Моя кровь

Весна 1949 года.

      Месяца два, а то и все три, прошли спокойно, и за этот период появились ещё двое Рыцарей — их количество увеличилось резвым рывком, и Поместье Соломона ожило, как никогда прежде. А еще пришел новый год. Джеюн совсем прекратил за календарем следить и даже не понял, когда миновал Соллаль, ведь никто в Поместье о нем и не говорил. Один только Сону наутро подарил какую-то кривую открытку и был таков. И на том, впрочем, спасибо.       Первого новоприбывшего звали Чонсон, — Пак Чонсон, для точности, — и он уж точно полюбился Хисыну с первых дней. Джеюн до последнего желал верить, что принципы их общего «старшего брата» не столь стальны и закалены, какими казались, но плачевно ошибся. «Джака», «Джино» или «Джаан» — три за раз, да все в одном человеке, да все куда более положительные для Хели персонажи. Сама по себе сказка прошлого не имела в себе привычно-сказочных черно-белых героев, и каждый из братьев прятал в личности своей индивидуальную серую мораль, близкую тому или иному читателю. А Хисын был только рад, легко заводил с Чонсоном разговоры, и в целом пропадали они вдвоем куда чаще, чем Джеюн Хисына видел. Чонсон был хорошим пареньком, или, возможно, Джеюну так только показалось; он тоже в какой-то мере любил искусство, но большее предпочтение отдавал политике, острых-ядовитых взглядов не имел и в целом быстро отошел от шока, следующего естественным путем после попадания в Поместье Соломона. Из всех братьев по своей воле Джеюн чаще всего общался именно с ним — то есть, раз в неделю уж наверняка.       Чонсон был, в общем, довольно славным сам по себе. Немного падким на случайные вспышки гнева, верно, но все еще по-своему славным. Он любил дискуссии и небольшие дебаты, которые стали причиной, почему к нему в первые дни лип и Сону, который, как оказалось, тоже неровно дышал к словесным перепалкам из любых зорким глазом заметных вещей. Джеюн мог поклясться, что в какое-то утро слышал, как Сону визжал, что небо на рассвете не голубое, а какое-то… незабудковое? Удивительно, но Чонсон и в этом случае сохранял какое-никакое спокойствие и, что главное, не пищал, как подстреленная мышь. Обычно, выходя из себя, Чонсон повышал голос всего на половину октавы, но звучал он громче, четче, яснее; похоже с Джеюном говорил и его отец. Может, потому он и не сильно расстроился, когда близкой дружбы с Чонсоном построить не смог.       Второй же мальчик появился слегка позднее, и сразу полюбился всем. Перепуганный, заплаканный, он своими большими глазками только и мог, что на старших глядеть, да кулачком с пухлых щечек вытирать слезки. Ники — так его окрестили, потому что настоящего-полного имени узнать не смогли. Он происходил из семьи некогда японских оккупантов, которые несколькими годами ранее бежали, бросив ребенка на произвол судьбы. Хорошо, что Ники оказался вампиром и выжил, вот только больше понимать явно не смог. Он все еще не говорил по-корейски. У Джеюна от одного вида убитого горем ребенка щемило сердце и под ребрами болело, но он не мог никак его утешить. Что он мог сделать? Обнять? Вряд ли измученный улицей мальчишка такой жест от отстраненного от остальных вампира бы оценил.       И тогда в игру вошел Сону, который, — невероятно, — еще и по-японски бегло умел разговаривать. Он лично и каждому объявил, что малыша Ники усыновляет, и что он — гордость Сону, и… В общем, всякого рода вещички, свойственные, несомненно, для Сону. В Поместье Соломона выдохнули все. Теперь Сону пищал по утрам несколько реже, и Джеюну не приходилось зажимать уши руками, лишь бы очередного гневного крика-звона не слышать.       Итак, подытоживая. Сону возился с Ники, Хисын бродил хвостиком за Чонсоном. Джеюн, может, и рад был видеть их всех вместе, но никак не мог приблизиться. Они существовали в одних помещениях, гуляли в одном саду, из общей чаши испивали кровь, но Джеюн всегда стоял словно поодаль, словно наблюдая за своим телом со стороны, неловко дергая пальцами за незримые нити, удерживающие тело в стоячем положении. Тяжело было обмануть свою природу, чопорно отыгрывая роль того, кем он не являлся; да и кем на самом деле он был, Джеюн не знал вовсе. Джино, реинкарнация спасителя мира сего? Джеюн, мальчишка из Сонгори? О, или Джеюн, тот-самый-чудик-с-первой-парты? А может, «Сонхун»? «В сказке Солон и Хели тоже не были близки? Это дело приоритетов?» Или любая другая фраза, лишний раз напоминавшая, что Джеюн, по сути своей, являлся абсолютно никем, и одновременно всеми, кем только являться мог. Парадоксы он не любил ни в литературе, ни в своей жизни.       