И грянул гром

Элизабет

      Ильверморни спрятана на горе Грейлок, как и полагается всякой уважающей себя магической школе. Магглам забраться на гору невозможно, уж слишком она крута, да и деревья стоят так плотно, что напоминают непроглядную чащу. Само здание выстроено не то в стиле готического замка, не то романского собора, с мощными крепкими стенами и толстенькими башнями. Над самой высокой из них реет черный флаг скорби — по той, кто придумал и воплотил в жизнь сложную задачу создать школу среди болот, гор и лесов сурового неприветливого края.       Элизабет не уверена, что магическое сообщество Северной Америки полностью самостоятельно и не зависит от британского, но, скорее всего, избирать нового директора или директрису будут без привлечения Лондона.       Толкнув тяжелую дверь, Элизабет заходит в холл: занятий сегодня нет, студенты частично распущены по домам, те же, кто желает принять участие в подготовке к прощальной церемонии, собираются в библиотеке.       — Я вас ждала, миссис Мортон, — дочь Изольды, Риона Стюард, обращается к ней сдержанным тоном, отойдя от группы преподавателей, стоящих у круглого окна. — Я не стала ничего писать в письме, только оповестила вас, как и всех остальных, о печальной новости. Пойдемте в кабинет директрисы, боюсь, нас ждет серьезный разговор.       Элизабет внутренне сжимается. Если ее уволят из Ильверморни, шансы противостоять Корвину при возникновении такой необходимости резко уменьшатся. В школе, разумеется, у нее есть не то чтобы друзья, их нет, но во всяком случае она является членом довольно важного сообщества, которое дорожит своей репутацией. Напасть на одного человека и растоптать его — легко, но нападение на целое сообщество чревато серьезными последствиями и заставит Корвина дважды подумать о своих действиях.       Мисс Стюард пропускает ее вперед, в овальное помещение, и неторопливо запирает за ними дверь.       Насколько породистым выглядело даже сморщенное старостью лицо Изольды, настолько же простоватым и некрасивым кажется весь облик Рионы. Она категорически отвергла и замужество, и мысль родить ребенка, и все только ради того, чтобы род Слизерина закончился на ней, не зная, что Беата Мракс и ее сын живут и здравствуют в далекой Богемии. Сейчас Рионе уже около девяноста лет, и она до сих пор ведет защиту от темных искусств, не будучи при этом особенно сильной волшебницей. Элизабет втайне считает это крайне непрофессиональным, но отчасти неизбежным: лучший преподаватель не обязательно тот, кто побеждает дракона, а тот, кто научит убивать его непревзойденно.       В отличие от своей сестры-сквиба Марты, не пропускающей важных приемов, Риона одевается скромно, предпочитая коричневые и серые цвета, и этим походит на саму Элизабет. Ни положение в обществе, ни деньги не воспламенили в Элизабет любовь к роскошным нарядам, а дорогие украшения она надевает лишь по большим праздникам и не особенно охотно. Сложно сказать, что берет верх: ее презрение к такого рода символам принадлежности к высшему обществу или мысль, что она все еще их недостойна.       — Моя мать была исключительного ума женщиной, — произносит Риона, присев в директорское кресло, обитое красным шелком. — Но я до сих пор не могу принять, что свое завещание она написала самостоятельно. Видите ли, миссис Мортон, я не стану тянуть время и пудрить вам голову: моя мать назначила следующей директрисой вас.       Смысл прозвучавших слов доходит до сознания Элизабет не сразу. Несколько секунд она сидит в оцепенении, сложив руки на коленях и изумленно разглядывая хмурое лицо Рионы, и только потом, сглотнув и пытаясь подобрать осторожные выражения, переспрашивает:       — Возможно, это ошибка, мисс Стюард?       — К сожалению, нет.       — Понимаю, вы не в восторге от решения покойной матери, и я вас не виню. Впервые за долгое время я не нахожусь с ответом, — Элизабет нервно стискивает пальцы. Она сама не понимает, что чувствует сейчас, торжество, смятение или страх — все внутри нее смешалось в один огромный обжигающий ком. Она была уверена, что старуха директриса наняла ее лишь от безысходности, никаких доверительных бесед они никогда не вели, на приемах, если и встречались, то обменивались лишь отстраненным и вежливым поклоном. — Вы хотите, наверное, чтобы я подписала отказ?       — Нет. — мисс Стюард кладет руки на длинные подлокотники кресла, словно примеривая его для себя. — Моя мать, при наличии большого количества положительных черт, еще и никогда не ошибалась в людях. Мы уже не узнаем истинную причину, по которой она выбрала вас своей преемницей, но ее волю я скрепя сердце исполню. Однако, полагаю, вы понимаете, что должность крайне ответственная и предполагает ваше непосредственное участие в школьной жизни, не только появление дважды в неделю и на собраниях в начале и конце учебного года. Взвесьте, по силам ли вам ноша, а уже потом примите важное решение, миссис Мортон. Ближайшие три дня Ильверморни погрузится в траур, все занятия отменены.       Элизабет силой воли душит в себе естественный порыв немедленно посоветоваться с отцом и трансгрессирует на берег реки, где над обрывом они с Красным Волком однажды едва не сочетались так называемым "индейским браком". Шумная цивилизация Филадельфии хоть и приблизилась к этим местам, но все еще далека до их захвата. Элизабет садится на самый край, приминая траву плащом, и долго любуется и долиной за рекой, и бурлящей темной водой, отгоняя прочь все бушующие мысли.       Возможно, она поставила не на ту карту: выбери она Фрэнка, получила бы, разумеется, довольно скучного и посредственного, но куда менее опасного мужа. Связи Фрэнка могли бы упрочить ее социальное положение не хуже умелой подковерной игры Корвина. Впрочем, Фрэнк все же был ей физически противен, а отвращение не укрепляет брак, а, скорее, быстро разваливает его. Нет, в тот момент она поступила правильно, она была уверена, что Корвин ради нее сравняет горы с землей, и он сравнял бы, попроси она тогда. Теперь, когда он сыт ею, он в их сторону и не посмотрит. Охлаждение между ними началось еще с рождения Августа: врач тогда запретил ей близость на долгие и мучительные для Корвина три месяца, в которые Элизабет всячески ухищрялась, чтобы оставить его удовлетворенным. А после все потекло вроде бы своим привычным чередом, но огня в глазах мужа немножко убавилось. Да и женщина, родившая дитя, наверное, уже не представляет из себя такой лакомый кусочек для мужчин с аппетитами вроде Корвина. Еще бы! Из ее чрева появляется самый настоящий человек, и не с горошину размером.       Элизабет задумчиво срывает вялую травинку и бросает ее в воздух. Интересно, все мужчины так быстро наедаются, или есть среди них те, что каким-то образом сохраняют страсть к женщине? Нет, не страсть, страсть уходит, любовь, а эта область ей неподвластна. Даже если бы она захотела, если бы приложила все усилия, ее натура не приспособлена к любви, только к выживанию и борьбе, и появление матери и отца в ее жизни ничего не изменили. Она заключила сделку с дьяволом, а теперь, когда дьявол вышел из-под контроля, пытается избавиться от его власти.       Должность директрисы она примет: от такого подарка судьбы отказываться безрассудно. Помимо власти, школа предоставит ей и убежище, куда Корвину вход запрещен, и откроет пути взаимодействия как с Хогвартсом, так и с Шармбатоном и Дурмстрангом.       На террасе ее встречает радостный Август, победно держащий в кулачке яркий лисий хвост. Элизабет видится в этом дурной знак: вот что останется от нее, если она не даст Корвину должный отпор. Перстень с ядом лежит на дне шкатулочки с украшениями, но она не уверена, что у нее хватило бы духу им воспользоваться. Своими руками она никогда не убьет человека, будь он настоящим воплощением сатаны — или она все еще не дошла до предела, когда будет готова на все.       — Ты сам стрелял? — Элизабет подходит к сыну и целует его в макушку, потом приглаживает растрепанные, мягкие детские волосы.       — Точо. Папа дал ему ружье и показал как, а я наблюдал за лисой, не разрешал ей прятаться.       Маленький индеец смотрит на Элизабет настороженно, держась в стороне, и переступает с ноги на ногу. Она проходит мимо него, лишь мимоходом заметив явно сшитые на заказ черные брюки и рубашку с кружевным воротником. Свое новое имя — Антоний — индеец упрямо не воспринимает, но это лишь вопрос времени: Корвин добьется от него всего, чего пожелает, не сладким пряником, так кнутом.       — Злишься, пташка? — Корвин, сидящий на террасе с лисьей головой, глядит на нее исподлобья, приподнимая то одну, то другую кустистую бровь. — Извиняться не стану, сама знаешь, предупреждал: откажешь — сам возьму, что мне надобно, и продолжу брать, коли упрямиться вздумаешь.       — Ты изнасиловал меня, Корвин. Как думаешь, какие чувства я испытываю?       — По меньшей мере, благодарность.       От неожиданности Элизабет хватается за край стола, чтобы не упасть в кресло от услышанного заявления.       — Благо... Благодарность?       — Именно, пташка. Ты находишься среди сливок общества исключительно потому, что я их для тебя взбил. Так что все, что я делаю с тобой, ты должна принимать с радостью и покорно. Прошли те времена, когда ты вила из меня веревки, а я видел в тебе нечто другое окромя самого очевидного: бабы с мужскими замашками.       — Я неплохо устроилась и до твоего появления.       — Черта с два! Не возникни я на том поле, ты бы сейчас рожала пятого дикаренка в далеком холодном вигваме. Если ты и устроилась, как говоришь, то твоя потаскушкина натура быстро бы свела на нет все предыдущие старания. Ты такая же шлюшка, как твоя мать, уж я знаю, что говорю, много женщин перетрахал за свою жизнь, как ты-то бесстыдно стонешь и кричишь, да подставляешься во всех позах, лишь бы посильнее да пожестче тебе присунули, так мало кто умеет. Я это вынюхал еще в Йорке, запах твой вынюхал, вот по следу и шел. Ты без меня никто, Лиза, я тебя сделал.       — Ты меня такой сделал, верно, — произносит она с некоторым отвращением к самой себе за то, что происходило между ними за дверьми спальни. — Ты меня развратил, а я всего лишь старалась угодить тебе, ничего больше. Но ничего кроме разврата ты мне не дал. Я сделала себя сама, много лет назад, трясясь от холода в ледяном приюте. Я не неженка, Корвин, ты это прекрасно знаешь. Если ты полагаешь, что внушишь мне мысль, будто я за тебя цепляться буду, то сразу предупреждаю: я не твоя первая жена и никогда ей не стану. Вчера ты застал меня врасплох, теперь же я буду осторожна, и я сумею дать тебе отпор.       Корвин криво усмехается, и усмешка его намекает, что он наплевательски пропускает мимо ушей все ее слова, как люди пропускают комариный писк и отмахиваются от него. Элизабет спокойно отрезает ломоть хлеба и щедро смазывает его подтаявшим маслом. Окровавленная голова лисы, лежащая в шаге от них, ничуть ее не смущает.       — Про Изольду слыхала? Сдохла, наконец, старая сука.       — Слышала.       — У вас там теперь грызня за директорское кресло начнется, — он с довольным видом втыкает вилку в кусок ветчины. — Ох, проголодались мы с парнями после охоты, нянька им сейчас в столовой накроет. Ты в школе небось была, пташка?       — Нет, у отца.       — Так рано? Что, небось меня обсуждали?       — Я пока что не намерена обсуждать с ним такие мерзости, — невозмутимо отвечает Элизабет, вонзая зубы в теплый хлеб. — Но обязательно обдумаю этот вопрос, если твое вчерашнее поведение каким-то образом повторится. Мы прожили семь лет, Корвин, и я ведь спасла тебя тогда в госпитале. Неужели ты не помнишь?       Он грузно ударяет своей лапищей по столу и весело скалится.       — Э! Я все ждал, когда же ты доберешься до этого абсолютно бабского аргумента. И спасла баба дьявола своей любовью... Ха!       Элизабет передергивает плечами. Отчего-то этот выпад Корвина укалывает ее в самое сердце: она простила ему равнодушие к рождению сына — интерес он начал проявлять года два назад, не раньше, — к ее выкидышу, к ее переживаниям. Но на войну с испанцами она тогда метнулась совершенно искренне, испытывая почти осязаемую любовь к этому чудовищу, медведю, но любовь ему не нужна, дьяволу она чужда и опасна.       