Танец Хаоса. Новое время

«Здравствуй, Торвин». Два написанных слова на огромном белом листе кололи глаза своей незавершенностью, вызывали раздражение внутри, тревожили ее, и Гаярвион морщилась, но продолжала вглядываться в этот проклятый листок. Она хотя бы их написала. Она заставила себя их написать точно так же, как заставила себя сесть за стол и взять перо. И не вставать с него, пока не допишет это проклятое письмо, раз была не в состоянии сказать ему всего этого в глаза. Раз не могла. По хорошему, она сейчас должна была думать совершенно о другом. Пришли донесения из Остол Минтиль, Неварн писал о подготовке к штурму, и Гаярвион следовало обратить свой взгляд туда, сосредоточить на том направлении все свои силы. А еще – решить, где взять полтонны селитры для снарядов к пугачам Хэллы Натиф. Выписать из Озерстража три тысячи лошадей для отступления из рва его защитников, когда придет время его затоплять. Рассмотреть вопрос уплотнения гарнизонов по сторожевым фортам… Ты откладывала это неделями! Гаярвион, перестань отворачиваться и посмотри туда! Ты должна это сделать и для себя, и для него. Это так бесило ее, это изводило ее и не давало покоя – собственная невозможность открыть рот и поговорить с человеком, который был ей семьей почти всю ее жизнь. Честно поговорить, откровенно, высказав все, что на душе. Куда проще было вести армию на Кьяр Гивир или пытаться прокусить себе язык, чтобы захлебнуться собственной кровью по дороге в Остол Горгот. Это действительно было проще, чем сказать правду. Злые слезы душили ее, и Гаярвион смахнула их кулаком из уголков глаз, чувствуя столько всего сразу: вину, злость, страх, презрение к самой себе. Когда нужно было проявлять неуместный героизм, ей не было равных. А вот в обычной жизненной честности она внезапно оказалась совсем неопытной и слабой, испуганной маленькой девочкой, боящейся сказать что-то дурное, после чего от нее отвернутся и разлюбят. И это было так мерзко, что хоть вой. Выдохнув, она прикрыла глаза, напоминая себе, кто она такая. Хаянэ Бреготтская, Королева Пограничья, Орлица, воссевшая на Трон Коня, вернувшаяся из-за Черной Стены и одолевшая Сета у Кьяр Гивир. Она умела быть храброй. Она умела переживать смерть. Она умела сражаться. Почему же сейчас она не могла написать проклятое письмо? Потому что ты боишься правды. Гаярвион зажмурилась, смеясь над самой собой, над своей слабостью, над своим страхом. Только вместо смеха полились слезы, и она закусила губы, не позволяя им вылиться до дна. Она, Орлица Бреготтская, боялась правды, боялась смотреть туда, где было так больно. Боялась смотреть ему в глаза, потому что он знал эту правду, ту самую, от которой она так старательно скрывалась, пряталась и убегала. И даже в лист с его именем она смотреть не могла. Хватит уже. Ты слишком долго бегала. Давай. Гаярвион выдохнула, несколько мгновений посидела так, зажмурившись, а потом открыла глаза и начала писать. «Я виновата перед тобой, по-настоящему виновата, и я не знаю, как мне жить с этим чувством. Потому что попросить у тебя прощения – значит, признать, что я была не права, признать, что я ошибалась. А я считаю, что я права, несмотря ни на что». Она остановилась, сжав зубы и чувствуя, как бегут по щекам злые горячие слезы. Она давилась этими слезами, как и воздухом, который вдыхала, как и правдой, застрявшей поперек глотки и так желавшей родиться, что она больше не в состоянии была ее сдерживать. Она должна была это сказать, что бы ни случилось потом. «Я так злилась на весь мир за свою судьбу, прописанную мне от рождения и до самой смерти. Все вокруг имели право выбора, и каждый мог делать, что хотел, а я – нет. Я родилась Орлицей Бреготтской, суженной моему Бреготту, я родилась принадлежной тому, что принадлежало по праву мне. Моя судьба лишила меня выбора уже в момент моего рождения. Моя судьба принадлежала моему отцу. Он решал, какой я буду, какие качества во мне воспитывать, что взрастить, чтобы цвело, а что вырезать за ненадобностью. Ему нужна была наследница, Бреготту нужна была наследница, и я знала, что суждена ему, как иные суждены своим мужьям. Просто моим мужем должна была стать моя страна, вот и вся разница. Потом в моей жизни появился ты, и я полюбила тебя». Столько всего поднималось внутри. Гаярвион закрыла глаза, позволяя этому подняться до самого горла штормовой волной, захлестнуть, политься наружу горячими слезами из-под сомкнутых век. Так больно было трогать эту язву, гниющую в груди, как бы она ни пыталась залатать да прикрыть ее чем-нибудь, чтобы она просто сама взяла да исчезла. Так не бывало, так не случалось, все раны рано или поздно открывались, и наверное, нужно было просто позволить этому случиться, раз уж оно началось. «Я любила тебя, Торвин. Ты был моим другом, моим братом, моим возлюбленным. Ты был со мной всю мою жизнь, будто моя тень, будто моя опора, будто мое отражение в зеркале – безжалостно знающее меня всю