Над пламенем всегда завесой – дым

      Раннее утро вгрызалось в пещеру, словно голодный зверь, выискивая солнечным  светом каждую трещину на каменной плите. Бледные лучи ложились на пол узкими полосами — острые, как ножевые надрезы. Они рвали тьму на куски, заставляя пыль плясать в свете, пробуждённом после ночи тревожного безмолвия. В этом зыбком полусвете мерно стучали сапоги Куай Ляна, будто отмеряя пульс пещеры: шаг, стук, шорох  — и снова шёпот у каменных дверей.        Он ходил от стены к стене, раз за разом бросая напряжённый взгляд на запечатанный вход, словно пытался прожечь камень ненавистью… или страхом. Пальцы по привычке сжимали то пустоту, то рукоять кусаригамы, как когда-то в те времена, когда беспокойство за братьев было привычнее гнева.       Би-Хан сидел в тени, прислонившись к скале. Лицо его, будто высеченное из льда, отчего казалось, что оно не дрогнуло бы даже под ударом клинка. Но если присмотреться — веки подрагивали. Каждый раз, когда он закрывал глаза, перед ним вспыхивали светляки: золотые искры складывались в знакомый силуэт Томаша, наглого и бесцеремонного недоразумения — то смеющегося у костра, то падающего в пропасть. Амулет Теней на груди Би-Хана содрогался в такт этим видениям и впивался изнутри ледяным уколом, твердя: «Ты выбрал силу».       — Долго еще? — хрипло выдавил Куай Лян, отвесив пинок валявшемуся камню. Со звоном тот откатился к стене, и эхом раскатилась тишина.       Би-Хан не ответил. Вместо этого он сжал ладонь на рукояти криса, и в этом напряжённом движении проскользнула вся его внутренная метель, готовая вырваться наружу.       Пещеру расколол резкий скрежет. Каменная плита содрогнулась, осыпав их осколками льда. Куай рванулся вперед, пламя на его оружие вспыхнуло алым — но створки распахнулись раньше, чем он успел среагировать и оттянуть цепь назад. Кунай вонзился в стену.         Томаш рухнул на порог, едва не задев плечом раскаленную цепь Куая. Лицо его было белее снега за спиной, губы — синие, как чернила. Рубаха под порванной верхней одеждой пропиталась кровью, замерзшей коркой на боку, а в руке, стиснутой до побелевших костяшек, он держал Камень Душ — обернутый окровавленной тканью, но все равно светящийся сквозь нее, как сердце пойманной звезды.         — Томаш! — Куай подхватил его, едва не обжигаясь о холод кожи. Глаза приемного брата приоткрылись, зрачки расширены, будто все еще видели кошмар в тенях пещеры.        Би-Хан встал. Медленно, словно каждое движение давалось ценой сломанной кости. Взгляд его скользнул по ранам Томаша, по дрожащим пальцам, вцепившимся в Камень, — и что-то дрогнуло в уголке рта. Не улыбка. Скорее тень того, что когда-то могло ею стать. Амулет на груди Би-Хана полыхнул синим, выпустив холодные иглы под кожу, словно требуя расплаты.       — Жив... — прохрипел Томаш, судорожно вцепляясь в руку Куая Ляна. — Не... легко... далось.       Куай Лян коротко, надрывно рассмеялся. Смех сорвался, будто камень, соскользнувший в пропасть.         — Идиот... — прошептал он, не договорив.        Тонкая улыбка промелькнула на лице Томаша, озарённая отблеском внутреннего света, и была она точь-в-точь та, что всегда злила Би-Хана. Улыбка, безмолвно говорящая: «Я вернулся. Вы не одни».       От Би-Хана словно дохнуло колючим ветром: лед под ногами треснул, расходясь в тонкую паутину. Амулет Теней, сверкая в такт судорожному сердцебиению, требовал внимания, власти и крови. Но в самой глубине холодного тела Саб-Зиро, за толщей стен изо льда, вдруг прорезалось скромное, глупое и едва заметное тепло — отголосок того дня, когда Томаш впервые назвал его «братом».         Он сжал кулак, и светляки перед глазами погасли. На время.       