Над пламенем всегда завесой – дым

Пространство сжалось, вытолкнув их в зал, где даже воздух казался высеченным из векового льда. Стены главного зала поместья Лин Куэй сверкали синевой под светом ледяных факелов. В центре, на троне из черного нефрита, восседал мужчина с лицом, словно вырубленным топором из гранита. Его глаза, цвета полярной ночи, впивались в Лонгвея, стоящего перед ним с опущенной головой. — Ты — кровь Лин Куэй, — голос мужчины гудел, как осенний гром. — Твой долг должен быть исполнен. Лонгвей не дрогнул, но пальцы его, спрятанные за спиной, сжались так, что побелели суставы. На плечах лежала тяжесть доспехов, украшенных символами пламени — наследие матери, которую он не смел вспоминать вслух. — Брак с чистокровной криоманткой укрепит клан, — продолжил мужчина. Его пальцы, обвитые серебряными кольцами с рунами, постукивали по подлокотнику. — И подарит достойных наследников. — Отец, — Лонгвей поднял глаза, и в них вспыхнул огонь, давно задавленный под грудой указов. — Я не могу… — Можешь, — грандмастер встал, и тень его накрыла сына, как кошмарное чудище. — Или ты предпочтешь, чтобы род был опозорен слабостью? Наши противники всегда рядом, всегда придумывают что-то новое. Нам нужна эта сила. Тишина повисла, острая как лезвие. Где-то за стенами завывал ветер, напоминая о тысячах душ, замерзших во имя «чистоты» клана. Лонгвей опустил взгляд на пол, где узоры инея складывались в лицо женщины с янтарными глазами — матери, чье имя стерли из хроник. — Она прибывает завтра, — добавил мужчина, смягчив тон, будто бросая кость упрямому псу. — Встреть её достойно. Камень Душ вздрогнул, вырвав братьев из зала и бросив в предрассветные сумерки. Воздух был густым, словно пропитан пеплом несбывшихся надежд. Молодой Лонгвей стоял на крепостной стене, его силуэт вырисовывался на фоне багрового горизонта, где ночь и день вели тихую войну. Ветер трепал плащ, расшитый символами пламени, — наследие матери, которое он носил как клеймо. — Отец… — Куай Лян шагнул вперёд, но пространство Камня удерживало его, словно невидимая стена. Лонгвей обернулся, взгляд скользнул по спящему поместью. В его глазах, обычно стальных, плескалось что-то чужое — тревога, тоска, бунт. Пальцы вцепились в парапет, камень крошился под ногтями. — Он не… — начал Би-Хан, но слова замерли, когда Лонгвей внезапно рванулся вперёд. Сорвав плащ, он прыгнул со стены. Падение длилось миг — ноги коснулись земли с кошачьей грацией, и он побежал. Бежал, как зверь, вырвавшийся из клетки, ломая ветви, впиваясь сапогами в корни вековых сосен. Лес глотал его, скрывая от долга, от отца, от самого себя. — За ним! — крикнул Куай, спрыгивая вслед за отцом. Томаш оглянулся на Би-Хана, который продолжал молчать. Его взгляд, холодный и острый, следил за отцом, который взбирался по крутому склону. Лонгвей дышал хрипло, рубаха прилипла к спине, но он не останавливался. Казалось, за каждым шагом оставалась частица его прежней жизни. Томаш, придерживаясь за рану, прыгнул за братом. Через пару минут он услышал бегущие шаги Би-Хана, который, несмотря на внутренний протест, всё же последовал следом. Они бежали через горы, пока одна из них не выплюнула их на поляну, зажатую меж скал. Здесь не пели птицы, не шелестели листья — лишь ветер выл, как призрак. В центре, под высокими старыми деревьями развернулось совершенно неожиданное зрелище — могила без цветов, без имени. Простой камень, поросший мхом, будто сама земля стыдилась этой тайны. Лонгвей стоял напротив. Руки дрожали, когда он вытащил из кармана брошь — крошечный серебряный цветок с янтарной сердцевиной. — Прости, мама, — голос его разбился о тишину. — Это последний раз… Он положил брошь на землю, и камень под ней вспыхнул слабым золотым светом. Ветер подхватил шёпот Лонгвея, унося его в прошлое: — Ты говорила, что огонь сможет растопить лёд… Но я… не смог… Братья замерли. Би-Хан сжал кулаки так, что амулет на груди впился в кожу. Куай Лян стоял, не в силах оторвать взгляд от могилы — чужой, но такой знакомой. — Это его мать? Наша бабушка? — спросил Куай, но ответа не последовало. Лонгвей поднялся, лицо его было мокрым — от пота или слёз, не понять. Он обернулся к лесу, к поместью, к жизни, которая ждала его за гранью этой поляны. И шагнул назад — в долг, в холод, в цепь, что намертво срослась с душами их рода. Би-Хан стоял, прижимая артефакт к груди, будто пытаясь раздавить его. Ледяные иглы амулета впились глубже, но боль казалась ничтожной рядом с тем, что они увидели. Отец уходил, и что-то дрогнуло в нём. Всё это неправдоподобно: эти тихие сумерки, этот лес, этот юноша, что до боли похож на отца, эта промозглая земля и эта минута, овевавшая их, словно туман. Чужая, но знакомая жизнь, рассказывающая больше, чем