня ждала бессмысленная смерть, одна из тех, которые случаются в Сторивилле еженощно, чтобы наутро попасть в криминальную хронику газет. Меня забьют насмерть. Поудобней перехватив трость, Арчи вскинул руку в замахе. - Какой прекрасный вечер, господа. – Раздавшийся внезапно голос был беззаботным и звучным, с тягучим, как патока, французским прононсом. Опустив трость, Арчи в замешательстве обернулся, приятели последователи его примеру. Я тоже вскинул голову и узнал незнакомца в тёмном плаще. Казалось, с того момента, как я заметил его в тумане, прошла вечность, но сигарета в его руке всё ещё тлела. Белокурые, до плеч волосы в свете фонаря отливали золотом. Элегантным жестом затянувшись, он оглядел замершую, как в пантомиме, сцену и, задержав на мне взгляд, вдруг улыбнулся с выражением, странно похожим на восхищение. - Поистине прекрасный, - повторил он. – Чтобы таковым его и оставить, почему бы вам не переместиться в другое место? Вот вам. – Он небрежно ткнул пальцем в Арчи с приятелями. Тот опомнился от замешательства. - Кто вы такой? Какое ещё место? - В двух кварталах отсюда. Или в трёх. Чем дальше, тем лучше. Арчи вытаращил глаза, а потом, тщательно выговаривая слова, произнёс: - Сударь, вы иностранец и не вполне понимаете происходящее. Негр напал на белого человека, мы собираемся преподать ему урок. - Предоставьте этого юношу моим заботам. А вам, право, лучше удалиться. – Незнакомец одарил Арчи светской улыбкой. Троица переглянулась, и я почувствовал, как мне сильней заломили руку в досаде. Француз был человеком их круга: белым, а судя по фасону дорогого плаща и золотому перстню на пальце, ещё и весьма состоятельным. Но вёл он себя странно, и они начали терять терпение. Мне отчаянно, невыносимо хотелось, чтобы меня спасли. Но чем он мог мне помочь? Одинокий чужестранец, явно не понимающий во что ввязывается. - Месье, - прохрипел я, с трудом разлепив губы, - эти люди… они опасны. Вам лучше уйти. Незнакомец склонил голову к плечу. -Magnifique, - пробормотал он себе под нос, не сводя с меня всё того же непонятно-заворожённого взгляда. Терпение Арчи, жаждавшего приступить к расправе, иссякло. - Дельный совет, пусть и от негра, - бросил он грубо. – Идите отсюда подобру-поздо… Договорить он не успел. Незнакомец стремительно повернулся. - Прочь, - произнёс он негромко, щелчком отшвырнув сигарету. Когда огненная искра упала на мостовую, случилось нечто неожиданное. Арчи выронил из рук трость, застыл на миг, подёргиваясь всем телом, а потом сорвался с места и побежал сломя голову, точно спасаясь от стаи волков. Проносясь мимо, он обернулся – в глазах его плескалась паническая растерянность. Но ноги, словно против воли, несли его дальше: никто опомниться не успел, как он с невнятными восклицаниями затерялся в туманной глубине улицы. - Какого чёрта?! - потрясённо выпалил один из его дружков и отпустил мою руку. – Ну, если Арчи это не нужно, мне-то зачем… - Он заспешил следом. Второй, тот самый, что огрел меня тростью, медлил, подозрительно таращась на незнакомца. - Нужна помощь? – сладко осведомился тот. Всё произошло так быстро, что я даже не понял, ударил он его или толкнул. Но обидчик мой вдруг взмыл в воздух и, отлетев на несколько футов, шлёпнулся в грязь, как сам я ранее. Кряхтя и ругаясь, он поднялся на ноги и торопливо заковылял прочь. Топот и крики мало-помалу стихли, растворились в ночном безмолвии. Тишину нарушало лишь моё судорожное дыхание, да после недавнего дождя негромко срывались с карниза капли. Всё было позади, я жив. Когда эта мысль дошла до сознания, ноги вдруг ослабли. Я пошатнулся и непременно бы упал, если бы меня не подхватили крепкие руки. Прямо перед собой я увидел бисеринки влаги на пелерине его плаща, а подняв лицо, встретился с незнакомцем взглядом. Меня поразили его глаза – голубые и необычайно прозрачные. «Будто самоцветы», - пришло сравнение на ум. Губы его дрогнули в полуулыбке. - Вы не пострадали? – спросил он мягко. Учитывая, что мне грозило, отделался я легко: правое плечо и запястье ныли и начинали опухать, но перелома, похоже, не было. Телом я был почти невредим, но, вынужден признать, от пережитого был несколько не в себе, переполняемый запоздалым страхом, смятением и даже стыдом за себя. Когда мой спаситель подобрал с тротуара книжный свёрток, задержавшись взглядом на названии в прорехе обёртки, а затем поднял нож и, вложив в корпус трости, протянул мне, от