После завтрака Элизабет отправляется к отцу, проследив, чтобы Август позавтракал и занялся учебой до полуденного сна. Индеец тоже поднимается наверх, где в отведенной ему комнате его уже ожидает гувернантка, найденная и оплаченная самой Элизабет. Жалованье вышло немного бо́льшим, чем заявлялось в газетном объявлении: лишний, но не обременяющий кошелек золотой подарит возможность знать, что происходит с дикаренком и как он себя ведет. Корвин до такого не додумается, ведь он привык покупать и покупать только тех, кто стоит на ступеньку выше, пренебрежительно относясь к умственным способностям прислуги.       Лакей, поклонившись, торопливо докладывает, что отец принимает гостя в кабинете, так что "миссис может немножечко подождать в гостиной, подадут чай". Элизабет, поколебавшись, все же проходит мимо гостиной, не считая нужным тратить свое время на праздное чаепитие.       — А! Лиза, доброе утро, дорогая, — отец поднимается с кресла и, приблизившись к ней, нежно целует в лоб. — Прости сердечно, занят. Позволь тебе представить майора нашей доблестной британской армии, Чарльза Доббина.       — К вашим услугам, мэм! — тот выпрямляет и без того прямую спину и щелкает сапогами. — Рад знакомству. Я здесь по срочному назначению, вчера прибыл из Лондона на всех парусах.       Элизабет с легкой улыбкой склоняет голову набок, рассматривая майора. Он не очень молод, скорее, ему около тридцати, но и морщины от усталостей и невзгод еще не коснулись его немного вытянутого лица с ямочкой на подбородке. Его сложно назвать привлекательным, но что-то в его широкоплечей фигуре с большими неуклюжими руками, с простодушным, добрым выражением карих глаз внушает спокойствие.       — Возьми, пожалуйста, прочтешь и сам отправишь, — Элизабет протягивает отцу письмо к матери, запечатанное в конверте. — Я тороплюсь в школу, сегодня приедет комиссия по хозяйственным делам и мне нельзя опаздывать.       — Прошу, возьми с собой майора, — отец прячет бумагу в карман и ловит ее взгляд, пытаясь по нему прочесть, насколько серьезно дело. — Мы как раз закончили с самыми важными вопросами, когда ты вошла, а остальные мелочи можно обсудить и позже. Расскажешь майору об обитателях нашего городка и здешних нравах, вам ведь по пути.       Несмотря на всю свою кажущуюся неуклюжесть, майор весьма ловко помогает Элизабет забраться в экипаж и запрыгивает следом, садясь на подушку напротив нее. Соломенные вихры волос жизнерадостно торчат из-под черной шляпы.       — Надолго вы к нам, господин майор? — спрашивает Элизабет, чтобы поддержать разговор, сама думая о том, что мать получит письмо не раньше ноября и, вероятно, придет в ярость, узнав, что ее бывший возлюбленный не просто жив, а еще и ведет успешную жизнь в одном городе с их общей дочерью.       — Да, мэм. Во всяком случае, до лета.       — Общество здесь более простое, неприхотливое, хоть первое время вам так и не покажется. Мы готовы к любым опасностям и невзгодам, и это нас закаляет, мы далеко не те нежные существа, что сидят в гостиных Лондона и вздыхают, что черепаший суп чересчур горячий.       — Как вы здорово подметили, мэм, — он задумчиво смотрит в окно. — Лондонское общество всегда напоминало мне комнатную собачку, которая боится и нос показать наружу. Моя матушка же, напротив, женщина энергичная, гуляет при любой погоде, да и дочь мою приучает к тому же: я считаю это занятие крайне полезным для здоровья.       — Ваша матушка, очевидно, живет не в Лондоне?       — О, нет, что вы. Лондонская жизнь мне пока что не по карману, выражаясь без прикрас. Отец мой в молодости крупно проигрался, потом болел, поместье пришлось заложить, так и жили долгое время бедно, считая каждый пенни, всю лишнюю прислугу пришлось рассчитать. Матушка моя хоть и из относительно знатного рода, но у семьи из гордости помощи никогда не просила, сами справлялись кое-как, а потом уж и я на службу поступил, сразу офицером из-за ее благородного происхождения. Благодаря усердию дослужился до майора, но знаете, по-прежнему бережно отношусь к деньгам. Большую часть отсылаю матери, сам довольствуюсь малым.       Элизабет колеблется, и майор, заметив ее смущение, негромко поясняет:       — Жена умерла в родах, оставила мне прелестную дочь, Роуз, вот я в малышке души и не чаю. Даже не представляю, как я переживу такую длительную разлуку.       — Сколько ей лет?       — Пять.       — Моему сыну Августу — четыре. — Элизабет прислоняется головой к мягкой обивке экипажа. — Неплохой возраст, во всяком случае, они все еще слушают, что ты говоришь.       — О да! — с жаром подхватывает майор, — а вот как подрастут, то превратятся в маленьких бесенят, только и успевай следить за ними. Впрочем, и мы сами однажды такими были, помните?       Элизабет тяжело вздыхает, ощущая призрачный ледяной холод приюта, окутывающий ноги саваном. Никакого детства у нее не было.       — Хорошо, что вы знаете цену деньгам, — говорит она вслух с одобрением. — Другие бы на вашем месте немедленно ударились в развлечения, спустили бы все на карты, сигары или внешний лоск. Таких же людей, как вы, в Филадельфии высоко ценят, мы все здесь держимся дружно и сплоченно, потому что угроз достаточно: индейцы с одной стороны, французы и испанцы — с другой. Выше всего приветствуется стремление приносить общественную пользу, конечно.       Майор понимающе кивает.       — Именно поэтому я и обратился к вашему отцу: хочу в свободное время постичь несколько научных дисциплин, если бог силы пошлет, не хватает мне порой знаний, а чем выше чин, тем они нужнее.       — Желаете дослужиться до подполковника? — с некоторой иронией интересуется Элизабет. — Что же, дело правильное, да и жалованье выше, возможностей гораздо больше. Если у вас возникнут вопросы или затруднения, напишите мне. Я здесь почти всех знаю из-за своей должности: я начальница нескольких школ в Пенсильвании, Вирджинии и Южной Каролине, так что и богатых, и бедных, и тех, что не могут отнести себя ни к тем, ни к другим, знаю. Не стесняйтесь, устраиваться в новом обществе всегда сложно, особенно вдали от близких вам людей... Вам ведь к губернатору? Тогда остановимся здесь, и оставайтесь с его превосходством таким же честным, как со мной, лесть он не приемлет.       — Доброго дня, мэм, — майор приподнимает шляпу и исчезает за дверцей экипажа, оставив после себя приятный запах мужского одеколона.       Элизабет входит в школу торопливым шагом, придерживая юбку из коричневого атласа, и едва отвечает на все приветствия учениц и преподавательниц, сыплющиеся на нее со всех сторон. Комиссия из трех пожилых дам и двух джентльменов ожидает ее в зеленом зале, где проходят церемонии награждения выдающихся учениц. Каждый из членов держит в руках специальную папку, обсуждая состояние школы как с внешней стороны, так и с внутренней.       — Полагаю, что беглого осмотра вполне достаточно, миссис Мортон, — говорит, шамкая губами, леди Чанслер. Крупные жемчужины в ее ушах подрагивают. — Мы удовлетворены состоянием классов и столовой залы, разве что повар не позаботился как следует разогреть еду, а ведь горячее питание для детей нежного возраста невероятно важно. Кроме этого никаких замечаний нет, и я оценила цвет новых штор, он куда уместнее предыдущего.       Элизабет, прекрасно знающая, что именно эта деталь принесет ей успех и высокую оценку, еще позавчера попросила сменить шторы на нужные, предварительно вызнав, какая расцветка по душе леди Чанслер этой осенью. Зато теперь можно вздохнуть с облегчением на ближайший год и заняться наконец обучением, а не вылизыванием каждого божьего угла и закоулка, чему были посвящены последние две или три недели.       — Я сегодня же проверю температуру обеда, леди Чанслер, благодарю вас за неравнодушие и полностью разделяю ваше мнение. Дамы и господа, могу ли я еще что-то исправить?       Внимательно записав прозвучавшие замечания о неприятном запахе в классах южного крыла, недостаточно начищенном паркете в танцевальной зале и ученицах с грязными ногтями, коих случайно поймали в коридоре, Элизабет прощается с комиссией, передает листок своей помощнице и заместительнице и запирается в кабинете, попросив не беспокоить ее с полчаса — до начала следующего урока по математике.       Придвинув кресло к широкому столу, она обмакивает перо в чернильницу и кривоватой линией делит тонкий лист бумаги на две половины. Тщательно все распланировать и продумать возможные трудности, что возникнут, когда она окажется одновременно директрисой Ильверморни и непосредственной начальницей двух школ в Филадельфии — вот ее основная задача. Помимо занятости, Элизабет смущают две важные вещи: то, под каким соусом она подаст свое назначение Корвину, и сколько времени в сутках у нее останется на общение с Августом. Нельзя допустить, чтобы ребенок потерял ее из виду и сблизился с отцом или, не дай боже, с мерзким дикаренком. Кровь из носу, но полчаса она обязана выделить, да, полчаса! Дети быстро забывают хорошее, особенно под влиянием других взрослых, а отца Август обожает и боготворит, пока что не замечая снисходительное и неприязненное отношение к своей болезненности и слабости.       Корвин четко дал ей понять, что он не остановится, не изменит своего поведения: он будет принуждать и насиловать ее в постели и вне ее, заставляя подчиняться его решениям. Чем дальше, тем резче обострится их противостояние, и оно отнимет огромное количество ее сил. В постель с ним она больше не ляжет, об этом и речи не идет, как и о примирении — только если Корвин не раскается в содеянном и не примет во внимание ее мнение относительно будущего детей. Сейчас, пока они оба еще на вершине своего успеха — или очень близки к ней, им правильнее расстаться, дав друг другу возможность маневрировать. Элизабет не поддерживает Корвина в его заговорщицких мечтах свергнуть правительство, а она сама не собирается вмешиваться в политику, полагая, что образование стоит выше любых смут и революций, и останется на своем прежнем месте, кто бы ни занимал кресло губернатора. Если разойтись миролюбиво, то преподобный Уайтфилд обстряпает их развод незаметно и умело по давней дружбе, а уж веский повод придумать не так и сложно в пуританском обществе. Допустим, Элизабет заявит, что выбрала аскезу и посвятит себя исключительно воспитанию детей — чужих и своего сына, а брак ее более не интересует. Гм! Что бы преподобный ответил, приди она к нему с такой идеей?       ...На похоронах старухи Изольды Элизабет идет в самом конце траурной процессии, накинув на голову капюшон серого плаща и почти прижав подбородок к шее, стараясь оставаться незаметной. Гроб, покрытый черным бархатом с вышитой эмблемой Ильверморни, везут четверо фестралов, запряженных в катафалк. Они медленно и печально вышагивают по выложенной каменными плитами дороге.       Магический огонь жадно пожирает то, что осталось от некогда сильной духом и телом, любящей и умнейшей женщины своего времени, рвется вверх языками прощального пламени. Риона и Марта произносят торжественную слезливую речь, ученики — настоящие и бывшие — бросают в огонь цветы и венки из омелы и лавра. Музыканты играют похоронный марш, украдкой вытирая слезы платками.       Элизабет почти ничего не слышит и не слушает, погрузившись глубоко в себя, считает удары сердца. В эти мгновения она стоит перед чертой, переступив которую, взойдет на самую высокую для себя ступень, ступень, о которой когда-то даже не могла мечтать. Впрочем, мечтать она себе никогда не позволяла, только ставить цели — и идти к ним.       — Наша школа — это маленькое государство, а государство не существует без правителя, — мрачно произносит Риона, прервав опустившееся на собравшихся молчание. Голос ее разносится над головами присутствующих. — Королева умерла, но да здравствует королева!       Элизабет, вздрогнув, безмолвно снимает капюшон и бесстрашно поворачивает голову к толпе.