Куай Лян, не теряя времени, уложил Томаша на разложенный спальный мешок. Его руки, привыкшие к жестокости, теперь двигались с осторожностью хирурга: рваным рывком раскрыл промёрзшую ткань, обнажив кровоточащую рану, промыл ладони водой, достал из складок пояса коробку полевой медицины — обычный спутник ниндзя Лин Куэй. Пляшущие языки пламени набрасывали и на стены гигантские и зловещие тени, будто пещера дышала в такт их напряжению.       — Держись, — тихо пробормотал Куай, протягивая Томашу кожаный ремень. — Прикуси.         Томаш отрицательно мотнул головой и упёрся ладонью в холодный каменный пол. Его губы дрожали в бессильной улыбке, но взгляд оставался ясным и твёрдым:         — Не надо. Справлюсь.         Би-Хан приблизился неслышно, как и всегда. Тень его легла на братьев, словно морозная завеса.         — Приятно удивлен, — произнес он, и в голосе, как в озере подо льдом, что-то дрогнуло. — Думал, духи криомантов разорвут тебя себе на потеху.         Томаш приподнял взгляд; в глазах, сквозь пелену боли, промелькнула искра, которую он годами упрятывал под покровы страха. Но раны, кровь и близкое присутствие братьев срывали все маски.       — Мы все меняемся, — сказал он глухо, держа взгляд на Би-Хане. — Кто-то в лучшую сторону, а кто-то…       Куай Лян коротко фыркнул, снова склоняясь над раной. Игла сухо вонзилась в кожу, и Томаш лишь стиснул зубы, но не вскрикнул.       — Оставь проповеди, — проворчал Скорпион, затягивая шов. — Пока ты трещишь, кровь льется.         В полутьме пещеры холодные отблески скользнули по лицу Би-Хана. Он медленно склонился, разглядывая лежащий у ног Томаша Камень Душ: сияние, пробиваясь сквозь засохшую кровь, словно пыталось достучаться до сердца самого ледяного из ниндзя. Амулет на груди Би-Хана задышал глухим светом, будто ревновал.       — То, что ты нашел в пещере… — начал Би-Хан, но Куай Лян оборвал его, раздраженно щелкнув языком:       — Замолчи. Дай ему хоть перевести дух.       Тишина повисла, острая как клинок. Би-Хан замер, пальцы непроизвольно сжались — лед на стене за его спиной тихо треснул, осыпаясь осколками. Томаш попытался приподняться:         — Куай, я могу...         — Молчи! — рявкнул Скорпион, прижимая его плечо к полу. — Ты и так натворил лишнего.        Би-Хан медленно отступил в тень, будто растворяясь в ней. Спина его оставалась прямой, походка — мерной, но каждый шаг отдавался эхом в пещере, словно он уносил с собой часть тяжести этого утра. Он сел в дальнем углу, где свет костра едва достигал его сапог. Глаза, холодные как озера Эдении, следили за братьями, но в них читалось не привычное презрение, а глухая усталость — та, что годами копилась под маской величия.         Куай Лян оборвал нитку зубами, заканчивая перевязку. Он вытер окровавленные пальцы о плащ и искоса глянул на брата:       — Жив. Доволен?       Томаш попытался улыбнуться, но гримаса боли исказила лицо. Его рука потянулась к Камню Душ, обернутому тканью, — свет пробивался сквозь кровавые пятна, рисуя на стенах дрожащие узоры.         Би-Хан не ответил. Вместо этого он закрыл глаза, и вновь перед ним возникли светляки: Томаш-ребенок, смеющийся под дождем; Томаш-воин, прикрывающий его спину в бою. Амулет Теней впился в грудь ледяными шипами, напоминая о выборе, когда-то расколовшем их семью. «Они слабы», — шептали тени.   «Но они возвращаются», — ответило что-то глубже, в самой сердцевине, там, где похоронены воспоминания об улыбке матери, там, где в предрассветных сумерках с ним вела беседы не упокоенная душа его отца.  Куай поднес к губам Томаша флягу с водой, игнорируя протестующий взгляд. За стенами пещеры ветер завывал, будто сама земля скорбит о чем-то утраченном. И только Би-Хан, сидящий вдалеке, слышал в этом завывающем хоре стук собственного сердца — глухой ритм, свидетельствующий: он все еще жив. И все еще брат.