любая книга на полках библиотеки их клана. — Как же так… — прошептал Куай, поглядывая на безымянную могилу прошлого, тайну, которую вскрыли, теперь там не было скелета, а была одна только земля. Лес вздрогнул, и где-то вдалеке, за стенами прошлого, завыл ветер — тот самый, что унёс последний шёпот свободы. Похолодало. Облака поднялись выше и поплыли быстрее, пространство дрогнуло, утягивая их в белизну. Камень Душ перенёс братьев на парадный мост замка. Утро впилось в каменные стены ледяными клыками, а Лонгвей, облаченный в доспехи цвета ночной бури, стоял неподвижно, словно статуя. За его спиной выстроились воины, их дыхание превращалось в туман, сливаясь с морозной дымкой. — Отец… — Куай Лян шагнул вперед, но Би-Хан резко схватил его за плечо. — Смотри. Но не вмешивайся, — прошипел он, хотя сам не сводил глаз с колесницы, въезжающей во двор. Мейлин вышла из нее, и время замерло. Её платье, сотканное из серебряных нитей, переливалось под солнцем, как река подо льдом. Волосы, чернее ночи, спадали волной на спину, а глаза… Би-Хан сжал кулаки. Её глаза были теплыми, как угли в очаге, и в них плясали искры, чуждые вечному холоду Лин Куэй. — Мама… — Куай попытался приблизиться, но пространство Камня удерживало их как незримые цепи. Лонгвей кивнул, принимая свиток с печатью из её рук. Его пальцы дрогнули, едва коснувшись её кожи. — Благодарю за гостеприимство, — голос Мейлин прозвучал как весенний ручей, пробивающийся сквозь лёд. — Вам будет предоставлено всё необходимое, — ответил Лонгвей, нарушая протокол. Их всегда учили: «Говори мало. Слова — слабость». Но он добавил: — Надеюсь, наш дом вас не разочаруют. Мейлин улыбнулась, и Лонгвей замер, и лишь через секунду, улыбнувшись, поклонился. Но Би-Хан разглядел… Пламя вожделения, блуждающие нотки нежности и ошеломляющее, словно удар, восхищение, которое может поразить мужчину, когда он встречает пленяющую его женщину. Эта мысль, словно удар под дых, заставила содрогнуться. Их отец… Нет! Би-Хан прикусил себя за губу. Как же неправдоподобны, эти воспоминания, что струились сейчас на невидимых нитях, прошлое, солоноватое на вкус, годы тайн и безостановочного движения — кровь прилила к нервным узлам, и он сам не заметил, как он сжался, напрягся, чтобы не ни под каким предлогом не пропустить внутрь. Чувства. Горькие, с привкусом железа на губах. Он их ненавидел. Он их презирал. И это не изменится.

***

Камень перенес братьев в библиотеку, Мейлин изучала свитки с символами пламени. Лонгвей вошел, его тень легла на пергамент, словно предупреждение. — Вы ищете войну в наших архивах? — спросил он, стараясь звучать сурово. Мейлин обернулась, и её рука покрылась инеем — маленькое, как светлячок, предупреждение, что она была опасна. — Ищу понимание, — ответила она, и иней на её руке растаял. — Ваш клан похож на айсберг: величественный, но большая часть скрыта под водой. Он шагнул ближе. Запах её духов — корица и дым — ударил в голову, как вино. — Вы не боитесь? — спросил он, и голос предательски дрогнул. — Нет, — она улыбнулась, и в этот момент Лонгвей, наследник великого клана, воин, что прошёл не одну войну, замер вновь. Её пальцы коснулись его ладони, и там, где кожа встретилась с кожей, лёд на её руках начал шипеть, превращаясь в бесцветный пар. Би-Хан отвернулся. Амулет Теней на его груди пульсировал, выжигая воспоминания о материнских руках, обнимавших его в детстве. — Он любил её, — прошептал Куай, тогда как Би-Хан молчал.

***

Камень Душ вновь втянул братьев в лабиринт воспоминаний, выбросив их в сердце поместья Лин Куэй. Здания, словно вырезанные из алмазной крошки, вздымались к небу острыми шпилями, обвитыми инеем. Стены, покрытые резными панно с изображением драконов, отражали холодное сияние луны. Во внутреннем дворе замерзший пруд сверкал, как зеркало, разбитое тысячей трещин, а мосты из черного дерева скрипели под шагами, будто шептали предостережения. Лонгвей и Мейлин стояли в галерее, где витражи из цветного стекла бросали на пол синие и бирюзовые тени. Она положила руку на его ладонь, и лёд, соприкоснувшись с его жаром зашипел, обволакивая паром и скрывая их от посторонних глаз. — Наш сын будет сильнейшим, — сказала Мейлин, дотрагиваясь до ещё плоского живота, и в её голосе звенела сталь. — Даже твой отец признает его. Лонгвей сжал её пальцы, словно боялся, что она растворится, как дым. Его глаза метались между её лицом и символом пламени на собственном нагруднике — клеймом, которое он так и не смог стереть. — Ты уверена? — спросил он, и вопрос повис в воздухе, как нож на нитке. — Он унаследует твою силу и мой лёд, — она улыбнулась, но улыбка не добралась до глаз. — И станет тем, кем мы не смогли… Би-Хан двинулся вперёд, словно желая услышать больше, но