Сломанные вещи (часть 1)

К моему громадному облегчению, Син в самом деле меняет тему: — Покажешь что-нибудь ещё из того, что тебе нравится? Например, у тебя есть художественный альбом, — он кивает в сторону полок. C недоумением смотрю в указанном направлении. Найдя взглядом альбом, смущённо улыбаюсь. — Честно говоря, после покупки я ни разу его не открывала. — Тогда зачем купила? — Он очень красивый. Качественный. Лимитированное издание. Син продолжает в том же тоне: — А ты любишь дорогие и необычные вещи. Подняв бровь, смотрю на него некоторое время. — Но это не про тебя. Он улыбается искренне и открыто. — Всё нормально, у меня нет проблем со статусом. Я с самого начала знал, что являюсь вещью. — А у меня — есть. Мне не нравится думать, что я разговариваю… с предметами. — По факту именно этим ты и занимаешься, — Син всё так же улыбается, показывая, что шутит. — Неправда... — бурчу я, наливая ещё вина. Выпиваю торопливо, чуть не поперхнувшись. Голос-в-голове грустно говорит: Думаешь, он всего лишь делал, что ты сказала? Играл на публику? И все эти взгляды и улыбки ничего не значили? Да, наверное. Всего лишь очень дорогая и качественная вещь, которая умеет притворяться. Прямо как я — с индивидуальной системой контроля эмоций, обошедшейся отцу в приличную сумму. Чтобы отвлечься от тоскливых мыслей, поднимаюсь и беру с полки альбом. — Хорошо, давай посмотрим, — возвращаюсь на диван. — Иди сюда? Син пересаживается ко мне. Близко. Но имеет ли это для него значение? Очевидно, нет. Аккуратно перелистываю страницы — приятно-глянцевые, пахнущие типографской краской. «Красный триггер». Самая известная мамина картина, хотя мало кто знает авторское название, чаще её называют просто «Женщина и море». В центре — обнажённая женщина по пояс. Лицо намеренно упрощённое — это не портрет конкретного человека, а собирательный образ. Она равнодушно смотрит мимо зрителя, отстранённая, как дамы на средневековых портретах. За её спиной — красное полотнище, сверху и снизу ограниченное двумя рядами ракушек. Вот они прописаны детально, ни одна не повторяется. И каждая стилизована под вульву — легенда гласит, что их мама писала с натуры, это, если можно так выразиться, и есть настоящие «портреты» на этом холсте. Син смотрит вопросительно, но я торопливо качаю головой и переворачиваю страницу. Мамина живопись мне совершенно не близка, не люблю физиологию в искусстве. Додуматься ведь — посвятить картину теме менструации! Фу. На этом фоне любое другое произведение кажется приемлемым, хотя я всё же продолжаю листать дальше, надеясь отыскать по-настоящему цепляющее. Наконец останавливаюсь. Указываю на страницу. Син наклоняется, чтобы рассмотреть, и меня окутывает его тёплый запах: что-то типично мужское, с резко-цитрусовыми нотами — лосьон или, может, крем после бритья… — Почему? — Люблю яркие цвета и чёткие линии. Неопределённость меня нервирует, даже в живописи. То есть я понимаю, что все эти полутона, тени, воздух — это красиво. Но совершенно не моё. «Наблюдатели», действительно, картина яркая и подчёркнуто примитивная. Высокое вертикальное полотно изображает берег озера. Верхний ярус — неподвижная вода. У самой поверхности выгнулась рыба, вперив в пространство задумчивый глаз. Кажется, что она вот-вот устанет от этой неудобной позы, раздражённо ударит хвостом и уйдёт на глубину. Ниже — трава. На верхнем стебле напряжённо замер зелёный кузнечик. Полагаю, он прыгнет, когда рыба вспугнёт его. Ещё ниже — ряд из трёх лягушек, бесстрастно взирающих на кузнечика. Вот они совершенно статичны, я бы даже сказала, монументальны. Не похоже, что прыжок кузнечика способен потревожить их. А может, они даже не заметят его исчезновения. В самом низу полотна — обращённые вверх лица двух мужчин, охотников или рыбаков, которые смотрят на лягушек. Вряд ли они заинтересованы в