Моя кровь

1941

             Война унесла многое.       Так говорили взрослые: как было на самом деле, он не знал. Сколько Джеюн себя помнил, деревня всегда была полу-пустой и местами разрушенной. Здесь всегда плакали люди, здесь боялись писем и остерегались лишних слов. Листья в деревьях шептались тихо, едва слышно, а земля была мягкая и прилипала к подошве рваных кожаных ботинок, носимых как в летний, так и в зимний сезон. В этом году Джеюн стал из них вырастать.       Таким свой дом Джеюн и любил, таким и запомнил. Каждая сухая веточка превращалась в новую игрушку, каждый знакомый перекресток оборачивался волшебной дорогой. Редкое солнце светило ярче, оглаживая покрытое веснушками лицо, вороны каркали мелодично, заливисто, а чириканье воробьев по утрам означало спокойствие. Сегодня война вновь их не коснулась.       Джеюн не учился в школе, но слышал, что живущие в городах дети учились. В семь лет он мечтал попасть в школу, вот только мечту эту пришлось позабыть: ближайший город обнищал, и даже если бы Джеюн смог прожить в приемной семье несколько ближайших лет, смысла в этом больше не было, и матушка с мягкой улыбкой поведала Джеюну, что пока школе придется подождать. Дома книг не водилось, — их отобрали еще до рождения Джеюна, позволив литературу лишь на непонятном мальчишке языке, — и только на самой окраине деревни, где жила бабушка, водились пыльные азбуки и несколько сборников сказок. Джеюн любил навещать бабушку: ее лепешки всегда были особенно вкусные, пускай в них не хватало соли, и овощи бывали свежими в сезон урожая. Их семья жила достаточно благостно для тех времен — могли позволить себе кусочек мяса в зимние праздники, — если этот кусочек не изымали люди в песочных одеждах.       В один из дней Джеюн шагал по знакомой тропинке. Было пасмурно, и тучи затягивали в свои объятия сентябрьское солнце. Вечно-беззвучно дрожали ветви деревьев, ветер мчал вдоль широких протоптанных улочек, путая волнистые жесткие пряди. Джеюн то и дело дергал головой, чтобы отогнать отросшую челку с лица. Впрочем, непогода его не беспокоила. Утром пришло письмо от отца, где он поведал о том, что, возможно, сможет приехать домой через парочку месяцев. Счастье лилось в Джеюне не хуже солнечного света, проецируясь наружу широкой зубастой улыбкой. Ноги сами подпрыгивали над дорожной грязью, расплескивая ее по сторонам.       За ним увязался какой-то щенок. Ему доводилось видеть собак лишь пару раз за жизнь, и потому нового друга сначала Джеюн встретил с удивлением, а затем с радостью, сопровождающей его с раннего утра. Серый и чумазый, щенок чем-то напоминал мальчишку. У Джеюна волосы были растрепаны до состояния вороньего гнезда, а глаза горели тогда еще чистой, не омраченной пламенем войны невинностью. По дороге он хотел зайти за живущей неподалеку Харин. Их семьи дружили: мама Харин давно знала маму Джеюна, а их отцы вместе когда-то отправились на фронт. Последние несколько недель, правда, Джеюну не удавалось увидеть госпожу Пак. Харин говорила, что мама не в настроении, а Джеюн пожимал плечами, дескать, «взрослые, что с них взять?»       Джеюна любили все. Проходя вместе с щенком мимо маленьких домиков, каждая хозяйка ему улыбалась нежной улыбкой, справлялась о здоровье мамы и бабушки. Особо щедрые женщины могли поделиться пресным рисовым пирожком, смазанным крошечной ложкой варенья. Так испачканное в грязи лицо, — Джеюн до этого помогал соседствующей тетушке Сон со сбором картошки, — окроплялось и маленькими сахарными капельками. Благо, до достижения дома Харин проходящая мимо старушка вытерла лицо этого непоседы платком, по-доброму улыбнувшись.       Так, чистый и почти опрятный Джеюн зашел за высокие ворота. Щенок обиженно тяфкнул: он не успел пройти за Джеюном! Мальчишка широко улыбнулся другу и, заверив, что совсем скоро вернется вместе с Харин, махнул песику рукой. Собачий лай разносился над крышами деревеньки, когда Джеюн вежливо постучался во входную дверь. За ней послышалось какое-то вошканье, скрип старых половиц, скрежет дерева, и лишь потом медленно дверца отворилась, являя взобравшуюся на небольшой табурет Харин. Она была младше Джеюна на пару лет, а от того намного ниже. Подруга чуть склонила голову вбок, разглядывая мальчишку.       