Джеюн то чувствовал себя загнанной в клетку птичкой, то комком грязной, старой пряжи — аналогия остановилась на чем-то среднем. Джеюн был Джеюном, ни дать ни взять. Приходилось выкручиваться и делать вид, что именно так его судьба и должна была сложиться, и хранить хрупкую надежду на то, что настоящего Сонхуна Старейшина Даль не найдет, что он на другом континенте, в другом полушарии, другой жизни, потому что все это чертовски напрягало. Джеюн пребывал в Поместье Соломона долго, а обучение так и не началось; то ли ждали всех братьев, то ли слишком часто отлучались по делам туманного характера Кан Тэхен и госпожа Хаказоно. Как-то Джеюн подслушал, что последней «не хватало ингредиентов». Интригующе. Ответов получить все еще было ни от кого.       А дело все было в Солоне. Согласно сказке, он был «вне» группы, эдакий волк-одиночка. Он не стремился ладить или угождать, избегал разговоров, если его к ним не принуждали, но все еще проявлял участие. Солон, в общем счете, ладил с одним только Джино — потому что Джино ладил со всеми, не важно, человек то был, вампир или любая другая тварь, живущая с ними в одном мире. Джеюн должен был играть именно Солона — и по этой причине к нему, вероятно, и другие «братья» сильно не тянулись. Никто не тянулся. Приходилось смиряться.       Однако в последнее время из своего вечного одиночества Джеюн научился извлекать выгоду: например, у него появился распорядок дня, которого он придерживался; стало проще, потому что по какой-то причине ему удалось научиться спать. Вечные сутки сократились до какого-то количества часов, и не только у него, но и у всех собранных в Поместье мальчишек. Теперь по утрам он прогуливался, в те часы, когда прочие валялись в кровати или, — Хисын, — прятались в библиотеке, из которой не выползали; потом Джеюн сменял зубрежников, — Хисын, снова, — терял новую попытку поболтать и выполнял данные камердинером задания. И прочие-прочие пункты, важной составляющей которых стала почти ежедневная беседа с Чхве Субином около шести часов после полудня.       Джеюн позволил себе «наглеть» в этом плане. Чхве Субин казался человеком добрым и достаточно открытым, любящим детей и готовым разговаривать — если темы были подходящие. Например, домашняя работа. Джеюн от корки до корки изучал каждое порученное писание, чтобы заваливать Чхве Субина, ожидавшего мальчиков для консультаций, тысячу и одним вопросом или мнением. Их разговоры не несли никакой пользы, кроме как научной, но Джеюн наконец-то снова обрел возможность говорить, что, несомненно, было чудесно и ему на руку. Он до сих пор не свихнулся, в конце концов.       В один из типичнейших дней, когда солнце валилось к закату и теплые весенние сумерки окутывали Поместье, Джеюн не обнаружил камердинера Чхве Субина на его привычном месте — в одной из комнат, напоминавших гостевые. Вместо него по помещению возилась Вонхи, протирающая все доступные поверхности от пыли. Джеюн смущенно прочистил горло и взглянул на записи, которые удерживал в ладонях. Выходить из рутины, пускай и совсем недавно выстроенной, получалось сложновато, а заводить разговор с их служанкой — еще хуже. Тем не менее, просто уйти он не мог.       — Добрый вечер, — вежливо поклонился он, привлекая внимания старательно его не замечавшей девушки. Вонхи даже выпрямилась, оставляя в покое блестящий стол. — Скажите, камерди… господин Чхве придет сегодня на консультацию?       — Нет, — она указала тряпочкой к окну. — Ему пришлось уехать с господином Каном и Старейшиной Даль по срочному делу.       — Вот как… А когда он…       — Завтра.       