пространство резко схлопнулось, и братья оказались в комнате, где воздух был густ от аромата увядающего жасмина и пепла. Томаш прикрыл рукой рот, чувствуя лёгкую тошноту от столь частых скачков. Мейлин сидела у окна, перебирая янтарные бусы — те самые, что Лонгвей подарил в день свадьбы. Каждая бусина скрипела, как кость на морозе, когда в дверях возник Ханьфэн. Его черты, словно скопированные с её лица, но заострённые мужской жесткостью, исказила усмешка. — Ты лепишь из ребёнка куклу, — бросил он, опираясь о дверной косяк. — Как отец лепил из нас. Мейлин не подняла глаз. Её пальцы сжали бусы так, что янтарь впился в кожу. — Он будет сильнее, — ответила она, но голос дрогнул. — Вы хотите взвалить на него, всё, что не смогли сами воплотить, — грозно произнёс Ханьфен и шагнул вперёд. Братья замерли, чувствуя, как воздух наливается свинцом. Он взял её за руку, прижал ладонь к своей щеке. Шрам над бровью — подарок Лонгвея на последнем турнире — дрогнул. — Ты обрекаешь его на ту же ловушку. Его дыхание смешалось с её — тёплое, горькое, как дым от сожжённых надежд. Он сжал её руку сильнее. — Ты любишь его так же, как меня? — прошептал он, — касаясь пальцами её губ, как когда-то в семнадцать лет, когда они прятались от отца в винном погребе. Мейлин отпрянула, но он удержал её, впившись пальцами в запястье. В её глазах вспыхнуло пламя — то самое, что когда-то растопило лёд в сердце Лонгвея. Янтарные бусы рассыпались по полу, застучав, как костяшки домино. — Сколько ещё будешь бежать от себя? — Ханьфен провёл пальцем по её щеке, оставляя след, как от слезы. Он рвано задышал. — Я убью за тебя, — усмехнулся. — Словно пёс у твоих ног, но тебе всё мало. Как долго ты ещё будешь оправдывать ожидания наших давно почивших родителей? Мейлин не ответила, её дыхание сбилось, и она судорожно отвела лицо от брата. — Прекрати… В воздухе задрожала, такое бывает, новая кровь весны, и мысли Ханьфена, как будто поплыли по воздуху, обволакивая пространство. «Не уходи. Не оставляй меня. Что у меня осталось? Мы родились — вместе, мы живём и умираем в муках, чтобы ещё хоть раз испытать эту секунду сладко-ядовитого чувства». — Ты же знаешь… я всегда только с тобой… — тихо произнесла Мейлин. И волна дрожи пробежала по её телу, она повернулась к брату. — Всё остальное… суета… Он кивнул, встречая её губы своими: — Я знаю. Но ты всё ещё его жена. Она вздрогнула, когда его губы коснулись шрама на плече — следа от меча их отца, который тренировал их вместе. — Остановись… — её голос дрогнул, став детским, испуганным. Ханьфэн откинул голову, обнажив горло с пульсирующей веной. — Прикажи. Убью его. Стану твоим мечом. Твоим… — Хватит! — она вырвалась, спина ударилась о резное изголовье. — Он… он отец моих сыновей. Тишина повисла, густая как смола. Где-то за окном завыл ветер, играя обломками льда на крыше. Би-Хан, наблюдавший за сценой, стиснул зубы и стыдливо отвёл глаза. Амулет Теней на его груди заурчал, как довольный зверь. Куай Лян дернулся назад, как будто обжёгся и тоже отвернулся. Томаш тихонько выдохнул, боясь привлечь внимание братьев. Правда, горькая как полынь — обжигала. Им не следовало её видеть. Но было уже поздно.

***

Пространство дрогнуло, выплеснув их в узкую комнату, где воздух был свежим и прохладным из-за открытого настежь окна. Маленький Би-Хан сидел на циновке, расставляя деревянных птиц — кривых, с облупившейся краской. Он украл их в деревне у резчика, пробираясь через дренажную решётку, о которую порвал штаны. Страх быть пойманным смешивался со сладостью запретного: в клане Лин Куэй игрушки считались слабостью. Шорох за спиной заставил его вздрогнуть. Лонгвей стоял в дверях, его тень плясала на стене, удлиняясь до потолка. Лицо отца, обычно высеченное из гранита, сейчас казалось восковым — бледным, с синевой под глазами. — Откуда? — спросил он тише обычного, указывая на игрушку в руке сына. Би-Хан прижал игрушку к груди, готовый солгать о подарке няни или находке в саду. Но Лонгвей опустился рядом, скрипя доспехами, и протянул ладонь. В ней лежал новый журавль — из кедра, с крыльями, вырезанными так тонко, что свет просвечивал сквозь прожилки. — Для тебя, — сказал он, и в голосе его пробилась трещина. — Говорят… приносят удачу. Мальчик взял подарок, ощутив шершавость необработанного дерева. Отец никогда не дарил ему ничего , кроме учебников. Его пальцы, привыкшие сжимать рукоять меча, дрогнули, поправляя прядь волос сына. — Я… — начал Би-Хан, но Лонгвей уже поднимался, лицо снова застыло в маске. — Не покидай покои, — бросил он через плечо, направляясь к чёрной двери в конце коридора. Би-Хан проводил отца напуганным взглядом. Из той комнаты, пахнущей старостью, смертью и злобой, отец всегда возвращался не в лучшем