Над пламенем всегда завесой – дым

Около полугода тому назад.

      Снег падал не так, как в старых сказках — не кружевными хлопьями, а мелкими и колючими иглами, словно пытался соскоблить всю кожу с лица. Он резал, въедался и слипался на ресницах, превращал дыхание в ледяные осколки. Куай Лян шагал вперед, чувствуя, как тело брата — тяжелое и неподвижное — впивается в его плечи острыми краями доспехов. Би-Хан больше не был его Великим мастером. Куай зло и отчаянно думал, что братом тоже не был.       Теперь он был грузом предательства, разорвавшим прочную нить их незримой связи.       Томаш шел следом. Его шаги глухо стучали по замерзшей земле. Молодое лицо, обычно смягченное улыбкой, было искажено гримасой боли — не от ран, а от осознания, что человек, которого он боготворил, оказался пустотой в обличье героя.       — Он… скоро проснется? — спросил Томаш, голос дрогнул, словно тонкий лед под ногами.       Куай Лян не ответил. Вместо слов в его голове звучали обрывки прошлого: тренировки в заснеженных дворах Лин Куэй, где Би-Хан учил их выжимать из холода силу, а не слабость.       — Лед не предает, — говорил старший брат, — он просто есть.       Теперь же лед в сердце Би-Хана растаял, обнажив червоточину амбиций.       Куай сжал ладонь в кулак. Солнце над горами. Ветер в лицо. Рука брата болталась из стороны в сторону. А под ногами скрипело и растекалось — снег таял под подошвой.       Внезапно Куай Лян заметил, что бежит с безумной скоростью. Он сбавил ход. Позади послышался вздох облегчения.       Деревья, редкие коробки домов, узкая тропа и женщина с корзиной грязного белья. Улыбка ребёнка, идущего рядом с ней — отпечаток короткого незыблемого счастья. Куай видел это, но как будто сквозь толщу воды — очень близко и невероятно далеко. Покой и красота, всё то, что в обычные дни волнует душу — оставило его, но он не испытал сожаления. Как будто, всего за один день это стало новой нормой, и ничего тут уже не поделаешь.       Заброшенная башня возвышалась над равниной, как сломанный клык — облупленная каменная громадина с проваленными окнами-глазницами. Внутри пахло плесенью и железом, словно само здание истекало ржавчиной. Куай Лян опустил брата на пол. Он повернул голову в сторону, ненароком замерев у маленького частично разбитого зеркала на стене. Скорпион коротко выдохнул и отвернулся, чтобы не смотреть на шрам, который брат оставил на его лице — вертикальную уродливую черту через глаз, метка точки невозврата.       — Свяжи его крепче, — приказал он Томашу, но голос звучал как просьба.       Молодой ниндзя молча выполнил указание, пальцы дрожали, обматывая веревки вокруг запястий Би-Хана.       — Он… он мог бы объяснить. Может, его заставили…— начал Томаш, но Куай резко обернулся:       — Заставили? Ты видел его глаза, когда он говорил с Шанг Цунгом? Он хотел этого. Величия. Власти. — Гнев прорвался сквозь каменный панцирь, но тут же сменился усталостью. — Мы были семьей, Томаш. А семья… — Голос сорвался.       Снег за окном густел, превращаясь в стену. Томаш присел на корточки рядом с бессознательным Би-Ханом, положив ладонь на его грудь, будто проверяя, осталось ли там что-то человеческое.       — Я верил ему. Как нашему отцу… — прошептал он. — Но теперь… теперь у меня только ты, Куай.       Куай Лян вышел на ветряный балкон, втягивая воздух, словно пытался вдохнуть будущее. Что дальше? Клан Лин Куэй рассыпался, как карточный домик. Будущее, незыблемое и предопределенное задрожало, стало неустойчивым как зыбучие пески.       Скорпион… Это имя теперь жгло, как клеймо. Он — больше не тень брата. Он — зверь, вырвавшийся из клетки прежней верности.       За спиной заскрипели половицы. Томаш прислонился к дверному косяку, лицо бледное, но решительное.       — Мы не можем его убить, — сказал он. Не просьба. Констатация.       — Нет. Но и оставлять так… — Куай провел рукой по лицу, стирая снежную крошку, смешанную с потом. — Он выберется. И придет за нами.       — Тогда мы будем готовы. — В голосе Томаша впервые прозвучала сталь. — Или… или найдем способ вернуть его.       Куай усмехнулся горько. Возвратить того, кто сам отрекся от всего? Но в глазах Томаша горел огонь, который не мог потушить даже ледяной ветер.       Перед уходом Куай всё же остановился на пороге, обернувшись к брату. Би-Хан лежал в луче бледного света, пробивавшегося сквозь разбитое окно. Снег кружил над ним, подсвечивая пыль, как хоровод призраков.       — Прощай, брат, — прошептал Куай. Не злость. Не печаль. Констатация.       Но ведь они еще, безусловно, встретятся.