Джеюн подавил желание вздохнуть и коротко-благодарно улыбнулся. На выходе дверь закрылась громче обычного, и ему ничего не осталось, кроме как вернуться в библиотеку. А что еще было делать? Он не искал других активностей нарочито, ведь и Солон, вроде как, ничем не увлекался. Да как он вообще в прошлом жил?       Что ж, Джеюн мог только гадать.       Библиотека встретила его приятной тишиной и тусклым светом ламп. Не так давно по Поместью прошел слух, будто и в этом помещении скоро появится управляющая; Джеюн не знал, как к этой новости относиться. С одной стороны, он все еще всячески избегал любых контактов, и лишние глаза и уши могли бы пошатнуть тяжело исполняемую тенденцию. С другой, это была библиотека, так что и говорить с управляющей было, наверное, не обязательно. Время покажет. Пока Джеюн мог продолжить заниматься чтением.       И только стоило ему потянуться за недочитанной книгой на одной из полочек первого яруса библиотеки, когда отвлек его некоторый шум с яруса повыше. Джеюн и раньше слышал странный скрежет откуда-то с высоты, но значения до сих пор никакого не придавал. Однако сегодня день выдался странный. С утра и до обеда в библиотеке, ее не покидая, находился Хисын; Чонсон, насколько Джеюн успел краем глаза заметить, гулял вместе с Сону и Ники на улице, каким-то одному Богу известным образом не спровоцировав ссоры между всеми до сих пор. Потом Хисын наконец-то покинул библиотеку, но тогда как раз пришли часы встреч с господином Чхве, и Джеюн просто выждал подходящего времени, чтобы в итоге камердинера не застать вовсе. Теперь Хисын растворился глубоко в стенах Поместья, хотя, вроде как, по «привычному расписанию» тоже должен был находиться в библиотеке. Мог ли Хисын и быть источником шума?       Джеюн отпустил книгу, и она легко ускользнула на привычное место. Алый корешок с золотистой надписью «Der Steppenwolf», — «Степной волк», — тоскливо прятался среди тысячи других книг на том же немецком. Джеюн его почти не понимал, но не обширные школьные знания французского помогали расшифровать какие-то слова. Последнее время вампир пытался выучить и немецкий тоже, но проходило с трудом и вечно шуршащими страницами двух словарей за раз. Стиль письма Гессе был слишком сложен. Поэтому Джеюн не слишком расстроился, оставив затею и задрав голову к деревянной перегородке сверху, бросавшей черные разводы теней на половину нижнего этажа.       Хисына видно не было, а скрежет продолжался. Нахмурившись, Джеюн направился к лестнице. Годы не убивали в нем детского бесстрашия, а, может, той же наивности, кричащей, что ничего в этом мире не способно ему навредить.       Доски под ногами уныло скрипели, прорезая тишину и непонятной природы звук, который становился все громче по мере подъема. Наверху Джеюн тоже никого не обнаружил, но с сомнением отметил, что звук шел от противоположного стеллажа. Словно чем-то острым водили по дереву, взад-вперед, то с силой, то более лениво. Птицы? Жуки? Никакая живность в Поместье Соломона не водилась, как правило. Животные подсознательно избегали вампиров так же, как и люди.       Книги пахли пылью и забытым в Сонгори комфортом, навевая воспоминания, о которых хотелось забыть. В одиночестве были и прелести, и минусы, заключавшиеся в том, что приходилось вариться в котле мыслей стуками, а от того и воспоминания о днях былых захватывали с новыми накатывающими волнами. Джеюн легко терялся в лабиринтах забытого, легко прекращал отличать прежнее от нынешнего. Рука бежала вдоль цветастых, местами слишком старых корешков, ногти тихонько царапали кожаные и бумажные обивки. Скрежет продолжался, и громче всего он звучал, когда Джеюн остановился у едва заметной двери в конце верхнего яруса библиотеки.       — Здесь кто-нибудь есть? — глупо спросил вампир, не решаясь открывать дверь, которую открывать ему никто не дозволял. Поместье Соломона научила его одной простой истине: если «можно» не говорят, то, значит, нельзя. Тем не менее, происходящее его слишком будоражило — в серости быта любое происшествие становилось слишком ярким. — Здравствуйте?       