вида кровавой капли на лезвии у меня внутри что-то перевернулось. Я принялся горячо и бессвязно разъяснять, что не был зачинщиком и лишь оборонялся, что трость не более чем сувенир, подарок покойного отца на совершеннолетие, что не в моём обыкновении бросаться с оружием на людей. - Вы были великолепны,moncher, - прервал он мои излияния. – Такая ярость, такой огонь! Я надеялся, вы перережете подонку глотку. Я опешил, и он тотчас поправился: - Как правильно сказать? Предполагал, ожидал? Простите мой несовершенный английский. Тут я заметил, что он держит меня под руку и куда-то ведёт. В свой гостиничный номер, пояснил он, когда я невольно остановился. - Мне подумалось, вы захотите привести в порядок костюм. Пиджак мой действительно был замаран грязью. Заявиться в таком виде домой было невозможно. Ввязавшись в стычку, которую ценой унижения можно было избежать, я поставил под угрозу благополучие родных и теперь стыдился этого. Мне не хотелось, чтобы они узнали о происшествии. Не хотелось успокаивать взволнованную Грейс. Видеть поджатые губы матери. Но я колебался, не желая быть ему в тягость. - Вы ничуть меня не обремените, - заверил он, продолжая придерживать меня за локоть. – Кроме того, в отеле можно вызвать таксомотор. С мягкой настойчивостью он повлёк меня дальше, и я не стал противиться. Желая не только привести себя в порядок, но и задержаться в обществе этого необыкновенного человека. Узнать о нём больше. Однако решение моё обернулось растущей неловкостью. Отелем, куда он меня привёл, оказался«Монтелеоне», самая роскошная гостиница города. Номер здесь, отделанный с барочной пышностью и новейшим комфортом, стоил баснословных денег. Я считал себя человеком обеспеченным, но новый мой знакомый явно был птицей куда более высокого полёта, и я начал чувствовать себя не в своей тарелке. В довершение, коридорный, забирая в чистку пиджак, держался весьма развязно и фамильярно, не оставляя сомнений: он принял меня за темнокожего слугу богатого постояльца. К смущению и растерянности прибавилась уязвлённая гордость, и я не лучшим образом ответил на гостеприимство. Отмалчивался на его остроумные замечания, отказался от предложенного вина, а под конец и вовсе выставил себя невежей. Сказать по правде, когда он велел принести льда и предложил свой батистовый платок для компресса, я вовсе не ожидал, что он попытается наложить его самолично. Закатав рукав, я сидел в кресле перед туалетным столиком, неловко возясь с куском ткани, как вдруг он склонился ко мне – и до моего запястья, чуть выше больного места осторожно дотронулись твёрдые тёплые пальцы. Совсем близко я увидел бледно-розовые ногти, длинные и ухоженные, жаркий блеск золотого с чёрным камнем кольца на крупной изящной кисти. Прикосновение было таким неожиданным, таким приятным, что привычка вечно обуздывать себя дала сбой. Меня окатило волной сладкого томления, и я потрясённо замер. Но, опамятовшись, в панике отдёрнул руку. Попытался отдёрнуть, потому что какой-то миг он с внезапной силой удерживал меня. По лицу его как будто пробежала гримаса злости и боли, но это была всего лишь игра теней в приглушённом освещении комнаты, так как он тотчас разжал пальцы и отступил в сторону с извиняющейся любезной улыбкой. - Прошу простить, - произнёс он своим музыкальным бархатным голосом. – Я хотел помочь. Когда я осознал, каким грубым, неблагодарным выглядел мой поступок, то чуть не сгорел со стыда. Сам того не желая, я нанёс обиду великодушному человеку, который выручил меня из беды, хотя дело было совсем не в нём, а в порочности моей натуры. Воцарилось натянутое молчание, и, машинально бинтуя запястье, я попытался завязать разговор. - Значит, вы прибыли из Европы? Из Франции? - Неделю как с борта парохода, - ответил он, перестав покачивать в бокале тёмный огонь вина. - Прямиком из Парижа. Париж!.. Сердце моё стукнуло. Несмотря на всю печаль и разочарование, я по-прежнему считал этот город особенным. Тут я заметил, что в смежном помещении номера, состоявшего из нескольких комнат, через приотворённую дверь виднеется какой-то большой продолговатый ящик и груда неразобранных дорожных кофров. - Новый Орлеан ваша конечная цель? – спросил я. - Отнюдь. Я задержался здесь, чтобы, гм, поправить здоровье после долгого плавания. Завтра меня ждёт поезд на Сент-Луис. Не было ровным счётом ничего удивительного, что в городе он лишь проездом и спешит дальше, на развитый