Серые слёзы. Серая кровь

Дес скользил меж палаток словно тень. Незаметный незримый, он был везде, словно лёгкий порыв ветра. Тьма, его близкий друг, укрывала его своим мягким крылом, делая неслышимым… Он споткнулся о какую-то корягу и смачно грохнулся. — Барзул, песьи дети! — рявкнул он. Пошевелил правой рукой. Так, бутылка вроде цела, и даже эль внутри не расплескался. Хорошенько набравшись, Дес решил, что пора наводить суету. Он знал, что Талика сейчас где-то лазит с этой крыской Роу, которую Хальфред зачем-то приставил к ней — чего старый лис хотел, Дес так и не понял, но однажды, совершенно случайно столкнувшись с крыской, заявил ему прямо в глаза, что будет следить за ним. А теперь он, Дес, шел прямо к ее людям. Уже стемнело, и вот-вот должны объявить отбой, отряд ее стоял на отшибе, да и если его заметят люди капитана Главной Пчелы, то отведут глаза, так что он не боялся. Впрочем, ему было бы абсолютно плевать, если бы сейчас светило солнце, отряд располагался посреди лагеря, а рядом стоял бы несносный капитан Эдрик. Поэтому, шагнув меж палаток, он вышел прямо к костру, вокруг которого собрались тридцать пять человек, все ещё тощие и жалкие, но, впрочем, уже получше, чем тогда на солнцепёке у озера Леона. Самый крупный из них, кажется, Томас, поднялся и спросил, что ему, Десу, тут нужно. Не вежливо спросил. Плохо, плохо он скрывает враждебность в голосе, надо бы поработать над этим. Поэтому в ответ Дес только хмыкнул, подошёл ближе, и быстрым движением ударил в солнечное сплетение, в пах, по рёбрам, с размаху разбил бутылку о его голову, схватил за запястье, резко развернул к себе спиной и приставил осколки к его горлу. На все ушла пара мгновений, но тяжело дышавший Томас, кажется, только сейчас понял, что произошло. Остальные рабы повскакивали с мест, ошалело глядя на него и на Томаса, со лба которого стекала струйка крови. — А теперь слушайте, оборванцы, — рявкнул Дес, не отнимая осколков от горла бывшего раба. — Мне абсолютно насрать, будете ли вы слушаться Талерику как преданные псы или будете спорить и орать и все такое. Мне плевать. Он усмехнулся и сплюнул, окинув взглядом едва дышавших рабов. — Но вот что я вам скажу, и скажу это один раз, так что разуйте-ка ушки и слушайте, и запоминайте. Второй раз повторять не буду. Томас дёрнулся, и Дес сильнее выкрутил ему запястье и прижал осколки к горлу. — Если вы попытаетесь ее убить, я вас найду. Куда бы вы ни побежали, где бы ни спрятались, я найду вас. Целыми. А вот остальные… найдут вас по кускам. Он отшвырнул раба подальше, и Томас, неловко споткнувшись, упал на землю прямо перед костром. А Дес, не беспокоясь ни о чем, развернулся к ним спиной и ушел. *** Она часто дышала. И смотрела в глаза этому человеку (человеку ли?), темные, неподвижные, глаза, в которых нет ничего живого. Ей девять лет. Ей всего девять лет! Так нечестно! Мама позади захрипела, и девочка ощутила слабое прикосновение к спине. — Лив, отойди. Он пришел за мной. Твоя мама сделала много зла, украла кое-что у важного человека. Неудивительно, что он послал за мной жнеца смерти. Но Лив замотала головой. — Отойди, — хрипло приказал человек перед ней. Но она снова помотала головой. Нет. Нет! Это ее мама, и не важно, что она сделала! Лив не отойдет! Лив ее не бросит! И тогда человек (ли?) вдруг достал меч, такой красивый, золотой — Лив успела разглядеть улыбающееся солнце — замахнулся… Весь мир будто рассекло пополам, весь мир накрыло красное покрывало, и боль, много боли, и последнее, что она слышит, это крик ее матери, и в этом крике — ее имя… …Джо Рид хрипло втянул воздух. Амулеты Йоль работали исправно, наполняя его силой, но внутри, в душе, это тоскливое чувство, эту дыру, оставшуюся после рубящего удара того человека (ли?) ничто не заполнит. Наверное… наверное, это его судьба. Барзул, если угодно, как говорят гномы. Его злая судьба — видеть только смерти. Слишком уж близко он к ней подошёл, слишком уж ее боялся. Он так долго вглядывался в Смерть, что Смерть начала вглядываться в него. По щекам катились слезы, теплые, они оставляли за собой холодные дорожки. Джо Рид не плакал, вовсе нет — просто вся его боль выходила наружу. Первый раз за много дней. Слезы так и текли, он задыхался, и думал, что тут и погибнет, как вдруг кто-то поднял полог его палатки. Внутрь вползла Талика. — Ну чего ты? — пробормотал она, подползая ближе и ложась рядом. — Ночь же. — Мне смерть приснилась, — прошептал Джо Рид, тайком утирая слезы. Темно, конечно, она не увидит, но почувствует ведь, точно почувствует. — Кто умер? — Одна