расположении духа. Покой старого грандмастера был склепом при жизни: тяжёлые занавеси, не пропускавшие солнце, китайские вазы с высохшими цветами, портреты предков, чьи глаза следили за живыми со стен. Лонгвей шагнул внутрь, и запах гниющей плоти ударил в нос — старик, обёрнутый в лисьи шкуры, лежал на кровати, как труп в саване. Его пальцы, похожие на корни мёртвого дерева, впились в руку сына. — Ты… смешон, — хрип вырвался из горла, пахнущего гнилью. — Думал, щенок… исправит твои ошибки? — горло перехватил кашель. — Может, он даже не твой… Лонгвей стиснул зубы. В углу комнаты висели доспехи деда — покрытые паутиной, но всё ещё острые, как память о жестокости. — Он — мой сын. А ты — умираешь. Скоро твоя ненависть оставит эти стены, — глухо ответил он. Старик закашлялся, брызги чёрной слизи осели на подушке. Лонгвей, уставший от бесконечных упрёков и лживых наговоров, привстал со стула, собираясь уходить, но старик засмеялся, и смех этот звенел, как лёд под каблуком. — Посмотри… на жену… — каждое слово давалось усилием, будто язык стал каменным. — И её брата… Они смеются… за твоей спиной… Сердце Лонгвея ударило в рёбра. Он вспомнил, как Мейлин смеялась с Ханьфэном у пруда, как их пальцы сплетались за спиной статуи дракона. Как её глаза, всегда тёплые для брата, холодели в его присутствии. — Врешь, — прошипел он, но в голосе дрожала капля сомнения. Старик засмеялся — звук, похожий на скрип ледяных глыб. — Проверь… — прохрипел он. — Если осмелишься… Лонгвей вырвался, швырнув руку старика на одеяло. Он шагнул к двери, но голос остановил его: — Слабость… убила наш род… И ты… следующий… Дверь захлопнулась, оставив старика с хищным смешком. Лонгвей прислонился к стене, сжимая виски. Где-то вдалеке смеялся Би-Хан, играя с журавлями — звук, такой же хрупкий, как деревянные крылья. Пространство сжалось и следующее, что братья увидели, как Лонгвей выбежал в коридор из покоев уже почившего отца. На нем была другая одежда, вероятно, прошло уже несколько дней, после предыдущего разговора. Его лицо до этого спокойное, сейчас сжалось: губы тонкая линия, ладони в кулаках. Он искал повсюду, а после в одной из комнат — он их нашел. Они стояли в луче лунного света — Мейлин и Ханьфэн. Лонгвей задохнулся. Кровь ударила в виски, но тело осталось неподвижным — годы тренировок превратили его в статую даже в этой пытке. Лонгвей отступил, не издав звука. Дверь закрылась с тихим щелчком, а он уже бежал через двор, сапоги били по камням, как молот по наковальне. Всё плыло: звёзды, сплетённые в созвездия волка, тени стражей на стенах, смех Би-Хана, игравшего у жаровни. — Где взял? Этот новый. Снова сбегал? — голос Лонгвея прозвучал чужим — низким, сдавленным. Мальчик прижал журавликов к груди. Деревянные крылья дрожали в его руках. Лонгвей схватил игрушки и швырнул их в жаровню. Дерево затрещало, вспыхнув синим пламенем — он добавил щепотку магии, чтобы горели ярче. Би-Хан закричал, потянувшись к огню, но отец схватил его за шиворот. — Твоя привязанность — слабость. И она должна умереть, — прошипел он, наблюдая, как крылья обугливаются. — Запомни. Мейлин выбежала на крыльцо, кутаясь в халат. Её волосы, распущенные для сна, сливались с темнотой. — Лонгвей, что ты… — Молчи! — он повернулся к ней, и в глазах его бушевал огонь. — Ты… — но он споткнулся о её облик. Что-то треснуло на его лице, как будто осознание, что он никогда не сможет ей противостоять. Поэтому он повернулся к сыну, в его глазах горело безумие, и он обрушил все упреки, словно повторяя за почившим отцом, на Би-Хана. Би-Хан-ребёнок плакал, журавли догорали в огне, оставляя после себя незначительную горсточку пепла. Родители спорили, и поместье плыло в ущербном сиянии луны, пока маленькая фигура ребенка приближалась к шестилетнему Би-Хану. Томаш замер, обратив на это внимание. Он толкнул локтем Куая, который, казалось, и не дышал, наблюдая за развернувшейся сценой. Краткий миг, сцена — как вспышка. У Куай Ляна было такое ощущение, будто чья-то сильная рука сдавила ему сердце. Ведь ребенок, что упорно шагал голыми ступнями по холодной земле к своему брату — это он сам, только много лет назад. Маленький, в рубашке до колен, его пальцы, липкие от рисовой каши, коснулись слёз на щеках Би-Хана. — Не плачь, — прошептал он, и брат замолчал, задыхаясь. Куай засмеялся, тем самым детским смехом, что напоминал перезвон колокольчиков. Он потоптался на месте и обхватил брата маленькими ручонками за шею. Тот замер, словно забыв как дышать, а после обнял его в ответ — так крепко, будто хотел вдавить в себя и спрятать от мира. Реальность в этот момент дрогнула, размываясь, стирая образ братьев, которые уже тогда, стоя на пепелище собственной семьи, не переставали поддерживать друг друга.