Джеюн с удовольствием протянул ей сорванный в их же дворике цветочек. Через какие-то пять минут они уже направились в сторону дома бабушки Джеюна. Щеночка им встретить не довелось: Джеюн предположил, что его друг обиделся и побежал к свой семье, совершенно не доглядев, как его за собой уводила местная швея. Джеюн и имени ее тогда не помнил, да и весьма типичную для их деревеньки внешность не выбрал придавать значения.       Бабушка Джеюна, — Сок Инген, всеми детьми деревни прозванная «Волшебница И-ен», — с удовольствием приняла любознательных детишек. Еды в доме почти не было, но она умудрилась в тот день достать для друзей сахарные леденцы, попросив лишь съесть их в стенах дома, и на улице с угощением не бегать. Ну точно Волшебница! Самая настоящая!       Вне себя от радости, — от количества которой Джеюн и запомнил тот день, — Джеюн и Харин принялись обсасывать приторные леденцы, пока бабушка начищала полки в гостиной, напевая неизвестную песенку. Джеюн в ней узнал колыбельную, которую ему пела мама.       — Бабуля, — обратился к ней Джеюн, не выпуская сладости изо рта. — Фто ты поеф?       — Не говори с набитым ртом, — деловито высказалась Харин. — Это некультурно!       — Пофему? — округлил глаза Джеюн. Подруга на него злобно-обиженно уставилась, и мальчишка не смог придумать ничего лучше, чем продолжить самозабвенно грызть поверхность леденца, пристыженно глядя в пол. Извиниться хотелось, да не вышло: конфета была слишком вкусной, чтобы с ней расставаться.       Волшебница И-ен по-доброму усмехнулась и села рядом с детьми на старый диванчик. Она легко усадила к себе на колени надувшуюся Харин, недовольную поведением друга, и пригладила распущенные, спутанные волосы девочки.       — Эту колыбельную пела мне моя мама, а моей маме — ее мама, — принялась объяснять бабушка, расчесывая волосы малышки. Джеюн болтал в воздухе ногами, выслушивая. — Эта песня передается из поколения в поколение…       Бабушка открыла рот шире, оголив пустые десна: зубов у нее было мало, но это не пугало, ведь глаза, сморщенные в улыбке и покрытые легкими морщинами, струились светом. Она запела колыбельную, которую без слов напевала до этого, не прекращая расчесывать волосы заинтересовавшейся Харин:       

Черный котенок к тебе подойдет, Тихо мурлыча, уснет он у ног. Мир так спокоен, в ночи серебро, Спи, мой родной, и пусть снится добро.

             Джеюн чуть подпрыгнул на месте. Колыбельная звучала столь тепло, и текст ее был ему столь знаком, что он даже выпустил изо рта угощение, чтобы подхватить вслед за бабушкой. Харин, у которой в доме стояло единственное в деревне пианино, с удовольствием поддержала, мыча мелодию.

      

Лунные зайчики пляшут кругом, Мягко струится их свет за окном. Ветер нашепчет сказки ночные, Спи, мой малыш, здесь все звезды — родные.

             На последней строчке голос бабушки превратился в легкий хрип, и она закашлялась. Последнее слово пропел лишь Джеюн, который встрепенулся и прислушался. Бабушка приложила свободную от расчески руку к сердцу, и глаза ее замерцали ярче прежнего. В них свет подхватил сияние луны, спрятавшейся до ночи за горизонтом, и привычный древесный цвет сменился янтарем. Джеюн был умным ребенком и, коль происходило это не впервые, сразу вскочил на ноги, предугадывая последующую просьбу.       — Джеюн-а, — сквозь кашель обратилась старушка. — Принеси бабушке лекарство с кухни…       Джеюн закивал и, сунув леденец в рот, быстрым шагом направился в соседнюю комнату. Харин спрыгнула с колен старушки и удивленно округлила глаза, не понимая, что происходило и что должно было делать ей. Дети богаты на эмоциональное восприятие мира, однако зачастую бесполезны в опасных ситуациях. Недолго думая, она проследовала за Джеюном, то и дело оборачиваясь на задыхавшуюся Волшебницу.       «Лекарство» бабушка хранила за увесистой тумбой на кухне. Джеюн был слабым ребенком, и потому каждый раз двигал ее с трудом, кряхтя и фыркая. Харин замерла в дверях, продолжая хлопать огромными глазами и напуганно оборачиваясь. Не так давно бабушка девочки умерла, и сейчас в ее глазках скапливались готовые вот-вот пролиться слезы. Что если…       — Помофи, — обратился к подруге Джеюн, позабыв о «запрете» на общение с набитым ртом. Перепуганная Харин даже просьбы сначала не поняла, не то чтобы нужды в упреке! Однако, когда мальчишка повторил, она пристроилась рядом, и им удалось сдвинуть тяжелую тумбу.       