девочка по имени Лив. Ее убил какой-то человек… а, может, и не человек с золотым клинком прямо как у тебя. Он чувствовал ее плечо, а ее пушистые волосы щекотали шею, и она расслабленно лежала рядом, но после его слов вдруг вздрогнула. — Как… у меня? Девочка? Ты можешь… показать мне? Джо Риду страшно не хотелось видеть это ещё раз, но что-то в голосе Талики (а, может, в глубине ее души) подсказало ему, что он должен, обязан выполнить ее просьбу, и он показал. А потом он лежал, смотрел в потолок и боялся, что она уйдет. Но она не ушла, и было что-то спокойное в ее дыхании, в биении ее сердца и в том, что она пришла к нему посреди ночи. — Я больше всего скучаю по сестре, — вдруг сказал он, ощущая, как ее пальцы обжигают неровный пульс его запястья. — Джиневра, она… она всегда меня понимала. Отец говорил, я слишком молчаливый для мужчины. Слишком слабый. А мать любила только сестер, братья ее не интересовали. Только Джиневра обращала на меня внимание. Талика молчала, и он слышал ее тихое дыхание. Ему нравилось, что оно никогда не сбивалась, что бы ни случилось, и, набравшись смелости, он продолжил: — И когда она умерла… я так хотел, чтобы она не умирала. Я тогда подошёл к ней и услышал, как бьется ее сердце. Ее уже закопали, а сердце ещё билось. Иногда даже громче моего. Талика, не говоря ни слова, сжала его руку. Пульс бесновался — казалось, вены сейчас порвутся, и кровь зальёт все вокруг, но несмотря на это ему вдруг стало так легко, как будто это признание собственного сумасшествия, эти цепи, сдавливающие его душу, вдруг упали. Вряд ли он мог признаться кому-то кроме нее. — Оно и сейчас бьётся? — Нет. Перестало. Совсем недавно. Джо Рид вздохнул, и по щеке скатилась последняя слеза. — Почему так? — дрожащим голосом спросил он. — Почему я вижу только смерть? Неужели я недостаточно страдал, когда погибла вся моя семья? Он чувствовал, как Талерика пожала плечами. И правда, откуда ей знать? Он не имел права задавать такой философский вопрос, и все же она ответила: — Может быть, этот мир хочет сказать тебе, что это ждёт всех? Что бы ни случилось в нашей жизни, в конце концов мы придем к этому, а когда именно — все равно не узнаем. Возможно, надо просто жить, пока есть время и возможность? Последняя слеза скатилась прямо в ухо, и Джо Риду стадо ужасно щекотно. Он повернулся к Талике, прижался лбом к ее плечу и пробормотал: — Я подумаю над этим. Если она сейчас уйдет, он точно не сможет уснуть. Его будут мучить мысли или кошмары. — Я не уйду, — пообещала она. *** Лагерь спал. Измотанные дневным маршем солдаты дремали, укрывшись чем попало, в ночи лаяли собаки и караульные порой спрашивали, кто идёт. Йоль говорила «Расследовательница госпожи Насуады», и они пропускали, несмотря на то, что во главе варденов уже стоял Эрагон, потому что они хотели верить, что её ещё можно спасти. Йоль прошла мимо стада, одного из тех, что неотрывно следовали за войском, наполняя его ненасытное нутро. Дальше лагерь Сурды, и там уже стоило быть поосторожней. Там она уже называлась «Расследовательницей Эрагона», потому что несмотря на то, что похищение Насуады расстраивало Оррина как человека, Оррина как короля исчезновение такой мощной фигуры, вполне вероятно, радовало. Для проклятого Эцура на эту ночёвку умудрились даже выставить небольшой шатер, возле которого никого не было. Как интересно… брат короля, его верный рыцарь в таком уязвимом положении — и без охраны? На всякий случай проверив, нет ли вокруг защитных заклинаний (нет), Йоль скользнула внутрь. Внутри пахло пряностями (какими — Йоль не разобрала), и это все, что она могла сказать, потому что не горело ни одной свечи, и тьма окутывала все, глухая, густая, мерзкая. Но в конце концов, зачем слепцу свет? — Кто здесь? — из-за темной завесы раздался хриплый голос. — Это я. — А… сестрёнка Энн… Йоль хмыкнула: — Зачем же так официально? Garzla! И магический огонек прорезал тьму, и его свет, такой тусклый, безжизненный, так не похожий на солнечный, озарил сгорбившуюся фигурку на низкой кушетке. Эцур сидел, поджав ноги под себя, как часто сидели сурдийцы. Щеки у него были впалые, сам он осунулся и похудел, а бледный свет украл его смуглость, превратив в подобие привидения. На глазах красовалась повязка, белая, из какой-то грубой ткани. Ну хоть без крови, и то хорошо. — Так значит… они ничего не смогли сделать? Он покачал головой. Что ж, это и неудивительно — без знания точных слов проклятия не снять (да даже порой и зная ничего нельзя сделать). Йоль и не ожидала от хилых сурдийских магов хоть чего-то полезного. — Мы