от корней волос до кончиков ногтей. И поэтому мне так страшно сейчас смотреть тебе в глаза и просить прощения. Потому что ты знаешь меня так хорошо, как никто другой, и…» Рука задрожала, с проклятого пера на бумагу капнула большущая черная клякса. Гаярвион утерла мокрое лицо рукавом, растирая по нему тонкий слой пыли Хмурых Земель, так или иначе оседающий на коже. Она должна была быть храброй. Должна была. «… и видишь во мне те вещи, которые я прячу даже от самой себя. Я ненавидела тебя за то, что ты был мне сужден так же, как Бреготт. Мой отец выбрал тебя после того, как тебя выбрала я. Он увидел в тебе то, чем ты и являешься: верность, храбрость, надежность, все те качества, которые так важны для правителя. И ты никогда не показывал ему, как показывал мне, свои уязвимости, страхи, непримиримость и жестокость, все то, что я видела в тебе потому, что была твоей тенью, как ты был моей. Мой отец считал тебя безгрешным и отдал меня тебе как вещь, потому что хотел защитить меня и наше наследие – Бреготт. И я ненавидела вас обоих за это. За то, что вы оба были правы. За то, что у меня не может быть выбора и другой судьбы. За то, что вы сделали выбор за меня. И за то, что отдали мою судьбу в руки Аватар». Ярость поднялась внутри, перекатываясь под кожей жжеными углями. Ярость такая лютая, что задрожали руки, и перо с хрустом сломалось между ее пальцев. Это слегка отрезвило Гаярвион, но не остудило жар внутри. Отбросив прочь сломанное, она взялась за новое перо, окунула его в чернильницу и продолжила писать. «Вы не имели права так поступать со мной. Не имели права приставлять ее ко мне, будто собаку-повадыря, навязывать мне ее защиту, будто я в ней нуждалась. Вы не имели права над моей головой делить мое наследие, отдавать часть его Аватарам, давать клятвы поперек моей воли после того, сколь многим я пожертвовала ради своего наследия. Решение о мире с Аватарами принадлежало лишь мне, потому что лишь мне принадлежал Трон Коня. И по праву крови, и по праву выбора, который вы у меня отняли». Ярость прорвалась острым кончиком пера сквозь бумагу. Гаярвион остановилась на мгновение, успокаивая себя, выравнивая свое дыхание, чтобы убрать кровавую пелену перед глазами. Она не могла нормально видеть, пока эта пелена ослепляла ее. Так или иначе ее нужно было убрать, чтобы увидеть вещи иначе, по-настоящему. Приказав себе смотреть очень-очень честно, она продолжила писать: «Я сглупила, позволив захватить себя в плен. Мне нужно было сделать что-то, чтобы доказать вам обоим свою значимость и право решать, раз вы оба игнорировали его все это время. И я отправилась к Кьяр Гивир, а затем попала в плен. И там, в плену, я сполна расплатилась за собственную глупость». Темнота, боль, бардуги, отравленный воздух, шепоты в голове, ужас грядущей бесконечной пытки. Гаярвион отшатнулась от этих воспоминаний, как от огня, чувствуя, как все внутри переворачивается вверх дном. Она не хотела смотреть туда, но туда нужно было посмотреть. Ей нужно было понять, почему все это случилось. Вот сейчас, когда она уже начала, когда нить воспоминаний и чувств так стремительно закрутилась, она поняла, что уже не может ее остановить. Она должна была все это сказать, если не Торвину, то самой себе. Она должны была говорить, потому что молчание убивало ее. «Милана спасла меня от смерти и вытащила из-за Черной Стены. Вместе с ней мы бежали прочь от тех, кто желал отвести меня в Остол Горгот. Мы пытали и убивали вместе. Она сказала мне, что мой отец погиб, а мое наследие украдено. И спасти меня пришел не ты, а она. И ты ничего не сделал, чтобы уберечь моего отца и мой трон, пока меня не было». Что-то звенело внутри, колотило прямо в висок серебряным молоточком, разрывало грудь на куски. Гаярвион пошла за этим чем-то, позволила ему вести себя, позволила всему этому – продолжиться. «Я возненавидела тебя, Торвин, за то, что ты ничего не сделал. Ты не защитил меня, когда должен был. Если все эти годы ты заявлял свое право на меня, если я была твоей собственностью, лишенной выбора, почему ты не озаботился тем, чтобы эту собственность уберечь? Где ты был, когда я умирала во тьме за Черной Стеной? Когда оплакивала своего отца? Когда пытала и убивала ради своей страны, где ты был? Строил свое блестящее будущее в качестве будущего принца-регента? И я захотела ее всем своим сердцем и телом – потому что она была рядом, когда не было тебя. Потому что с ней я могла выжить, а с тобой – нет». Мир закачался под ней, будто где-то там, глубоко-глубоко в каменном основании крепости что-то подломилось, и Гаярвион знала – сейчас оно развалится. Она нащупала эту сломанную веточку, она нашла уязвимость. Теперь нужно было посмотреть на нее, позволив остальному рассыпаться. Просто не бояться и смотреть на то, как все разрушается. Она уже делала так в своей жизни. И не раз. «Ты бросил меня наедине с моей смертью, мой отец бросил меня наедине с войной, вы оба ушли. А