И ему ответило протяжное, особенно грустное «мя-я-я-яу». Джеюн удивленно захлопал глазами от знакомого тона. Кот, которого ему довелось повидать прежде, определенно находился по другую сторону двери. Джеюн вдохнул. Возможно, иногда правила стоило нарушать, и если даже «можно» в отношении открытии потайной двери он не слышал, то все равно дернул скрипящей, слишком старой ручкой. Запах пыли ударил по рецепторам с новой небывалой силой — комнатушка была старой и мало посещаемой, в отличие от других комнат огромного дома.       Черная шерстка слилась с темнотой комнаты, где один только луч света из-за слегка приоткрытых штор окошка бился внутрь. Рыжие глаза мерцали, как огонек двух свеч, как зачастую мерцают во тьме глаза вампира. Кот дружелюбно потянулся, встречая вампира без страха и словно узнавая Джеюна, который сразу заулыбался, присаживаясь перед котом. Наверное, это был единственный во всем мире кот, который вампиров не боялся, и даже не нашел лишним ткнуться в острую коленку мягкой мордашкой.       — Ну привет, — прошептал Джеюн, осторожно поглаживая кота по голове. — Откуда ты здесь?       И кот, будто способный ответить, снова мяукнул. Он отошел от Джеюна и протопал мягкими лапками вглубь темной комнаты. Джеюн пошел следом, заведомо закрыв за собой дверь — мало ли.       Похоже, в прошлом комната предназначалась для места обывания библиотекаря. Кровать, шкаф, письменный стол со старой, местами поцарапанной лампой; бордовые занавески неподвижно замерли за отсутствием всякого сквозняка. В углу комнаты некто оставил пеленки, — очевидно, для кота, — пока чистые и никакого запаха не издающие. Неподалеку стояли две металлические миски, одна пустая, другая полная свежей, чистой воды без налета пыли. На стенах, вроде как, бежевых, различался простой ромбический рисунок; в духе всего Поместья одну из стен украсила картина неизвестного Джеюну автора. К его же удивлению, сюжет был чем-то знаком: определенно изъят был из «Божественной комедии». Вергилий с Данте стояли в тени, словно наблюдатели, с некоторым страхом глядя, как на переднем плане два обнаженных человека сцепились в ожесточенной битве. Взгляд цепляло и то, что один мужчина кусал второго за шею. Зачесались клыки. Не просто так в Поместье, полном вампиров, висело нечто, отдаленно напоминавшее самих вампиров. Будь рядом Енджун или Ынче, Джеюн бы спросил название; пока, он мог лишь наблюдать.       Кот прошел мимо картины и ловким прыжком оказался на карнизе окна. Джеюн проследовал, слегка отодвинув тяжелые, пропитанные пылью шторы.       На улице стали проглядываться первые, смущенные весенние цветы; зимние холода забывались природой быстро, им на смену пришла слякоть и глубокие лужи, устранением которых так тщательно занимался их садовод, некто иностранной внешности по имени Кай. Он появился в Поместье совсем недавно, с приходом весны, и на весну похож и был: кучерявые, светлые волосы, слабые точки веснушек на лице, ожидающие лета для своего полного цветения. Джеюн находил Кая красивым, но заговорить, по общеизвестной причине, не мог; вроде как, приятный был паренек.       Зеленая, юная трава вилась из-под грязи, темнеющее вечернее небо гоняло пушистые беленькие облачка. Просыпался лес, просыпались птицы; кот внимательно следил за силуэтами, гуляющими в саду, в которых Джеюн узнал Чонсона, Сону, Ники и Хисына. Все вампиры, помимо их отрешенного-псевдо-одиночки «Сонхуна», проводили время вместе, и Джеюн даже не ощутил боли укола от наблюдения за ними. Он следил за кошачьим взглядом, и ему показалось, что за старшим из «братьев» зверек и следил, внимательно, тоскующе.       — Ты кот Хисына? — спросил Джеюн. Животное ему, естественно, не ответило. Только черный хвост принялся гонять гулявшие в последних солнечных лучах пылинки. Вот-вот сумерки сменятся ночной темнотой. — Он тебя тогда искал?       Не подумайте — Джеюн не был сумасшедшим, но кот умел слушать, молча принимая речь и не осуждая рыжими прорезями янтаря глаз. Он поглядывал на Джеюна, дергал ушком, а потом снова следил за Хисыном. Кот не мог сказать Джеюну подойти позже, или отправить куда-нибудь для какой-то важной цели. Коту было в целом-то абсолютно все равно; как и большинству вампиров на влияние внешнего мира.       