Когда Вселенная глючит

Взмах руки, отчаянное «Ой!» — и по салатовой ткани моей блузки быстро расползлось ярко-алое пятно с неровными краями. Уставилась на него с тупой обреченностью: это должно было случиться. Рано или поздно. — Екатерина Игоревна, извините, — проборомотал кудрявый пятилетка, — я случайно… Ну да. Если ты работаешь с детьми, у которых в руках краски — будь готов выглядеть как председатель профсоюза маляров. — Ничего страшного, Митя, — я подняла стакан с ехидно плещущимися на дне остатками подкрашенной акварелью воды, — покажи-ка, что у тебя получается. Пацаненок повернул свой рисунок так, что б мне было удобнее смотреть. — В целом неплохо, — с трудом сдержала улыбку, — только почему твоя рысь вся в красную крапушку? Меня наградили осуждающим взглядом больших глаз («вот глупенькая; и как эти бестолковые взрослые умудряются не понимать очевидных вещей») и просветили: — Екатерина Игоревна, это — кровь жертвы. Ого. No comments, однако. Реализм, однако. Милый, однако, ребенок. — А-а-а. Понятно. Ладно, ликвидируй лужу и рисуй дальше. И я продолжила обход кабинета, от одного мольберта к другому, останавливаясь возле каждого ребенка, что-то корректируя в их рисунках, ю раздавая как похвалу, так и замечания. За запотевшим окном уныло барабанил дождь, но в кабинете царила своя атмосфера: в теплом воздухе висело сосредоточенное сопение, приглушенно цокали мои каблуки, размеренно тикали часы. Изредка прокатывались смех и шепотки. Привычная рабочая обстановка… которая никогда не держится долго. — Ой! Отдай! Ну вот. О чем я и говорила. Класс оживился, стук кисточек стих, порывом ветра пронесся всеобщий шепот. Ребята с веселым любопытством наблюдали за девочкой, пытающейся отвоевать у хихикающего мальчишки небольшую розовую книжечку. Вереща, они носились вокруг моего стола (единственного в кабинете — у детей были мольберты). Увлеклись немного, угу. — Екатерина Игоревна, он мой дневник забрал, — наябедничала девочка, делая обманный бросок влево, — личный! Она резко метнулась вперед, проехалась животом по столу, уронив мобильник, вытянула вперед руки и вцепилась в край книжечки. Раскатились кисточки и карандаши, предсмертно шелестнула сминаемая бумага, из опрокинутого стакана выплеснулась ядовито-зеленая вода и закапала на пол. День потопов какой-то… — Саша, отдай Алисе дневник, — вздохнула я, поднимая телефон. — Алиса, слезь со стола. Пожалей новые джинсы, их сейчас краской зальет… Мальчишка отпустил дневник, Алиса, злобно сопя, с видом победителя отъехала назад, прижимая к себе драгоценную книжку. Стыдно признаться, но я раньше тоже подобным страдала, вот только быстро забросила записи: не хватало событий, достойных быть увековеченными. Спокойно жила. Не то, что сейчас. Может, возродить славную традицию? По ночам, сидя под одеялом и подсвечивая себе фонариком, буду заносить вот в такую же пушистую розовую книжечку все свои беды. И назгулу такую же подарю, может, дружелюбнее станет. — Ну, чего шумим? Работаем, бандерлоги, работаем, — проворчала я, помогая Алисе собрать кисточки. Интересно, есть у Маши такой? Я пару раз палила ее за поспешным прятаньем тетрадочки, но что там — стихи, комиксы, рецепты салатиков или дневник — неизвестно. Надо будет поискать. Если это все-таки дневник, я смогу узнать подробности вызова назгула (просто спросить не получалось: стоило мне затронуть эту тему, мелкая теряла все слова и только ревела)  и, если мозг мой еще не заплесневел, придумаю, как отправить Витьку Два на родину.

***

Гражданин потер вспотевшие ладони. Раз в двадцатый. Это помогло успокоиться, пусть и ненадолго. — Ты пластилин взял? — голос шакалообразного звучал спокойно, но взгляд маленьких черных глазок скользил по стенам коридора, двери внучки Аркадия Дмитриевича и замочной скважине, выдавая его волнение. Гражданин оторопел: — Зачем? — Глазки соседям залепливать… — пояснил он. — Эх, ну что поделаешь… Мы реально зеркало ищем? Серьезно? — Зеркало. — Выдавил гражданин. Он почувствовал сильную потребность выговориться. Кто знает, может, этот ненужный и неуместный поток слов снимет лихорадочное волнение, от которого так противно дрожат руки и колени. — Старинное. Амальгама серебряная, редкостное качество стекла, удивительная работа… Рама, опять же… Он бубнил быстро и неразборчиво. Голос то и дело срывался на дрожащий шепот. А шакалообразный, полностью поглощенный изучением дверного замка, не слушал. Какие там зеркала, вы что? Тут ведь замок такой… интересный. Маниакально блестя глазами, с азартом одержимого золотоискателя (или стоматолога-садиста, кому как больше нравится) ковырялся в скважине. Локти и отмычки так и мелькали. Периодически он встряхивал головой, видимо, для повышения работоспособности. — Только вот я не понимаю, как этот тип на меня вышел. Представляешь, фото старое прислал, ну, из квартиры дорогого коллеги, с праздника. И такой мне: оно ваше? Продадите? Я и не понял сперва, что про зеркало... Тут гражданин понял: его великолепной речи предпочли общество дверного замка и обиженно замолк. А шакалообразный пыхтел, как чайник, бормотал что-то вроде «Ах, так? А я тебе воот так! Ууу, никаак… А если тааак?». В общем, человек с головой ушел в работу. Наконец замок, покоренный его энтузиазмом, щелкнул, открылся. — Тада-да-дамм… Тадададаааам! Там-там-там! Нет, это не музыка с неба. И не гражданин, и не шакалообразный. И не назгул. Это (как всегда вовремя) зазвонил телефон гражданина. Тот взял трубку, побледнел и затрясся, как очень нервный осиновый лист. Мужчина внимал голосу разъяренного начальства, которому он резко понадобился. Ограбление было отложено по прозаическим причинам. Телефон выключать надо, балда!