***

Пространство сомкнулось вокруг них, вытолкнув в реальность. Воздух в пещере звенел, как натянутая тетива, а стены, покрытые инеем, отражали бледный свет Камня Душ, валявшегося у ног Би-Хан. Он стоял спиной к братьям, его силуэт растворялся в полумраке, словно тень, готовую поглотить саму тьму. Перед ним, словно рои светляков в январской ночи, танцевали души криомантов — сотни полупрозрачных фигур с лицами, искаженными вечной мукой. Их шепот сливался в одно слово: — Освободи… Би-Хан сжал кулаки. Амулет Теней на его груди пульсировал, впиваясь в кожу чёрными шипами и окрашивая её в темный цвет. Он знал, что стоит лишь протянуть руку — и души станут его оружием. Надо лишь принять прошлое, как данность. — Нет, — выдохнул он, и слово упало, как приговор. — Я не ваш спаситель. Пинком он отшвырнул Камень Душ в сторону. Артефакт, вспыхнув синим огнём, покатился к Томашу, оставляя за собой дорожку из искр, словно слёз. — Би-Хан! — Куай рванулся за ним, но брат уже шагнул за пределы пещеры, растворившись в темноте. Томаш поднял Камень. Поверхность его, ещё минуту назад обжигающая, теперь была тёплой, как ладонь старого друга. В голове зазвучал смех Эненры — низкий, как скрип дверей в заброшенном доме. — Он теперь твой, — прошептал демон, и тени на стенах задвигались, кланяясь Томашу. — Ты принял прошлое. Но освободить их… это может только он. — Что это значит? — Куай схватил его за плечо, глаза полыхали. Вероятно, слова демона были адресованы всем. — Сущность… Мы можем использовать камень против неё? — Да, — Томаш повернул Камень, и свет его вырвался вперёд, прорезав тьму тонким лучом. — Сущность питается хаосом. Камень хранит порядок — пусть и сломанный. Но это половинчатая победа. Они вышли из пещеры, где ветер выл, как потерянный ребёнок. Вдалеке, на фоне кроваво-красного заката, виднелась фигура Би-Хана. Братья синхронно двинулись к нему.

***

Killing me inside — Amurai (Acoustic mix) или Nightcury

Сумерки сползали с неба тягучим дымом, смешиваясь с грязью под ногами. Воздух пах сыростью и гарью — словно сама земля выдыхала последние остатки зимы, хотя она только вступила в свои законные права. Снег лежал островами, как плесень на гниющем дереве, а между ними чернели промоины, заполненные талой водой. Би-Хан стоял спиной к братьям. Его силуэт, острый и неподвижный, напоминал ледяной шип, вонзившийся в рыхлую почву. Рука сжимала амулет Теней так, будто хотела раздавить его в порошок. Томаш шагнул первым. Сапоги хлюпали в грязи, рана на боку ныла, но он не останавливался. Куай шёл следом, пламя кусаригамы дёргалось у пояса, как пойманная птица. Камень Душ, завернутый в окровавленную ткань, тяжело лежал в руке Томаша. Его мерцание пробивалось сквозь ветхую материю, рисуя на земле дрожащие блики — словно души криомантов пытались вырваться наружу. — Камень выбрал меня, — голос Томаша прозвучал тише шелеста ветра. Би-Хан обернулся. Лицо его было бледнее лунного света, глаза — две синие щели, лишённые глубины. Он повесил амулет себе на шею, тот пульсировал, выжигая черные узоры на коже. — Тебя? — он рассмеялся, и смех рассыпался льдинками. — Тебя, безродного и бесполезного? Томаш сжал кулаки. Эненра зашевелился в груди, напоминая о своей близости. — Он не виноват, — вступился Куай, перекрывая путь к брату. Пламя на цепи вспыхнуло, осветив шрам на его щеке. — Камень — лишь инструмент. — Инструмент? — Би-Хан шагнул вперёд. Лёд пополз по земле, сковывая грязь в стеклянные прожилки. — Всё, к чему он прикасается, становится его. Даже то, что по праву должно быть моим, — его голос был тише шелеста листвы, но слова резали, как лезвие. Он посмотрел на Томаша, а после двинулся резко, как пружина. Ледяной клинок вырос в его руке, сверкнув в полумраке. Томаш едва успел отпрыгнуть — лезвие пробило воздух в сантиметре от горла. Куай рванул цепь — огненный серп взметнулся, перехватывая удар. — Хватит! — рёв Куая разорвал тишину. — Ты слеп! Он пытается помочь! Би-Хан не слушал. В его ударах была вся боль, которую он копил годами: мать, использовавшая его как попытку исправить своё собственное несовершенство; отец, сжёгший детство; клан, требовавший быть идеальным. Лёд вокруг него клокотал, образуя воронки, а воздух звенел от мороза, вырывающегося из груди. Лёд затрещал, сплетаясь в шипы, каждый удар отбрасывал Куая назад. Лицо его было в саже, волосы опалены, но глаза горели не только огнём — в них плескалась ярость от невозможности достучаться.