***

Врата Скорби, сейчас

      Ночь опустилась на пещеру, как тяжёлое мокрое полотно. Снег с дождём хлестал по камням у входа, превращаясь в серую кашу, а ветер выл, словно оплакивал что-то безвозвратно утраченное. Костер, едва теплившийся в углу, отбрасывал на стены дрожащие тени — две фигуры, сгорбленные у огня, казались больше похожими на призраков, чем на живых. Би-Хан сидел, прислонившись к холодной скале, его гордый силуэт сливался с темнотой, лишь бледное лицо мерцало в отсветах пламени. Куай Лян подбросил в огонь сухую ветку, искры взметнулись вверх, осветив его лицо — изрезанное усталостью и гневом, но теперь уже без ярости. Невысказанные слова буквально душили его, точно застряли в горле. Но отчего-то всё, что он говорил до этого, растворялось, точно кислота в сточной воде. Это доводило до странного и непривычного чувства бессилия.       Воздух пропитывался сыростью и дымом. Запахом разочарования и боли, которые не сразить ни мечом, ни грозными словами.       — За что ты его ненавидел? — спросил Куай внезапно, не глядя на брата. Голос его звучал хрипло, будто слова продирались сквозь колючую проволку. — Отца.       Би-Хан не поднял глаз. Его дыхание стало чуть глубже, будто он готовился к удару. Снаружи завывание ветра на мгновение стихло, и в тишине стало слышно, как трещит костёр.       — И вот ты снова молчишь, — Куай бросил в огонь ещё одну ветку, резче, чем нужно. — Как всегда.       Би-Хан вздохнул — долгий, прерывистый звук, будто выдыхал то, что копилось годами.       — Ты всё ещё цепляешься за это? — спросил он наконец, но в его тоне не было привычной колкости.       — Не уходи от ответа. — Куай бросил в огонь ещё одну ветку, искры взметнулись вверх. — Я хочу понять. Потому что… — Он запнулся, сжав кулаки. — Потому что не хочу верить, что ты всегда был таким.       Молчание растянулось. Би-Хан уставился на пламя, словно ища в нём ответ.       — Он не был для меня семьёй, — начал он медленно, словно каждое слово ранило. — Но я… я хотел, чтобы он увидел во мне наследника. Даже в тот день.       Куай замер. Это было больше, чем он ожидал услышать.       — Я искал его одобрения, — выдохнул Би-Хан. Каждое слово вырывалось, как ржавый гвоздь из доски. — Даже когда стал сильнее его… Даже когда он лежал мёртвый у моих ног. Я ждал, что он скажет: «Ты молодец».       Куай не двигался, почти не дышал. Пламя отразилось в его глазах — два крошечных костра, готовых вспыхнуть.       — Ты убил его. И всё ещё ждал похвалы?       — Нет. — Би-Хан резко встал, его тень заколебалась на стене, огромная и изломанная. — Я ждал, что он признает… что был неправ. Что его традиции — это цепи.       Дождь за стенами пещеры усилился. Яркие вспышки озарили небо, осветив их пещеру на краткий миг.       — Но тогда… — Его голос дрогнул. Он замер, словно увидел призрака в пламени костра. — Он так и не посмотрел на меня. Ни гордости, ни гнева. Лишь… пустота.       Куай ощутил ком в горле. Он вспомнил отца — холодного, но справедливого. Человека, который учил его держать меч, поправляя пальцы с непривычной нежностью.       — Он не умел показывать чувства, — пробормотал Куай. — Но он… гордился тобой.       Би-Хан усмехнулся — коротко, беззвучно.       — Гордился? — Он провёл рукой по лицу, будто стирая невидимую маску. — Он видел во мне инструмент. В каждом, даже в маме.       Куай поднялся медленно, лицо исказила гримаса боли.       — Он был достойным человеком. Не идеальным, но он…       — Любил её? — Би-Хан усмехнулся, но в его глазах не было насмешки. — Или просто владел ею?       Куай зашипел:       — Ты не имеешь права…       — Я ведь помню тот день, — перебил Би-Хан. Его голос стал резким, как лезвие. — И я знаю, что ты его тоже помнишь, но предпочёл забыть, как нечто незначительное.       Куай сглотнул. Он помнил. Безусловно. Это то, что до сих пор приходит к нему в кошмарах. Но он никогда не осмеливался заговорить об этом вслух. Как будто, если они обсудят это, то тот кошмарный день станет правдой.       — Отец… — прошептал Куай, — Он винил себя в её смерти.       Би-Хан засмеялся — горько, беззвучно.       — И ты веришь, что это была любовь? Это была слабость. Он погубил её, как погубил нас всех своими «традициями».       Куай замолчал. Дождь мерно отстукивал по земле мелодию.       — Тогда ты и сам знаешь, что говоришь неправду, — Куай повернулся к брату, и в холодной пещере на краю света их глаза встретились. — Он любил её. Да, ревновал. Да, совершил ужасное… Но он любил.       Они замерли друг напротив друга, не разрывая зрительного контакта. Два брата, что всегда были вместе. Кривая губ на лице Би-Хана поползла вверх, и он усмехнулся.       — Впервые слышу, чтобы ты говорил, что он был в чём-то неправ.       Куай хмыкнул. Он опустился на камень, сжимая виски пальцами. Тишина снова накрыла пещеру, но теперь она была иной — тяжёлой, но не враждебной. Би-Хан тоже опустился на своё место. Костер, разделявший их, словно пропасть, кратко вспыхнул.       — Лю Кан… — начал Би-Хан неожиданно. — Он переписал нашу судьбу. Сделал нас марионетками. И ты принимаешь это.       Куай вздохнул:       — Он пытался спасти мир.       — Мир? — Би-Хан усмехнулся. — Или свои идеалы? Он был человеком, Куай. Таким же, как мы. Что даёт ему право решать, кто достоин жить, а кто — нет?       Куай не ответил.       Ветер снова завыл, забираясь в пещеру, и они оба поёжились.       — Ты мог выбрать другой путь, — наконец сказал Куай. — Без предательства.       Би-Хан закрыл глаза:       — А ты мог бы выбрать меня вместо отца.       Угли. Потрескивали. Дым стелился по полу, цепляясь за камни.       — Томаш вернётся, — внезапно произнёс Би-Хан, словно пытаясь убедить себя.       — А если нет? — Куай посмотрел на него.       Би-Хан открыл глаза. В них мелькнуло что-то, что Куай не видел годами.       — Тогда я останусь тем, кем ты меня видишь.       Куай отвернулся. Его голос дрогнул:       — Я ненавижу тебя. Особенно за то, что эта ненависть… она съедает меня изнутри. Но… я хочу понять.       Би-Хан кивнул, будто соглашаясь.       — Спи, — сказал он. — Завтра… завтра будет другой день.       Они улеглись на противоположных сторонах пещеры, спиной друг к другу. Костер угас, оставив лишь тлеющие угли. Дождь за стеной перестал идти, и в тишине стало слышно, как капли воды падают с потолка — размеренно, как слёзы.       Куай лежал, глядя в темноту, и думал о том, что брат, возможно, прав. О том, что они все — несовершенны. А Би-Хан, прикрыв глаза, вспоминал лицо матери — размытое, как старый рисунок под дождём.