подобной добыче, скорее, шли мимо, заметили происходящее и не хотят шуметь. Через несколько минут изучения этой многоярусной конструкции Син говорит: — Значит, тебя нервирует неопределённость. А смысл этой картины тебя не смущает? В ответ на мой вопросительный взгляд он проводит пальцем вдоль края репродукции, сверху вниз. — Здесь каждый последующий ряд наблюдателей видит больше, чем предыдущий. Более полную картину. И мы — очередной уровень этой конструкции. Но это значит, что за нами тоже кто-то наблюдает. И видит больше, чем мы. Эта мысль тебя не нервирует? Хоть я и понимаю, что он имеет в виду, всё равно не выдерживаю и бросаю взгляд через плечо, за диван. Там ожидаемо никого нет. А вот открытые жалюзи на окнах напрягают — дождь уже закончился, и сквозь стекло виден дом напротив. — Если этот «кто-то» соотносится с нами так же, как мы — с персонажами репродукции, то, пожалуй, нет. Ведь картина не зря называется «Наблюдатели». Не похоже, что они хотят причинить друг другу вред. И мы никак не способны повлиять на них. Ну, ты понимаешь… — я неопределённо взмахиваю рукой. — Мы все находимся на разных уровнях реальности. Так что если за нами кто-то наблюдает в подобном метафизическом ключе, что ж… Син вновь склоняется над страницей, и некоторое время мы молча разглядываем репродукцию. Хотя, если честно, я больше разглядываю его пальцы, лежащие на глянцевой бумаге. Длинные и ровные, с аккуратными ногтями. У моего отца пальцы более узловатые. У Дэна — загрубевшие и местами обожжённые. Возможно, Сину и ногти модифицировали, чтобы можно было вскрывать ими замки, но при этом всегда иметь идеальный маникюр для соблазнения дамочек... Голос-в-голове фыркает: Лета, что за чушь ты несёшь? Если бы он это услышал, было бы очень неловко. Хорошо, что это невозможно. А вдруг возможно?! Ты думала столько глупостей, а если он всё это слышал?! Голос Сина отвлекает от размышлений: — А в буквальном смысле? Ты говорила, тебе не нравилось жить в богатом районе, где все друг за другом шпионят. То есть наблюдают. Не выдержав, я отдаю ему альбом, вскакиваю и закрываю жалюзи. Даже физически чувствую, как по мере затемнения комната становится более безопасной. — Мне кажется, это другое. В Особняках много кузнечиков, которые не просто наблюдают, а хотят съесть друг друга. Даже не из необходимости, а просто для развлечения. — Думаешь, лягушки на этой картине не хотят его съесть? Тогда зачем они на него смотрят? Замерев у окна, я раздумываю, затем качаю головой. — Эти лягушки не соразмерны с ним. Скорее, это некая сила, прячущаяся за спиной и превосходящая его восприятие. Она может уничтожить его, а может отпустить. Прямо как огромная махина государственной армии. Невольно смотрю на Сина. Не знаю, о чём думает он, но мне продолжать этот разговор не хочется. В таком контексте «Наблюдатели» пугают. Поэтому, вернувшись к дивану, я бухаюсь рядом с ним и преувеличенно легкомысленно спрашиваю: — А тебе? Нравится что-нибудь? Син листает страницы дальше. Затем назад. Стучит пальцем по репродукции и вопросительно смотрит на меня. Его выбор действительно удивляет. «Таинственный лес». Деревья, опутанные лунным светом, клочьями тумана и тончайшей паутиной с каплями росы. В глубине виднеется призрачная кавалькада — три всадницы в длинных белых платьях. Лица скрыты под густыми вуалями, тоже белыми. — Почему? — Думаю, мне нравится, что это не похоже на повседневность. Совершенно не реалистично. Пару минут мы молча изучаем репродукцию. — С другой стороны, в теории такие леса существуют. Там бывает туман и лунный свет. — На практике они тоже существуют, — Син улыбается. — Ну да, я просто имела в виду, что мы же не были… А, погоди. Ты был, да? Ночью в лесу. — Да. — Чёрт, я уже так нас объединила… Извини, — смущённо улыбаюсь, борясь с желанием стукнуть себя посильнее. — Я не