Земля под ногами покрывалась инеем, но пламя Скорпиона пожирало холод, вырываясь алыми языками. Деревья вокруг загорались — сухие ветви вспыхивали, как спички. Дым стлался по земле, смешиваясь с паром от столкновения стихий. Томаш наблюдал, не двигаясь. Эненра бушевал в его сознании, требуя вмешаться, но он знал — это их битва. Их боль. — Ты всё ломаешь! — Куай выдохнул, отбивая очередной шип. — Перестань вести себя как отец! Би-Хан замер. Глаза его расширились — на миг в них мелькнуло что-то человеческое, но амулет дёрнулся, и лёд взорвался волной. Би-Хан взревел. Ледяная буря поднялась вокруг, сбивая пламя, и ударом в грудь он отшвырнул брата в сторону. Куай отлетел к подножию сосны, огонь погас, оставив только тлеющие угли на цепи. — Идиот… — прошипел он, вытирая кровь с губ. Би-Хан уже шёл прочь, к чёрной глади озера, видневшегося меж деревьев. Позади полыхал пожар — сосны горели факелами, осыпая искрами грязь. Куай поднялся, цепь дрожала в его руке. — Я дойду до него… — начал он, но Томаш остановил его, схватив за плечо. — Нет. Потуши огонь, пока всё не сгорело. Здесь есть поселения, могут пострадать люди. — Голос Томаша звучал спокойно, но в глубине серых глаз клокотала буря. — Я… поговорю с ним. Куай колебался. Пламя лизало стволы, дым заволакивал небо. Он кивнул, резко развернув цепь. Огонь взметнулся, но теперь это было подконтрольное пламя — узкая полоса, пожирающая сухостой, чтобы остановить большой пожар. Томаш двинулся к озеру. Ноги подкашивались, каждый вдох обжигал рёбра, но он шёл, пока не увидел Би-Хана. Томаш замер, словно земля под ногами превратилась в тонкий лёд. Би-Хан стоял по щиколотку в воде, его силуэт, вырезанный на фоне багрового зарева, напоминал сломанный клинок. Дым вился вокруг, цепляясь за его фигуру, а отражение огня в озере дрожало, будто само небо лизало раны земли — Би… — начал Томаш, но голос сорвался. — Уйди, — голос Би-Хана прозвучал хрипло, как скрип заржавевших ворот. — Твой страх воняет слабостью. Томаш не шелохнулся. В груди Эненра заворчал, но демон смолк, почуяв дрожь в пальцах хозяина. Огонь пожирал сосны, вытягивая из них соки треском и шипением. Дым вился над озером, цепляясь за воду, как руки утопающего за последний луч света.Томаш шагнул вперёд, сквозь пелену пепла, каждый вдох обжигал горло, но он не останавливался. Шаг. Ещё шаг. Грязь хлюпала под сапогами, и Би-Хан резко обернулся. Лицо его, всегда безупречно холодное, было искажено — бровь дергалась, губы подрагивали. Пальцы впились в шею, оставляя красные полосы, будто он пытался сорвать невидимый ошейник. — Осточертело, — выдохнул он, и слово упало между ними, как нож. Томаш остановился. Амулет Теней на груди хозяина загудел, синее сияние замигало, словно предупреждая. Би-Хан схватил цепь, дёрнул — звенья лопнули, оставив на коже кровавую полосу. Амулет упал на прибрежный камень, звонко ударившись о гранит. — Мерзкая шлюха… — он заговорил тише, голос рассыпался на осколки. — Я был… инструментом. Даже для неё. Куай Лян замер вдали от них, его кусаригама выпала из ослабевших пальцев. Пламя вокруг него погасло, словно поглощенное внезапной пустотой. Слова брата о матери пробились сквозь броню гнева, оставив после себя рану глубже любого клинка. Томаш шагнул в воду. Холод пронзил тело, но он не остановился. Би-Хан вздрогнул, отступив глубже. Лед, нараставший по краю озера, заскрипел, трескаясь под его весом. — Не подходи, — предупредил он, но это уже не было приказом. Это был стон. Ветер донёс запах гари и крик Куая, который принялся снова тушить пожар, используя встречное пламя. Би-Хан взглянул на брата вдалеке — не на врага, а на того мальчика, что когда-то обнял его у пепелища. Куай Лян тем временем посмотрел на него в ответ. Пламя вокруг него сбивалось в кольцо, покорное, но дрожащее от напряжения. И в его глазах не было гнева. Лишь усталое понимание. Томаш сделал ещё шаг. Вода хлюпнула под сапогом, круги разбежались по черной глади озера. Его рана ныла, пропитанная кровью повязка давила на ребра, но он не останавливался. В глазах горело нечто большее, чем страх — упрямая надежда, что даже в этой ледяной пустыне есть искра тепла. Би-Хан вздрогнул, вновь обратив на него внимание. — Паскудный калека, я же сказал не приближаться, — Би-Хан усмехнулся, но смех вышел хриплым, как скрип ржавых петель. Глаза Томаша встретились с его взглядом. В них не было страха — только упрямство, которое всегда сводило Би-Хана с ума. И что-то ещё… То, от чего лёд в груди дрогнул, угрожая треснуть. — Ты не хочешь меня убить, — прошептал Томаш. Би-Хан зарычал. Рык вырвался из глубины горла, грубый и надломленный. — Ты… сделал меня слабым, — шепот, полный ненависти и чего-то ещё, прозвучал так тихо, что услышал только тот, кому он был адресован. Би-Хан рванулся вперед. Лед под ногами треснул, осколки взметнулись в воздух, сверкая в дымной мгле. Томаш не успел отпрянуть — рана сковала тело, замедлив реакцию. Рука Би-Хана вцепилась в его горло, бросила на берег, пригвоздив спиной к мокрому песку. Лезвие клинка уперлось в шею, холодное, как сама смерть. — Ты думал, я позволю тебе… смотреть на меня с жалостью? — Би-Хан навис над ним, дыхание прерывистое, горячее, вопреки льду в голосе. Его волосы, выбившиеся из пучка, касались щеки