За ней в деревянной стене была дырочка, из которой Джеюн тонкой, костлявой рукой вытянул небольшую склянку. Красного лекарства в ней почти не осталось, однако бабушка всегда пила меньше глотка. Заполучив необходимое, Джеюн бегло поблагодарил Харин за помощь и умчал в гостиную. Напуганная и уставшая от приложенных к передвиганию мебели сил девочка просеменила следом, уже без страха плача.       Джеюн, пускай осторожным и был, но мало чего боялся. Как-то в деревне пропал ребенок: пятилетний сын семьи Ким, и тогда все их немногочисленное население, состоящее лишь их женщин, стариков и детей, отправилось на поиски. Шестилетний Джеюн, которому наказали не вмешиваться, тайно пробрался следом и без страха побежал в лес, где, как говорила бабушка, водились страшные-страшные звери. Он не боялся зверей — важнее было найти малыша Кима. В итоге Джеюн заплутал до самой ночи, и когда луна залила темные поляны серебром, услышал тихий плач неподалеку. Малыш Ким свалился в не слишком глубокий овраг, но слишком испугался и поцарапал руку, в итоге сдавшись тихим рыданиям. Завидев Джеюна, он и вовсе от ужаса закричал: так их и нашли. После оказалось, что Джеюн умудрился разодрать коленки, когда споткнулся в какой-то момент, но боли мальчишка не почувствовал. В целом ранки его не пугали в том числе: слишком быстро заживали.       Потому, когда он вернулся в крохотную гостиную и обнаружил, что глаза бабушки закатились, а дыхание стало редким и сиплым, Джеюн ловко запрыгнул на диванчик и, откупорив склянку, капнул рубиновую каплю лекарства Волшебнице в приоткрытый рот. Прошла секунда. Две. Джеюн почувствовал, как быстрее забилось сердце, запоздало реагируя на переживания и громкие всхлипы застрявшей в дверях Харин. Еще с половину минуты…       — О-она… она умер… — заикаясь, лепетала девочка. Леденец лежал на полу, забытый. Джеюн сильно закачал головой: нет!       И бабушка, словно ощутив это движение рядом, моргнула и глубоко и чисто, без хрипа, вздохнула. Вскоре она обратила свой взгляд к рыдающей Харин, которая уже ничего перед собой не видела, потом к беспокойно нахмурившемуся внуку и улыбнулась.       — Молодец, Джеюн-и, — произнесла Волшебница и выпрямилась. Щеки ее вновь налились кровью, а глаза ясно и мягко взирали на мальчишку. Джеюн подхватил чужую улыбку. Тем не менее, голос старушки был пропитан усталостью. — Ох, не в том я возрасте… Спасибо вам. Бабушка приляжет на пару часиков: если хотите, поиграйте тут, а я посплю… Не плачь, Харин-а, я успела закончить твою прическу. В прихожей зеркало: иди и взгляни, какая ты красавица!       Слова выздоровевшей Волшебницы несли волшебное действие. Харин вытерла руками слезки и, доверчиво посмотрев на лицо бабушки, убежала прочь. Джеюн помог бабушке дойти до спальни и, когда она уснула, взглянул на склянку в руках. Последнее время бабушке часто стало становиться плохо, да и сама она не сможет отодвинуть тумбу… Джеюн обещал маме, что вернется к ужину, а, значит, и побыть у бабушки подольше не сможет. Мальчишка оставил склянку у кровати — на случай, если Волшебнице вновь понадобится лекарство, — и побежал на улицу, где его уже заждалась вертящая собственные волосы между пальцев подружка.       Они играли до заката, а после отправились по домам. Поужинав и умывшись водой из стоящей за домом бочки, — которая пустела, Джеюну следовало на следующий день сходить к колодцу, — Джеюн уснул, бубня под нос колыбельную. Произошедшее с бабушкой его не напрягало, но засыпал он долго, словно что-то стороннее не давало ему уснуть. Иногда так бывало в хорошие дни: когда счастья в нем было слишком много, он подолгу не мог уснуть, вспоминая звонкий смех подруги и нежные улыбки соседей; или маму, занятую готовкой или сбором урожая; или бабушку, листающую азбуку и вместе с Джеюном выписывающую сюжеты различных сказок.       В одной из сказок была принцесса. Красоту ее нельзя было описать ни словом, ни чувством, и одной улыбки ее было достаточно, чтобы примирить весь мир. Джеюн думал, что где-то она живет и до сих пор, и вскоре она улыбнется, и прекратится война. Джеюн больше всего в жизни мечтал увидеть отца. Мама говорила, что он так же улыбчив, как и Джеюн, и что руки у него сильные-сильные, что он может собирать рис весь день и ни капли не устать, и поет он столь прекрасно и басисто, что любой способен влюбиться.       