***

Двадцать три года назад.

      Коридор поместья Лин Куэй казался мальчику бесконечным. Высокие деревянные колонны, украшенные резьбой драконов, отбрасывали длинные тени, а сквозь бумажные окна пробивался тусклый свет. Куай бежал, едва переставляя короткие ноги, смеясь про себя. Он спешил к матери — сегодня она обещала посмотреть на то, как он научился заставлять пламя танцевать на ладони.       Воздух пахнул ладаном и влажным пеплом, словно кто-то недавно тушил здесь пожар. Впереди, за резной дверью с узором из инея и сосновых ветвей, была комната матери. Он уже видел её лицо — бледное, как лунный диск, улыбку, что таяла быстрее снежинки на ладони.       Но дверь распахнулась раньше, чем он успел коснуться ручки.       Из щели между створками выплыла тень — высокая, широкая, закованная в доспехи цвета ночного моря. Металл скрипел, как старый лед под ногами, а плащ с орнаментом, что Куай часто видел на книгах, которые читал Би-Хан, волочился за мужчиной, оставляя на полу следы, похожие на когти. Куай Лян замер, запрокинув голову. Лицо незнакомца было высечено из мрамора — острые скулы, широкие брови, губы, сжатые в тонкую нить. Глаза, холодные как озёрная гладь в декабре, скользнули по мальчику, не задерживаясь. Ханьфэн (Холодный ветер) — имя, которое позже Куай услышит в шепотах слуг.       Мужчина шагнул вперёд. Пол дрогнул, как перед землетрясением, а сердце Куай Ляна забилось так громко, что он боялся: вот-вот его услышат. От великана веяло морозом, словно он принес с собой зиму, спрятанную в складках одежды. Рука в железной перчатке едва не задела плечо мальчика, проходя мимо. Куай вжался в стену, чувствуя, как леденеют кончики пальцев, как морозное дыхание мужчины оседает на ресницах, превращаясь в крошечные кристаллы. Он ждал, что Ханьфэн заговорит, окликнет, спросит имя — но тот молча растворился в полутьме коридора, оставив за собой лишь звон пряжек и запах железа.       Тишина после его ухода была густой, как кисель из коры. Куай Лян проскользнул в комнату, но вместо материнских объятий наткнулся на гулкий гнев. Он быстро спрятался за ширмой у двери, подсматривая сквозь щель.       Отец, Лонгвей, стоял у окна, затянутого шелком цвета крови. Его тень, искажённая пламенем свечей, плясала на стене, будто демон из сказок няньки. Руки он сжимал так, что костяшки побелели, а голос, обычно глубокий и мерный, теперь рвал воздух, как кинжал:       — Ты думаешь, я слеп?! — Лонгвей ударил кулаком по столу, где фарфоровая чашка с жасминовым чаем подпрыгнула, расплескав капли на скатерть. — Весь клан шепчется! Твой брат… этот ледяной истукан… он здесь чаще, чем в своей конуре, которую он называет домом!       Мать, Мэйлин, сидела на циновке, вышивая золотыми нитями символ долголетия. Её пальцы не дрогнули, но игла вонзилась в ткань с такой силой, что шелк порвался с тихим вздохом.       — Мой брат — страж северных рубежей, — ответила она. Её голос, обычно мягкий, как шёлк, звенел сталью. — Твои подозрения — плод больного ума, Лонгвей. Ты же сам призвал его охранять поместье.       Лонгвей рассмеялся — звук был похож на треск ломающихся ветвей.       — Охранять? — он шагнул к ней, и Куай Лян увидел, как мать слегка отклонилась назад, будто от ветра с гор. — Или делить твою постель?       Мэйлин встала, медленно, словно поднималась со дна озера. Её халат, расшитый серебряными журавлями, колыхнулся, и Куай Лян вдруг вспомнил, как эти птицы улетали на юг, оставляя на пруду лишь отражение луны.       — Какими еще обвинениями ты сегодня хочешь меня рассмешить?       Удар кулака по столу. Звон посуды. Куай вздрогнул, прижимая ладони к ушам, но не мог оторваться от щели в ширме.       Отец сжимал в руке обломок вазы — сине-белый фарфор, подарок императрицы Синдел, теперь лежал в осколках у его ног.       — Би-Хан… — Лонгвей выдохнул имя старшего сына, словно проклятие. — Он слишком похож на него. Его лёд…       Мэйлин рассмеялась — зло и жестоко.       — Ты смеешь спрашивать, чей он сын? — женщина подошла к своему мужу вплотную. Её голос, обычно нежный и мягкий, теперь бил холодом. — Посмотри на его глаза. Они — твои. Как и твоя подозрительность.       Рука Лонгвея дрогнула. Он поднял её, будто хотел коснуться её щеки, но вместо этого схватил за подбородок, заставив вскрикнуть.       — Я должен быть уверен, — прошипел он. — Или я…       Пощёчина прозвучала громче грома. Рука матери, украшенная нефритовыми браслетами, на миг замерла в воздухе, как коготь феникса. Лонгвей отшатнулся и, прижав ладонь к щеке, выпрямился. Куай Лян, прижавшийся к дереву, закрыл уши ладонями. Но голоса родителей пробивались сквозь пальцы, как иглы:       — Уйди, — прошипела мать. — Прежде чем я напомню тебе, чья магия сильнее.       Куай побежал прочь, спотыкаясь о собственные ноги. В ушах звенело, а в груди горело — он не понимал, почему пахнет медью. Позже он узнает, что это запах крови — его губы были прикушены до ран.