***

Квартира из-за назгула стала, мягко говоря, неуютной: свет потускнел, и замена лампочек не помогла; в углах поселились тени, заметные только краем глаза. А в зале, который он захватил, стало невозможно находиться: атмосфера там была легкая и приятная, как в морге. Или это все мое поганое настроение на пару с головной болью виновато? Кстати, башка опять кружится. Да что ж такое! Сменив блузку (не Хэллоуин все-таки, чтоб с «кровавыми» пятнами на одежде ходить) я подумала, куда бы на месте сестры спрятала дневник, мысленно разделила квартиру на квадраты (расположение которых тут же забыла) и с энтузиазмом приступила к поискам. Покопалась в ящиках письменного стола. Нашла тетрадь. Моей радости не было предела… А потом попалась еще тетрадь. И еще три… Вот только они были по русскому, математике, литературе… Разворошила оба платяных шкафа, обнаружила там беспорядок, залежи нафталина и одуревшую моль, которую я тут же убила (да простят меня любители животных). Осмотрела коробки из-под обуви, сервант с посудой, книжный шкаф. Даже за мусорным ведром посмотрела. Со шваброй наперевес вломилась в зал и под «взглядом» пустого капюшона Витьки Два прочесала поддиванье, подшкафье и подкреселье. Результатом поисков были только мохнатые жгуты многолетней пыли. Тяжко вздохнув, села на пол, и, постукивая шваброй, стала вспоминать, где еще я не искала. И меня осенило! Скользя по линолеуму, понеслась в спальню. Подлетела к кровати и, после долгой борьбы с матрасом добыла-таки искомое. Чихая, фыркая и приглаживая наэлектризовавшиеся волосы, плюхнулась в кресло, зажгла бра (вот блин: почти не светит) и зашелестела исписанными крупным округлым почерком листами. Что ж… я бы узнала много интересного о личной жизни сестры и о себе. Если бы не читала «по диагонали» и хоть чуть-чуть понимала безумные сокращения, которых здесь было до фига. Зато появление Витьки Два и предшествующие ему события были описаны подробно. Если опустить лишние подробности, вырисовывалась следующая картина: девчонки гадали, и что-то с самого начала пошло не так. Они увидели «огонь и кубы дыма (угу, фигурный дым в виде кубиков), которые почти все загораживали и огромную чОрную башню, которая рушилась». А потом в комнату через зеркало влетело «оно». Прочитав все это, я зашлась в долгом приступе истерического смеха. С точки зрения моих расшатанных нервов, это было чертовски забавно: мелкие погорели на… гадании на суженного! Интересно, какой «счастливице» такой муженек должен достаться? Надеюсь, не Маше, мне такой родственничек не нужен. А хотя… он из хорошей семьи, воспитанный, футбол не смотрит, не курит, не пьет, и — что самое главное — кормить совсем не нужно. Осталось только обучить его работе по дому, и все, цены не будет… Представив назгула в фартучке и со шваброй, я заржала еще громче. На глазах выступили слезы, воздух кончался, ребра и живот болели, но я никак не могла остановится. Истерика, да. Бывает… Лампочки мигнули, в комнате слегка потемнело; вдоль позвоночника пробежала стайка мурашек. Я подавилась очередным смешком; настроение вернулось в прежнее мрачно-подавленное состояние. Все ясно: назгул решил, что я сошла с ума, и зашел проверить свои умозаключения. — В чем причина столь бурного веселья? — Высокомерно осведомился он от двери. Я не сразу придумала, что ответить: сидела, глупо хлопая слезящимися глазами пытаясь отдышаться. Как же, Его Величество снизошел до беседы с жалкой смертной! — Ты чего тут? Кхе-кхе. Кхе! Назгул всем своим видом излучал презрение к моей скромной персоне: задрал нос, отчего капюшон чуть съехал, скрестил руки на груди и, кажется, тихонько фыркнул. Выдержал паузу, дожидаясь, когда я успокоюсь (ну, или придумывал, что сказать, кто его знает), пренебрежительно бросил: — Изволь, — в  его голосе звучала явная издевка, — объяснить, каким образом мне следует вернуться на родину. Я гаденько усмехнулась, захлопнула тетрадь. Таинственно помолчала, придумывая, что соврать; в поисках идей осмотрела дверь, шкаф, столик, часы над ним… Одиннадцать двадцать. Ночи. Сердце бешено застучало: Мелкая обещала вернуться до девяти. Она всегда приходит вовремя… Что произошло?