Так, думая о предстоящей встрече с отцом, Джеюн и уснул.       Проснулся он с восходом солнца, не выспавшись, ведомый внезапной болью в желудке. Не успел мальчишка дойти до комнаты матери, чтобы сообщить о том, что ему плохо, и его стошнило еще в коридоре. После Джеюн потерял сознание — пришел в себя, когда солнце яростно билось в окна, слишком яркое, и рядом с ним сидела омытая лучами мама. Он не мог разобрать лица, но на щеку ему капнуло что-то горячее. Мама сказала что-то: Джеюн не разобрал, уснув раньше прежнего. Безумно хотелось есть, но он об этом позабыл, уснув глубоким, болезненным сном, полным цветных вспышек перед глазами и несущихся бесконечных пустых мыслей.       В следующий раз он проснулся на рассвете. По окнам бил дождь, но на улице стучала повозка — а повозки проезжали мимо их деревни лишь по утрам, и только по пятницам. Значит, Джеюн проспал… почти неделю. Он удивленно потер глаза и понял, что боль и жажда пропали, и медленно приподнялся на локтях. В комнате стоял приятный полумрак, и в целом он чувствовал себя отдохнувшим. Конечно, он отдохнул, столько спать!..       Джеюн вскочил с кровати. Силы его в самом деле переполняли, а мысли спешно прояснялись. Если сегодня пятница… Он же еще в среду обещал помочь малышу Ким с чтением! Выходило, он опоздал, и опоздал страшно! Джеюн рассудил, что зайдет к бабушке и специально для малыша Ким одолжит книжку со сказками. Бабуля должна позволить, ведь причина весомая. Джеюну было ужасно стыдно.       Он решил дождаться пробуждения матери, чтобы спросить у нее, чем таким он болел, а после отпроситься погулять, если дел по дому не будет. Спустя час, когда на улице заиграло подвижное пятничное утро, Джеюн вышел на кухню и обнаружил маму. Ее волосы были растрепаны, ночное платье смято, а под глазами образовали фиолетово-серые круги. Мама редко уставала столь сильно. Обычно так она выглядела после целой недели бесконечной работы, посвящая сну жалкие пару часов, или когда кто-то в деревеньке умирал. Похороны здесь были редкие, но трагичные для всех. Джеюн никогда не ходил на таковые, но украдкой мог поплакать, вспоминая ушедшего в мир иной.       Завидев сына, женщина резко поднялась с места и покачнулась. Джеюн подоспел, чтобы подхватить маму, но она устояла на ногах и, все-таки сев на стул, осмотрела сына с ног до головы, кивнув самой себе.       — Доброе утро, малыш, — наконец-то проронила она. Джеюн коротко поклонился и сел напротив мамы. — Как ты себя чувствуешь?       — Хорошо, — Джеюн не мог оторвать взгляда от лица матери. Оно осунулось пуще прежнего. В деревне все были худы, и теперь худое лицо с трудом можно было отличить от покрытых кожей костей. Глаза ее едва горели. — Мама, что случилось?       Женщина извиняюще улыбнулась, но промолчала. Джеюн всегда помнил о вежливости — если ему не отвечали, значит, ему и не стоило знать. Беспокойства это у него не отняло, но он постарался его проглотить и уткнулся взглядом в пальцы ног. Ему бы стоило помыться…       — Тебе нужна помощь дома? — осторожно спросил Джеюн. Он не боялся ответа мамы. В сущности, он просто не хотел ее расстроить неправильным словом: мама и без того устала, а помощь по хозяйству может быть как раз кстати.       К своему удивлению, Джеюн получил отрицательный ответ.       — Тетя Пак помогала мне, пока ты болел, — пояснила мама. — Ты голо…       И притихла. Джеюн прислушался к себе повторно и отрицательно покачал головой, не поняв чужой запинки. Наверняка, мама правда слишком сильно устала от работы… Или, быть может, кто-то умер?       — Мам, — Джеюн наконец поднял глаза к материнскому лицу. Женщина не сводила с него глаз, будто ожидая чего-то, неведанного самому сыну. — Со мной все хорошо. Я выспался, и готов помогать! Ты только скажи.       Он решил не расспрашивать про болезнь. Наверняка, болея, он и без того доставил не мало хлопот.       Мама наконец-то облегченно улыбнулась. Джеюн отзеркалил ее благосклонность, обнажив в широкой улыбке зубы, и тогда мама смерила его лишь приподнятыми уголками губ. В ее глазах мелькнуло нечто неизвестное Джеюну, эмоция, которую он не знал, и не знал, стоило ли спрашивать о причинах.       — Не стоит, Юн-а. Можешь сходить поиграть с Харин — она много раз заходила и спрашивала, когда ты выйдешь.       Женщина поднялась с места медленно, в этот раз удержавшись на ногах. Это обрадовало Джеюна — видимо, маме стало лучше, когда она узнала, что с сыном в самом деле все вновь в порядке. Джеюн мысленно поклялся себе, что будет тщательнее мыть овощи, и есть более здоровую еду! В крайнем случае он мог бы и поголодать…       — Стой, мам! — окликнул он родительницу, когда она собиралась покинуть кухню вовсе. — Я обещал малышу Киму помочь с чтением… Я схожу к бабушке за книгой?       И вот вновь: неизвестное Джеюну выражение. Мама решительно развернулась, будто внезапно запас сил ее возрос, и глаза ее загорелись чем-то недобрым.       — Нет, — отрезала она. — К бабушке нельзя. Напиши ему сам сказки.       — Но почему? — удивился мальчишка.       — Нельзя, — повторила мама мягче. — Пока не стоит, Джеюн-а. Бабушка… Позже. Иди к Харин. Думаю, ее мама будет рада встрече с тобой.       Джеюн не мог перечить и отправился к подруге, отругавшей его за долго отсутствие. Обида была быстро забыта, и они принялись писать сказки для малыша Ким. За этим занятием Джеюн часто ловил себя на том, что мыслями уходит к бабушке. Что-то было не так, но что именно — понять он не мог. После похода в гости к семье Ким Джеюн встретил на улице глубокую ночь, с удивлением отметив, что вовсе не голоден, хоть госпожа Ким и предлагала отведать свежей похлебки. Наверняка дело в бесконечных мыслях, преследующих его не хуже тени или… Точно.       Щенка Джеюн так и не нашел. Проискал до тех пор, пока одна из жительниц деревни не наказала ему быстрее ступать домой: мама наверняка переживала. Джеюн же дома обнаружил закрытую дверь в мамину спальню и, не прислоняясь к ней ухом, услышал тихое сопение.       Ему стало совестно, что он сначала сильно побеспокоил маму, а после опоздал домой. Недолго поразмыслив, мальчишка занялся готовкой: он часто помогал с ней маме, а потому прекрасно знал, как отварить рисовую кашу вкусно и сытно. Утром маме нужно будет лишь нагреть ее; или съесть холодной. Они часто ели холодную еду, привыкшие к ее особенному вкусу. Пробовать наваренное Джеюн не стал, отправившись в комнату. Наверняка дело шло к утру…       Но он не уснул. Смог провалиться в сон лишь на следующий день, и то, когда время достигло полуночи. Утром Джеюн хотел сообщить об этом маме, но выбрал не беспокоить. Они словно стали меньше общаться, и Джеюн и ума приложить не мог, в чем причина. Мальчик выбрал делать все, что в его силах, чтобы искупить вину. Он носился по дому, тщательно исполняя свои обязанности, заходил к соседям, навещал старушку Сон, проведывал дядюшку Ли, который недавно воротился с фронта — у него отсутствовала рука, которую оторвало гранатой, и жить в пустом доме было весьма сложно.       Дядюшка Ли был человеком склочным, вечно недовольным и обиженным. Джеюн был с ним вежлив несмотря ни на что: так уж мальчик был воспитан. Сколько бы ему не грубили, он мог лишь извиниться и исправиться, а коль это было не в его силах — сделать человеку что-нибудь хорошее. Бабушка Джеюна вечно смеялась, что у внучка характер ангельский, и наверняка он и есть тот самый ангел-хранитель их деревеньки… Бабушка. Джеюн тихо и грустно вздохнул, протирая тряпкой постепенно очищающееся окно. Вдалеке, у самого холма, стоял дом Волшебницы И-ен, с ее удивительными книжками, сахарными леденцами, теплыми руками совсем не старой старушки, там кисти для каллиграфии, тетради, ручки.       — Почему? — шепотом спросил Джеюн. Он бросил тряпку в ведро и слез со стула, на котором стоял, чтобы дотянуться до верхней части треснутого стекла. Кажется, трещина пошла, когда в нескольких километрах отсюда взорвалась упавшая мимо цели назначения бомба. Тогда умерло много и без того редкого скота, а Джеюн прекратил есть мясо, принося свою порцию более младшим детям или старикам.       — Что — «почему»? — гаркнул дядюшка Ли. Он вернулся с улицы и пах свежей землей, удобрениями и зеленью. В единственной руке он сжимал мотыгу. — Философом заделался? Если закончил, принеси ведро… Ох…       Джеюн послушно исполнил просьбу и, обнаружив, что дядюшка Ли с недовольным лицом принялся взирать в окно его спальни, засобирался уходить. Обычно угрюмый сосед занимал такую позицию, намекая на то, что помощи ему больше не нужно, и он хочет побыть один. Джеюн зашел лишь попрощаться и склонил тело в поклоне.       — Погоди, сорванец, — остановил его дядюшка Ли. — Я еще с улицы видал, че ты в окно зыркаешь. Скучаешь по своей старухе?       — Давно ее не видел, — согласился Джеюн. Его сердце вздрогнуло: дядюшка Ли, любящий всякого рода слухи, мог знать, что приключилось с бабушкой, после чего мама прекратила отпускать его к ней в гости. А ведь прошла уже вторая неделя!       — Так навести, — дядюшка Ли взглянул на него исподлобья, словно угрожая. — Не маленький уже.       — Мама запретила, — неловко пояснил Джеюн. Он опустил глаз в пол, не желая смотреть на осуждающий взгляд дядюшки Ли. Дядюшка не был виноват в том, что его жизнь сложна, и Джеюну надлежало вести себя сдержанно и покорно, хотя бы потому что и ему самому так было привычнее. Однако мысли о бабушке вновь захватили его ураганом — кажется, он даже ощутил легкий голод… Впервые за две недели.       Джеюн не ел слишком давно. Он все еще не мог расспросить маму: ей достаточно было посмотреть на Джеюна, чтобы взгляд ее, пускай все еще и любящий, окрашивался грустью. Мальчишка выбрал звать это грустью, все еще не понимая, как эта эмоция называлась в самом деле.       — Ай! Эта тетка Шим… Тьфу, — дядюшка Ли, судя по звуку, в самом деле сплюнул на выдраенный Джеюном пол. Завтра стоит вернуться. — Малыш, взрослый уже. Сам в праве решать, че делать… Только отвечай за последствия и меня в них не впутывай. А то, если твоя мамаша узнает… Ступай уже. Стоишь как истукан, смотреть тошно.       Джеюн глубоко задумался по пути домой, специально замедлив шаг, а затем вовсе свернув в сторону ближайшего озера. Он редко ходил туда один, но место любил: там он рисовал, когда им удавалось с бабушкой найти пару чистых листков бумаги. Рисунки хранились и в доме мамы, и в доме бабушки, и в доме Харин — лучшей подруге он тоже потрудился нарисовать ее портрет, на который девочка сначала обиделась, а потом, как узнал Джеюн позже, повесила в спальне. Сейчас Джеюн просто искал тишины.       С тех пор, как он прекратил есть, он стал слышать слишком много. Он считал, что виной тому взросление: скоро Джеюну исполнится десять, может, в этом возрасте все чувства становятся сильнее? И едят меньше. Мама всегда ела меньше, чем он, говоря, что не сильно голодна. Совсем скоро Джеюн станет мужчиной — папа наверняка будет рад вернуться и встретиться с повзрослевшим сыном. Джеюн этой мысли улыбнулся.       Сказанное дядюшкой Ли, как ни крути, имело смысл. Джеюн присел на траве, неподалеку от места, где земля обращалась болотом, а позже — озером, и вновь обернулся к направлению дома бабушки. Теперь он был еще дальше, но мог разглядеть очертания заветного местечка. Мама запретила ему туда ходить, но не объяснила причины, что в случае Джеюна изначально было вариантом неправильным. Джеюн, пускай и был ребенком добрым, послушным и умным, еще являлся и чересчур упрямым. Ему нужно было знать причину всего, а если он не знал, и никто ответов не давал, он стремился выяснить сам. Также и с поступками: если запрет касался его одного, и нарушение запрета могло навредить только ему, то какая была разница, нарушит он его или нет? Отдуваться же тоже Джеюну придется.       Поднялся ветер, и по водной глади забарабанили капли дождя. Приятная тишина, подходящая для легкой дремы, развеялась, и Джеюн вынуждено побежал в сторону дома. Он был хлипким и слабым ребенком, заболеть было просто. А ведь за то время, что он провел у водоема, Джеюн почти принял решение пойти к бабушке!       К собственному удивлению, на следующий день Джеюн проснулся здоровым и бодрым, проспав какие-то пару часов. Дождь ужасно мешал слуху и выводил из себя, вынуждая ерзать на внезапно неудобной подушке, но к утру он все-таки погрузился в сладкую дрему. А утром ощутил сильный голод. На кухонном столе лежали пару лепешек, но их вида было достаточно, чтобы голод утолился сам собой. Джеюн не был капризным или избирательным в еде, просто на самом деле голоден не был. Наверное, ему снилось, что он голоден. Определенно.       