Томаша— нечаянная нежность среди насилия. — Ты ничего не знаешь! Ни-че-го. Куай закричал, но звук потерялся в грохоте падающих деревьев. Он бежал к братьям, огонь развевался за ним, как окровавленное знамя, но каждый шаг словно увязал в смоле. Время растянулось — искры от пожарищ застыли в воздухе, капли воды с волос Би-Хана падали на лицо Томаша медленно, как слепые слёзы. Томаш не сопротивлялся. Его пальцы дрожали, поднимаясь к лицу Би-Хана. Лезвие впилось в кожу, выступила капля крови, но он коснулся щеки — шершавой от пепла, горячей вопреки всей ледяной маске. — Прекрати, — прошептал он. Глаза Би-Хана, синие до черноты, расширились. — Ни к чему сейчас… прятать чувства. Би-хан дёрнулся, будто от ожога. Лезвие дрогнуло. Он замер, будто услышал что-то вдали — может, эхо материнского смеха или скрип деревянных журавликов в огне, а может тёплые янтарные глаза и предсмертное: «Не прячься…» — Не смей… — голос сорвался, став тише и слабее. Пальцы на горле Томаша ослабли. Ледяной клинок растаял, каплями стекая по шее. Куай застыл в десяти шагах, цепь кусаригамы обвисла в руке. Он видел, как дрогнули ресницы брата, как сжались губы, будто сдерживая стон. Воздух трещал от жары, но между ними вдруг стало тихо — как в глазу циклона, где буря замирает, чтобы сделать вдох. Би-Хан отпрянул, будто тело его пронзили раскалённой спицей. Губы искривились в беззвучном рыке, и он приподнял Томаша за грудки и отшвырнул прочь — тот ударился плечом о мокрый камень, стиснув зубы от боли. Би-Хан прижал ладонь к глазам, словно пытаясь вырвать из них навязчивый образ. Томаш поднялся, превозмогая дрожь в ногах. Рана на боку пульсировала, пропитывая повязку тёплой липкостью, но он полз вперёд, оставляя за собой борозду в грязи. Пальцы дрожали, когда коснулись плеча Би-Хана — там, где под слоем льда и крови тускло поблёскивала эмблема: треугольник по центру и три круга. Та самая, которую они ему подарили много лет назад. — Не трогай! — Би-Хан вцепился в его запястье, выворачивая сустав. Лёд нарастал на коже, сковывая жилы, но Томаш не отводил взгляда. — Ты её… никогда не снимал, — прошептал он. Пальцы Би-Хана задрожали, ногти впивались в кожу Томаша, оставляя белые отпечатки. В глазах, обычно непроницаемых, метались искры — гнев, страх, растерянность. — Заткнись, — голос его сорвался, став вдруг хрупким, как лёд на первых заморозках. Томаш не отводил взгляда. Свободной рукой он расстегнул ворот своей робы и достал из-под ткани цепочку. На ней висела точная копия эмблемы — те же три круга и треугольник. — У Куая тоже есть своя, — сказал он тихо. — Мы поклялись… Би-Хан замер. Его пальцы разжались, выпустив запястье Томаша. Взгляд скользнул с эмблемы на лицо того, кто осмелился напомнить о прошлом. О днях, когда «единство» не было пустым словом, а «брат» — не синонимом предательства. — …как знак нашего единства, — закончил Томаш. Ветер донёс пепел сгоревших деревьев, и он осел на плечах Би-Хана, словно седина. Лицо грандмастера исказилось — брови сдвинулись, губы задрожали, сдерживая то, что нельзя было назвать плачем. Он отвернулся, но Томаш уже видел: трещина в броне, глубокая и неизлечимая. — Зачем… — голос Би-Хана треснул, как тонкий лёд под ногами. Томаш прикоснулся к эмблеме на его плече, стирая корочку замерзшей крови. — Ты знал, что мы носили их всё это время? — спросил он. Ветер донёс запах горелой хвои, искры упали в воду, шипя. — Даже когда ты отрекся… даже когда предавал. И даже, когда мы основали свой клан. Лицо Би-Хана исказилось. Брови сдвинулись, губы задрожали, обнажая сцепленные зубы — гримаса, слишком человеческая для маски Грандмастера. Он засмеялся — коротко, хрипло, как будто смех рвался сквозь горло, забитое осколками. — Глупость… — прошипел он, но смех нарастал, становясь горьким, надрывным. Плечи вздрагивали, а рука сжалась в кулак. — Всё это… глупость… Томаш не отводил руку. Под пальцами эмблема теплела, лёд таял, оставляя капли на коже. Где-то вдали рухнула ещё одна сосна, осыпав берег золотыми искрами, но здесь, у воды, время будто остановилось. Би-Хан резко сбросил руку Томаша. Смех стих, сменившись тишиной, густой как смола. — Довольно, — выплюнул он, но теперь это звучало как мольба. — Я не просил твоей преданности. Слова упали в тишину, как камни в пустоту. Томаш не отводил взгляда. Его пальцы дрожали, но не от страха — от ярости, что прорывалась сквозь годами наращённую сдержанность. — Но ты её получил, — он выдохнул, и слова повисли в воздухе, как дым. — И я всегда буду рядом. Чтобы подать руку… даже если ты её оттолкнёшь. Би-Хан резко дёрнул головой, словно отгоняя назойливую муху. Его пальцы сжались в кулаки, ногти впились в ладони, оставляя полумесяцы на коже. — Лучше… помоги себе, — прошипел он, и голос сорвался, как ржавая петля. Он оттолкнул Томаша так, что тот едва удержался на коленях. Би-Хан поднялся, пошатываясь, будто