она пришла и спасла меня. И я захотела ее в ответ. Я захотела ее – чтобы отомстить вам обоим, тебе и отцу. Она стала моим бунтом, моей первой и единственной попыткой неподчинения вам. Моим выбором. Я выбрала ее впервые в жизни наперекор вам обоим и вашему слову. Я выбрала ее, чтобы доказать себе, что я могу выбирать, что я имею на это право». Весь звук исчез из мира. Осталась только тишина и осознание, захватившее Гаярвион целиком. Она писала и проживала каждое слово, каждую букву. Она проживала собственную истину, такую жестокую, такую циничную, невыносимую, уродливую, незрелую. Но это была ее истина, и ничего дороже она не знала. «Я полюбила ее – я чувствую это и хочу быть с ней. Но точно так же, я не хочу терять тебя. Ты был мне другом все эти годы. Ты был моей опорой. Ты был рядом. И если еще честнее – я уже отомстила тебе, Торвин, и я больше не злюсь на тебя. И я не хочу, чтобы ты уходил. Глупо было винить тебя в том, что ты меня не спас, и еще глупее – мстить тебе за это. И вот здесь, вот за эту вещь я прошу прощения у тебя от всей души. Но я не буду просить прощения за нее, потому что она – выбор моего сердца и то, что я сделала осознанно и по своей воле. Даже если руководствовалась местью. Даже если этот выбор окажется неверным. Он все равно мой и ничей больше». Перо выпало из пальцев, слезы закапали на испещренный черными строчками лист, размывая их, превращая их в чернильные пятна. Гаярвион смотрела сквозь них на саму себя, смотрела и не желала верить в то, что видит. Только знала – такой она и была на самом деле. Вот ровно такой. Она вышла за Милану, потому что страшно боялась ее потерять и остаться совсем одной после того, как Торвин ушел из ее жизни. Она ведь действительно принадлежала Бреготту и боролась с тем всю жизнь, но и любила это – ибо такой была ее судьба. Она действительно была Орлицей Бреготтской, единственной наследницей Трона Коня, Хаянэ, вернувшейся с той стороны смерти. Почему она боялась посмотреть на саму себя и свое одиночество? Гаярвион повернулась, ища глазами зеркало, наткнулась на него, словно на острый гвоздь, торчащий из стены. Маленькое золотое зеркальце, перед которым она причесывалась по утрам, стояло на столе, и в нем отражалась она сама – тонкая, изломанная, живая – с растрепанной косой, залитым слезами опухшим лицом, с огромными глазами, в которых плескалась истина. Я прогнала его потому, что хотела ему отомстить. А с ней переспала потому, что хотела доказать самой себе, что свободна в выборе. Я так боролась против собственной судьбы, воли отца, необходимости следовать чужому выбору. Милана была для меня безопасна – от нее я не могла забеременеть, за нее я не могла выйти по законам своей страны, а значит, я могла изменить с ней Торвину и не иметь за это никаких последствий. И что же теперь? Рука легла на живот, слегка округлившийся уже, и Гаярвион ощутила жизнь под своими пальцами. Там, внутри нее, зрело ее неотвратимое будущее. Зрело то, что она сама посеяла, изо всех сил пытаясь этого избежать. Она не хотела рожать от Торвина и сделала все, чтобы избежать этого, только для того, чтобы родить от Миланы. Истеричный смех сорвался с ее губ, кривя лицо, разламывая отражение в зеркале, смотревшее на нее, смотревшее в нее. Так долго она бежала от всего этого, и вот теперь бежать было некуда. Она стала королевой Бреготта и вела войска против Сета в войне, разгорающейся в канун Танца Хаоса. И она ждала ребенка, прямо сейчас, прямо здесь, от женщины, которую знала от силы несколько месяцев. Словно оглушенная, Гаярвион взяла перо и всмотрелась в лист бумаги перед собой. Она так не хотела смотреть во все это, потому что это причиняло боль, но она не могла не посмотреть. «Я – Хаянэ Бреготтская, прошедшая через смерть. И мне страшно, Торвин. Я очень сильно запуталась, и я не знаю, куда мне идти. Раньше ты помогал мне и подсказывал, и я могла опереться на тебя и переложить на тебя необходимость решать за меня. Теперь я больше не могу этого. Вся ответственность на мне, и мне самой выбирать, как распоряжаться этой ответственностью. Я умерла за Черной Стеной. Той, которую ты знал и любил, на самом деле больше нет, но я не знала, как тебе это сказать, чтобы не обидеть тебя и не причинить боль. Как сказать, чтобы ты понял, потому и молчала. Ты дорог мне, ты огромная часть моей жизни, и я хочу, чтобы ты в моей жизни остался. И понимаю, что это вряд ли возможно». Из зеркала на стене на нее смотрели черные глаза, полные долгой страшной ночи, которая не желала заканчиваться. Чернильная капля капнула вниз с кончика пера, промочила бумагу. Перо выпало из пальцев. Гаярвион уставилась сама на себя, не моргая больше, не дыша, не будучи в силах выдавить из себя ни звука. Вот это было правдой. Вот это написанное и ставшее, как только засохли чернила на белом листе, вот это было реальностью, от которой она так долго и так мучительно закрывалась и убегала. И теперь эта реальность