Так они сидели около получаса, наблюдая за прогулкой. Чонсон то и дело морщился, а Сону улыбался все чаще; Ники как всегда мог похвастаться только тихой грустью на лице, детской неуверенностью и легким страхом. Он жался к Хисыну, но не касался старшего. Хисын молчал почти все время. «Как бы с ними, но словно и не здесь,» — молчаливый наблюдатель, покровительство которого ощущаешь лишь в минуты звонкой тишины. От того, наверное, малыш Ники Хисыну и доверял, что мог ощутить эту странную, но теплую ауру, что он вокруг себя незримо себе создавал. Джеюн хотел бы быть с ними, но в то же время и не желал вовсе. Ему почти нравилось просто смотреть. Что-то общее было у них с тоскующем по хозяину котом, который ничего, кроме слежки, сделать и не мог.       А потом Хисын, словно почувствовав наконец две пары глаз, неустанно за ним следящих, чуть задрал голову. Его брови дернулись вверх, когда он заметил в окне вампира и кота; котик снова мяукнул, Джеюн же от окна отшатнулся, ощутив, как быстро забилось сердце. Он не знал, чего боялся на самом деле. Стыда он не испытывал, но вот странный трепет, непонятное ощущение тревоги прочувствовал на каждом уровне души.       Словно вторя странным чувствам вампира, по лестнице библиотеки кто-то с шумом поднимался.       Джеюн долго не думал. Животные были запрещены в поместье, и кот Хисына, — а в том, что принадлежал он Хисыну, Джеюн уже не сомневался, — мог быть выгнан прочь при обнаружении. Шестое чувство не могло обмануть вампира. Джеюн перехватил кота под грудь и, с немой мольбой о тишине взглянув в умные рыжие глазки, посадил его в старенький шкаф, тихонько прикрыв дверь. Сам Джеюн, бесшумно и быстро, уселся за стол, дернул выключателем на моргающей лампе и открыл книгу, оставленную тут, на случайной странице как раз тогда, когда дверь отворилась.       Светло-серое платье из тяжелого шелка и хлопковая белая накидка, обрамлявшая высокие, ровные плечи — в комнату вбежал запах лекарственных трав и медицины, спирта и сложно поддающихся названию лекарств. Вороньи локоны туго были стянуты в высокий пучок и перетянуты карандашом. Под черно-голубоватыми глазами мерцала звездочка-родинка, глубокого оттенка, словно оставленная неловким всплеском туши. Взгляд показался по-девичьи невинным сначала, но быстро омрачился тем тусклым холодом, которым умели смотреть глаза вампира; Джеюн не мог понять, являлась ли вошедшая вампиром, или нет. Он не чувствовал тепла, исходящего от тела, но и сильной угрозы нутром не ощутил. Она смерила его слегка строгим взглядом и кратко, вежливо-выученно улыбнулась.       — Сонхун-а, добрый вечер, — она поклонилась, из-за чего прошуршало дороговизной на первый взгляд простое платье. Ее манера держаться была сравнима с манерой камердинера Чхве Субина: приветливо, но отточено-мудро, сторого; по-матерински, но так, как могла бы себя держать Матерь, но не мама. — Что ты здесь делаешь?       Что ж, Джеюна узнали, а он медицинскую леди — вовсе нет. Однако голос повторился в памяти, и вампиру понадобилось несколько тягучих мгновений, чтобы найтись с правильным ответом.       — Госпожа Хаказоно, — Джеюн поднялся из-за стола. Его ноги ослабли и он с трудом подавил порыв свалиться назад. Поклонился. — Я проводил вечер за книгами, и случайно обнаружил эту комнату. Сам не заметил, как зачитался. Прошу меня простить.       Госпожа Хаказоно — та самая, кого Джеюн едва ли видел в лицо, но имя которой слышал слишком много раз. Она, вроде как, лекарствами и промышляла, но на кой черт вампирам сдались лекарства, ответа Джеюн не имел. Однако теперь, встретившись с ней лицом к лицу, Джеюн ощутил что-то совсем нехорошее, гнетущее. Она могла улыбаться широкой улыбкой, словно молодея на добрых десять лет, но не источая любви. Любезность, фикция, да и только потому, что ей нужны были ответы.       — Я слышала мяуканье. Не говори, что ты практиковал общение с животными — это все враки и сказки, — продолжила она, улыбаясь, но говоря с явным укором. — Ты держишь кота?       — Вовсе нет, — Джеюн подавил нервозность. Он не лгал — кота он не имел, кот был не его. Но неприятный ком в горле образовался, уши запекло, и какой же удачей было то, что волосы его отрасли достаточно, чтобы позор его стыда прикрыть. — Возможно, дело в скрипе пола. При ходьбе звук похож на мяуканье — я сам сначала испугался.       Госпожа Хаказоно молчала. Два уверенных шага она отцокала подошвой черных туфель и остановилась напротив, глядя Джеюну в глаза. У самой девушки они не сияли вовсе; темнели во тьме, поглощая ее и абсорбируя в темноте непроглядных радужек. Она ждала ответа — Джеюн подавил желание прикусить язык. Порой убеждение не требовало никаких слов, но странное наваждение велело Джеюну молчать. Он мог и не выставлять виноватым Хисына, а просто признаться, что нашел в комнате кота, и что понятия не имел, откуда он здесь взялся. Джеюн не боялся попасть под удар, зная, что жизни его лишать здесь не желали вовсе, а любое другое наказание ему страшно не было, ведь сама жизнь порой казалась наказанием самым страшным. Но Джеюн уверенно молчал, не дрожа и не сомневаясь, потому что знал, что так будет лучше.       То ли это подействовало, то ли госпожа Хаказоно убедилась в чем-то своем — она отступила и кивнула вампиру. Губы снова сложились в улыбке, сощурились слабо глаза. Хитринка в ее взгляде повторяла хитринку сумасшедшего, видящего вещи там, где их не бывало; она видела и чувствовала дальше, глубже бедного Джеюна, который будто пытался убедить ее, что небо зеленое, а трава голубая, и что вовсе вампиры — это кошки, и Джеюн сам по себе кот. В целом, полная несусветная чушь, которую ему странным образом простили.       — В Поместье Соломона запрещены животные, — произнесла вкрадчиво госпожа Хаказоно, — по той причине, что в них течет горячая кровь. Вампиры вашего возраста могут сорваться. Запомни это и будь аккуратен в своих решениях, Сонхун. Со дня на день начнется учеба — тебе стоит повзрослеть к этому времени.       И ушла, махнув серым подолом платья. Джеюн стоял на месте, вслушиваясь в оглушительный стук сердца, перехватывая непослушное дыхание, подрагивая кончиками пальцев. Словно от его лба отвели дуло пистолета, приставленное на протяжении всего разговора. Адреналин ударил в ледяную кровь. Он растерянно провел рукой по лицу, пытаясь собраться с мыслями. Госпожа Хаказоно определенно поняла, что Джеюн лгал, но, благо, никак не наказала и оставила его на самостоятельные решения в отношении пушистика. Подросток сглотнул тревожное ощущение грядущего.       «Со дня на день начнется учеба — тебе стоит повзрослеть к этому времени.»       Словно приговор. Словно учеба — нечто куда более страшное, чем то, что обычно под этим словом скрывалось. Джеюн медленно осел за стул, впечатавшись взглядом в закрытую дверь; он сам не понял, в какой момент на улице стемнело, и пришел в себя только тогда, когда в комнату постучали, а кот в шкафу тихо и жалобно мяукнул.       Черт возьми!       Не одна беда, так другая — теперь на дряхлые половицы вину сбросить не выйдет. Джеюн подскочил на месте, судорожно бегая взглядом от двери к шкафу, пытаясь сообразить, что делать теперь; если за дверью окажется Чхве Субин, кота убьют; а если…       — Сонхун? — тихо произнес высокий, мягкий голос, когда в помещение заглянули круглые большие глазки, чуть прикрытые пушистой челкой. Джеюн вовсе забыл, что дышать должен был.       Напряжение прошло за долю секунды. Хисын прикрыл за собой старенькую дверь, медленно обвел взглядом помещение и остановился на Джеюне. Оленьи глазки смотрели с таким грустным, таким тихим вопросом, что Джеюн совсем опешил, боясь высказать неверное. Тем не менее, он поспешил успокоить вампира, который и сильных-то признаков беспокойства не выказал:       — Кот в шкафу. Госпожа Хаказоно не нашла его, — Джеюн криво улыбнулся. — Проверь, если хочешь.       Хисын с сомнением глянул снова на шкаф, но дверцу все-таки открыл. Черный кошачий силуэт выскользнул оттуда, сразу дружелюбно принявшись обтираться о ноги хозяина. Джеюн улыбнулся уже искреннее и сел неловко на свой стул. Хисын присел на корточки и приласкал любимца. Напряжение в старшем развеялось, но что-то странное Джеюн все еще видел в его чертах.       — Я… не знал, что это твой кот. Тогда, в запретной зоне…       — Как ты понял, что он мой сейчас?       — Он следил за тобой, — пожал плечами Джеюн. — Когда вы гуляли… в саду. Вот.       — И поэтому ты следил вместе с ним? — спросил Хисын, усаживаясь на край проскрипевшей кровати. Кот устремился следом, мигом сворачиваясь на бедрах хозяина.       Джеюн не знал, что должен был ответить. Он стал совсем плох в беседах, особенно в тех, где ответы не могли сложиться в категорию «правильно-неправильно». Он неловко уткнулся взглядом в лицо Данте на стене, надеясь, что разглядывание им картины перетянет на нее внимание и Хисына заодно.       — Теперь мы квиты.       — Что? — глупо переспросил Джеюн, округлив глаза. Хисын не смотрел на него даже, мирно поглаживая кота вдоль линии роста шерстки. Зверек звонко мурчал, совсем не боясь быть обнаруженным. Хисын, очевидно, знал, что больше им ничего не грозило, и пребывал в крайне спокойном расположении духа.       — Я помог тебе. Ты — мне, — пояснил Хисын все так же тихо. Джеюн вновь задумался о том, способен ли был вообще вампир разговаривать громче. — Больше между нами ничего нет. Мы друг другу не обязаны.       «Ну уж нет.»       — Я не согласен.       — Не понимаю? — до умилительного осторожно Хисын приподнял голову, встречаясь с Джеюном взглядами. Серьезность смешалась на его лице с до того искренним недоверием, что Джеюна это могло бы и обидеть, не будь он Джеюном.       — Я помогу тебе ещё раз, ещё много раз. Сколько хочешь, — уверенно произнес Джеюн. Он был почти уверен, что говорил в нем одновременно и Джино, но не в той мере, когда прошлое его души могло бы им завладеть. Джеюн был искренен в своих словах, чем и загонял Хисына еще в более ощутимую растерянность.       Хисын определенно тоже понимал, что что-то было не так, но не мог спросить, полагаясь на сухое доверие, на уверенность в тех словах, что перед ним был Сонхун. И это доверие сыпалось, как осыпается старый потолок от единого прыжка по полу, или как осыпаются лепестки увядших цветов. Джеюн не терял уверенности. Он желал общаться с Хисыном слишком сильно. Казалось, именно в этом и заключена надежда на… что-то. На что — это предстояло выяснить.       — И зачем? — с легкой резкостью уточнил Хисын. Грубее его тон не стал. — Чего ты хочешь взамен?       — Мы будем друзьями, — Джеюн неловко улыбнулся. — Друзья, в конце концов, помогают друг другу. Ты, ну… Можешь не помогать мне. Я не против.       Хисын молчал долго. Он отвернулся к тому же Данте, вовсе не вовремя обратив на картину внимание. Его щек коснулась легкая краснота, румянец слишком слабый, чтобы он загорелся в темноте помещения, но достаточно яркий, чтобы был различим Джеюном. Хисын по истине пытался держаться стойко, не подавая виду, но его мягкая натура рвалась наружу в любом его жесте, слове и действии; таков уж был Хисын, воспитанный в чувствительном до сдержанности Поместье Соломона.       Разве Джеюн мог на него обижаться? Сам он прекрасно понимал, что звучал излишне пафосно и все так же бредово. Жизнь у него была бредовая, и что тут сделаешь?       — Я… ладно, — Хисын глубоко вздохнул. — Ладно. Если ты так этого хочешь, то хорошо. Можем завтра вместе со всеми выйти поиграть в мяч. Кай принес его сегодня, и Чонсон очень захотел, и можешь присоединиться. Для начала.       Джеюн сам не понял, как заулыбался.       — Конечно, — он немного помешкал, прежде чем добавить, — хен.       Хисын вовсе опустил голову к коту. Зверек дружелюбно поднял на эту мордашку и, чуть понюхав нос хозяина, тыкнулся и в него. Джеюн усмехнулся, наблюдая за картиной.       — Как его зовут?       — Вон-и, — ответил Хисын, повторяя улыбку. Видимо, оба они были слабы перед животными. — Или Чонвон. Так звали одного вампира, который в прошлом пытался провести революцию, связанную с угнетением вампиров людьми. Говорят, он тоже напоминал черного кота, был скуп на эмоции, но широк душой. В семисотых годах, например, он был в России, и открыл там более тысячи школ, и…       Хисын притих, глядя на Джеюна с вопросом; вероятно, последний не особо контролировал мимику, вслушиваясь в рассказ, и сам не особо понял, какую мину скорчил, однако Хисын тихо на это посмеялся. Джеюн выдохнул. В их новоиспеченной «дружбе» он чертовски боялся прошляпиться в первые же ее секунды. Благо, реакцию он вызвал положительную.       — У нас есть пару книг о нем, но они старые и не полностью дописанные, — пояснил Хисын. — Я дам тебе почитать. Ты ведь любишь читать, я прав?       — Да, — кивнул Джеюн. — Очень.       — Другие не особо чествуют, когда я рассказываю им эту историю или говорю о книгах в целом, — продолжил Хисын. — Чонсон в целом не любит учебу в этом плане, Ники все еще плох в корейском, Сону, он… Сам понимаешь? Не в обиду.       Джеюн сам посмеялся. В том и дело, что лучшее описание Сону — «сам понимаешь». Ему стало от чего-то проще, ведь порой простые слова стоили куда дороже сложных изречений. Более того, и он, и Хисын, оба любили книги, и как минимум за одну важную тему Джеюн мог уцепиться обеими руками, дабы не потерять тончайшую нить разговора, глупого и такого же простого.       — Я, конечно, прочитаю, но я буду рад, если ты мне расскажешь. Звучит интересно.       Хисын кивнул и начал рассказ. История была долгая, к тому же, Хисын то и дело отвлекался на исторические, важные ремарки, которые стоили упоминания для понимания всей картины произошедшего в прошлом. Местами Джеюн узнавал личность вампира, о котором шла речь, но, казалось, учебники Нового Варгра скупились на показания, избегая точностей и тонкостей, хранившихся в других источниках, о существовании которых знал Хисын. Его голос, вечно мягкий, не скакал от вдохновения и ажиотажа, свойственного для людей увлеченных любимым делом, однако отражал довольство от возможности высказаться. Верно, Хисын не говорил о себе, воспитанный в жестокой скромности жития в Поместье Соломона, однако все равно одной только речью слабо приоткрывал дверцу своей души; Джеюн был несказанно рад.       Несколько часов разговора протекли быстро, и вскоре оба вампира непривычно себе захотели спать. Последний раз так долго говорить, — даже будучи слушателем, — Джеюн мог в школе, в компании Енджуна и Ынче, да и то сейчас ситуация сложилась по-другому, ощущения были совсем иные. Впервые Джеюн был рад, что они с Хисыном делили одну комнату, ведь теперь тишина приготовлений ко сну между ними была приятна, успокаивающа. Джеюн думал о неком Чонвоне, думал о коте, свернувшимся клубком на старой кровати в Богом забытой комнате, и о том, что наконец-то судьба его не приносила ему боли.       В ночной тишине погасших ламп они легли в свои кровати. Джеюн рассматривал чистоту потолка над ним, пустого до трещин. Вечного, как и жизнь вампира, всегда идеального и чистейшего.       Джеюн мельком глянул на стоявшую в отдалении кровать Хисына и прислушался. Сложно было сказать, спал ли старший, ведь он был отвернут от Джеюна спиной, да и к тому же у большинства вампиров дыхание звучало спокойно в любое время их жизни. Хотелось спросить что-то, но что — Джеюн не знал; может быть, о том, чем закончилась история Чонвона, или, может, причиной, по которой Хисыну эта история так понравилась. А может, Джеюн просто хотел узнать, как у Хисына настроение, или почему он все-таки согласился с Джеюном время проводить. Или…       — Сонхун, — Джеюн вздрогнул. Удивительно, но он даже привык окликаться на чужое имя. Хисын заворочался в пушистом одеяле, переворачиваясь лицом к Джеюну. Они были довольно далеко друг от друга, но ночной воздух нес голос ближе. — Почему ты так хочешь со мной дружить?       Джеюн молчал. На этот раз вопрос не доставил беспокойства и не вогнал его в краску. Он ответил честно:       — Не знаю. Ты здесь давно — кажется, ты знаешь куда больше, чем все мы, и к тому же кажешься интересным. Кем-то, с кем хочется дружить. Да и… не знаю. Просто хочется.       Хисын тихо усмехнулся и зевнул, прикрыв рот ладошкой.       — Спокойной ночи, Сонхун-а, — пожелал он, прежде чем перевернуться на спину. Джеюн улыбнулся; мягкая форма чужого имени все равно его утешила, чуть смягчила недовольство нынешнего бытия.       Хисын был Хели, а Хели был тем, кто всю эту историю начал, и кому каждый из братьев доверял.       Особенно Джино.       — Спокойной ночи, хен.