***

      Огонь костра потрескивал, вырывая из мрака суровые черты братьев. Тени на стенах вздымались, как призрачные души криомантов, привлечённые рассказом Томаша. Он сидел, прислонившись к холодному валуну, ладонь крепко прижата к перевязанному боку, а перед ним на грубой ткани лежал Камень Душ. Его мерцающее сияние смешивалось со всполохами пламени, расплескивая на полу узоры, в которых багряные отблески огня смыкались со скудным светом надежды.       — Эненра сказал, что это не просто артефакт, — начал Томаш, и голос его звучал приглушённо, будто доносился из глубины ледяных веков. — Это могила. И памятник.       Куай Лян осторожно подбросил в огонь ветку, и искры взметнулись, словно искали выход из каменного плена. Его взгляд скользнул к Би-Хану, который стоял в тени, словно стараясь слиться с глухой темнотой.       — Изначально камень хранил знания предков: кодексы, техники, мудрость... — Томаш провел рукой по шершавой поверхности, и тот чуть засветился под его пальцами. — Но потом началась война.       Он кратко замолчал, переводя дыхание и заставляя себя продолжать. От напряжения рана отзывалась жгучей болью.       — Гражданская война расколола криомантов, — выдавил он наконец. — Фракции не оспаривали земли; они дрались за право называться истинными наследниками льда. Победители... — его голос на миг затих, — решили, что простая смерть — слишком мягкая кара для побеждённых. Их души заточили в Камень: отныне они должны были служить, даже когда плоть умирала.       Би-Хан оставался недвижим, но пальцы впились в колени, точно цепляясь за призрачную память рода. Амулет на его груди пульсировал в такт с Камнем, словно два сердца стучали вразнобой, сумеречный набат прошлого и неумолимый ритм настоящего.       — Позже это переросло в жестокую традицию, — Томаш выдохнул, обхватив артефакт ладонью. — Грандмастеры приносили в жертву неугодных: соперников, мятежников, даже детей... Их души становились топливом для силы камня, вечной тюрьмой для сотен страдающих. Включая... — он посмотрел прямо в глаза Би-Хану, — твоих предков.       Куай Лян резко поднялся на ноги, и его фигура вытянулась на стене длинной, дрожащей тенью.       — Хочешь сказать, что этот камешек — ключ ко всему? — он пренебрежительно указал на артефакт. — Что он правда может «показывать прошлое»?       — Это не просто камешек, — негромко возразил Томаш. Он поднял Камень, и тот засиял, пронизывая сумрак ослепляющим лучом, подсвечивая тонкий резной узор на стенах пещеры: застывшие во льду образы и судорожно протянутые руки. — Он как кинопленка. Смотришь в него и видишь чистую правду. Прошлое таким, какое оно есть, без прикрас и без искажений.       Би-Хан наконец пошевелился и вышел из тени: холодное сияние артефакта скользнуло по его лицу, выхватывая из полумрака резкие, словно высеченные из льда черты. Он вглядывался в блеск Камня, стараясь понять, чего именно от него ждут.       — И как эта «правда» поможет изгнать Сущность? — спросил он, и хотя голос звучал ровно, в нем угадывалось напряжение — будто стальная пружина была натянута до предела.       Томаш перевернул Камень в руке; в его хрустальной глубине, подобно теням, вдруг замелькали образы ушедших эпох: воины в ледяных доспехах, женщины с затуманенными слезами глазами, ребенок, глядящий в пустоту. Словно кто-то снял печать времени, и исчезнувшие голоса теперь лились ручьями боли и жалоб.       — Камень наделён равновесием, — сказал Томаш, жестом указывая на бесконечные сплетения душ внутри. — Он впитал стон и гордыню всех, кто погиб. Но вместе с этим он ждет... чтобы кто-то принял эту ношу и освободил души, застрявшие там.       — Принял? — Би-Хан криво улыбнулся; смех его прозвучал хрипло, словно давно ржавеющая петля старой двери. — Предлагаешь мне взвалить на себя чужие грехи?       Томаш медленно поднялся на ноги. Движение далось ему нелегко: рана болела, но он упорно держался, приближаясь к Би-Хану. Куай Лян хотел подхватить друга под руку, боясь, что тот ослабел, но Томаш жестом отстранил его, давая понять, что пройдет этот путь сам.       — Ты — прямой потомок криомантов, — произнес он так, будто произносил неизбежный приговор. — Их кровь, их душа. Только ты можешь порвать эту бесконечную цепь. Цикл поражений и мщения, что губит ваш род… — он кивнул на амулет на груди Би-Хана, — и тянет всех в одну и ту же пропасть.       Огонь костра задрожал, казалось — отозвался на каждое слово Томаша. Пауза повисла вязкая, как темнота январской ночи: братья и Томаш молчали, вслушиваясь в свое собственное дыхание и не решаясь другими звуками потревожить тишину.       С треском Куай Лян бросил в костер горсть сухих веток. Яркое пламя озарило его лицо, выхватив шрам, пересекавший скулу.       — И если он решится... принять это, — спросил Куай Лян, не отрывая взгляда от брата, — Камень Душ обернется оружием против Сущности?       — Не оружием, а противовесом, — поправил Томаш, негромко, словно боясь спугнуть хрупкое равновесие между братьями. — Сущность — это сама дисгармония, разрыв, искажающий реальность. Камень же несет в себе порядок, пусть и усыпанный старыми ошибками. И чтобы пробудить его истинную силу… — Томаш шагнул ближе к Би-Хану, держа артефакт в ладони, — нужно отпустить то, что приковало тебя к прошлому.       Захватившие горло Би-Хана слова не сорвались с губ: искаженное леденящим внутренним конфликтом лицо выдавало его смятение. Амулет на груди вдруг засветился зловеще-синим, и ледяные осколки впились ещё глубже, оставляя на коже тонкие кровавые штрихи.       — Ты говоришь как Лю Кан, — голос Би-Хана стал еще ниже, похож на раскат подземного грома. — Обещаешь искупление через боль и страдание?       — Нет, — Томаш опустил Камень на раскрытую ладонь Би-Хана. Артефакт прильнул к коже, словно живое существо, стремившееся соединиться со своим хозяином. — Я даю тебе выбор. Расти… или застыть навеки.       Шорох, какой-то потерянный вздох обреченности зазвучал в стенах пещеры. Сотни слились в единый стон — дрожащий, зовущий: «Освободи нас…». По каменным сводам пробежала рябь льда, выступившего трещинами, в которых проступили бледные лики, похожие на призраков, рвущихся за мечтой о покое.       Би-Хан сжал Камень Душ; ему казалось, что он сжимает в кулаке волчью пасть с острыми клыками. Жгучая метель внутри прокручивала сцены прошлого. Тонкая трещина поползла по амулету на его груди, и глубоко из памяти кольнула картина детства: мальчик смотрит, как отец безжалостно сжигает деревянных журавлей. «Слабость должна сгореть» — первый урок казался тогда правдой о мире.        Би-Хан рвано повернул голову в сторону: лицо застыло в упрямстве и отчаянии.       — Я не собираюсь быть для них исповедником. И каяться… — слова будто застревали у него в горле, — я ни в чем не буду.       Томаш отвел глаза. Не удивление, а горечь промелькнула в его взгляде, но жар надежды еще тлел в нем, как упрямая искорка в груди.       — Тогда Сущность поглотит все, — проговорил он, и эта мысль, казалось, медленно опускалась на плечи каждого из них. — И Лин Куэй тоже.       