Джеюн раздумывал зайти к Харин и сообщить о своей вылазке, но быстро от идеи отказался. Харин была девочкой честной и могла донести до мамы Джеюна, что сын собрался ее ослушаться. Вместо этого мальчишка не подавал вообще виду: убрался дома, подогрел маме лепешки к завтраку, и оставил записку, в которой сказал, что ушел прогуляться, и будет к обеду дома. Вылазка будет короткой: ему главное узнать, что переживать ни о чем не стоило.       Чем ближе становился дом бабушки и чем четче становились его очертания, тем больше нарастало неприятное чувство в груди. Во рту пересохло, а кровь тревожно дрожала в теле. Джеюн считал, что слишком соскучился, а от того напридумывал себе всякое. Он помнил, как пару лет назад не виделся с бабушкой месяц из-за обильных снегопадов, и плакал почти каждый день, желая поскорее повидаться с Волшебницей. Он не просил маму о встрече, понимая, что виновата только непогода, но мама все равно выглядела виноватой. У одной из семей деревни был конь, на котором можно было бы доехать, но той зимой верный скакун и скончался, как и его прежняя хозяйка. Дом пустовал до сих пор, и Джеюн, проходя мимо него, невольно вспоминал ту самую зиму. Вспоминал и сейчас, приблизившись к калитке, едва висящей на хлипких от времени петельках.       Мальчишка постучал в входную дверь, но никто не открыл. Быть может, бабушка спала. В таких случаях Джеюн или дожидался пробуждения, — слух у бабушки был ну очень чуткий, почти такой же, как у Джеюна сейчас. Пошел в бабушку! — или уходил. Сейчас уйти не мог. Тревожность нарастала, бушевала в нем с каждой минутой лишь сильнее. Джеюн мысленно извинился перед бабушкой, — что-то не дало произнести извинений вслух, — и толкнул входную дверь.       Его встретила абсолютна тишина и съехавшая картинка на стене.       Страх, столь редкий, вспыхнул, подобно спичке, и Джеюн, не разуваясь, тихо прошелся по каждой комнате. В доме стояла разруха: складывалось впечатление, что произошло сильное землетресение, из-за которого мебель покосилась, а многие предметы попадали с полок. Бабушки нигде не было, и о ее былом присутствии напоминали лишь вывешенные в шкафу платья. Дверца шкафа тоже была кем-то открыта.       Мальчик обошел дом по меньшей мере десять раз, внутри и снаружи, пока не упал обессиленно на колени в крохе-гостиной. Перед ним обложкой вверх лежала открытая тетрадь, и он дрожащими руками ее перевернул, разбирая собственный почерк. Кривой, — писал это Джеюн несколькими годами ранее, — слова в котором полнились ошибками, а предложения были просты и не особо связаны между собой. Джеюн пытался придумать сказку о черном котенке, рассказывая в ней, как он спас целую страну от войны вместе с принцессой, улыбающейся ярче солнца. Бумага смочилась, и Джеюн не сразу осознал, что виной тому собственные слезы.       Бабушка умерла. Волшебница И-ен больше не приготовит сладких сахарных леденцов.

      

— ◊ —

             Джеюн вернулся домой, когда уже было за полночь. Мама ожидала его на кухне, вновь страдающая от бессонницы, но не выглядящая слишком обеспокоенной. Ей удалось повидаться с другими жителями деревни, поведавшими, куда отправился ее сын. Мама знала, что Джеюн, пускай и был ребенком, смекал быстро, и счел отсутствие дома бабушки правильно. Руки ее тряслись, когда она наливала очередную чашку чая.       Джеюн ощущал голод. Сильный, невыносимый: наверняка все силы покинули его, когда он зашелся рыданиями в доме бабушки. Молча он уселся напротив матери, поджав под себя ноги и глядя в пол. Болели глаза и голова, в целом чувствовал он себя донельзя плохо. А еще не мог ничего сказать; голос охрип и просел.       — Джеюни, — поприветствовала мама. — Я просила тебя не задерживаться допоздна… Ночью опасно на улице.       — Бабушка… — растерянно оправдался мальчик и умолк. Мама вздохнула.       — Бабушки больше с нами нет, — согласилась женщина, смахивая с лица седые пряди неаккуратным движением руки. Седины в черных, чуть вьющихся волосах стало лишь больше. — Прости, что мне пришлось от тебя это укрыть…       — Не страшно. Я… — ком тоски в горле снова помешал Джеюну говорить. У него заболели зубы от постоянного напряжения. — Мама, что произошло?       