Северус

      Киллиан катает в ладонях пустую глиняную кружку из-под фруктовой воды, не поднимая на Северуса глаз. В таверне "Белый слон" утром не так многолюдно, отчего им удается занять удобный столик у окна для неспешной беседы и заказать напиток и закуски.       — Матушка собирается меня женить, как вы помните, — глухо произносит Киллиан с нотками обреченности. — И по-моему, уже выбрала невесту. Мы танцевали на прошлом приеме у Сандригема, помните?       Северус напрягает всю свою память, чтобы вызвать в мыслях образ стройной жизнерадостной девушки по имени Урсула Гринграсс с густыми темно-каштановыми волосами и безобразной родинкой над верхней губой. Джулиан, его бывший соперник — коим он по неубедительным заверениям Гермионы никогда не являлся — все так же занимает пост дипломата при дворе Людовика, его младший брат дослужился до полковника во флоте, а сестра начала выезжать год назад, но все еще не нашла себе партию, несмотря на высокое положение своего брата.       Урсула могла бы быть не менее красива, чем все остальные родовитые девушки ее возраста, начавшие появляться в свете, но родинка, полученная в результате неудачного рикошета на четвертом или пятом курсе школы на уроке заклинаний, прослыла проклятой и получила название "Погибель мужей". Миссис Принц же, тщательно разведав обстановку, ухватилась с двойным энтузиазмом за возможность брака с такой завидной, но несчастливой невестой. Укрепить растущее положение Принцев в обществе проще всего самым проверенным способом: жениться на выгодной невесте.       — Припоминаю, да. Мой мозг в первую очередь складывает в копилку памяти совершенно другую информацию, но мисс Гринграсс я помню. — Северус нюхает кувшин с горячей фруктовой водой и наливает в свою кружку. — Вполне интересное и привлекательное создание, во всяком случае, не дура. Поверьте, этого уже достаточно, чтобы обратить на нее свое внимание.       — Я не женюсь на ней.       — Ваше право. — Северус пожимает плечами. Они до сих пор так и не отправились в прошлое, чтобы проверить справочник. Чертовы дела! — Только донесите эту категоричную мысль до своей матушки как можно быстрее.       — Она и слушать меня не желает. Все наседает, наседает, я уже запираюсь в комнате, чтобы не слушать ее бесконечные увещевания. Заставила меня тогда танцевать с мисс Гринграсс, и я весь танец смотрел на эту уродливую родинку. Гадость!       — Во-первых, я запрещаю вам относиться к женщине, тем более, к юной девушке с подобным пренебрежением, — сурово произносит Северус, глядя на него сердито. — Во-вторых, уродливая родинка, как вы изволили выразиться, ничто по сравнению с уродливой душой. Если вы не питаете даже благосклонности к мисс Гринграсс, честнее сказать об этом немедленно и решительно. Выставить ее позже посмешищем перед всем светом будет подлым поступком, юноша.       Киллиан разом ощетинивается:       — Вот как! Подлым поступком! Вы все, кроме леди Блэк, ведете себя так, словно Сибиллы никогда и не существовало. Это ли не подлость с вашей стороны? Вы когда-нибудь теряли любимую?       — Да.       — И легко смирились с ее утратой?       — Легко? Никто не говорит, что вам легко, юноша, — Северус хмурится, отодвигая кружку. — Подумайте, что вы можете сделать в сложившейся ситуации? Или я? Или Блэк? Предположим, вы броситесь на помощь мисс Боунс и убьете Эйвери, причем вам придется постараться, чтобы расправиться с ним: я навел некоторые справки, этот черт не так и прост. Что дальше? Как вы устроитесь? Общество вас не примет, даже если вы ни попытаетесь обставить дело словно несчастный случай, чтобы на вас не пала и тень подозрения. Вы разом сломаете жизнь и себе, и вашей возлюбленной. У вас нет опыта в подобных играх, юноша. А я вам помогать не намерен. Признаюсь, сперва я и сам обдумывал возможность избавиться от Эйвери, но сейчас, учитывая все обстоятельства, полагаю, что спасением мисс Боунс мы только усугубим ситуацию.       Киллиан опускает голову на сложенные руки и измученным голосом спрашивает:       — И что вы хотите от меня? Забыть ее? Вырвать любовь из сердца? Я вижу ее перед глазами, когда просыпаюсь, засыпаю, во сне, наяву, везде, везде!       — Заставить себя жить дальше. Заставить. Просто жить дальше, юноша, понимаете? — Северус осторожно выбирает слова. В свое время они бы ему крайне пригодились. — Никто не требует от вас жертв. Ваша матушка, конечно, торопится, так остановите ее, дайте себе несколько недель, чтобы прийти в себя. И я сейчас, возможно, задам один очень неприятный для вас вопрос, но я должен его задать: мисс Боунс отвечала на ваши чувства взаимностью?       Киллиан медленно поднимает голову и смотрит на Северуса широко раскрытыми серыми глазами.       — Напрямую — нет. Но мы много лет оставались друзьями, и...       — Именно, что друзьями. То, что вы вообразили себе, юноша, легко может оказаться очень далеким от реальности. Мисс Боунс не ответила на ваше предложение сразу — следовательно, упасть в ваши объятия не было одним из ее главных желаний. Вы действительно верите, что ее мечта — выйти за вас замуж? Этим вы ее спасете?       — Я вырву ее из лап мерзавца Эйвери...       — Чтобы получить для себя, бесспорно. — Северус понимающе кивает, вытирая пальцы салфеткой. — Но тем самым вы лишь освободите ее из железной клетки, чтобы посадить в позолоченную. Вы знаете только одну сторону мисс Боунс — ту, которую она позволяла вам узнать. Вы сейчас стенаете исключительно по себе, вам больно, вам тяжело, вы истекаете кровью. Но это эгоистические страдания, юноша.       Киллиан кривит губы, отворачиваясь. Надо отдать ему должное, думает Северус, что он все-таки находит в себе силы появляться на службе и сносно себя вести, и лишь раз Кастор вытащил его из паба, пьяного до онемения, и пригрозил увольнением, а миссис Принц устроила показательное выступление, притворившись, что находится при смерти от его омерзительной выходки.       — И вы смогли ее разлюбить? — наконец спрашивает Киллиан, оторвавшись от разглядывания нескончаемого потока прохожих за окном таверны.       Северус не сразу понимает, о ком идет речь, потом, помедлив, ровным голосом отвечает:       — Нет.       — Тем не менее, вы женаты.       — Одно никак не связано с другим.       — Если я женюсь, то разлюблю?       — Если вы женитесь, у вас появится гораздо меньше свободного времени на страдания, что до остального, то женитьба — не строительный раствор, юноша, дырку в сердце она не зацементирует.       — Господин Блэк говорит, что может повысить меня до лейтенанта королевской гвардии, — Киллиан на мгновение оживает, явно гордясь собой. Тщеславия ему не занимать, но юность часто идет бок о бок с тщеславием. — Он подал прошение в военный департамент на прошлой неделе. Его величество должен рассмотреть прошение лично. Вот только не понимаю, чувствую я от этого радость или мне ровным счетом наплевать?.. Вы пытаетесь примирить меня с действительностью, матушка — женить, господин Блэк — выбить для меня звание, а я... Я без Сибиллы жить не могу!       Киллиан хватает шляпу и, криво надев ее, резко поднимается и выходит из таверны, хлопнув дверью.       Северус не останавливает его: пусть бушует, пока имеет возможность, это в любом случае лучше, чем пьянство или разврат. Очевидно, что все Принцы в юности переживают душевные страдания и реагируют на них бурно, упрямо вбив себе в голову, будто объект их любви будет счастлив только лишь с ними.       Северус достает из кошелька три пенса и оставляет на столе, мысленно погружаясь в прошлое. Лили, разумеется, и месяца бы с ним не прожила — не в ее натуре терпеть таких нудных упрямцев, как он, Джемма тоже нисколько не подходила на роль хорошей жены для Филиппа. Джемма, говоря откровенно, не подходила на роль жены вообще — скорее, боевой спутницы какого-нибудь авантюриста вроде Чарльза, где ночи у костра очень волнительны, идея правого дела горит в сердцах, а все прочее выглядит смертельно скучно.       Но вот Сибилла при определенных условиях могла бы составить счастье Киллиана — кроме мести в ней нет другого желания борьбы, ее интересы позволили бы ей вести семейную жизнь, при условии, разумеется, что муж ее по-настоящему понимает. Как и всякая сирота, Сибилла подсознательно нуждается в любви и заботе, а Киллиан жаждет их подарить, им обоим мешает только юность. Повзрослев, они могли бы взглянуть на некоторые вещи иначе и создать крепкий союз.       Шагая в сторону Сент-Джеймсского дворца, резиденции монархов до королевы Виктории, Северус нащупывает в кармане зачарованную монету, с помощью которой они с Сибиллой договаривались о занятиях. Она написала лишь дважды и довольно коротко: "жива" и "не сдамся", из чего Северус сделал вывод, что Эйвери обращается с ней сносно и, возможно, даже не тронул ее, пока что не тронул. Из того, что ему удалось ненавязчиво выяснить у разного круга людей относительно личности Эйвери, картина складывается неприятная, но не откровенно ужасная. Младший сын в семье, он вырос под влиянием властной бабки, страстной любительницы древностей, умершей шесть или пять лет назад. Мать была сладострастной женщиной, изменявшей мужу практически не скрываясь, в собственном особняке, и тот, однажды сорвавшись, избил ее почти до смерти, после чего она собрала драгоценности и сбежала с очередным любовником в Южную Каролину. Детей отец держал строго и скупо — в основном по той причине, что дела его пошли плохо из-за скандалов, и категорически запретил младшему сыну вступать на тропу археологии и архитектуры, считая его полным бездарем. Таким образом Эйвери оказался в публичных и игральных домах — не по своей воле, а, скорее, по нужде, презирая военную карьеру, но атмосфера и окружение в подобных заведениях не могут не оставить на человеке отпечаток, не могут не завлечь в свои искусительные сети. В определенный момент человек начинает терять сочувствие к чужому горю, способность искренне любить и впускать внутрь посторонних, перестает доверять кому-либо, кроме себя. Эйвери сделался одним из лучших соблазнителей и завсегдатаев борделей — одно время говорили, будто он даже поставлял хорошеньких девочек для членов парламента, но подтверждения этим слухам Северус не нашел. Удача стала неприятно подводить Эйвери после появления одного из сильных соперников за игральным столом — имя его Северусу назвать отказались — и он проиграл почти все, что успел накопить для очередного путешествия в Неаполь и возобновления раскопок, на открытие которых издержался тремя годами ранее. Игра была для него основным способом дохода, а не праздным развлечением. Вилла в Неаполе досталась ему от бабки, которая, к счастью, успела составить завещание, и это несколько облегчило ситуацию, но денег все равно катастрофически не хватало — и вот тогда-то на пути Эйвери и встретилась мисс Боунс.       Если бы Сибилла была более опытна, она бы сумела сыграть на болевых точках внезапно приобретенного мужа или попробовать завоевать его доверие добротой или женским обаянием, но она для такого еще чересчур наивна — с другой стороны, наивность и невинность тоже могут сыграть свою роль, если воспользоваться ими правильно.       Сент-Джеймсский дворец погружен в дремоту послеобеденного сна: его величество любит вздремнуть около двух часов дня, хотя в его возрасте и для его комплекции такой сон не особенно полезен.       Северус добирается до своей комнаты, напоминающей аптечный уголок, совмещенный с лавкой зельевара, и по очереди подогревает в котелке укрепляющий настой и сыворотку от подагры. Для своих шестидесяти пяти лет Георг по-прежнему деятелен и заинтересован в жизни подданных: недавно он лично присутствовал на открытии какой-то очередной угольной шахты и спуске нового фрегата на воду. Мадам Лестрейндж, разумеется, устроила Северуса придворным лекарем не только ради общего здоровья короля, но и в первую очередь для того, чтобы он подавал тому специальную настойку для разжигания "мужской силы". Будь Северус немного более брезглив, он бы отказался от предложения, но близость ко двору все же перевесила, и теперь мадам Лестрейндж периодически является перед ним в полуобнаженном виде, в едва запахнутом платье, покидая спальню короля, чтобы выпить глоток вина или растянуться на кушетке у камина.       