искали ту девушку, которая оказалась там… но не нашли. Никто ничего не смог… — его голос дрогнул, но Эцур тут же помотал головой. Йоль присела рядом с ним. — Тебе хотя бы не больно? — Нет. — И… что теперь? Она ужасно хотела сказать ему все — о крови, о народе, и что они могут позаботиться о нем, и что не будут так ненавидеть, как ненавидит его Оррин, но что-то в его голосе остановило ее. Что-то в его голосе… Эцур молча сидел на кушетке, а руки его дрожали, и сам он вдруг задрожал, обхватил голову руками и застонал как раненный зверь, который и хотел бы попросить о помощи, да некого, да гордость слишком велика, и теперь его судьба — умереть в одиночестве. И, поддавшись внезапному порыву, Йоль вдруг взяла его за руку. Эцур дёрнулся, замер на мгновение, а потом вырвал руку из ее ладони. — Меня отправят обратно в мой замок. Я теперь бесполезен. Я… — он на мгновение запнулся, повернулся как-то боком и на выдохе прошептал: — мертвый груз. Йоль замерла.Что? Что?! Мертвый груз? Это кто тут ещё мертвый груз, мерзкий низкий королёк?! Она сжала зубы, яростно выдохнула, но промолчала. Она должна слушать, и она слушала. А Эцур вдруг заговорил, и говорил он так быстро, будто в первый раз, будто боялся, что остановится, и все так и останется внутри гнить. — Он сказал, я — мертвый груз. Сказал, что давно хотел меня отослать, что я ему уже надоел. Что теперь я бесполезен, и таскать меня с собой слепого нет никакого смысла. Что я должен отправляться к жене… к жене, — его голос становился громче, пока Эцур не начал кричать: — которая меня ненавидит! И Оррин знал об этом, знает сейчас и знал тогда, когда приказал мне жениться! Она ненавидит меня! — он спрятал лицо в руки и снова застонал. — Он мерзкий человек, Эцур. Ты не мертвый груз. Но Эцур дёрнулся — совсем как тогда, когда сестрёнка Энн дерзила королю Сурды. — Нет, нет, не смей… не смей… Йоль вскинулась, вскочила и принялась расхаживать по шатру. — Не сметь что? Говорить правду? — Я должен защищать корону, — убито произнес Эцур, повернувшись к ней правым ухом. — Я должен… Она так хотела ворваться к Оррину и влепить ему по роже, вечно пьяной и недовольной, а потом схватить за грудки и трясти, трясти, трясти, пока у него глаза не вывалятся из глазниц. «Могу помочь с этим», — хмыкнул Дес, уже не совсем трезвый. «Дес, катись в Бездну, не до тебя сейчас!» — рявкнула Йоль, и ее ярость отдалась в головах даже у Талики и Джо Рида. — А по-моему, ты так долго защищал корону, что теперь она тебе должна! Серьезно, разве так благодарят верного союзника? Высылают прочь, наговорив мерзостей? Эцур поднял голову, и повязка слегка сползла, но этого было достаточно, чтобы Йоль заметила белые, будто подернутые какой-то пленкой радужки, вокруг которых полопались вены, отчего казалось, будто полная луна отражается в море крови. Эцур же кинулся поправлять повязку, но оттого, что руки его дрожали, ничего не получалось, и он только кривился от смеси злости и отчаяния. Йоль подошла к нему и забрала несчастную льняную ленту. — Повернись. Он вздрогнул, помедлил мгновение, но, видимо, рассудил, что к той, кому он только что выложил на обозрение распотрошенную душу, можно и спиной повернуться. И повернулся. Йоль спокойно повязала льняную ленту, и, когда он снова оказался с ней лицом к лицу, положила руки ему на плечи и ясно и четко сказала: — Ты не мертвый груз. Эцур будто окаменел. — Ты хочешь туда? В свой замок? Ты хочешь смириться со всеми теми словами, которые тебе сказал Оррин? — А у меня есть выбор? И теперь она заговорила быстро, будто боясь, что если замолчит, то уже точно ничего не скажет: — Ты можешь остаться с нами. Мы скажем, что ты умер в Драс-Леоне. В тебе есть кровь, древняя, как мир, кровь, которая есть в нас. Ты можешь остаться с нами, и мы не будем тебя ненавидеть, никогда. Мы ведь… что-то вроде клана, знаешь? Это Талерика придумала, — Йоль улыбнулась и выпрямилась. Какая глупая речь. — Хотя даже если ты не останешься, я все равно подстрою Оррину какую-нибудь гадость, так и знай! Эцур невесело усмехнулся. Руки его все ещё дрожали, и он не знал, куда их деть, то скрещивал, то принимался разминать пальцы, то прятал под одежду, то доставал. Наконец, спросил: — Почему ты это делаешь? — У меня есть возможность протянуть тебе руку, и я протягиваю. Вот и все. Эцур замолчал, и она поняла, что ей пора уходить. Но напоследок все же сказала: — Ты уже много раз пробовал быть с людьми, которые тебя ненавидят. Может, наберешься смелости встретить людей, которые добры к тебе? В конце концов, ты всегда можешь вернуться обратно.