Мать промолчала. Джеюн понял, что снова уткнулся в тему «не подходящую для детей», и его это обидело. Он хотел знать, что случилось с бабушкой, почему дом ее перевернут, и сможет ли он повидаться с ее духом на кладбище. Многие потерявшие членов семьи люди деревни рассказывали, что с ушедшими принято было прощаться именно там. Джеюн надеялся повидать бабушку хотя бы один раз.       Он насупился и поспешил стереть с лица вновь прыснувшие слезы. Он хотел знать.       Мама тяжело вздохнула и встала с места. Вместо того, чтобы уйти в свою комнату, она подошла к сыну и присела перед ним на корточки. Ее шершавая, покрытая мозолями от ежедневного труда ладонь легла на щеку сыну, бережно стирая с нее влагу. Джеюн всхлипнул, ощутив тепло жизни и ласку, по которой успел изголодаться. Он был ребенком.       — Что произошло? — упрямо повторил он, глядя в безутешные глаза мамы. Тогда он не понимал, что беда коснулась не только его: бабушка была мамой мамы, и лишь спустя годы он понял, как сильно своим упрямством наседал на мать. Ее муж исчез в войне, все реже посылая письма, каждое из которых ждали больше, чем урожайных дней; дома царила бедность, как и во всем их поселке, и продолжать работу становилось все сложнее; ее сын был подвижен и амбициозен, умея читать, писать и даже сочинять в раннем возрасте, был вежлив и добродушен, а от того мог заполучить большое будущее, которое у него отняла война. Они не могли позволить себе даже новых чернил — о каком переезде могла идти речь?       Однако мама была очень сильной. Поэтому она смогла нежно улыбнуться, успокаивая сына этой улыбкой, которая последние недели почти не появлялась на охваченным горем лице.       — Видишь ли, Юн-а… — мама немного помолчала. — Знаешь ли ты, что бабушка пила лекарства?       Джеюн кивнул. Вспомнил, что, будучи у бабушки дома, так и не обнаружил пустого бутылька. Куда он мог деться?       — Есть люди, которые давно искали тех, кто принимает такие лекарства. В частности бабушку. Я не знала, что они следят за ней, и… — голос мамы сел — совсем также, как пропадал у Джеюна после долгих часов слез. Мальчишка вновь шмыгнул, непонимающе хлопая глазами. Лекарства? Следили?..       — Мама, — осторожно подал голос Джеюн. — Я взрослый. Я хочу знать, что произошло с бабушкой. Обещаю, что не буду плакать.       Мама вновь улыбнулась. Она тихо-тихо рассмеялась, словно боялась разбудить давно спящих соседей, и кивнула.       — Взрослый… Джеюни, обещай, что никому-никому не расскажешь, хорошо? Это будет твоя с мамой тайна.       — Обещаю! — встрепенулся мальчик.       — Эти люди узнали о том, что твоя бабушка… волшебница. Они забрали ее в другой город — туда, где живут волшебники.       Джеюн ахнул: бабушка не умерла! Она просто уехала в страну волшебства! А вещи были разбросаны, потому что бабушка собиралась в спешке: так было в одной сказке, где рыцарь собирал дорожный мешок, по пути опрокинув вазу с цветами.       Пускай и чувства в Джеюне возникли странные, он не смел не верить матери, и потому не удержался от шока, спровоцировавшего новую улыбку на морщинистом материнском лице. Рука мамы перетекла на плечо, и заговорила женщина тише, так, чтобы услышал только сын.       — Ты тоже волшебник, Джеюн. С возрастом ты это поймешь. Но я снова должна напомнить: ни за что никому не рассказывай об этом. Иначе тебя тоже заберут в город волшебников, и мы больше никогда не увидимся с тобой. И… никому чужому не говори, что бабушка была твоей бабушкой.       Бровки Джеюна свелись к переносице, но он кивнул. Сердце сильно ударило в груди. Он был волшебником! Самым настоящим! Наверное, потому и слух и зрение его стали острее, и голод притупился — бабушка тоже никогда ничего не ела, и продолжала творить чудеса. Сейчас она творит их в городе волшебников: это же хорошо!       Но Джеюн все равно ощущал что-то нехорошее, словно после большого испуга. Может, виноваты были слезы и голод? Но он же волшебник! Голод ему мерещился.       — Хорошо, мамочка, — послушно ответил Джеюн. Внезапно он ощутил сильную слабость и остатки грусти, преследующие его от дома бабушки вплоть до их кухни. Он спрыгнул со стула и обвил руками шею матери, прижимаясь ближе в поисках тепла.       Мама обняла его, и стояли они так невозможно долго.       С одной стороны, он был рад, что бабушка вернулась туда, где всем волшебникам было и место. С другой стороны… он скучал. И сам тоже хотел повидать город волшебников,       …не зная, чем это желание обернется.