была. Значит, для тебя это не так уж необычно. А дамы… Допустим, они возвращаются с костюмированной вечеринки. — На лошадях? — Они наверняка выпили и не стали садиться за руль. Такси в этой глухомани нет. Вот и пришлось им ехать домой так. Из плюсов — можно срезать дорогу через лес. Губы Сина вздрагивают в улыбке, и мою грудь наполняет тёплое ощущение радости. Он до сих пор не отодвинулся от меня, а теперь ещё и улыбается в ответ на мою шутку — это успех! — И зачем им вуали — ночью, в лесу? — Они перебрали мартини, танцевали на столе и лапали официантов, так что теперь им стыдно, — я фыркаю от смеха. — Интересно, кого имел в виду художник? Каких-нибудь болотных ведьм? Там в конце должны быть пояснения, нужно посмотреть... — Это Медб со своей свитой. Королева эльфов. — Откуда ты знаешь? — я смотрю на него с искренним удивлением, почти сразу сменяющимся мыслью о том, что столь близкое соседство на диване легко могло бы перейти в поцелуй. Из-за вина, приятно шумящего в голове, идея кажется вполне разумной и уместной. — Это известная картина. — Я думала, королеву эльфов звали Титания. — Это из другой легенды. Медб была колдуньей и правила таинственным племенем, живущим в Туманных Холмах. Девушки Туманного Народа любили танцевать по ночам при свете луны, и каждый человек, который их видел, сходил с ума от любви. Некоторых они забирали с собой, другие оставались жить с людьми, однако чахли от тоски и быстро умирали. В конце концов герой Кухулин взялся спасти свой народ от колдовских чар. Он победил королеву Туманных Холмов, и она поклялась, что отныне все женщины её народа будут скрывать лица от людей. В дальнейшем на основе этой и других легенд возник современный образ эльфов. Син изучает репродукцию, а я — его профиль. Уместно ли поцеловать сейчас? Или подождать более подходящего момента? Понять бы ещё, как он должен выглядеть. — Такое ощущение, что в армии дают образование лучше, чем в нашем университете. Ты и в живописи разбираешься, и в эльфах... Син поднимает на меня взгляд, замирает, словно в голову пришла неожиданная мысль, а затем говорит: — Ты похожа на эльфа. Мои брови ползут на лоб от изумления, но он, кажется, и сам удивлён. Или смущён. — Не знаю, зачем я это сказал. Ты не обиделась? — А ты подразумевал что-то обидное? — Нет. Мне вдруг пришло в голову, что ты похожа на эльфа — такая светлая, субтильная и... — он хмурится, подыскивая слово, — изящная. Звучит странно, да? — Да, определённо, — я широко улыбаюсь. — Но... это интересно. Мне никогда не говорили ничего подобного. Син улыбается в ответ, и я невольно смотрю на его губы. Сейчас подходящий момент? Однако пауза затягивается, он уже хмурится вопросительно — наверное, ожидая пояснения, зачем я пялюсь на него так пристально, — а я окончательно тону в сомнениях. Совсем не похоже, чтобы Син думал о поцелуе или хотел этого. Он всего лишь поддерживает беседу. Если я полезу целоваться, это будет неуместно. К тому же я и не умею. Торопливо перевожу взгляд на страницу альбома и выпаливаю нервозной скороговоркой: — А тебе не кажется, что эти эльфийские дамы какие-то пугающие? Может, у них под вуалями вообще лиц нет? Как в ужастиках. И именно поэтому все сходили с ума, а вовсе не от любви. — Многие фольклорные персонажи изначально были пугающими. Син продолжает диалог в том же размеренном тоне — уф, авось не придал значения этой странной заминке. Для верности я ещё какое-то время разглядываю репродукцию. — Теперь эта таинственная романтика определённо стала жуткой. — Если говорить о романтизме как о художественном направлении, там хватает жутких образов. В том числе фольклорных. Я насмешливо качаю головой, и он осторожно спрашивает: — Ты не согласна? — Ха, ты меня переоцениваешь. Как я могу быть не согласна с тем, в чём совершенно не разбираюсь? Я всего лишь имела в виду, что ты слишком