Пламя костра тут же заметалось, зашипело, выгнулось, выворачиваясь наизнанку. Последний язычок света погас, словно сдался в своей нескончаемой борьбе с тьмой. В чёрной тишине Камень Душ блистал одиноким холодным светом, словно насмехаясь над тщетностью смертных.       Би-Хан сжал артефакт сильнее — на костяшках выступила кровь. Но вместо боли он почувствовал, как вспыхивающий свет захватывает пещеру целиком, холодное сияние угрожающе набухло, будто грозовой разряд.       — Выбираешь путь силы? — крикнул Томаш, стараясь перекрыть нарастающий рокот.       — Всегда, — ответил Би-Хан, и ступил в исходящий от Камня слепящий свет.       Ослепительная белизна хлынула потоком, как ледяная лавина, смыла очертания реальности. И в этом снежном шквале решались судьбы: один шаг к свободе — или к новой пропасти.       Братья полетели в пустоту, в сверкающую белизну, где мгла и свет были одним целым, и нельзя было отличить верха от низа. Куай Лян поднялся первым, молниеносно выдернул цепь — огонь полыхнул на миг, но тут же угас, пожранный всепоглощающей пустотой.       — Какого черта? — прошипел Би-Хан, оборачиваясь к ним. Глаза его метали молнии, но в них читался едва уловимый страх — словно он впервые за десятилетия потерял контроль. — Вы что, привязались ко мне, как щенки?!   Томаш поднялся, стирая с губ капли крови:   — Мы не выбирали это. Камень...         — Ах, Камень! — растянул губы в резкой, хрипловатой усмешке Би-Хан, и в его смехе слышался железный скрежет ржавых петель. — Мечтал об искуплении? Получай!       Он резко оттолкнул Томаша, ударил кулаком в грудь, и тот, покачнувшись, хрипло выдохнул. Куай Лян отозвался мгновенно, толкнув брата плечом, будто ненадолго забыв о распрях:       — Хватит рычать! Ищи выход, а не вини нас!         Казалось, еще мгновение — и Би-Хан в ярости прыгнет на него. Но Камень Душ вдруг выскользнул из его ладони — точнее, сам словно выбрался. Томаш перехватил его на лету, и пространство дрогнуло.  Белизна сморщилась, как бумага в огне, и их выбросило в чащу.         Лес. Густой, пропитанный запахом       хвои и гниющих листьев. Солнце пробивалось сквозь кроны, рисуя на земле узоры, словно руны. Куай замер, вглядываясь в деревья:         — Здесь... я будто был.         Томаш молчал. Он знал каждый корявый пень и мшистый валун. Это был тот же самый лес из его давних кошмаров — там, где Лин Куэй настигли его семью, а его, мальчишку-сироту, нашли спрятавшимся под столом маленькой уютной кухни родительского дома.       Впереди шел Би-Хан, ломая сучья и кусты бешеными рывками, словно пытался стереть саму память. Но, когда они вышли на небольшую поляну и сквозь листву проглянул деревянный дом, он застыл как вкопанный.       — Нет… — прошептал Томаш и сделал неуверенный шаг вперед. Дом выглядел словно застывшая рана: стены, рассеченные клинками, дверь на одном гвозде, все вызывало острую боль. Здесь умерла его семья.         Куай сжал кулаки так, что костяшки побелели:         — Это ловушка. Камень играет с нами.         Би-Хан повернулся к ним. Впервые за годы его лицо было не маской — а открытой раной:         — Нет. Это проверка.         Лес замер. Воздух пропитался запахом гари и железа — не воспоминание, а сама правда, выжженная Камнем Душ в реальность. Дом стоял как рана на фоне сосен: стены иссечены ударами клинков, лужи крови чернели у порога. Воины Лин Куэй двигались как тени — безликие, в синих доспехах, лица скрыты масками. Их мечи сверкали под солнцем, оставляя за собой алые росчерки.         Томаш рванулся вперед, забыв о ране, о слабости. Но Би-Хан поймал его за плечо, пригвоздив к земле коленом.         — Не двигайся, — его голос звучал как скрежет льда, но рука, впившаяся в спину Томаша, дрожала — слабая, почти незаметная вибрация.         — Пусти! — Томаш в агонии сцарапал землю, вырвал пучок мха. В нескольких шагах, между колодцем и изгородью, отец Томаша, простой охотник, рухнул на землю, прижимая к груди дочь. Девочка, прозрачная копия самого Томаша, не отрывала выцветших от ужаса глаз от сурового воина. Тот жестом велел им замолчать.       — Пожалуйста… мы… — охотник так и не закончил. Клинок Лин Куэй скользнул под ребром, легко и тихо, как нож в мягкое масло. Девочка истошно закричала.       Куай отвернулся, сжав кулаки так, что треснули кожаные обмотки.   — Не смей отводить взгляд, — Би-Хан шипел, не выпуская Томаша. — Это приказ отца. Твоего кумира.         Куай Лян обернулся; под огнем пережитого стыда в его глазах плескался либо пот, либо слеза — трудно понять.       Скрип деревянного порога — мать Томаша вышла, сжимая в руках старый топор. Самая обычная женщина, она не умела ни колдовать, ни сражаться, но бросилась на убийц, сокращая собственную жизнь до одного стремительного удара. Воин Лин Куэй отбил топор обратной стороной меча, а возвращающимся движением в миг отрубил ей голову. Та еще миг смотрела на дом, где под столом прятался её сын, пока её глаза не угасли, растворяясь в небытии.       Томаш вздрогнул и затих — в горле не было ни звука, в душе не оставалось слез; лишь зияющее, чистое, ледяное «ничто».        — Зачем… — только и выдохнул он.       Ответа от Би-Хана не последовало: он по-прежнему удерживал Томаша на земле, а рука, сжавшая ткань плаща, на мгновение разжалась — неловко, будто хотела коснуться и успокоить. Капля пота сорвалась с виска Би-Хана и затерялась в складках его одежды.       Дымная завеса вдруг окутала дом; пламя, перекинувшись на соломенную крышу, жадно пожирало деревянные стены и все, что хранило память о счастье и тепле. Сушеные ягоды, детские рисунки — все превращалось в пепел. Младшая сестренка Томаша рванулась к спасительному лесу. Но самый юный из воинов Лин Куэй, движимый хищной быстротой, настиг ее за пару шагов.       — Нет! — Томаш дернулся, но Би-Хан придавил его сильнее.         Клинок ощутимо сверкнул на солнце, короткий, обманчиво ласковый взмах расколол тишину. Крик ребенка, полный боли и смертной муки, оборвался булькающим хрипом. Безжизненное тело рухнуло в клочья папоротника, детская ладошка царапнула землю, будто пытаясь зацепиться за ускользающую жизнь.       Куай Лян опустился на колени, его скрутило спазмом подступившей тошноты; перед глазами стояли алые всполохи, рожденные горем и ужасом. Би-Хан резко дернул Томаша, таща его за ворот, словно вещь без воли и гордости. На лице грандмастера лежала смертельная бледность, но голос звучал ровно, холодно, подобно хрустальному льду:       — Теперь видишь, что долг — это не всегда благородство и подвиг. Наш клан… — он на миг замолчал, поправляя съехавший набок амулет, — …не терпит слабости. А традиции… требуют полного подчинения.       Томаш, пошатываясь, поднялся. Его взгляд пересекся с глазами Би-Хана — и в нем не теплится ни страх, ни жажда мести. Лишь ясная и обжигающая резкость, будто зарево на вершине ледяной горы.       — А я… вижу другую слабость, — произнес он негромко.       И толкнул Би-Хана, срывая тот ледяной диктат, разбивая взгляд наповал. Ветер принес едкую горечь пепла от пылающего дома; из уцелевших углей точно стонали голоса погибших. Камень Душ в ладони Томаша вспыхнул, и воздух напрягся, словно готовый лопнуть, открыть для них еще один кусок истины.