была с ней, в здесь и сейчас. И даже если она сожжет этот лист, предаст огню это письмо, и от него останется лишь пепел в пальцах, даже тогда реальность сказанного уже никуда не денется, навсегда оставшись с ней. Темные глаза смотрели на нее из зеркала, не отрываясь, не отводя взгляд. Вот такой она была на самом деле. Вот это стояло за теми поступками, что она совершала, вот это двигало ею в том, что она считала любовью, восторгом, самопожертвованием, принятием. И да, и любовь, и восторг, и принятие там тоже были, но помимо них было и другое. И отрицать дальше это было бесполезно. Оставалось что-то с этим делать. Что она могла с этим сделать? Гаярвион расхохоталась в лицо собственному отражению, и хриплый смех ее был похож на карканье. Ничего не изменилось ведь по сути, ситуация осталась точно такой же. Отец выбрал ее судьбу, выбрал ей Торвина, выбрал ей Милану, выбрал союзников Аватар и ее будущее – ребенка, которого она родит для страны. А еще – она выбрала Торвина, выбрала Милану, заключила мир с Аватарами и носила ребенка, которому должна была однажды передать Трон. И где была правда, в чьей руке? В ее собственной или отцовской, тянущейся из могилы и нависшей над ней тенью его имени? Даже от этого имени она пыталась сбежать, назвавшись Хаянэ, Орудием судьбы, а не наследницей дома Эрахир. Я делаю все это для того, чтобы бросить вызов твоей власти, отец? Неужели все, что я делаю, даже решения моего сердца и тела, все это – лишь для того, чтобы бросить вызов тебе? Гаярвион больше не могла сидеть на месте, ноги подбросили ее с кресла, подвели к окну, за которым бушевала пыльная буря. Бурая взвесь заволокла весь мир по ту сторону полузалепленного ею стекла. С детства Гаярвион вглядывалась в эту взвесь и видела сквозь нее, видела за ней – то, что поднималось по ту сторону. Черную Стену Смерти, на бой с которой ей суждено было выйти и вывести свою страну. И ничто не могло закрыть ее от этой судьбы: ни воля отца, ни защита Торвина, ни любовь Миланы, ни даже маленькая золотая искорка жизни, тлеющая сейчас внутри нее. Я – Орлица Бреготтская, рожденная для того, чтобы сражаться с Тьмой. И я не позволю себе забыть об этом.Пальцы вцепились в подоконник под стеклом, Гаярвион чувствовала тонкие усики холода, продувавшие под рамой прямо в ее ладони. Они несли ей бурую пыль и засохшую кровь ее прошлого, ее будущего, ее судьбы. Ответственность на мне, и я выбираю свой путь сама. Свою судьбу. Свою опору. Чьей бы женой я ни была в мире, я принадлежу лишь себе и своей стране. И жена я – лишь Трону Коня и своей судьбе. Как и мать, подруга, защитница и дочь. И пока я сижу на Троне Коня, так и будет. Потому что это – мой выбор. Мороз пробежал вдоль ее позвоночника, перетряхнул ее всем телом, заставил вздрогнуть. Гаярвион глубоко вдохнула и так же глубоко выдохнула, чувствуя, как становится легче. Отец учил ее не бояться смотреть в истину, глядеться в самую ее сердцевину, черную, будто полночь, и она не боялась смотреть. Она ничего не боялась в жизни, кроме разве что чувств, которые вставали между ней и ее целью, вклинивались посередине, отвлекали ее от знания того, ради чего она была рождена. Раздраженно отвернувшись от окна, она вернулась к столу, сложила в несколько раз написанное Торвину письмо, засунула подальше от солнечного света в выдвижной ящик. Можно было бы его сжечь, но тогда это в очередной раз означало, что она бежала от правды, а Гаярвион не желала больше бегать. Этой роскоши она себе больше позволить не могла. А следом за этим простучал стук по ту сторону двери, и внутрь шагнула Милана, поднимая на нее свои разноцветные глаза. Что-то дрогнуло внутри Гаярвион, поднялось желанием, забурлило в крови, наполняя ее огнем. Она наслаждалась Миланой, как произведением искусства, как сокрушительной мощью стихии, как неподвластной свободой во плоти, которой у нее самой – не было. Она хотела, чтобы эта свобода владела ею, брала ее и делала своей, теряя при этом свою безграничность. Через Милану на нее смотрела жизнь, бесконтрольная и бешеная, какой она никогда не знала раньше и не позволяла себе. Милана была всем тем, чему в жизни наследницы Гаярвион места не было. Неужели я люблю ее только за то, что она мне дает, а не за то, чем является? Выходит… я использую ее для того, чтобы пережить то, чего сама лишена? Эта мысль была неприятной, она кололась внутри, будто острый шип дикой розы. -     Авъялла заговорила, Гаярвион, - с порога сообщила Милана, отступая в сторону и освобождая дорогу для вельда Хуго. Он вошел в комнату, часто моргая, будто свет резал ему глаза, отводя от Гаярвион взгляд, как если бы источником этого света была она. Растрепанные темные волосы падали на его лоб, слегка припорошенные бурой пылью, как и черная глухая куртка с высоким воротником. Смотрел он искоса и пристально, без агрессии, но так, будто читал ее как раскрытую книгу, и это раздражало в нем Гаярвион. Она терпеть не могла, когда