Но сегодня мадам Лестрейндж задерживается, и вместо нее в низком мягком кресле располагается сам король, выпускающий кольца дыма из сигары.       — Прошу, ваше величество, — Северус протягивает голубоватого цвета настойку в хрустальном бокале.       Король залпом осушает напиток, морщится и ставит бокал на инкрустированный столик, рядом со срочной депешей, доставленной несколько минут назад запыхавшимся курьером.       — Война закончилась, но закончилась ничем, — Георг явно раздосадован полученными новостями. — Семь лет воевали, столько славных побед одержали, столько наших молодцев головы сложили, и где мы теперь? На своих прежних позициях, будто и не было этих лет. Не послать ли нам к чертям этот мирный договор и не продолжить ли биться?       Северус закладывает руки за спину.       — Если только вы точно знаете, что победите, ваше величество. В противном случае вы положите еще больше молодцев в могилу, но останетесь на прежнем месте. Уметь вовремя признать свое поражение или неудачи — мудрость, доступная немногим. Что толку упорствовать там, где удача вам не улыбается? Займитесь внутренними делами: вспомните, как вас встречали на открытии добычи угля.       — Гм! Верно говоришь, господин лекарь, откуда только знаешь все, — Георг, размышляя, снимает и надевает на мясистый палец золотой перстень с крупным рубином. — Молодца моего любимого помнишь, юного лорда Кавендиша?       — Разумеется, ваше величество, не раз встречались на приемах.       — Славный малый. И что редко встретишь — честный, наше общество еще не успело превратить его в лентяя и скрягу, жадного до денег, впрочем, порой мне кажется, что его семья богаче меня. Ха! Знаю и про юную леди Блэк — хороша, как Диана, глаз не отвести. Благословить их всем сердцем желаю, но у Кавендишей свои семейные порядки, пока старший не женится, и другим сыновьям невозможно устроиться. Впрочем, если рассудить, а не слишком ли она хороша и для этого прекрасного молодца? Блэки — род древний и знатный, я бы с удовольствием своего младшего болвана женил, чтобы тот наконец остепенился, да вот он пока что во Франции, за меня сражается и одновременно дипломатией занимается, умеет витиевато головы пудрить. Вернется — поглядим, представлю их друг другу на торжественном приеме, а выбор предоставлю леди Блэк или ее славному брату: принц им больше приглянется или военный министр. Но в девках, как говорят, негоже ей долго оставаться: такую красоту необходимо воспевать, боготворить и передавать новому поколению.       Северус почтительно кланяется и уносит пустой бокал в свою лекарскую комнату. Черт! У всех вокруг планы на прелестную мисс Блэк, и хуже всего то, что Филипп до сих пор пребывает в своем мире, не видя, что у него из-под носа пытаются украсть девушку, ради которой стоит вернуться к нормальной человеческой жизни. Нет, у Северуса, бесспорно, есть слабое подозрение, что Филипп навещает мисс Блэк не только лишь по деловому вопросу, но и потому, что наконец раскрыл глаза, но верится в это с трудом.       Принц Уильям, третий сын Георга, в свои двадцать семь лет уже считается великолепным военачальником, обладающим и чувством стратегии, и знающим, когда необходимо начинать наступление, а когда правильнее отступить. Именно он разбил войска Бонни Чарльза при Каллодене и проявил даже излишнюю жестокость, казнив на месте сторонников "богоизбранного наследника". Женщины интересуют его меньше солдат, так что постель его остается холостяцкой, но перед обаятельными чарами леди Блэк и он может не устоять. Да, красота — тяжелая ноша, быть уродцем не то чтобы проще, но свободнее дышать.       Закончив со снадобьями и настойками, Северус успевает покинуть дворец до того, как в королевских покоях появляется мадам Лестрейндж. Георг, очевидно приняв решение относительно мирного договора, удаляется в рабочий кабинет, где его уже ожидает покашливающий премьер-министр Пэлем, хитрый лис-интриган, сместивший с должности Уолпола.       Трансгрессировав в Аппер-Фледжи, Северус некоторое время занимается ревизией ингредиентов, которую проводит строго раз в месяц. Гермионы дома нет, так что ему приходится достать из стола журнал и вписывать названия самому, ворчливо взглянув на ровный почерк "отличницы" в соседних графах. Ухудшающиеся отношения с восточными странами не сулят ничего хорошего, потому что в восемнадцатом веке многие из редких ингредиентов поставляются из Китая и Японии — например, яичная скорлупа оккамия или когти и зубы китайского огненного дракона. Цены на них взлетели так высоко, что если бы не жалованье королевского лекаря, Северусу пришлось бы или стать участником нелегальных схем вроде "Морского конька", или отказаться от приготовления некоторых зелий.       Настойчивый стук в дверь вырывает Северуса из ленивых размышлений о том, чем все-таки закончится противостояние Великобритании и Востока. Эта часть истории еще меньше известна ему, чем история самой Великобритании, и оттого было бы любопытно предугадать ее самому, прежде чем спрашивать Гермиону о фактах. Бросив перо в чернильницу, он открывает дверь и впускает Леннокса и Блэка в помещение. Слава Мерлину, что миссис Вейзи уже приходила за каплями рано утром, еще трое посетителей пришли после нее с разными незначительными вопросами, старик Данкинс заберет мазь от ушиба только вечером, а зелье господина Вандома еще не настоялось. День на день не приходится: иногда он отпускает заказы не меньше, чем пятнадцати клиентам подряд, иногда заходят лишь трое или четверо. Но свои десять или пятнадцать фунтов в месяц аптека приносит, и для середины восемнадцатого века это вполне приличная сумма.       Блэк, наклонившись и погладив Фобоса, прибежавшего из гостиной, произносит:       — Есть срочное дело, господин Снейп. У вас найдется пара свободных часов?       Северус кивает, тщательно закупорив склянку со спорами волшебных грибов, и тогда Блэк спешно разворачивает смятый листок бумаги и кладет на прилавок. Лицо его выражает крайнюю степень сосредоточенности, как и всегда при обсуждении сложной задачи.       — У паба "Черная жаба" три выхода: открытый для всех, черный, как говорится, для молочника, и боковой, о котором знают только самые посвященные. Я получил сведения несколько минут назад, времени собирать мракоборцев нет, нас трое, но мы справимся и с десятком, верно? Магию не используем, разве что только в крайнем случае: паб находится в самом центре Вестминстера, не хватало еще в Визенгамот угодить за нарушение Статута. Мы с Ленноксом — на черный вход, вы, Северус, возьмите на себя боковой.       — Чертов Визенгамот не может выдать вам какое-нибудь простенькое разрешение на использование магии в подобных ситуациях? — Северус застегивает портупею и надевает шляпу, потянувшись и сняв ее с крючка.       Блэк весело усмехается.       — Оно имеется — проблема в том, что выдано оно исключительно на мое имя. Таким образом, я закон беспечно обойду, а вас с Ленноксом приведут в суд под белы рученьки. Вы готовы к приключениям? Прекрасно, друг мой.       Северус не знает, сколько времени стоит за низкой дверью с тонкой бронзовой ручкой в небольшом проулке, смущая прохожих, но когда та наконец приотворяется, из нее выходят сразу две мужские фигуры в плащах.       — Сюда, господин, — один из них, видимо, является слугой или проводником. — Вас не заметят, так что нам легко удастся ускользнуть.       — Я бы не стал на это рассчитывать, — Северус обнажает шпагу, преграждая им обоим путь, но обе фигуры не предпринимают ни попытки сражаться, ни возразить. Поняв, что они сейчас трансгрессируют, Северус бросается вперед и вцепляется в плащ одного из мужчин, и в это мгновение на его запястье защелкивается какой-то ледяной предмет.       Палочка во внутреннем кармане отзывается странным жалобным звоном, и Северус сразу заподозривает неладное.       Дьявол!       Кто-то следил за ним или за дверью, скрывшись под дезиллюминационным заклинанием, а после, улучив момент, применил к нему какой-то неизвестный магический артефакт.       Помещение, в котором они оказываются спустя мгновение, напоминает не то огромную холодную палату, не то приемный покой, с ослепительно белыми и на удивление пустыми стенами.       — На зверя и ловец бежит, — низкий бархатный голос вспарывает неестественную тишину. — Какая удача, господин придворный лекарь! Я надеялся поймать этого назойливого слепня Блэка, а попались вы — возможно, немного преждевременно, но я не рискну гневить удачу. Софи сыграла свою роль просто превосходно. Прощайте, господин лекарь. Друг мой, для уверенности, что мы с ним больше не увидимся...       Обладатель бархатного голоса делает кому-то короткий знак, и Северус тщетно пытается вытащить палочку, потом — шпагу, но тело почти не слушается, двигаясь так медленно, будто он спит наяву. А потом звучит выстрел, живот обжигает огнем, и он падает на колени, стиснув челюсть так сильно, чтобы не застонать.       — В живот? Мучительная смерть. Но от палача другого и не ожидаешь. Жаль, что нам не удастся понаблюдать за вашими последними минутами, господин лекарь, мы очень спешим.       Северус не помнит, как две фигуры исчезают из поля зрения, затуманенного пеленой боли. В висках бешено стучит пульс, а камзол начинает намокать от крови.       Где он находится?       Вот что нужно понять как можно скорее. И что за браслет на него надели? В "Горбин и Бэркес" полно древних темных артефактов, имеющих самый обширный спектр действий: от обычного проклятия вроде того, под которое попала Кэти Белл, до убийства жертвы за несколько неприятных минут.       Северус доползает до стены и опирается на нее спиной, зажимая рану ладонью и пытаясь трезво оценить свои шансы на спасение. Ранение в живот перевязывать бесполезно, но кровопотеря не такая сильная, значит, немного времени у него в запасе есть, но действительно немного.       Северус несколько раз осматривается, но только доводит себя до тошнотворного состояния от невыносимой белизны комнаты, от которой болят глаза. Он замечает, что дверей больше нет, на их месте высится лишь неестественно гладкая стена. Куда они делись, черт подери?       Ни окон, ни дверей, ни звуков, ни предметов, только белый цвет... Как будто комната не терпит ничего другого.       Северус начинает терять ощущение времени. На какой-то момент ему кажется, что он провел здесь вечность, и только заляпанный свежей кровью пол подсказывает, что выстрел произошел недавно. Что, если это какая-то особенная комната целителей?.. Очень нужная целителям... Где-то в Мунго...       — А, — хрипло произносит Северус вслух и усмехается, облизнув пересохшие губы. Очень хочется пить. Рука с браслетом начинает стремительно чернеть, напоминая ему ошибку Дамблдора. — Выручай-комната, вот и весь ответ, нехитрый и очевидный. Вот почему Блэк при вчерашнем обыске ничего не нашел, и Роули лишь поглумился над ним. Найти ее невозможно, в нее нужно страстно захотеть попасть. Но как отсюда выбраться?       — Хочу увидеть главного целителя и излечиться, — собрав силы, громко произносит Северус, потом, подумав, добавляет: — Пожалуйста, мне нужно излечиться.       В противоположной стене возникает дверь: сперва большая и высокая, в какую войдет и тролль, но затем она начинает быстро уменьшаться. Северус понимает, что его сил не хватит на еще одно убеждение, и бросается вперед, с трудом поднявшись с пола и бессвязно ругаясь. Голова беспощадно кружится, к горлу подступает липкая тошнота, и, упав дважды по пути к спасительной двери, он едва проталкивает свое тело сквозь проем, пригодный для того, чтобы сквозь него прошел подросток.       "Магические вещи тоже имеют свой характер и цели", звучит рассудительный голос Дамблдора в глубине его головы.       Северус вываливается в коридор пятого этажа больницы и, уже застонав от резкой, сводящей судорогами боли в животе, теряет сознание перед штатным целителем в лимонного цвета халате.