***

      Сад поместья утопал в снегу. Би-Хан, уже тогда серьёзный не по годам, сидел на камне, а рядом с ним — Ханьфэн. Дядя двигал пальцами, и лёд в его ладонях оживал: превращался в цветы, зверей, миниатюрных драконов.       — Сосредоточься, — голос Ханьфэна звучал непривычно мягко. — Криомантия — это сила, что требует воли и упорства. Это не магия, а диалог с холодом внутри себя.       Куай спрятался за деревом, заворожённо наблюдая. Ханьфэн улыбнулся — редкая, почти пугающая улыбка. Но когда его взгляд упал на Куай Ляна, лицо дяди снова стало маской.       — «Уходи», — словно сказали Куаю глаза дяди.       Би-Хан обернулся. Их глаза встретились — старший брат сжал губы, будто стыдясь чего-то. Куай побежал, чувствуя, как лёд царапает кожу.

      Год спустя.

      Небо над Лин Куэй разверзлось чёрными тучами. Дождь хлестал, как плети, смывая золото с крыш пагод. Куай, прижавшись к колонне, видел, как через ворота вползает похоронная процессия.       На носилках, укрытых знаменем с волком — символом Ханьфэна, — лежало тело. Доспехи стража северных рубежей были изломаны, лицо — синее от мороза, будто сама смерть поцеловала его в губы.       Мать выбежала босая, её чёрные волосы слились с ночью. Она рухнула на колени перед носилками, и её крик разорвал гром:       — Ты убил его! Послал на смерть!       Отец стоял на крыльце, неподвижный, как истукан. Его плащ, цвета закатного солнца, обвис мокрыми крыльями.       — Он был воином, — глухо произнёс Лонгвей. — Его долг…       — Долг?! — мать вскочила, хватая обломок меча у ног стража. — Твой долг — сжечь себя от стыда!       Клинок просвистел в сантиметре от лица Лонгвея, вонзившись в дерево. Мать зарыдала, её тело согнулось, будто ломаясь пополам. Дождь стекал по её лицу, смешиваясь со слезами, а пальцы впивались в землю, словно пытаясь вырвать корни клана.       Куай увидел Би-Хана в другом конце двора. Брат стоял, вцепившись в подол плаща матери, который она сорвала в ярости. Его кулаки были сжаты так, что лёд прорезал кожу, алая кровь капала на камни. Их взгляды встретились — в глазах Би-Хана бушевала ярость, в глазах Куая — ледяное горе.       Дождь, который не прекращал лить, никак не мог заглушить материнские крики, что после сменились хрипом и мертвым глухим отчаяньем.