другие люди лезли в ее душу и думали, что знают ее лучше нее самой. Впрочем, сейчас ее личные чувства не имели особого значения. Сейчас следовало сосредоточиться на происходящем. -     Что она сказала? – Гаярвион вопросительно уставилась на Хуго, и тот неторопливо и обстоятельно ответил: -     Она готова сдать местоположение лагеря гринальд в обмен на молчание касательно лагеря стахов. -     Не в ее положении торговаться, - Гаярвион с раздражением захлопнула ящик стола и уселась в свое кресло, жестом руки предлагая Милане и Хуго усесться напротив нее. Милана выдвинула себе стул и взгромоздилась на него с таким видом, будто ей одной он и принадлежал, а никакого приглашения не требовалось, а Хуго и не двинулся с места, так и оставшись стоять в некотором отдалении от ее стола. -     Я полагаю, что она обладает очень важной информацией, которая нам пригодилась бы, Хаянэ, - проговорил он, глядя на нее и часто моргая, будто ему сложно было фокусировать взгляд. – Если мы начнем пытать ее, мы получим часть этой информации, но далеко не всю. Это лишит нас объективного взгляда на вещи. -     Поясни, - приказала она. А еще он страшно раздражал ее вот этим – своим занудным способом выражения мыслей, обстоятельностью, требующей раскладывать вещи по своим местам. Она привыкла к другому – быстро мыслить, быстро говорить, быстро делать. Обстоятельность оставалась именно тем качеством, которое ей так и не далось, и это бесило. -     Мы ничего не знаем об обществе стахов. О том, как они живут, как устроен их быт, на чем держится экономика их государства. -     На работорговле, на чем еще? – фыркнула Гаярвион. -     Возможно, но помимо нее есть еще много всего, - спокойно возразил ей вельд. – Я говорю с ней подолгу, и она рассказывает мне о своем народе, его законах, обычаях, правилах, быте. О его вере, Хаянэ, а это самое важное, что создает облик народа. Стахи – опасные и сложные противники, но они разумны и обладают культурой, куда более развитой, чем мы предполагали. Возможно, есть способ договориться с ними о прекращении войны или хотя бы о нейтралитете. -     Брось! – отмахнулась Гаярвион. – Стахи перешли на сторону Крона еще во времена Первой Войны и сделали это по собственному желанию. Ты сам говорил мне, что они считают Крона Великим Учителем. Все эти тысячи лет мы сражались с ними и пролили за это время столько крови, что ее хватило бы, чтобы заполнить весь ров. Не будет с ними никакого мира. -     Но анай и вельды… - начал Хуго, но Гаярвион была слишком раздражена и разворочена сегодня, чтобы слушать его. -     Анай и вельды – дети одного народа, объединенные общим горем и общей болью, - отрезала она, не дав ему договорить. – Вы одна семья, даже не смотря на то, как много лет убивали друг друга. У вас не было иного выхода: либо истребить друг друга, либо помириться рано или поздно. Стахи – наши кровные враги на протяжении тысячелетий. Мир между нами невозможен, вельд Хуго. И оставим этот разговор. -     Это не отменяет того факта, что информацию о местоположении лагеря гринальд Авъялла раскроет взамен на гарантии, что ее не будут расспрашивать о местоположении стахов, - упрямо проговорил вельд. Он смотрел на нее решительно, уперся в свою правду и не желал отступать. На этот раз смотрел в глаза, не отводил взгляда. Торвин тоже умел так смотреть, не отворачиваясь и упрямо буравя взглядом, пока не продавливал ее, и это бесило. -     Гаярвион, гринальд опаснее, - подхватила Милана, и это вновь заставило ее цыкнуть внутри самой себя. Эта женщина имела над ней странную власть, тихую, мощную и невозмутимую, и от этого тем сильнее хотелось сделать что-то, чтобы вывести ее из себя. Сейчас она смотрела настойчиво и открыто, не держа за душой ничего и не пряча глаз, говорила немного и по делу, и это действовало на Гаярвион куда сильнее, чем многословные объяснения Хуго. – Мы сражались с одним из них. Их мощь растет, они превращаются во что-то, с чем нам будет очень сложно справиться, когда процесс завершится. Надо бить сейчас, тем более, что возможность есть. Она замолчала, и Гаярвион раздраженно выдохнула, глядя в пространство перед собой. Ей предоставляли выбор, опять предоставляли выбор, сам факт которого ее раздражал, потому что она не могла получить все сразу. Или гринальд – чрезвычайно сильные, очень опасные, настолько мощные, что сумели повредить Мембрану и обратить силы ведьм анай против них же в сражении за Кьяр Гивир. Или стахи, бравшие числом, угрожающие с небес передвижениям ее армии, многочисленные и плюющие на существование рва. Очень опасные и малочисленные, менее опасные и многочисленные. Кого выбрать? Выбирать все равно придется, как бы ты ни пыталась этого избежать. -     В прошлый раз вы вдвоем с трудом победили одного гринальд, объединив усилия. И получилось у вас это только потому, что Хуго задействовал свою дикость. – Гаярвион оглядела обоих, дождалась их кивков и продолжила. – Я так