***

      Мир вздрогнул и, словно затянувшийся пласт тумана, слежался в стенах угрюмого кабинета Лонгвея. Тяжелые доски и темное дерево, насквозь пропитанные странными ароматами, давили, словно издевались над чужаками своей мрачной торжественностью. У массивного стола зажглась масляная лампа — ее неверное пламя отбрасывало дрожащие тени на лицо грандмастера.       Перед ним стоял капитан отряда, еще не до конца остывший от дыма и крови.        — Угроза устранена, — спокойным, блеклым голосом произнес он, будто речь шла о статической сводке погоды, а не о недавней резне. — Один ребенок выжил. Нашли уже потом.       Лонгвей не удостоил его взглядом — продолжил писать, выдавливая перо так, что чернила кружились влажной кляксой по краю пергамента. Едва заметная дрожь выдала: даже у такой холодной души где-то шевелится отзвук. Но голос остался ровен:       — Возьмите его. Пусть служит напоминанием, что даже пыль может быть полезной.       Томаш почувствовал, будто слова эти — не Лонгвея, а целого клана хищников, дробящих кости леденящим приговором.       В голове гулко прозвучало: «Пылинка». Эненра засмеялся, смесью скрипа и звона разбитого стекла.         Сцена резко сменилась, закружив в водовороте и выплюнув в тот же кабинет, но уже к тихим сумеркам, когда красное солнце тихо умирало за горизонтом. Теперь Лонгвей стоял у того же стола, но свиток в его руках трещал, как живой. Гонец, дрожащий юноша в запачканной одежде, бормотал:         — Данные... были подделаны. Семья... они не имели связей с предателями».       Лонгвей ударил кулаком по столу. Удар был таким сильным, что треснула чернильница, и черная река растеклась по карте Земного Царства, затопив границы кланов.         — Вон! — рык его напоминал раненого зверя.         Когда дверь захлопнулась, грандмастер схватился за грудь, будто сердце разрывалось на части. Он подошел к окну, за которым на дворе тренировались Би-Хан и Куай Лян — дети, еще не знавшие, что такое настоящий холод ответственности и долга. Пальцы Лонгвея впились в подоконник, оставляя царапины на старом дереве.         — Ошибка… — Одинокое слово вырвалось из горла, гулко повиснув в душном воздухе, словно приговор самому себе.       Би-Хан, наблюдавший за сценой, стиснул зубы. Разве этот жалкий человек, на лице которого проступает раскаяние, мог быть тем самым человеком, в тени которого стоял сам Би-Хан — талантливее, сильнее, яростнее? Его отец — незыблемая гора, показался ему жалким и смехотворным. Амулет Теней на груди Би-Хана заморозил каплю пота, скатившуюся по виску, превратив ее в кристалл ненависти.         Пространство содрогнулось вновь — перед ними предстал зал собраний Лин Куэй, пропахший потом бесчисленных тренировок и суровой дисциплиной. Лонгвей стоял у строя воинов: от прежней боли не осталось явных следов, лишь челюсть, так сжатая, что жилы проступали на шее. Рядом с ним — Томаш-ребенок, худой, взъерошенный, будто воробей в зимней стуже, а в глазах лишь пустота, как прорубь в замершем озере.       — Отныне он — мой сын, — громыхал голос грандмастера, отдаваясь в головах собравшихся медным эхом. — И ваш брат.       Казалось, он хотел погладить мальчика по голове осторожным и добрым жестом, но пальцы дрожали, как от прикосновения к раскаленному металлу. Томаш не плакал — в клане давно приучили глотать слезы.       Строй воинов ответил ударами мечей о щиты — это гул, от которого становилось не по себе, словно от обещания новых кровавых испытаний. В первом ряду стоял Би-Хан, подняв подбородок; его взгляд выжигал спину Томаша странной ревностью.        — Полноправный член клана, — повторил Лонгвей, отступив на шаг, будто сам испуганный собственным решением.       Воспоминание потускнело и начало таять краями, как пленка на огне. Последним исчезло лицо Лонгвея — будто высеченное из камня, с едва заметной трещиной возле губ; кажется, он хотел сказать что-то ещё, но слова застряли в нем навсегда.       Белизна обрушилось на них снова. Томаш, Камень Душ в руке, стоял, превратившись в изваяние из боли и понимания. В его взгляде не отражалось прощение — лишь безграничная прозрительность, холодная, как полынья.       Куай лихорадочно зажимал окровавленный рукав; ослабевшее пламя его разума мерцало едва-едва, обессиленное тяжестью увиденного.       Би-Хан, не проронив ни слова, отвернулся. Амулет Теней на его груди поблескивал дрожащим льдом, словно вот-вот расколется. И там, в глубине этого льда, гиблое семя чувств, некогда живое, билось, будто хотело вырваться наружу.       Наконец Куай осторожно забрал Камень Душ из рук Томаша, и их снова затянул вихрь перемещения, унося прочь.