Филипп

      Телефонный звонок разрывает теплую тишину спальни, и Филипп, потянувшись, с трудом разлепив глаза, лениво нажимает на значок зеленой трубки.       — Быстро одевайся и пулей в больницу, — голос у Лео испуганный. — Я, черт побери, офтальмолог, я не рискну за такое взяться.       — Что происходит?       — Доктор Бейл не отвечает, а доктор Гримлок застрял в пробке на другом конце города, слышал об аварии? Ты умеешь перемещаться в пространстве, так что дуй сюда немедленно. Дежурный Доусон один не справится, а Фишер слег с температурой, итого у нас одна пара рук. Мы — ближайшая к аварии больница, понимаешь? Операционную уже готовят.       Филипп садится на кровати и проводит рукой по волосам.       — Слушай, Лео, меня ведь отстранили от работы...       — Речь идет о жизнях, зануда. Даю тебе три минуты, слышишь? Они сейчас будут здесь, я слышу сирену. Жду тебя у подсобки со швабрами, сообразил, где это? Все, до встречи.       Врач должен сохранять самообладание в критических ситуациях, и это самообладание не так и просто приобрести — исключительно через опыт. За два шага Филипп оказывается в ванной и плещет в лицо холодную воду, чтобы окончательно проснуться, потом хватает с полки форму, наспех одевается и трансгрессирует в каморку, где хранятся швабры и жидкости для мытья пола.       — Только что мимо провезли, похоже, совсем дело плохо, — Лео подхватывает его под локоть и увлекает за собой почти бегом.       — Сколько пострадавших?       — Четверо. Трое мужчин и одна женщина.       Филипп буквально врывается в приемное отделение хирургии под выпученные глаза дежурного хирурга. Дженни, медсестра, приветствует его лишь одобрительным кивком, натягивая перчатки, другая, Томпкинс, уходит готовить операционную. Махнув рукой, дежурный торопливо произносит:       — Женщина отделалась сильным ушибом грудной клетки, я передам ее терапевту. Меня беспокоит прежде всего вот этот мужчина, имен пока что никаких у нас нет, все документы у полиции. Взгляни, живее.       Филипп принимается осматривать лежащего без сознания молодого мужчину и с ужасом узнает в нем Джорджа Дорсета, а справа от него — Бенджамина, чью фамилию он к досаде своей забыл. Оба они в собственной крови, оба уже подключены к аппарату искусственной вентиляции легких, и пульс обоих сильно учащен, но состояние Дорсета ближе к критическому. Третий мужчина — видимо, водитель встречной машины, тоже находится без сознания.       Филипп внимательно осматривает Дорсета: набухшие шейные вены, показатели на мониторе, указывающие на тахикардию и гипотензию — картина опасная, и вариантов повреждений внутренних органов сразу появляется несколько, и они с дежурным экстренно увозят Дорсета на рентгенографию.       — Вот, видите? — Филипп быстро постукивает пальцем по экрану. — Незначительный плевральный выпот, но контур сердца не изменен. Учитывая все остальные факторы, я считаю, что картина вполне четкая: закрытая травма грудной клетки. Посмотрите, как вздулись вены: это явная острая тампонада сердца.       — С чего вы так быстро пришли к этому выводу? — дежурный врач почесывает подбородок. — Не спорю, я согласен, но при таких данных есть и другие варианты: например, разрыв или расслоение аорты...       — Он бы не дожил до больницы. Разрыв аорты смертелен.       — Ушиб легкого...       — Рентген его исключил, взгляните внимательнее.       — Хорошо, — дежурный врач пристально смотрит на снимки покрасневшими и сонными глазами. — Разрыв бронха сразу отметаем, разрыв пищевода не сопровождается большой кровопотерей и не вызывает такой тип гипотензии... Черт с вами, ставим на тампонаду. Но тогда счет идет на минуты, и нам срочно надо вернуться в операционную. У вас есть опыт проведения пункции перикарда, Принц?       Филипп отрицательно качает головой.       — Только теоретический.       — Я должен заняться другими пострадавшими, иначе мы упустим драгоценное время. Не нравится мне бледность одного из мужчин, подозреваю, что там возможно внутреннее кровотечение... Придется рискнуть, а Томпкинс вам поможет, — дежурный ободряюще похлопывает его по плечу. — Откуда вы вообще взялись мне во спасение?       — Долгая история.       Перед входом в операционную Филипп делает глубокий выдох и бесшумный вдох, затем шагает внутрь, готовясь бороться за жизнь Дорсета до последнего. Пункция — не очень сложная процедура, но должна быть исполнена крайне точно. К счастью, он знает последовательность действий наизусть, поскольку в прошлом месяце писал отчет о состоянии миссис Зоуи, перенесшей ее успешно.       — Сэр, взгляните на показатели, — медсестра торопливо указывает на экран, после того как Филипп, тщательно вымыв руки, приближается к столу. — Вы считаете, что мы обойдемся пункцией? По-моему, стадия уже критическая.       Филипп взывает за помощью к Господу: если пункция еще казалась ему реальной, то исполнить в одиночку перикардиотомию кажется невероятно сложным.       — Я подскажу, если понадобится, доктор Принц, — ровным и невозмутимым голосом произносит Томпкинс. — Я много раз присутствовала на подобной операции. Начинайте, начинайте, и забудьте про страх, выкиньте его из головы. У каждого врача бывает своя первая внезапная операция, ничего особенного с вами не происходит.       И медсестра оказывается права: как только он делает надрез, все мысли улетучиваются, и мир сужается до залитого ярким светом пациента, чья жизнь сейчас зависит только от него.       Выйдя из операционной, Филипп несколько секунд стоит неподвижно, прислонившись к двери затылком, и вытирает рукавом проступивший на лбу пот, тяжело дыша.       Дорсет не умрет.       Он справился.       Сам.       Доктор Гримлок находит его через десять минут — в ординаторской, где Лео что-то возбужденно рассказывает, размахивая руками. Филипп его не слышит: усталость накатывает внезапной теплой волной, поглощая его, и осознание произошедшего настигает его в полной мере.       — Голубчик, вам бы домой, — доктор Гримлок громко шикает на взволнованного Лео и мягко улыбается Филиппу. — Господь был к нам милостив сегодня, направив вас верным путем. Одна небольшая просьба напоследок, если вас не затруднит: в приемном покое рыдает дама, вероятно, подруга или знакомая пострадавших, не могли бы вы поговорить с ней? Я должен проверить состояние больных и подготовить второго пострадавшего к операции, мне сейчас некогда утешать их родных.       Филипп уже знает, кого встретит в приемной, и сперва колеблется, но потом решительно направляется в противоположную от операционной сторону коридора.       — Мистер Принц, так это вы оперировали Дорсета? — лицо у мисс Спенсер красное, под глазами — черные дорожки от потекшей туши. Никакой игривости и кокетства и в помине нет, только паника и страх, и немилосердно дрожащие губы. — Хвала небесам! Мне сказали, что на месте только дежурный, а столько раненых!..       — Успокойтесь, мисс Спенсер...       Она отчаянно мотает головой и, приблизившись к нему, ловит его ладонь и горячо ее целует.       — Перестаньте, что вы, я, в конце концов, выполнил свой долг, — бормочет Филипп растерянно и усаживает ее, всхлипывающую и трясущуюся от ужаса, на кушетку. — Что случилось на дороге?       — Я, я во всем виновата, — мисс Спенсер вынимает из кармана пальто платок и очень аристократичным жестом промакивает глаза. — Черт, тушь!.. Я попросила Дорсета поторопиться — мы опаздывали в Ковент-Гарден, и он пошел на обгон, а потом... Потом я очнулась на обочине, когда скорая уже приехала. Стекло не разбито, дверь осталась закрытой. Я не понимаю, как я оказалась вне машины, вот что пугает меня больше всего. Может быть, у меня сотрясение и я потеряла память?       Филипп настороженно хмурится.       — Головокружение, тошнота, головная боль, мушки, судороги — что-нибудь из этого вы ощущаете?       — Только голова болит — будто сейчас разорвется на сотни кусочков, но так всегда, когда я волнуюсь. — Мисс Спенсер поднимает на него глаза. — Пожалуйста, мистер Принц, не оставляйте меня здесь одну, умоляю вас. Я знаю, что вы сердитесь на меня и вероятно презираете — но прошу, я ненавижу, ненавижу больницы со дня смерти матери. А ехать в Элторп в такой час невозможно, машина разбита, да и я не вынесу ожидания. Родным я, конечно, позвонила: они приедут утром, я уговорила их не спешить. Я так боялась, что проведу ночь в приемном покое, но господь послал мне вас, мистер Принц.       Филипп проникается к ней сочувствием: он не злопамятен и склонен прощать быстрее, чем человек сам попросит прощения.       — Хорошо, я вызову такси: здесь недалеко до моей квартиры. — Он помогает ей подняться и опереться о его локоть. — У вас точно не кружится голова? Нет тошноты?       — Нет, нет. Пожалуйста, уедемте отсюда поскорее, — умоляющим тоном шепчет мисс Спенсер, приникая виском к его плечу. — Мне дурно от одного больничного запаха.       Квартира в Мэйфере, на Чарльз-стрит, купленная матерью, всегда убрана и готова к его приходу. Филипп раз или два в месяц ночует здесь после двух утомительных ночных смен подряд, так что на кухне имеются запасы чая, кофе, всяких полезных снеков вроде яблочных чипсов и протеиновых батончиков.       — Я поставлю чайник, — Филипп помогает мисс Спенсер снять пальто. — А вы пока сходите в душ, горячая вода действует успокаивающе. Полотенца в ванной, на полке, выбирайте любое.       Мисс Спенсер расстегивает молнию на ботинках с высоким каблуком.       — Вы здесь живете?       — Нет. Моя вторая резиденция, запасная, так сказать, — хмыкает Филипп, включая свет на кухне и в гостиной. — Живу я в районе Примроуз-Хилл.       — Одно из самых романтичных мест Лондона, — мисс Спенсер окидывает любопытным взглядом кухню с белыми шкафчиками. — Мэйфер же ужасно дорогой, как вам удалось купить здесь жилье?       — В наследство досталось, — уклончиво отвечает Филипп, снимая с полки кружки с голубыми цветами. Их подарила Люси на прошлое Рождество, когда они собирались здесь на чаепитие. — О, подождите, вам ведь не во что переодеться. Минутку, я принесу пижаму.       Мисс Спенсер проводит в ванной добрых пятнадцать минут, и Филипп успевает разлить по кружкам чай и выложить в вазочку разные снеки, когда она наконец вновь появляется на кухне. Часы уже показывают три ночи, и за окном тихо шелестит октябрьский дождь.       В голубой пижаме в клеточку, тоже оставшейся от Люси, мисс Спенсер выглядит не менее элегантно, чем в своих дорогих платьях — просто принадлежа к тому типу женщин, которые одинаково красиво носят меховое манто и безразмерную футболку с шортами.       — Приятный вкус, — произносит она тихо, смакуя чай. Ее медовые волосы распушились после горячего пара и вьются сильнее обычного. — Чабрец?       — У него успокаивающее свойство.       — Если меня что-то и способно успокоить сейчас, то только ваше присутствие рядом, мистер Принц. Я до сих пор вся дрожу внутри, — она потирает переносицу, морщась. — Подумайте сами: пострадали все, кто был в машине, кроме меня. Слава Богу, Грете не грозит никакая операция. Но Джордж! Ведь у них свадьба через месяц, и все уже устроено, и приглашения разосланы... А я немного ушибла свой злосчастный локоть, но ведь это пустяки.       — Я посмотрю. — Филипп садится на стул возле нее и сосредоточенно ощупывает руку, закатав свободный рукав пижамы вверх. Мисс Спенсер вздрагивает от его прикосновения и замирает. — Нет, ничего страшного не произошло, но лучше лишний раз не нагружать его ничем тяжелым. И на всякий случай еще раз утром сделать рентген, доктор Гримлок выпишет вам направление.       Мисс Спенсер допивает чай, кивнув, потом вдруг поднимается и уходит в гостиную. Ее фигура в приглушенном свете торшера, на фоне темного окна выглядит болезненно одинокой.       — Я вам постелю наверху, в спальне, — негромко произносит Филипп. — До восьми у нас есть целых пять часов, чтобы немного отдохнуть. Раньше в больницу возвращаться бесполезно, в палату к Дорсету вас все равно не пустят. Я лягу здесь, на диване, и если вам что-то понадобится, просто спуститесь вниз.       Мисс Спенсер, не оборачиваясь, произносит:       — Я вас прошу простить меня за нелепость нашей прошлой встречи. Вы правы, я не должна была так поступать, показывая вас всем словно трофей, завоеванный у судьбы, вырванный из ее жадных рук. Я дурная, взбалмошная, упрямая, я только и умею, что играть и кокетничать, но поймите, порой по-иному нельзя, невозможно. Только так спасаешь сердце от ударов, прикрывая тем самым щитом, о котором вы так едко, но правильно сказали. Пожалуйста, не отталкивайте меня, вы — единственная надежда, что на этой земле еще существует настоящая любовь, настоящие чувства, и... Боже мой, какая же я жалкая!       Она обессиленно закрывает лицо ладонями. Филипп не сдвигается с места, оставаясь стоять у дивана. Вся резкость ее характера сейчас смягчена и сглажена отчаянием, весь ее облик взывает к утешению, внезапно сбросив латы и опустив щит.       — Мисс Спенсер, я не могу дать вам то, что вы у меня просите.       — Понимаю. — Она через силу улыбается, губы ее то растягиваются, то сжимаются, голос вибрирует, пытаясь не сорваться в рыдание. — Меня нельзя любить, это очевидно. Я и сама себя не терплю. Спокойной ночи, мистер Принц, я благодарю вас за доброту. Я бы не вынесла ночь в больнице, а здесь, с вами, я надеюсь, что смогу отдохнуть.       