земля под ногами стала зыбкой и подошел к озеру. Его пальцы впились в грязь, подбирая амулет Теней — цепь обвилась вокруг запястья, словно змея, вернувшаяся к хозяину. Лёд на плечах крошился, обнажая потрёпанную ткань одежды, а глаза, обычно острые как клинки, смотрели сквозь Куая, стоявшего в отдалении. Куай не шевелился. Сердце сжалось, будто его сдавили ледяные тиски. Он видел, как брат — всегда незыблемый, как гора — шагал мимо, спотыкаясь о собственные тени. Плечи Би-Хана дёргались в такт неровному дыханию, а рука с амулетом прижималась к груди, словно пытаясь заткнуть дыру, которой не было видно. — Би… — начал Куай, но звук застрял в горле. Би-Хан прошёл мимо, не обернувшись. Его шаги глухо стучали по камням, растворяясь в гуле пожара. Пещера поглотила его, как пасть, а за спиной остались только искры, падающие в чёрную воду озера. Томаш сидел на берегу, сгорбившись. Рана на боку пульсировала, но боль эта казалась ничтожной рядом с тем, что грызло изнутри. Он сжал эмблему в ладони — металл впился в кожу, оставляя отпечаток клана, что они оставили. Дым вился над водой, сливаясь с туманом. Куай подошёл, опустившись рядом. Его одежда пахла гарью и кровью, но рука, легшая на плечо Томаша, была тёплой. — Мы справимся, — сказал Куай, но в голосе не было уверенности. Томаш молчал. Глаза его следили за водой, над которой по-прежнему стелился дым от пожара. Комментарий автора: В главе семь я говорила о спойлере-ключе, который я хотела раскрыть чуть позднее, но раскрою сейчас, чтобы расставить акценты. Главный спойлер той главы — это музыка, которую я приложила в начале. А точнее слова песни My World. Эта работа сонгфик, я всегда пишу под музыку, она главный источник моего вдохновения. Многие песни, которые здесь есть — без текста и слов, отражают настроения, чувства, эмоции. Но те, что с текстом — это по сути чувства главных героев. Они могут выражать как какой-то конкретный момент, так и всю линию в целом. Таких здесь немного: Xxxtentacion — Never. Сектор и Би-Хан. Вся 3 глава была написана под эту песню и настроение. Да, там много других моментов, которые нет смысла перечислять. Но желание Би-Хана свободы, встреча с первым и единственным другом и соратником, их встреча в подвале у Сектор, общая тяжесть долга и обязательств двух замкнутых старших детей — очень важны в этой главе. Поэтому текст про них. Мелодия и настроение про всю главу. I Hold You — Clann — это чувства Томаша сами знаете к кому. Здесь можно без комментариев, достаточно прочитать текст. My World — Eivør — А это чувства Би-Хана))) Их связь — тихий ураган подо льдом. И музыка это передает. Нам осталось только доползти до глав, где это раскрывается ахах но здесь уже огромный успех, Томаш дотронулся до щеки Би-Хана к 150 странице текста. Я считаю — лёд тронулся. Гспд, я не верю, что вы все еще со мной. Everything would be fine — Xxxtentacion — это Би-Хан. В главе с Веем, на протяжении всего повествования. Youth Novels — Blue — а это, безусловно, Томаш. Лучик надежды, который никогда не сдается. Мы же все понимаем, что он тот, кто разгоняет тьму) Про Куая узнаем дальше. По поводу действия артефактов и прочего. Многое еще не раскрыто. То, что братья нашли в свитках могло не правильно интерпретироваться. Песни к этой главе. Killing me inside — она идеально подходит к финальной сцене. Отражает безусловно чувства Би-Хана. Но Куай тоже наблюдает, и происходящее разбивает и его сердце, слушаем любую версию и читаем текст. Так как я раскрыла, что музыка здесь очень важна, то вот еще про эту мелодию: Thinking of you  — Andy leech — это Би-Хан и его мысли. Слова песни перекликаются даже строчкой с песней My World. Lost Tales — Federico Mecozzi, Redi Hasa, CristianBonato. Она про историю семьи Куай Ляна и Бина-Хана. В принципе, я слушала её и думала обо всех сложных переплетениях их судеб. О Лонгвее, что стал таким из-за обычаев клана и сломанной любви, ровно как и Би-Хан. Этот бесконечный цикл. О Мейлин, о её любви к Ханьфену, в принципе об их запретных чувствах, об отношениях Лонгвея и Мейлин, о бабушке, что похоронена на безымянной могиле, о деде, что толкнул этот цикл дальше. О Би-Хане и Куай Ляне и горящих журавлях. А также о чувствах, что там, безусловно, были и кипели, но были вынуждены погибнуть под толщей запретов и безжалостных традиций клана. Поэтому, тем, кто такой же меломан как и я — обязательно послушайте)) PS: хочу ли я сказать, что Лонгвей зайка и жертва системы? Не совсем. Лонгвей такой же продукт системы, что и Би-Хан. Я просто хочу показать, что насилие порождает насилие, и раз мы показываем многогранность такого антигероя как Би-Хан, то почему бы не показать эту же глубину у его отца? Который несомненно являлся тираном и токсиком для своего сына. Эта история не про обеление героя, скорее об искуплении, прощении и принятии, как себя, так и других.