***

      Ледяная пещера вздымалась над ними, словно рёбра гигантского зверя, застывшего в предсмертном рычании. Своды, покрытые сизым инеем, переливались под дрожащим светом Камня Душ, что сжимал в руке Куай Лян. Лучи, пробиваясь сквозь кристаллы льда, рисовали на стенах узоры — сплетение теней и бликов, будто сама пещера дышала. Воздух резал лёгкие лезвиями мороза, вырывая из глоток белесый пар. Томаш прислонился к стене, пальцы вцепились в выступы камня, словно ища опоры в этом ледяном чреве.         Перед ними, как призраки из прошлого, замерли Лонгвей и Би-Хан. Отец, облачённый в доспехи цвета ночной бури, смотрел на сына взглядом, который мог бы расколоть алмаз.         — Ты думал, я не знаю? — голос Лонгвея прозвучал тише шелеста льда, но каждое слово вонзалось, как клинок. — О твоих...       Настоящий Би-Хан рванулся внезапно вперёд, плечом ударив Куай Ляна. Камень Душ взмыл в воздух, вспыхнув ослепительной синевой. Пространство исказилось — стены поплыли, как вода в разбитом стекле, а голос отца растворился в гулком эхе.         Куай отскочил, зло поглядывая на брата:       — Ты чего?! — Куай отскочил, спина ударилась о сталагмит. Ледяная крошка осыпалась за воротник, но он не почувствовал холода — только жар ярости, сжимавший горло.         Тем временем Би-Хан-призрак стоял, отчаянно сжимая кулаки. Лёд под его ногами трещал, образуя паутину трещин.         — Я твой сын, — ответил он, и в голосе, обычно стальном, дрожала тонкая нить надежды.         Лонгвей шагнул вперёд. Тень его накрыла Би-Хана, как саван.         — И это делает всё хуже, — выдохнул Грандмастер, словно это признание отравляло его.       Куай Лян замер. Камень в его руке вспыхнул ярче, выхватывая из тьмы лицо настоящего Би-Хана — бледное, с каплями пота, застывшими на висках словно слезинки. Тот рванулся вперёд, вырвав артефакт с такой силой, что Куай едва удержал равновесие, впившись ногтями в шершавую стену.         — Довольно! — рёв Би-Хана пробил тишину, как топор лёд. Пальцы его сжали Камень до хруста костяшек. Пещера дрогнула — своды застонали, а воспоминание начало рассыпаться, как песок сквозь пальцы.         Куай схватил брата за рукав. Глаза полыхали, отражая отсветы пламени кусаригамы, что металась у его пояса.         — Ты украл мою правду! — голос сорвался, выдавив из горла ком боли. — Я имею право знать, как он погиб!       Би-Хан отшвырнул его, лицо исказилось беспомощной яростью — или страхом.         — Это не твоя правда! — его голос сорвался, обнажив трещину в броне. Би-Хан хрипел, словно ржавая цепь.        Томаш стоял в стороне, прислонившись к стене. Его взгляд скользил по теням прошлого, уже таявшим в воздухе. Он видел, как дрогнули пальцы Би-Хана, сжимающего Камень. Видел каплю пота, замерзающую на его виске. В горле встал ком — хотелось крикнуть, но язык прилип к нёбу.        Лонгвей-призрак протянул руку к сыну, но сцена рассыпалась на осколки. Последним исчезло лицо грандмастера — не гневная маска великого мастера Лин Куэй, а... лицо — человеческое и изборождённое морщинами.         Белизна поглотила пещеру. Братья стояли в пустоте, где даже дыхание звенело, как кощунство. Камень Душ в руке Би-Хана потух, став холодной глыбой.         — Ты боишься, — Куай выпрямился, цепь кусаригамы брякнула о лёд. Пламя вспыхнуло слабо, окрасив его щёки в багрянец. — Что мы увидим, какое ты чудовище?         Би-Хан не ответил. Развернулся резко — выбившиеся волосы взметнулись вверх, как крылья раненой птицы, и шагнул в белизну, не оглядываясь.