индустриальный север страны. Скорее даже, это было предсказуемо. Но меня вдруг накрыло ощущением пустоты. Как будто всё это время поблизости звучала мелодия, которую я заметил лишь тогда, когда она внезапно оборвалась. Я не мог найти подобающие случаю слова, но тут постучал коридорный с вычищенным пиджаком. Пришло время прощаться. - Мне жаль, - произнёс я наконец. – Очень жаль, что ваше знакомство с Новым Орлеаном вышло коротким. - Мне тоже, - ответил он, наблюдая, как пуговица за пуговицей я застёгиваю пиджак. – Жемчужина американского Юга, знаменитая своей историей, кухней и музыкой! Я страстный меломан и наслышан о новоорлеанской опере. А эта необычная новая музыка, джаз… Я застегнул последнюю пуговицу под горлом, и он поднял взгляд, посмотрев мне в лицо. - Вы правы. Этот город заслуживает не мимолётного, а куда более обстоятельного знакомства. Решено! – он хлопнул в ладоши. – Я тут задержусь. Нам всё равно предстояло распрощаться, и всё же отчего-то внутри плеснула радость. Я ничем её не выдал, но он вдруг расплылся в улыбке, будто услышав нечто приятное. - Надолго? – спросил я. - Это зависит не только от меня. Хочется верить, что да. - Вы не пожалеете, месье… - я запнулся. – Месье… Невероятно, но за всеми треволнениями вечера мне только теперь пришло в голову, что я не знаю его имени. Он протянул мне веленевую визитку с изящным золотым шрифтом. - Лестат де Лионкур. К вашим услугам. - Рад знакомству, месье де Лионкур. Он оторвал глаза от моей карточки, которая, к счастью, завалялась у меня в кармане, и мягко поправил: - Просто Лестат. Прошу. - Лестат, - повторил я его имя, похожее на порыв ветра в золоте осенней листвы. - Могу я попросить об одолжении? – произнёс он внезапно. - Всё, что в моих силах. Я ваш должник. - У меня нет в Новом Орлеане знакомых. Уделите мне своё время завтрашним вечером. И в последующие вечера. Покажите мне город. Мне вдруг стало странно и радостно, но, стараясь не слишком вдумываться в свои чувства, я поспешно ответил: - Почту за честь. В глубине его обращённых на меня ярко-голубых глаз вспыхнули искры. - Уверен, нам суждено стать очень хорошими друзьями… Луи. Когда я вернулся к себе, дом был погружён в темноту, а родные уже легли. По субботам у нас ложились рано, чтобы засветло отправиться на воскресную службу. Горничную тоже отпустили, но в духовке на кухне я нашёл ещё тепловатый суп-гамбо. Зачерпнул тарелку и, расположившись в гостиной, принялся за еду, неловко сжимая ложку левой рукой. Но и ломота в запястье, и вкус трапезы, и всё окружающее ощущались будто издалека. Снова и снова перебирал я в памяти события этого невероятного вечера, подобного жутковатой сказке со счастливой развязкой, счастливой встречей… - Почему ты сидишь в темноте? Резкий голос матери заставил меня очнуться. Зашипела настенная газовая лампа, и, кутаясь в пеньюар такой же крахмально-белый, как и жёстко завитые седые волосы вокруг морщинистой бронзы лица, мать приблизилась ко мне. Вгляделась пристальным хмурым взглядом. - Ты пьян, Луи, - вынесла она вердикт. - Что? Нет! – запротестовал я. У Лили я выпил пару бокалов шампанского, но они давно выветрились. Но, чувствуя, как горят у меня щёки и сияют глаза, я понимал, почему мать так решила. Я и правда был пьян – от лица в короне золотых волос, от тягучего, бархатного голоса. Нечистая совесть заставила смешаться ещё больше, и мать безапелляционно повторила: - Ты напился. Точь-в-точь твой покойный отец. Но для его пьянства имелась веская причина. – Она со значением посмотрела мне за спину. Я знал, куда она смотрит, и оправдания застыли у меня на губах. Перекрестившись, мать бросила на меня короткий взгляд и, не сказав больше ни слова, удалилась. Шаги её давно стихли в глубине дома, а я всё сидел без движения. Наконец, выйдя из оцепенения, пошарил в кармане и, достав визитку Лестата, некоторое время изучал изящные золочёные вензеля. Однако то, что находилось позади, неумолимо притягивало, и, будто повинуясь внешней силе, я медленно, с усилием повернулся. Чтобы взглянуть туда, куда прежде смотрела мать. На портрет в резной раме, изображающий молодого человека. Моих лет и похожего на меня, но с открытым лицом и весёлой улыбкой, каких у меня никогда не бывало. Художник был мастер своего дела: как и оригинал, юноша на портрете мог одним своим видом внушать радость. Но я ощутил, как меня обдало ледяным дуновением скорби и бесконечной вины.