понимаю, что в распоряжении Сета сотни гринальд. Чтобы напасть на них нам понадобятся сотни диких вельдов и анай. Это значит, придется отозвать их из Остол Минтиль. -     Точно так же, как если бить по стахам, - заметила Милана. – Они в любом случае где-то в горах, и добраться туда смогут только анай с вельдами. -     К тому же, дикие вельды могут и не понадобиться. Я разобрался в механизме отражения атаки гринальд, я смогу обучить этому других вельдов. Они справятся, - твердо проговорил Хуго. Гаярвион поморщилась. У них с этой стахати был прекрасный шанс, слишком сладкий и лакомый, чтобы его упускать. Вот так ты выбираешь, Гаярвион? Это – критерий твоего выбора? Максимальная выгода? -     Хорошо, - кивнула она, и Хуго выдохнул с облегчением, явно расслабляясь, а вот Милана только мрачно кивнула. – Передайте стахати мое обещание. Я не буду допрашивать ее о местоположении стахов, если лагерь гринальд действительно окажется в том месте, где она укажет. -     Что ты сделаешь с ней после, Хаянэ? – спросил Хуго. -     Это будет зависеть от того, как пройдет атака по гринальд, - отрезала Гаярвион. – Поговори с ней, Хуго, пусть даст всю известную ей информацию по их лагерю. Я хочу знать об их численности, укреплениях, смене караула, снабжении, обо всем, что может помочь делу. Допроси ее и сообщи мне информацию к вечеру. -     К сожалению, сегодня у меня уже не получится это узнать, Хаянэ, - слегка склонив голову в поклоне, проговорил Хуго. – Авъялла впала в спячку и не проснется до завтрашнего утра. Это часть ее жизненного цикла. -     И ты не сможешь ее разбудить? – вздернула бровь Хаянэ. -     Я не уверен, что это возможно, - потупился Хуго. Он лгал ей, и Гаярвион прекрасно видела это сейчас. Он привязался к пленнице стахати, как и Милана, хоть и скрывала это лучше него. Это злило Гаярвион, потому что было проявлением недоступной ей и запретной для нее слабости. Как королева она не имела права иметь личные чувства к пленным врагам. Как королева она должна была блюсти интересы государства превыше всего и быть безжалостной к тем, кто ставил эти интересы под угрозу. И порой она так завидовала возможности других быть свободными в выражении обычных человеческих чувств: раскаяния, горя, вины. Она помнила, как вонзала нож в живое тело гринальд и проворачивала в нем, вырывая из него боль, крики, кровь и плоть. Она помнила, как дрожали руки, как лупило в висках сердце, помнила выступивший на щеках пот и сухость во рту. И то, как в груди болело и рвалось каждый раз, когда нож в ее руке терзал чужое тело. Как умирало что-то в ней самой. И ей очень хотелось бы сейчас тоже проявить сострадание и милосердие к плененной стахати, чтобы отмыть свою совесть и простить себя. Но в отличие от Миланы и Хуго такого права у нее не было. Есть ли у меня выбор вообще? -     В таком случае, жду тебя завтра утром со всей возможной информацией, которую ты выжмешь из стахати. Потрудись не упустить ничего, господин Хуго, иначе мне с ней придется поговорить самой, что вряд ли понравится вам обоим. На сегодня можешь быть свободен. Хуго поклонился ей – так только голову склонил, как кланялись вельды и анай, а затем развернулся к двери, и Гаярвион, пересилив себя, попросила его: -     И передай моим охранникам, пусть пошлют кого-то за Торвином. – Милана вопросительно вздернула бровь, и Гаярвион пояснила ей: - Мне нужно будет договариваться с Магарой о выделении анай и вельдов для атаки, делать это придется лично. Он должен подменить меня здесь на время отбытия в Остол Минтиль. -     Там сейчас опасно, Гаярвион. Я пойду с тобой. Она смела это заявлять. Не спрашивать, о нет, - заявлять, как свое право. Но ты дала ей это право сама, сделав ее Щитом Бреготта. Вот только правда заключалась в том, что даже если бы она этого не сделала, Милана все равно взяла бы свое право. Потому что Милана никогда бы не согласилась быть ниже ее, и это тоже привлекало Гаярвион в ней, будто мотылька, летящего на горящий во тьме огонь лампы. Дверь за Хуго захлопнулась, и Гаярвион повернулась к сидящей напротив нее Милане. Та просто смотрела, не колеблясь, не задаваясь вопросами, не мучаясь внутри. У нее все было просто. Она брала и решала, и от этих решений не зависели судьбы тысяч людей. -     Я хочу, чтобы ты возглавила удар по лагерю гринальд, - раздраженно проговорила она, беся саму себя при этом. - Ты уже встречалась с ними, ты знаешь, как с ними сражаться, знаешь их уязвимые места. Ты поведешь отряд, который я соберу из анай и вельдов. -     Мы соберем, королевна, - спокойно поправила ее Милана. – Я бы хотела присутствовать при отборе людей. Мне понадобятся самые опытные и сильные из сестер. -     Хорошо, мы соберем, - с нажимом повторила Гаярвион, чувствуя, как ярость внутри нее вот-вот пробьет себе дорогу фейерверком крика. – Как только закончится штурм Остол Минтиль, я попрошу Гвадайна открыть переход в крепость. Мне бы хотелось разделаться со