умный для армии. И, когда начинаешь вот так рассуждать, напоминаешь одного моего профессора. Правда, он был старенький и носил смешную шляпу, а в остальном очень похоже. Бросив рассеянный взгляд на туманных ведьм — не пора ли перелистнуть? — вдруг вспоминаю кое-что. — А я ведь знаю, о чём ты. В детстве у меня была книжка — вроде бы сборник сказок, но очень странных. И страшных. Песочный человек оттуда до сих пор иногда снится. С красными глазами, острыми зубами и во-от таким клювом, — я изображаю, насколько длинный клюв у существа из моих кошмаров. Син кивает. — Я читал эту легенду. Она совсем не похожа на сказку для детей. — Вот-вот! До сих пор не понимаю, какой маньяк подбирал истории для той книги. Перед сном я даже уносила её в другую комнату. Тебе-то хорошо, ты не боишься ни ведьм, ни Песочного человека... Ты вообще чего-нибудь боишься? Он сжимает губы, даже прикусывает. Хмуро говорит: — Да. Но это очень глупо. Я должен рассказать? — Нет… Конечно, нет! — от неловкости снова принимаюсь тараторить. — Не хочешь — не говори. То есть можешь говорить, о чём хочешь. Извини, что спросила. Кхм. Так! — захлопываю альбом. — Хочешь мороженого? *** Вечером тяну с умыванием до последнего. Не хочется снимать макияж и ложиться спать, уступая жестокой реальности. Почему этот волшебный день не может длиться хотя бы неделю, а лучше месяц? В постели сворачиваюсь клубочком, вспоминаю дневные события. Не могу сдержать улыбку. Наверное, это был лучший день в моей жизни. Раньше мне нравились некоторые парни, но я ни с кем из них даже не разговаривала. Точнее, с одним одноклассником нас вместе назначили вести школьный проект помощи бездомным, но я так старалась не выдать своей симпатии, что чуть не рычала на него — наверняка выглядело так, словно я его ненавижу. После завершения проекта мы никогда больше не разговаривали. Да, это был мой самый большой успех в романтических делах. Моего типа-парня не считаю, потому что он не вызывал эмоций, я лишь надеялась переспать с ним, чтобы избавиться от позора девственности и получить статус «девушки», чтобы не чувствовать себя вообще никому не нужной. Впрочем, и это начинание провалилось с треском. А с теми, кто нравился, я никогда не ходила на свидания. Не прогуливалась по Гранд-бульвару. Не смотрела фильмы и не обсуждала эльфов. И уж тем более не обнималась. Нет, конечно, наш поход в Зелёный район был сугубо деловым, для Сина всё это ничего не значило, и я не имею права называть это «свиданием»… Но ведь никто не узнает. Мы приятно провели время. Вместе. И про себя я могу называть это как хочу. Голос-в-голове фыркает: Твоя личная жизнь состоит сплошь из фантазий. Якобы-парень, якобы-свидание… В любом случае, на фоне твоей бесполезной жизни и бездарно потраченных лет один день сути не меняет. Называй его как угодно, это не важно. Но сейчас я уверена в себе больше, чем обычно, и решаюсь возразить: Наверняка будут и другие дни. Мы с Сином нормально ладим. Нашли общий язык. Возможно, он захочет куда-нибудь сходить вместе? На спортивный матч… Голос-в-голове подхватывает с энтузиазмом: Конечно, ведь там проверка на входе, и без хозяйки его не пустят. Как и в Зелёный парк, и во многие другие места. Тебе нравится постоянно напоминать ему, что ты главная? Он возненавидит тебя за это. Да, противно, что окружающие считают Сина бессмысленным механизмом, не лучше кофейного киоска. А я за эти несколько дней не заметила, чтобы он отличался от людей, — за исключением того, что сам себя считает «вещью». Голос-в-голове шепчет, словно боится произнести это вслух: А если он захочет уйти? Конечно, захочет. И лучше мне быть к этому готовой. Нельзя мечтать о светлом будущем, совместных прогулках, интересных разговорах и… Кто знает… Нет, о таком даже думать нельзя… С мыслями о том, о чём думать нельзя, я и засыпаю. КОНЕЦ ЧАСТИ 1