Я не умер

      Служить меня занесло очень далеко — в Таджикистан. Здесь, на самой южной границе бывшего СССР, всё было чужое: язык, еда, жара, горы. По правде говоря, граница с Афганистаном уже не была к тому времени российской, но у большой политики свои резоны, поэтому погранзаставы оставались русскими и служили там мы, а не таджики, которые в это время увлечённо резали друг друга.       Было страшно. С той стороны постреливали регулярно. Тихо и мирно через границу переходили только наркокурьеры, чьи хозяева отстёгивали кому надо «таможенную пошлину». Конечно же, мы и сами покуривали анашу. Первое время мне было противно даже думать об этом, но когда внутри всё натянуто так, что вот-вот порвётся, понимаешь, что нужно любым способом это натяжение ослабить. Хотя сдохнуть мне всё равно хотелось постоянно.       Особенно меня мучила мысль, что в армию я загремел по собственной дурости. Богема, блин! Великий художник и мастер перформанса Евгений Казарин! Отчислили ведь меня не за прогулы и не за пьянку, потому что прогуливали и бухали почти все. На такую ерунду руководство института просто закрывало глаза. Меня же попёрли за то, что зарвался. Решил отомстить подгадившему мне преподу и написал его портрет в полный рост, изобразив его в виде престарелого, похотливого, мерзкого и жирного фавна с отвисшим животом, который дрочит, закативши глаза, на голых купальщиц за кустами. Поскольку писать я старался в сугубо классической манере, мой шедевр довольно долго провисел на этаже незамеченным начальством, радуя при этом наблюдательных студентов. А так как свою подпись я из идиотского тщеславия постарался вывести в углу картины как можно чётче, вычислили меня сразу же, как только обнаружили эту похабщину.       И вот я здесь: в сапогах и тельняшке, измученный жарой, потный и покрытый загаром под бронзу, рисую на потеху сослуживцам голых фигуристых бидструповских тёток на сигаретных пачках.       От этого занятия и оторвал меня однажды командир.       − Слушай, Женёк, ты ведь художник? — спросил он безо всяких уставных формальностей.       Все мы здесь чувствовали себя брошенными своей страной, потому держались друг за друга по-братски. Дисциплину это, конечно, не улучшало, но сплачивало здо́рово.       − Так точно, товарищ майор! — я всё-таки вытянулся в струнку, чтобы не наступать снова на те же грабли и не расхолаживаться добрым к себе отношением. — Немного не доучился!       − Но черепки разные сможешь изобразить во всех деталях? — командир обнял меня за плечи и повёл к стоящей у крыльца машине.       − Смогу, − уверенно кивнул я.       − Вот и отлично. Тут рядом экспедиция археологическая лагерем встала. Им нужен художник. Съезди к ним, посмотри. Если они твоей работой довольны останутся, я тебя туда отпускать буду, пока они раскопки свои не закончат. Заплатить обещали. Будем надеяться, не обманут.       Возле армейского УАЗа стоял смуглый, как какой-нибудь испанец, белозубый мужик. Сухощавый. Вроде бы лёгкий, но монолитный. И взгляд любопытствующий, как у стороннего наблюдателя. Оно и понятно, если он учёный. Наверное весь мир для него — редкое насекомое. Одет просто, но по-голливудски элегантно, будто светлую свою, песчаного цвета рубаху и штаны с накладными карманами покупал в специальном магазине для аристократов, едущих на сафари. И седина в чёрных волосах добавляла его облику благородства.       − Григорий, − с улыбкой представился он, сдержанно пожав мою руку.       А я покраснел, потому что представил себя с этим дурацким ёжиком на голове и пятнами пота на расстёгнутой гимнастёрке поверх тельняшки и захотелось мне застрелиться с досады. На гражданке я косил под сказочного готического принца: подводил глаза и волосы имел длинные, а рубашки носил из шёлка. И вот такие вот мужики равнодушно на меня не смотрели, потому что понимали, что я не дамочек таким образом соблазняю.       В общем, восемь знаменитых бетховеновских ударов судьбы я в тот момент не услышал, но сердце ёкнуло. Правда, не от предчувствия приближения пушистого полярного песца, а потому что заметил я тогда в глазах Григория правильный интерес к своей персоне.       Григорий оказался снабженцем, а никаким не археологом. Он привёз меня в лагерь и сдал заведующему экспедицией. Тот устроил мне экзамен и результатами остался доволен. Мне выдали хорошей бумаги, которую я даже поцеловал, когда мы остались с ней наедине, и прекрасных немецких карандашей.       Рисовать, действительно, пришлось какие-то черепки, монеты и бляхи. Я так выложился на радостях, что рисунки получились как живые. Мне самому под конец казалось, что я слышу как плещется вода в той нарисованной фляге, что была приторочена некогда к седлу, как скрипит упряжь, которая резко пахнет дублёной кожей и конским потом, чую запах костра и бараньей похлёбки от полосатого халата того купца, что едет верхом. Я даже начал различать картины его жизни, ловить его мысли и чувства — почти уплыл в незнакомую страну и эпоху. Как же я заорал, когда моей руки коснулся Григорий, пришедший узнать о моих успехах!       − Прости, − невыносимо тактично повинился он. — Не думал, что ты в таком глубоком трансе.       Я промычал что-то, потому что во рту пересохло, сердце тикало как взрывной механизм, а в голове было пусто и на редкость беспамятно. Мне и раньше доводилось проваливаться в свои фантазии, но никогда меня не засасывали настолько реальные миры.       − Не хочешь порисовать для себя?       Григорий спрашивал любезным светским тоном, но смотрел при этом так, будто уже крепко держал за яйца, по-хозяйски. Мне же не показалось?       − У меня нет ничего. Ни холста, ни красок. Хотя это, − я повёл рукой вокруг, − я написал бы пастелью.       − Я постараюсь раздобыть тебе пастель, − спокойно и по-деловому пообещал Григорий. И прозвучало это так, будто я был на его попечении, как те археологи, которым он добывал любую экзотику по первому их капризу.       Через неделю я получил свою пастель. Я ринулся рисовать пески, горы и небо с таким рвением, словно от этого зависела моя жизнь. Я плескал на холст всё, что видел и чувствовал. Я втирал этот чужой знойный мир в грунтовку так рьяно, что стёр пальцы в кровь. Заметил я это только тогда, когда склон нарисованной мной горы окрасился алым. Как будто время на картине шло быстрее, и там уже полыхал закат. Мне даже показалось, что я вижу, как удлиняются тени и темнеют провалы, как густо синеет небо и ныряет за горизонт огромное рыжее солнце.       Выдернул меня в реальность снова Григорий. Как заколдованный он потянулся к моей окровавленной руке, поднёс её к губам и присосался к ссадине так страстно, что я едва не кончил от совершенно неописуемых ощущений. А Григорий дёрнул меня на себя и… − нет, это был не поцелуй! Мне показалось, что Григорий пожирает меня: то облизывает как потёкшее мороженное, то отхватывает зубами куски, то высасывает меня из моей же оболочки. Его страсть была какой-то нечеловеческой. Весь мой прежний сексуальный опыт внезапно сделался перед ней неловким, пресным и куцым как бесталанно рассказанный анекдот. Григорий же угощался моим телом с большим аппетитом. Я чувствовал себя козлёнком, живьём брошенным на съедение тигру. И это было… остро. В эти мгновения я понял, что ничего не знал про своё тело и не умел с ним обращаться: так, пережидал в нём эту жизнь как непогоду.       Случайных свидетелей Григорий, похоже, не боялся. Он так чувственно счищал с меня ладонями одежду, что мне хотелось поставить этот момент на репит, чтобы он делал это снова и снова. Я не думал тогда о последствиях, не размышлял о том, что сейчас, похоже, будет больно — ни о чём не думал. Не думать было здо́рово. Мысли не разрешали мне жить в полную силу — так я понял тогда. И я отключился и поплыл по той огненной реке, которая несла меня к самому что ни на есть первобытному существованию. И где-то я точно побывал, потому что вынырнул совершенно ошалевший и затраханный в какой-то пещере, куда Григорий, видимо, сумел меня затащить. За это я был ему очень благодарен. Теперь, когда мозг включился, стало стрёмно, что кто-то мог нас застать в весьма компрометирующей ситуации.       Мы валялись на какой-то соломе и Григорий гладил меня по голове и говорил, говорил. Что не всякий художник умеет видеть и потому не всякий умеет творить. Ведь сотворить из ничего нельзя, поэтому надо сначала увидеть. И он никогда не думал, что кровь делает краску магической субстанцией, и что я − самая ценная находка в этой экспедиции. И что полотно — как плёнка на поверхности воды: никогда не знаешь, что на тебя вынырнет. И что наш мир тоже кем-то нарисован, и этот кто-то считает, что наша реальность это сон, фантасмагория. И что за художником нужен присмотр, потому что он может вызвать с той стороны что угодно, любого монстра, даже если выглядит тот совершенно невинно или благообразно. И что художник сам монстр, потому что безумен, и ради искусства готов на всякие чудовищные поступки. Но он меня не осуждает, он восхищается мною…       − Мне пора возвращаться… − пробубнил я сквозь дрёму.       − Не надо тебе туда, − убаюкивал меня Григорий. — Сегодня не надо. Останься до утра.       И снова он говорил о ритуалах, о замурованных живьём в стены людях, чьи страдания и смерть делали настоящей силу и красоту крепостей и дворцов, потому что изнанка подсвечивает искусство изнутри, делает его притягательным и многослойным, а путь туда открывается только через жертву и смерть. Сквозь сон я слышал праздничные залпы салютов и вроде бы кто-то кричал «ура», а утром узнал, что ночью на нашу заставу напали моджахеды и, половина моих сослуживцев погибла вместе с командиром.       Я рыдал и рвался наружу, но Григорий с пугающим спокойствием спросил:       − Хочешь под трибунал?       Я не понял, почему под трибунал, но впечатлился. Григорий, кажется, с лёгкостью внушал мне любые идеи. Он вывез меня в ближайший город, где я месяц, а может и больше, томился в маленькой квартирке, заставленной убогой ветхой мебелью. Я почему-то боялся рисовать, но постоянно заставал себя за тем, что вожу пальцем по стеклу или по зеркалу, выписывая загадочные знаки. Наконец Григорий принёс мне паспорт. Там была моя фотография с немного отросшими уже волосами, а вот звали меня теперь Виктор Невмерущий.       − Это шутка? — у меня от возмущения даже голос сел. — Почему Виктор? Что за дурацкая фамилия?       − Фамилия переводится как «бессмертный», − усмехнулся Григорий. — Хочу, чтобы ты жил вечно.       Он купил мне билет на самолёт до Москвы и, обнимая на прощание в аэропорту, уверенно пообещал:       − Я найду тебя. Не сомневайся.