всем этим как можно быстрее. -     Ты очень напряжена, Гаярвион, - заметила Милана. – Что-то случилось? -     Ничего, кроме того, что вот-вот начнется битва за Остол Минтиль, которую мой отец планировал едва ли не всю мою сознательную жизнь. – Она очень постаралась не огрызаться, но вряд ли это хорошо получилось. -     Дело не в Остол Минтиль, - слегка нахмурилась Милана, подаваясь вперед. – Как ты себя чувствуешь? -     Вот только не надо сейчас перекладывать все на мою беременность! – раздраженно заворчала Гаярвион, испытывая очень острое желание закончить этот диалог и побыть в одиночестве. Впрочем, и этому тоже не суждено было сбыться, потому что она сама какие-то минуты назад приказала привести сюда Торвина, чтобы окончательно осложнить все происходящее. -     Ты в последнее время закрылась от меня и постоянно огрызаешься. Я просто пытаюсь понять, что с тобой происходит, и могу ли я в этом тебе как-то помочь, - заметила Милана, и в голосе ее Гаярвион почудился тщательно скрываемый укор. -     Мне кажется, куда сильнее тебя волнует то, что происходит с пленной стахати, - заговорила она, чувствуя, что просто не в состоянии остановить выливающийся наружу яд. – С ней ты проводишь своего времени даже больше, чем на Плацу. -     Ты следишь за мной? – брови Миланы поползли вверх, она начинала злиться, и это только сильнее разъярило Гаярвион. -     Амавин докладывает мне обо всем, что происходит в крепости. Ты прекрасно знаешь это. Я не слежу за тобой, я слежу вообще за всем. -     В таком случае ты знаешь, что я была у нее только дважды: один раз с Хуго, и один наедине, - недоверие и обида всколыхнулись в разноцветных глазах, Милана слегка нагнула голову, переходя в свою излюбленную упрямую защиту. – И я не понимаю, почему… -     И что вы делали? – сорвалось с языка у Гаярвион. – О чем говорили? Милана заморгала, ошарашено глядя на нее. -     Ты что… ревнуешь? Гаярвион, она - пленная стахати! -     О нет, Милана. Она женщина с отрубленными крыльями, которую ты на руках тащила от Черной Стены до самого Остол Офаль. Ничего не напоминает? – Гаярвион шипела и чувствовала, что ее понесло, но ничего не могла с собой сделать сейчас. Слишком много всего этим утром поднялось внутри и теперь хлестало наружу, не желая останавливаться. -     Ты что, проводишь какую-то параллель между нашими с тобой отношениями и ей? – Милана смотрела на нее, как на безумную. – Мы поженились, Гаярвион. Ты носишь моего ребенка. Ты не доверяешь мне? -     А зачем ты к ней ходишь и говоришь с ней наедине? О чем ты с ней говоришь? Почему не рассказала мне об этом? – подалась вперед Гаярвион. Что-то внутри нее отчаянно кричало, моля ее остановиться, прекратить все это, но она не могла. Она просто не могла это прекратить. – Ты очень любишь спасать красивых молодых женщин из беды! В этом же столько благородства, не правда ли? Милана вздрогнула, будто получила удар по лицу, глаза ее наполнились болью и обидой, и Гаярвион пожалела о том, что вообще открыла рот. Она уже набрала в грудь воздуху, чтобы попросить прощения, когда Милана пристально взглянула на нее и очень тихо спросила: -     В эту игру можно играть вдвоем, королевна. У меня тоже к тебе много вопросов. Например, почему ты до сих пор не поговорила с Торвином обо всем произошедшем? Почему ты прячешься от этого разговора, если так уверена в том, что сделала правильный выбор? Ярость взметнулась в Гаярвион, будто Огонь Глубин, потому что она попала, попала в самое больное, ударила туда, будто знала, куда бить, будто… Остановись. Гаярвион прикрыла глаза, глубоко вздыхая, чувствуя, как проходит воздух сквозь разгоряченную яростью грудь. Сегодня она поняла о себе много вещей, от которых с души воротило, и они разбередили всю грудь, будто кто-то взял половник на длинной ручке и перемешал все варево ее нутра, подняв со дна муть. И теперь все это никак не могло осесть и улечься на место. Но одно улеглось и улеглось очень четко. Если она сделала выбор, то за этот выбор следовало бороться, ибо никто кроме нее этого сделать не мог. Еще раз глубоко вздохнув, Гаярвион открыла ящик стола, вынула из него исчерканное и покрытое пятнами чернил письмо Торвину и протянула его по столу Милане. -     Читай. -     Что это? Сердитые разноцветные глаза смотрели с недоверием, ожидая от нее боли, - это Гаярвион вдруг ощутила и поняла всем сердцем. И оттого тоже стало горько. Она ведь действительно выбрала эту женщину по своей воле и полюбила ее, пусть даже и первоначальный порыв этого выбора был продиктован злостью на других людей и страхом за жизнь. И раз так, стоило потрудиться, чтобы строить отношения, в которых Милана не будет смотреть на нее с ожиданием боли. -     Это – мое письмо Торвину. Оно касается и тебя тоже. Второй раз я не смогу все это проговорить за сегодня, так что читай, Милана. Она слегка прищурилась, недоверчиво оглядев Гаярвион, а затем погрузилась в чтение. А Гаярвион постаралась расслабиться в кресле, чувствуя, как одеревенело все ее тело. Сейчас она обнажалась перед ними обоими целиком и полностью, не скрывая больше ничего, и это внушало ужас. На ней больше не было брони ее царственности, власти, силы. И глаза Миланы, что быстро бежали по строчкам, видели самые неприглядные эмоции ее и порывы, все то, что поистине двигало ею. И если Торвин и так все это знал, и без ее письма, то Милана видела впервые. Что теперь будет? Она уйдет? Страх сжал нутро еще раз, и Гаярвион закрыла глаза, переживая его. Она потеряла в своей жизни почти всех, кого любила, и боль от этого была едва переносимой. Она не хотела терять Милану. -     Что ж… - ее голос заставил Гаярвион открыть глаза и взглянуть на нее. Волчица сидела напротив и смотрела на нее, пронзительная и тихая, какая-то удивительно открытая сейчас. Глаза у нее были дивные, будто два осколка драгоценных камней, упрятанных в густую тень длинных ресниц. – Спасибо тебе за откровенность. И за доверие. -     Не за что, - пожала плечами Гаярвион, не сводя с нее глаз. Милана вдруг сощурилась в ответ, заморгала, глядя в стол, и криво усмехнулась: -     Я ходила к Авъялле узнать правду о себе, Гаярвион. У нее есть дар – показывать вещи, которые люди от себя прячут, словно зеркало. Она помогла мне увидеть многое. Ту спесь, которой я была переполнена, когда пришла сюда. Самолюбование, уверенность в своем праве, презрение к другим. И да, ты права, ее спасением я пытаюсь искупить все это. Я пытаюсь измениться, Гаярвион. – Она вновь подняла взгляд, и у Гаярвион перехватило в горле. Волчица смотрела прямо ей в душу, как в тот момент, когда они лежали под железной сетью посреди Хмурых Земель, приговоренные к смерти. Только больше не нужно было смертельной угрозы, чтобы позволить себе эту искренность. – Я хочу прожить с тобой жизнь в честности, я хочу быть собой рядом с тобой. И я очень ценю твою искренность. Что-то изменилось между ними, какие тонкие струны заиграли полную нежности музыку в душе Гаярвион. Она поднялась, обошла стол и уселась на Милану верхом, обнимая ее и прижимаясь всей собой. Теплые руки гладили ее спину, и это было так хорошо. Это было про дом, который, как ей казалось, она потеряла. Я всегда могу построить новый. Гаярвион отстранилась, взяла лицо Миланы в свои ладони, вглядываясь в ее черты. Сложная, гордая, самолюбивая, она все равно была и мягкой, и нежной, и полной искренности. Наверное, все люди на самом деле были очень сложными, но любовь и искренность давали им возможность по-настоящему понять друг друга. Нужно было только осмелиться попробовать быть честным. Гаярвион наклонилась к ее губам и поцеловала ее, и мир закружился вокруг, заставляя ее забыть обо всем на свете. В дверь постучали, Гаярвион вздрогнула, отрываясь от Миланы. Они обе обернулись на звук как раз тогда, когда в комнату просунулась голова стражника. Гаярвион зыркнула на него так, что он аж охнул, но дверь не закрыл, хоть и уперся взглядом в пол. -     Хаянэ, вы посылали за лордом Найдалом. Этот приказ невозможно выполнить. -     Почему еще? – воззрилась на него Гаярвион. -     Потому что лорда Найдала нет в крепости. -     Что? – не веря своим ушам, переспросила она. Милана нахмурилась, глядя на стражника, а тот только топтался в дверях с несчастным видом, явно желая сейчас как можно дальше от этого места. -     Что значит: нет в крепости? Где Торвин? – Гаярвион ощутила, как внутри заворочалась тревога. -     Я не знаю, Хаянэ, - потупился стражник, глядя в пол под своими ногами. – Я искал в его покоях, и его охранники сказали, что он покинул крепость. Больше мне ничего неизвестно. Гаярвион поднялась с колен Миланы, чувствуя, как давешняя усталость снова начинает давить на плечи. Ты сбежал от меня сейчас? Вот именно сейчас, когда я только набралась храбрости с тобой поговорить?! -     Бергена ко мне. Немедленно. -     Да, Хаянэ, - склонил голову стражник и прикрыл дверь. Она закрыла глаза, поднося к лицу ладонь и пытаясь хоть немного прийти в себя. Это тоже была мера ее ответственности – стоило сделать самой и вовремя, а не тянуть в ожидании, что все само как-нибудь разрешится. И если Торвин покинул крепость, то куда он направился? В Остол Минтиль? Обратно в Озерстраж? Или пошел героически погибать в ров? Тревога внутри подняла свою омерзительную седую голову с острыми обломками зубов, принялась глодать сердце Гаярвион. Это моя вина и моя ответственность. Я сама все это заварила, самой и разгребать. -     Я пойду, попробую что-нибудь узнать, - негромко проговорила Милана, поднимаясь с места и направляясь к двери. У самого выхода она обернулась и мягко добавила: - Мы найдем его, Гаярвион. Не кори себя раньше времени. -     Спасибо, - только и смогла она кивнуть в ответ. Дверь за Миланой закрылась, и Гаярвион поняла, что стоит и молча смотрит на письмо Торвину, так и оставшееся лежать на столешнице. Всему было отмерено время, и у всего была цена.