Филипп некоторое время лежит без сна, устроившись удобно на широком диване под теплым пледом. На экране телефона высвечивается сообщение: "Приезжай к девяти. Бейл", и Филипп переводит будильник на час вперед, потом, вздохнув, тихонечко встает и поднимается по лестнице на второй этаж. Если мисс Спенсер рыдает, он принесет ей сон без сновидений — у него имеется маленькая склянка, спрятанная в шкафу подальше от солнечных лучей.       Осторожно приоткрыв дверь, Филипп пристально разглядывает девушку: ее лицо мокрое от слез, но к его облегчению, она уже спит, завернувшись в одеяло и подложив руку под подушку.       Как ей помочь? Если бы он знал! Она ищет спасение в другом человеке, в любви, в которую сама не верит, а ведь спасение стоит искать прежде всего в самом себе. Даже если бы он уступил ей, поддался ее чарам обаяния, увлекся бы ее игривостью, напоминающей пузырьки в бокале шампанского, рано или поздно она бы снова испытала боль. Он бы наскучил ей своей правильностью, верностью, спокойствием, она бы начала зевать от скуки, провоцировать, играть — и весь роман закончился бы для нее огромной трещиной в сердце, после которой уже невозможно оправиться.       ...Утром мисс Спенсер спускается на кухню после восьми, уже одетая в свое вечернее зеленое платье из шелка и тафты, предназначенное для блистания в Ковент-Гардене. Лицо ее не выражает ничего, кроме отрешенности и обеспокоенности, и только покрасневшие глаза напоминают о вчерашнем непростом вечере. Переменчивость — вот ее основное свойство, она в самом деле тот пузырек в бокале, бабочка, в ней нет ничего основательного, приземленного, только порхание, богемная нега, вечное движение, вечный поиск восторга и погоня за тенью, именуемой любовью.       — Видели новости об аварии? — мисс Спенсер протягивает ему телефон в ответ на его вежливое приветствие. — Вы скоро окажетесь на первых полосах газет, когда репортеры выяснят, кто спас жизнь Дорсету.       — Что совершенно некстати, — вздыхает досадливо Филипп. — В больнице вышло недоразумение, и я отстранен от работы на неопределенный срок. Кто-то специально подделал мое назначение. Но Лео знает, что я могу оказаться в нужном месте за две секунды, поэтому вызвал меня в виде исключения — а вот репортеры существа одновременно бестолковые и при этом любящие дойти до самой сути. Если всплывет история с Анной, ситуация только ухудшится.       Мисс Спенсер передергивает плечами, намазывая на слегка подгоревший тост апельсиновый джем.       — Какая же гадость! Вы знаете, я всегда удивлялась, на что способен человек из зависти к другому, от осознания своей посредственности. Вы можете предположить, кто это сделал?       — Разумеется. Но доказательств никаких нет.       — Ничего, ничего, найдутся — рано или поздно. — Мисс Спенсер сверкает глазами, потом смотрит на него искоса: — Знаете, я проснулась в вашей очень удобной постели и пыталась снова вспомнить, каким образом я оказалась на траве на обочине. Сам момент я не помню, только свое нестерпимое желание оказаться как можно дальше от машины и ослепляющих фар грузовика, несущегося нам навстречу.       Филипп не отвечает, размышляя над тем, что она сказала: похоже на трансгрессию, но мисс Спенсер — даже не волшебница, не говоря уже об отсутствии у нее палочки. Но лгать она бы не стала.       — Вы очень вкусно варите кофе, — по ее губам скользит легкая усмешка. — После такого кофе страшно хочется курить, но я не стану осквернять неприличным запахом вашу миленькую квартиру. Честное слово, мистер Принц, вы не перестаете меня удивлять. Любой другой на вашем месте воспользовался бы моей беззащитностью вчера, даже не питая никаких чувств, но вы — вы настоящий Ланселот.       Телефон Филиппа вибрирует, сообщая о новом письме, и на экране отображается фотография Вероники, установленная в качестве заставки. Наметанный, профессиональный глаз мисс Спенсер мгновенно приковывается к изображению. Она бесцеремонно берет аппарат и изучает фотографию долгую пару минут, потом растерянно произносит:       — У меня магистерская степень Оксфорда по искусствоведению, но я, как назло, не припомню такой картины. Это Гейнсборо? Или Рейнольдс? Композиция чудесна, краски бесподобны.       — Наткнулся на историческую фотосессию на одном из сайтов, и картинка мне приглянулась. — Филипп отвечает неохотно, не считая вопросы своевременными. — Нам следует поторопиться, мисс Спенсер: через пятнадцать минут меня ждут в хирургическом отделении.       Доктор Бейл встречает его широкой улыбкой и молча хлопает по плечу, а доктор Гримлок подмигивает, что означает одно: его работа вчера в операционной прошла более чем успешно.       — Браво, мальчик дорогой, браво, — доктор Гримлок покашливает от волнения и переполняющей его гордости. — Так четко действовать в критическую минуту, распознать тампонаду и суметь с ней справиться — высший пилотаж, недоступный многим из моих коллег. Я хвалю тебя, потому что знаю, ты не зазнаешься, но будешь чуть меньше корить себя за недоразумение с назначением Анне... Пойдем, поздороваешься с мистером Дорсетом.       Филипп с трудом воздерживается от замечания насчет своей невиновности в истории с Анной и проходит вместе с наставником в просторную палату, где Дорсет и Бенджамин, еще подключенные к аппаратам, лежат возле окна. Доктор Гримлок, взглянув на показатели, ненадолго оставляет Филиппа наедине с пациентами.       — Бог мой, так это вы меня оперировали, Ланселот? — Дорсет только шевелит губами. — Вы мне жизнь спасли, похоже. Фло с вами? Нам сказали, что Грета в больнице, в другой палате, но ни словечка не упомянули про Флоренс, а ведь нас в машине было четверо.       — С мисс Спенсер все хорошо, она цела и здорова, немного ушибла локоть.       Дорсет дает себе несколько секунд передохнуть, потом замечает:       — После того, как вы тогда уехали, она весь вечер была сама не своя: настолько возбужденной, можно сказать, экзальтированной, я ее никогда не видел. Она словно находилась на пределе и всех нас уверила, что вы еще обязательно придете. Что между вами произошло?       Филипп поджимает губы, потом ободряюще произносит:       — Отдыхайте, господин Дорсет. Вам сейчас нельзя много разговаривать.       Рентген локтя не показывает никаких трещин или переломов, но Филипп настаивает, чтобы мисс Спенсер сдала общий анализ крови — она подчиняется почти покорно, едва заметно побледнев. С окружающими она держится в своей привычной манере не то восторженно порхающей бабочки, не то богемной насмешливой красавицы, и только в болотного цвета глазах мелькает затаенная грусть.       Прибыв в Бридж Хоспитал, чтобы забрать дочь домой, лорд Спенсер долго благодарит Филиппа за оказанную помощь. Мисс Спенсер стоит за его спиной, потупив глаза, и всем своим видом выражает, что поддерживает каждое слово отца.       — Флоренс изменилась с тех пор, как встретила вас, мистер Принц, — лорд Спенсер горячо пожимает руку Филиппа и трясет ее, потом понижает голос и чуть подается вперед. — Я бы сказал, расцвела, к ней вернулся интерес к жизни. Вы очень положительный молодой человек, приезжайте к нам почаще.       Поскольку отстранение от работы по-прежнему действует, Филиппу все же приходится уйти из больницы через пару часов, к огорчению Лео. На всякий случай применив дезиллюминационное заклинание, он фотографирует номер пробирки с кровью мисс Спенсер. Кровь выглядит, как обычная кровь, ее внешний вид не выдает никаких отклонений или примесей. Но слова мисс Спенсер о произошедшем в машине не выходят у Филиппа из головы. Что, если это все-таки была неосознанная попытка трансгрессии?       ...Неделя без посещения больницы и заботы о пациентах тянется непривычно размеренно. После лекций Филипп отправляется гулять, укутав шею осенним шарфом, и сидит по часу или два в кафе, читая книги по нейрохирургии, вечером ходит на фехтование или сидит у горящего камина с томиком Суинберна. На третий день тоскования по работе он решает навестить леди Малфой: подходит время ее очередной терапии, и им все равно лучше обсудить этот этап заранее, да и он давно обещал приехать в гости в Мэнор.       Особняк Малфоев не особенно изменился с середины восемнадцатого века, разве что в некоторых комнатах сменился интерьер: громоздкие резные шкафы, тяжеловесные кушетки и кресла в стиле рококо сменились легким и жизнерадостным стилем ампира в одних комнатах и зайтеливым модерном в других.       Проклятие, с которым Филипп пока не справился, запустило вредоносную реакцию в организме в виде лейкоза. Леди Малфой прошла курс химиотерапии и теперь готова к трансплантации костного мозга, но его необходимо ждать — даже со связями и деньгами Драко — и неизвестно, как долго. Сейчас она в очереди тридцатая, но количество доноров за последний год стало резко падать. Задача усложняется еще и тем фактом, что из десяти тысяч доноров человеку подойдет лишь один. И только зелье с гедиотисом, принимаемое курсами через каждые десять дней, держит ее на ногах.       Леди Малфой принимает его в гостиной: она бледна, худощава и слаба, как положено больным в ее положении, но при виде Филиппа поспешно поднимается и радостно обнимает его, улыбнувшись сухими потрескавшимися губами. Одета она довольно скромно, в свободное бежевое платье из кашемира, доходящее до колен и подвязанное на талии голубым пояском.       — Я все думала о тебе сегодня, — леди Малфой жестом приглашает сесть на диван. На столике перед ней стоит ваза с белыми и розовыми лилиями. — Никаких новостей о трансплантации?       — Пока нет, леди Астория. Доктор Бейл обещал проверить обновленные данные на следующей неделе.       Лицо ее, и так худое, некрасиво вытягивается от разочарования. Больные, еще не смирившиеся с возможностью умереть, иногда так цепляются за надежду выжить, что порой забывают о насущных делах и помнят только о датах анализов и назначенных приемах. Леди Астория давно говорила, что хочет лишь дожить до того дня, как Скорпиус отправится в Хогвартс, но ни врачи, ни Филипп не находят в себе сил пообещать, что она проживет еще шесть лет.       — Я обязательно позвоню вам, как только сам узнаю новости, — уверяет Филипп, чувствуя себя немного неуютно под пристальным взглядом голубых глаз. — Как Скорпиус?       — Они с Лили играют наверху, — леди Астория сразу оживляется. — Принцесса и ее дракон, как и всегда — правда, сегодня нет Джеймса, но они делают вид, будто дороги замело и рыцарь наконец-то опаздывает.       Филипп от души смеется. Лили и Скорпиус ничуть не менее опасная парочка, чем Альбус и Джеймс, этакие чертенята в миловидном детском обличье.       — Прости мое любопытство, но я постоянно нахожусь дома и почти ничем не занята, — леди Астория поворачивается к нему и кладет руки на колени. — Слышала о твоей дружбе с мисс Флоренс Спенсер, как развиваются ваши дела? Джинни говорит, что ничего об этом не знает.       Филипп хмыкает. Тетя Джинни очень осторожно пыталась расспросить его о мисс Спенсер, но он ловко ушел от ответа.       — Мы слишком разные с мисс Спенсер. Не в том смысле, что у нас разные увлечения, напротив, нас многое объединяет, но характерами и взглядами на жизнь мы совершенно не сходимся.       — Милый, но ведь невозможно всю жизнь провести в одиночестве, — плечи леди Астории опускаются. — Знаешь, о чем я жалею больше всего? Что не имею возможности быть полноценной спутницей Драко. Все эти активные увлекательные приемы, встречи — мы даже пикник летом устроили лишь дважды. Необходимо жить жизнь полноценно, и знаешь, семейная ее сторона ведь не менее важна... Что ты так улыбаешься? Неужели все же нашлась та самая девушка? Покажи мне ее скорее, покажи. Обещаю, я ничего не расскажу Джинни.       Леди Астория приближает и отдаляет фотографию Вероники, придирчиво наклоняя голову то вправо, то влево, потом со вздохом возвращает телефон Филиппу.       — Прелестная, ничего не скажешь, сразу видно породу. Но Блэки! Милый, Блэки могут быть кем угодно, кроме ангелов, даже в очень красивой обертке.       Филипп пожимает плечами. Встречу с Вероникой он намеренно откладывает, чтобы немного успокоиться после операции в больнице: эмоции все еще переполняют и не отпускают его, а он хочет быть предельно собранным при объяснении, чтобы разум его был ясным и свободным от врачебных забот.       — Я вас осмотрю, — произносит Филипп вслух, и леди Астория огорченно, но послушно кивает. — Измерим давление, пульс — все как обычно. Послезавтра уже начнем пить зелье, гедиотис я нашел, не беспокойтесь. Протяните руку и приподнимите рукав, вот так.       Трансгрессировав обратно в Лондон, Филипп направляется в Сити, чтобы встретиться с профессором Риверсом возле Темпл-черч, одной из древнейших церквей Лондона, основанной тамплиерами в далеком двенадцатом веке. Профессор уже ждет его возле здания, сидя напротив южной стены на скамье и подергивая бородку.       — Я предлагаю начать с самых истоков, молодой человек, — пожав его ладонь, профессор подовигается, уступая место рядом с собой. — А истоки начинаются в самом сердце истинной веры. Вы протестант?       — Католик.       — Католик! — профессор едва не подскакивает на скамье и хватает Филиппа за запястье, потом сразу отпускает. — Поразительно, поразительно, вот уж не думал, что встречу единомышленника в вашем лице. Молодые люди сейчас крайне атеистичны, а уж встретить среди них истинного католика сродни удачи найти иголку в стоге сена.       — Послушайте, — Филипп переводит взгляд со входа в церковь на профессора. — Вы хотите сказать, что масоны все же наследники тамплиеров?       — Разумеется.       — Я думал, что это фантазии, придуманные для создания красивого образа и ореола загадочности.       — Большинство людей считают совершенно так же — и сами упрощают нам ситуацию, не находите?       — Склонен согласиться. — Филипп опирается спиной о скамейку и задирает голову, рассматривая старинный остов церкви, уцелевший после бомбардировки нацистами. — Так кто же такой Великий архитектор?       Профессор Риверс отвечает не сразу, продолжая пощипывать бороду. Толпа китайских туристов шумным потоком вытекает из массивной двери и тут же принимается фотографировать каждый дюйм церкви.       — Для каждого Великий архитектор — свой. Одни называют его Христом, другие — Буддой, третьи — Аллахом, я же и многие мои единомышленники верят в старую легенду об истинной сущности Архитектора, не связанной с божественным происхождением. Истинный Архитектор обладает глубинным знанием и стремлением изменить мир к лучшему. Но как вы знаете, мир всегда полярен: без черного нет белого, без зла невозможно добро, и Архитектору противостоит Разрушитель. А самое страшное, что они могут сосуществовать в одном сосуде. Вот, пожалуй, и все. А вы, молодой человек, по какой причине интересуетесь масонами? Желаете вступить в наши ряды?       Филипп отрицательно качает головой, наблюдая за китайцами, принявшимися теперь фотографировать друг друга.       — Я слишком занят, чтобы иметь возможность участвовать в собраниях или встречах. Как вы помните, я едва успеваю даже на тренировки по фехтованию.       Профессор Риверс мягко улыбается в ответ на его слова.       — Жаль.       — А в вашей легенде есть какие-нибудь намеки о том, как узнать Архитектора?       — Он появится в дни, предшествующие великим изменениям. И думаю, эти дни — не за горами, попомните мои слова, — профессор Риверс недовольно косится на китайцев. — Что же, молодой человек, если я ответил на ваш вопрос, то, пожалуй, попрощаюсь и с удовольствием поболею за вас на ближайшем городском турнире. Доброго дня!       Заплатив пять фунтов, Филипп неспешно осматривает церковь: в самой старой ее части находятся эффигии самых выдающихся рыцарей ордена: Уильяма Маршалла, графа Пембрука, и его доблестных сыновей. Когда-то церковь была невероятно могущественна и даже защищала интересы короля Иоанна Безземельного, храня его казну, но у зависти — ядовитые клыки, и их яд погубил тамплиеров. Удивительно, что церковь пережила все безумия столетий и пострадала лишь при бомбардировке нацистов: такая удача улыбнулась далеко не всему историческому наследию Лондона.       Выйдя из Темпл-черч и свернув на Флит-стрит, Филипп решает дойти до собора Святого Павла и поставить свечку за здоровье родителей, на ходу размышляя о том, что Архитектор и Разрушитель прекрасно подходят для того, чтобы охарактеризовать его самого и Фабиана. Порой ему чудится, что он ощущает присутствие Фабиана кожей, его прикосновение к коже, но ощущение мгновенно исчезает, стоит ему погрузиться в себя.       В высоком мужчине с раскрытыми полами пальто, вышедшем из дорогого итальянского ресторана, Филипп к своему неудовольствию узнает Драко. Тот целует в щеку незнакомую женщину с копной темных волос и помогает ей сесть в подъехавший синий мерседес.       Филипп встречается с Драко коротким взглядом — и тут же быстрым шагом устремляется прочь, отчего-то задыхаясь от отвращения. Собор святого Павла уже возвышается перед ним, и Филипп, войдя, с облегчением вдыхает запах ладана и воска. Он покупает две свечи и ставит их в часовне всех душ, потом садится на задний ряд стульев и просит Господа о защите и милосердии.       — Полагаю, ты все неправильно понял, Филипп, — виноватый, приглушенный голос Драко раздается справа от него.       — Нечего и понимать, сэр. Жесты, глаза — они все сказали за вас. Но это ваша жизнь и ваш выбор, я не вправе читать вам мораль и напоминать, что дома вас ждет женщина, которая упрекает себя в немощности и считает себя плохой спутницей для вас. Однако вы — из всех кого я знаю — именно вы поразили меня до глубины души. Вы мне сейчас крайне отвратительны.       — Я и сам не понимаю, как оказался в этой ситуации: все случилось недавно, месяц назад, и закрутилось стремительно. Я думал, что мы отрезаны от гедиотиса, что Астории остались месяцы, и я впал в отчаяние. Я устал приходить домой как в обитель скорби, где все тихо и чинно, и нельзя прикоснуться к той, которую любишь — уже больше двух лет нельзя. Я сам стал чувствовать себя врачом, а мне хочется просто быть мужчиной. И Мэрилин — Мэрилин для меня ничего не значит, клянусь. Она замужем за дряхлым стариком из военного департамента, я женат — мы просто поддаемся зову требующей справедливости физиологии.       — Пытаясь оправдаться, вы звучите еще более омерзительно.       — Брось играть в монаха, — Драко устало кривит губы. То, что он говорит, плохо сочетается с его манерностью и утонченными чертами лица. — Неужели за прошедшие годы в тебе ни разу не восставало мужское естество? Неужели тебе при виде хорошенькой девушки не хотелось впечатать ее в стену и овладеть ею так, как тебе хочется? Быстро, страстно, слушая ее стоны, как упоительную музыку, не заботясь о том, что ей может быть больно, что она устала, у нее болит голова, что ребенок чутко спит или что-нибудь еще? Ну, ответь мне честно, Филипп. Ты ведь не евнух.       Филипп холодно цедит сквозь зубы:       — Я отвечу тогда, когда вы ответите мне, в какой момент любовь превращается в ничто и пошлый зов плоти толкает на предательство смертельно больной жены.       — Филипп...       Он молча дергает плечом и, резко вскочив со стула, направляется к выходу. Опустошенность, разочарованность, негодование окатывают его ведром ледяной воды. Неужели настоящей любви не существует и ее просто-напросто выдумали? Неужели она действительно умирает, порой не прожив и десяти лет, и его родители тоже расстанутся? Дядя Гарри и тетя Джинни уже стоят на пороге развода... Нет, он отказывается в это верить. Отказывается — и пусть его сочтут глупым мальчишкой, но ведь существуют пары, дожившие вместе до глубокой старости и не растерявшие своих чувств, и вот в них он и предпочитает верить.       Телефон вибрирует в кармане, но Филипп, едва взглянув на номер, раздраженно сбрасывает звонок. Перед кем оправдывается взрослый мужчина? Перед своей совестью, ибо другим наплевать на то, что он готов себе позволить и какие моральные принципы переступить. Будучи человеком, воспитанным церковью, Филипп имеет привычку рассматривать чужие поступки сквозь призму христианской морали, но в двадцать первом веке многое так перевернуто в сознании людей, что порой он не понимает, что между ними происходит.       Кингсли вызывает его к себе на следующее утро после встречи домовиков, на которую Тиа все же идти отказалась в самый последний момент: заявила, что очень боится, и Филипп не стал ее уговаривать. Тиа всегда была одним из самых осторожных эльфов, какие ему встречались.       — Выходит, интуиция ее не подвела, — Кингсли поправляет сползшую на лоб феску. — Однако ничего особенного там не случилось: ни убийств, ни похищений. Домовикам лишь предложили следить за своими хозяевами — прекрасная идея, как считаешь? Причем тот, кто сделал предложение — обычный офисный работник из какой-то маггловской компании под заклинанием империо. Они знали, что мы появимся.       — А что домовикам предложили взамен?       — Свободу и место в грядущем будущем. Не уверен, что все бы из них отказались. — Кингсли вдруг ухмыляется. — Гермиона просто не умела правильно бороться за права домовых эльфов.       Филипп смотрит на него укоризненно.       — Ладно, ладно, шучу, — Кингсли поднимает руки, продолжая посмеиваться. — В любом случае, ситуация неприятная. Предположим, некоторые эльфы согласятся — что тогда? У нашего противника появится дополнительная информация, а информация — это сила. Хорошо, что Тиа осталась дома. Очень умная эльфийка, я погляжу. Ты уже знаешь про Гарри?       — Что он передвигается в инвалидном кресле? — Филипп печально покачивает головой. — Конечно. Я сам его выбирал.       — Нет. Я об отставке. — Кингсли понижает голос, двигая чернильницу взад-вперед по столешнице. — Он назначил себе преемника, так что занимать кресло главы отдела мракоборцев ему осталось две с половиной недели. Джинни тебе не говорила?       — Нет. — Филипп обеспокоенно проводит рукой по волосам. — Странно, я был на Гриммо позавчера, об отставке напрямую речь еще не шла. Может быть, им обоим неприятно это обсуждать, вот они и решили не затрагивать тему.       — Вероятно. — Кингсли вдруг обхватывает голову руками. — Филипп! Ты понимаешь, что начнется, когда Гарри уйдет с должности? Сплетни. Слухи. Пересуды. Черт знает что начнется! И хуже всего то, что на авторитете Гарри многое держалось, включая простые человеческие отношения. Есть такие люди, умеющие удивительным образом объединять всех вокруг себя, сплачивать и вдохновлять, и с их уходом карточный домик может развалиться.       Филиппу сложно с ним не согласиться. Помедлив, он интересуется:       — А кто назначен преемником?       — Я. Но это вынужденная мера, потому что никому нельзя доверять так, как самому себе, — Кингсли захлопывает чернильницу. — Попробую справиться, но черт возьми, как же я устал работать за двоих или троих — кадров нам по-прежнему не хватает. И разумеется, буду проверять возможных кандидатов на место Гарри. Если таковые вообще найдутся. А ты будь осторожен, друг мой, поменьше мельтеши на публике. Масоны страну не покидали, и мы уже вышли на их след: во всяком случае, так меня уверяет Сэвидж. Что же, посмотрим: если мы хоть их поймаем, одна ниточка будет распутана.       Вернувшись домой, Филипп кладет телефон на столик у камина и устраивается поудобнее в кресле, то и дело посматривая на темный экран. Сегодня должен позвонить Бейл и сообщить решение относительно дальнейшей работы Филиппа в больнице и его участии в проекте Анны.       Но вместе звонка он слышит тихий голос — голос Вероники, без сомнений — умоляющий и взывающий к нему: "Филипп, прошу вас, помогите, сэр!"       Он медленно поднимается с кресла, будто проверяя, что ему не показалось, и касается медальона на груди сквозь рубашку — тот резко становится таким горячим, что Филипп морщится и шипит от боли.       Бросившись к шкафу с камзолом и кюлотами, он наспех одевается, на всякий случай берет шпагу и, выдохнув, перемещается в прошлое, ориентируясь на зовущий его голос.       К его изумлению, он оказывается в гостиной в Аппер-Фледжи, и перед ним стоит не только смущенная Вероника с красными, как мак, щеками, но и взволнованный Кастор, бледная, как полотно, мама и чуть располневшая Айрис.       — Отец при смерти, — коротко сообщает мама, опережая его вопрос. — Он наверху, в спальне, и боюсь, времени у нас почти не осталось. Вся надежда только на тебя, дорогой.       Филипп взлетает вверх по лестнице и, присев на кровать возле неподвижно лежащего отца, сразу же считает пульс.       Слабый, но есть.       Откинув одеяло, он замечает пулевое ранение живота, перевязанное не слишком умело, и почерневшую вплоть до локтя руку, напоминающую с виду мумифицированную.       — Что это за браслет? И почему вы не вылечили ранение?       — Я так понимаю, браслет блокирует любую магию как извне, так и вовне, — мама садится рядом с ним и смотрит на отца воспаленными глазами. — Мы почти сутки бились над тем, чтобы он пришел в себя, и нам удалось — но только на несколько мгновений. Северус сказал: "Вероника" — и потерял сознание. Кровотечение мы вроде бы остановили, но повязку я уже меняла несколько раз, кровь все равно идет. Думаю, дело именно в браслете: он не позволяет ни снять себя, ни уничтожить, и явно проклят.       Филипп оценивающе изучает темный артефакт, касаясь холодного металла. По запястью проходит легкая дрожь, словно слабый электрический разряд. Вынув палочку, Филипп осторожно направляет ее на браслет и закрывает глаза, отыскивая внутри себя ту магическую массу, что пытается завладеть его разумом всякий раз, когда он теряет над собой власть. Но именно эта сила пригодится ему сейчас, если он справится с ее потоком.       — Мерлин! — мама впивается ногтями в щеки, наблюдая за его действиями. — Ты не навредишь ему?       Филипп не отвечает, контролируя размеренный магический луч, ударившийся в браслет. Вдох — и выдох. Вдох — и выдох, как учил его Альбус. Он контролирует магию, не наоборот.       Браслет с треском лопается, и Филипп тут же берется излечивать руку отца — уже используя более привычную магию. Через полчаса цвет кожи вновь приобретает розоватый оттенок, а ранение живота бесследно исчезает.       — Я все-таки умер? — отец приоткрывает глаза, с подозрением рассматривая Филиппа. Мама наклоняется к нему и радостно целует в лоб.       — Нет. Но тебе нельзя вставать еще несколько часов, — отвечает Филипп задумчиво и кладет осколки медальона на ладонь. — Почему вы не позвали меня сразу? Ты действительно был практически мертв.       — Мы не знали, как с тобой связаться... — жалобно произносит мама оправдывающимся тоном.       — Всему нужно ее учить, — ворчливо замечает отец. — Я ведь трижды говорил, что наш сын заглядывает к мисс Блэк чаще, чем к нам. Ничего, ничего. Главное, что я все еще дышу. Последствий не ожидается?       — Нет. — Филипп заворачивает части браслета в носовой платок и прячет в карман. — Откуда ты знаешь про мисс Блэк?       Глаза отца хитро блестят.       — Я признал в цепочке ту самую, на которой висит медальон.       Филипп вдруг ощущает, что наступает его очередь смущаться. Поднявшись, он закладывает руки за спину, невольно копируя отца, и нервно прохаживается по спальне.       — Я просто... Понимаете... Так вышло, что... Черт возьми! У меня нет человеческих слов, чтобы толком объяснить, что происходит. Я бы и сам хотел знать.       К его удивлению, отец сперва сердито нахмуривается, но потом с облегчением криво улыбается:       — Иди к ней. Иди и скажи ей. Не валяй дурака.       Мама непонимающе переводит взгляд с одного на другого.       — Что Филипп должен ей сказать?       — Гермиона, честное слово, ты порой ужасно недогадлива, — отец тихо подсмеивается над ней. — Иди, иди, Филипп, и попроси Кастора подняться к нам через десять минут.       Вероника, в голубом атласном платье и красной шали, бродит вдоль полок аптеки, с любопытством читая названия зелий и ингредиентов. Заметив вошедшего Филиппа, она сразу же останавливается и смотрит на него вопросительно.       — Все в порядке, мисс Блэк, отцу ничего не угрожает. Ему нужен покой и крепкий сон.       — Слава Господу, сэр, я очень рада это слышать.       — Как вы догадались меня позвать?       — Сердце мне подсказало, что наши медальоны каким-то образом связаны. — Она вспыхивает, но не отводит взгляд. — И я оказалась права, как видите.       — Вы спасли жизнь мне, а теперь и моему отцу. — Филипп делает несколько шагов ей навстречу. Вероника опирается ладонями о выступы полок позади себя, будто пытаясь устоять. — Мисс Блэк, возможно, вам покажется неуместным мое предложение, но мне необходимо с вами поговорить: сейчас, но только не в аптеке, и даже не на пустоши. Я не желаю, чтобы нам помешали. Вы доверитесь мне?       И он протягивает ей ладонь. Вероника молча вкладывает в нее свою, маленькую и теплую. Филипп, предусмотрительно потянувшись к синему плащу матери, висящему на крючке, накидывает его на хрупкие плечи девушки и трансгрессирует на юг.       Ветер, неожиданно теплый для начала октября, ударяет им в лицо и треплет волосы. Перед ними, далеко, прячась в горизонте, простирается море. Говорят, что в самую солнечную погоду можно разглядеть крыши Кале по ту сторону Ла-Манша.       — Изумительная красота, — мисс Блэк придерживает рвущиеся на ветру полы плаща. Порывы то подхватывают ее иссиня-черные волосы, то бросают в лицо. — Я была здесь лишь однажды, еще ребенком, но с тех пор очень люблю меловые скалы возле Дувра. Здесь наполняешься чувством безбрежности.       — Мне и самому теперь так кажется, — отзывается Филипп, не отрывая глаз от ее фигуры. — Вы очень точно выразились, мисс Блэк.       Она не смотрит на него. В ореховых глазах ее отражается море.       — Что вы хотели мне сказать, сэр?       — Я разузнал новости о мисс Боунс. — Филипп сглатывает, заставляя себя начать со своего обещания. — Она жива, и насколько я понял, невредима. Я попробую встретиться с ней на раскопках — если вы желаете передать ей сообщение, я все запомню наизусть.       Мисс Блэк прижимает руки к груди.       — О, я так благодарна вам, сэр! Милая моя Сибилла, как же я по ней скучаю!       И она резко умолкает, как птичка, испугавшаяся лесного треска и переставшая петь.       Филипп понимает, что его собственное сердце колотится так громко, что примени к нему заклинание Сонорус, оно бы поглотило шумом все побережье.       — Мисс Блэк... Вероника, — он не помнит, как оказывается рядом с ней. Возможность счастья затмевает для него все вокруг. — Я... С той самой минуты, что я увидел вас в библиотеке, увидел вас взрослую, ваш нежный профиль — вы не покидали мои мысли. И в нашу последнюю встречу вы сказали — вы сказали, что у меня нет соперников, и я осознал наконец, что ваша любовь никуда не исчезла. Не знаю, чем я заслужил ее, но я твердо знаю, что если кто-то и был способен показать мне, что жизнь создана для любви, это вы. Вероника, я люблю вас, люблю, и я отдаюсь в вашу власть.       Она смотрит на него серьезно, замерев, проверяя искренность его намерений, потом дрожащим голосом произносит нараспев:       — И нет счастливей на земле удела,       Чем встретить милый взгляд наедине...       Филипп тут же мягко подхватывает:       — Чем слышать, как согласно и несмело       Два близких сердца бьются в тишине...       Он наклоняется и целует ее приоткрытые губы. Вероника вся подается ему навстречу, робко отвечая на поцелуй, а потом стыдливо прячет лицо на его груди, зардевшись от смущения.       Филипп обнимает ее; мысли и чувства в его голове кружатся в безудержном вихре, так что ему не удается зацепиться ни за одну из них. Они долго стоят так, прижавшись друг к другу, потом Вероника приподнимает голову, и Филипп видит, что ее глаза блестят от выступивших слез.       — И вы отправитесь со мной в будущее? — нерешительно спрашивает Филипп, одновременно не веря и в то же время страстно веря в происходящее. — Станете моей женой, прелестной хозяйкой моего дома? Поверьте, там совершенно безобразно, уныло и пусто без женской заботы.       — Разумеется. Если вы об этом меня правильно попросите, — с лукавым смехом отвечает Вероника, потом смотрит на него с нежностью. — Я пойду за вами, куда вы захотите, сэр. И я совсем не боюсь шагать через столетия.       — Я ужасный болван, — Филипп сокрушенно думает о том, что заранее не догадался о кольце. С другой стороны, он не мог поверить, что Вероника примет его таким, какой он есть. — Но я исправлюсь, обещаю. Я безмерно счастлив, что ваше сердце отдано мне. И пожалуйста, не называйте меня "сэр". Назовите меня по имени.       Вероника касается ладонью его растрепанных волос.       — Вы все должны мне рассказать, всю правду, Филипп, — шепчет она решительно. — Пожалуйста, ничего от меня не скрывайте, не щадите меня. Я больше всего боюсь остаться в неведении о том, что вам угрожает.       Они садятся на остов дерева, притащенного сюда мальчишками или любителями закатов и рассветов. Филипп вновь обнимает Веронику, и та, положив голову ему на плечо, внимательно слушает его подробный рассказ, любуясь плещущимся морем и заходящим солнцем.       Он действительно не щадит ее, рассказывая о бароне Селвине, крови, избранных и обещанных детях, противостоянии с Грейс, его трагическое отправление в прошлое, — и наконец, исчезновение Шарма и поступление в университет.       — И вы думаете, что он вернулся? — с тревогой спрашивает Вероника, чуть отстраняясь.       Филипп огорченно вздыхает.       — Сложно сказать наверняка. Одно я знаю точно: тучи сгущаются, и пока они окончательно не рассеялись, я не хочу рисковать вами. Нам придется некоторое время подождать — и лучше, если никто пока что не узнает о том, что мы любим друг друга. Целители Шарма, как вы убедились, орудуют во всех веках. Любовь дает силы жить, но она же и делает человека уязвимым.       Вероника понимающе кивает, подняв на него сияющие глаза.       — Я с самого начала знала, что выбираю не очень легкий путь, полюбив вас. Но теперь он кажется мне таким естественным. Нет ничего сложного в любви, если это настоящая любовь — мне так представляется. Я готова ждать сколько угодно — тем более, что в нашем веке помолвки длятся весьма долго. Только обещайте мне, что вы не станете ничего от меня скрывать, даже если тучи совсем сгустятся и загремит гром. Все, что я у вас прошу и на чем даже настаиваю — честность. Я не вынесу, если и вы будете жалеть меня и держать в мягком мире иллюзий.       Филипп уверяет ее, что он будет рассказывать ей все новости о своем положении в будущем, даже самые жуткие.       Вероника, помолчав, добавляет:       — Впрочем, у меня есть еще две просьбы: не очень дерзко с моей стороны?       — Нисколько.       — Первая: я всю жизнь мечтала выйти замуж в Кентерберийском соборе, он настолько красив и величествен, что лучшего места и не найти. Кастор, конечно, скажет, что все это капризы и глупости, но я хочу хотя бы один раз побыть капризной, понимаете? Я столько лет жила в мире, где все решали за меня и оберегали от возможности думать самостоятельно, и мне бы очень хотелось, чтобы хоть вы меня услышали.       — С радостью. — Филипп вдруг счастливо смеется, вспоминая разговор в гостиной Мэнора. — А ведь меня предупреждали, что выбирать в спутницы жизни леди из рода Блэк — чревато самыми разными последствиями.       Но Вероника не улыбается: в лице ее происходит едва видимая борьба, и она, выдохнув, все же произносит:       — Второе: я никогда больше не хочу слышать о той женщине. Меня терзала ревность — вы не представляете, как это ужасно: вы там, с ней, в другом столетии, где женщинам позволено все, а я здесь одна — и совершенно бессильна. Но все переменилось, и я твердо знаю теперь, что вы любите меня, и что ваша любовь не вспыхнула внезапно, что вы наверняка очень многое взвесили — я помню ваши слова о чувстве вины перед милой Джеммой и невозможности жениться — и я не желаю терзаться. Думаю, ревность — удел неуверенных в себе женщин, а я вполне уверена в себе. Я всем сердцем верю, что буду для вас лучшей женой и опорой.       — Вы мой драгоценный ангел, и вы очень мудры, — заключает Филипп и приникает губами к ее губам. Они настолько растеряны в своем блаженстве обретения друг друга, что перейти на "ты" пока что кажется невозможной роскошью. — Однако, нам пора. Я потерял счет времени, и нас скоро хватятся.       — Еще несколько минут, — Вероника нежно берет его лицо в ладони и рассматривает, стараясь запечатлеть каждую черточку. — Пусть эти мгновения навсегда врежутся в мою память: вы здесь, со мной, на скалах Дувра.       И она сама храбро целует его.       В аптеке царит тишина, когда они возвращаются в Аппер-Фледжи. Приглушенные голоса раздаются наверху, в спальне родителей, и Филипп вместе с Вероникой поднимаются по лестнице, шепотом договорившись встретиться через два дня в библиотеке особняка Блэков.       — Между вами двумя происходит что-то, о чем я непременно должен знать? — Кастор с подозрением поднимает брови, внимательно глядя на них обоих.       — Дорогой брат, ты обязательно узнаешь все в свое время, — Вероника легонько касается его плеча. — У тебя и так множество забот, не торопись прибавлять к ним еще одну.       — Женщины! — ворчливо замечает Кастор, переступая с ноги на ногу. — Что же, я с нетерпением жду новостей и ни в коем случае не тороплю, просто напоминаю, что молодой господин Кавендиш спит и видит, как получить твою руку. А вы, господин Принц, следовательно, выучили, как обходить защитные заклинания? Министерство не узнает, что вы нарушаете собственные договоренности?       — Полагаю, что нет.       — Удобно. — Кастор весело хмыкает. — Дамы, я прошу вас спуститься вниз и организовать нам чаепитие, у меня лично в горле пересохло от сегодняшних происшествий. И попросите Констанцию приготовить лимонный пирог, если ее не слишком это обременит.       Филипп провожает Веронику ласковым взглядом, потом оборачивается к отцу и Блэку. Спокойная уверенность Вероники придает сил и ему самому, вселяет надежду, что они пройдут все возможные трудности.       — Скажи мне, сын, знакома ли тебе фамилия Спенсер, — отец хмурится, поправляя подушку. — Подозреваю, что именно этот подлец чуть не отправил меня на тот свет.       — Прекрасно знакома. Дочь лорда Спенсера не оставляет отчаянных попыток заполучить меня, — Филипп подходит к окну и опирается о подоконник спиной. — Ее зовут Флоренс и самое интересное, что когда мы пожимаем друг другу руки, я чувствую будто небольшой удар тока.       — Она волшебница?       — В том-то и загадка: она маггл.       — Флоренс, говоришь? — отец мгновенно мрачнеет и постукивает пальцами по покрывалу. — Филипп, ты должен любым способом проверить ее кровь на избранность или обещанность. Вспомните, господа: Грейс потеряла во времени девочку с именем, начинающимся на "Ф".       По спине Филиппа пробегает неприятный холодок. Эта часть истории совершенно вылетела у него из головы. Грейс или кто-то другой мог запечатать магию внутри мисс Спенсер и теперь, когда они встретились, его собственная магия пробуждает в ней спящие силы. А раз она смогла трансгрессировать даже без палочки, силы ее довольно мощные. Если бы только Беата была способна ее узнать — но Беата до сих пор погружена в магическую кому.       — Я попробую. Но мне понадобится особый микроскоп, какой использовал барон Селвин. Обычный мне ничем не поможет.       — Все микроскопы этого мерзавца хранятся в Отделе Тайн, — Кастор поглаживает подбородок. — Уверен, что за двести лет они никуда не исчезли, разве что покрылись густым слоем пыли. У вас есть связи в Министерстве будущего, проблем с доступом не должно возникнуть... Вернемся к Спенсеру. Как он выглядит?       — В следующий раз я могу показать вам портрет, потому что его черты ничем не примечательны. Обыкновенный мужчина лет пятидесяти с проступающей сединой в каштановых волосах, довольно импозантный, невысокого роста, — Филипп пожимает плечами. — Таких у нас полным-полно в стране.       — Замечательно, — Кастор с предвкушением потирает ладони. — А мы с господином аптекарем придумаем, как открыть Выручай-комнату в больнице святого Мунго. Не стану вам более мешать, спущусь к дамам.       Дождавшись, когда за Блэком закроется дверь, отец тихо спрашивает:       — Ну, я могу наконец себя поздравить?       — С чем?       — С тем, что мой бестолковый сын все же открыл глаза и увидел перед собой стоящую его любви девушку. Я надеюсь, ты объяснился?       — Да.       — Святой Мерлин! Я боялся, что не доживу до этого дня, — саркастично замечает отец, но потом мягко добавляет: — Судьба к тебе благосклонна, Филипп: девочка любит тебя по-прежнему беззаветно, так будь внимателен к своим словам и поступкам. На нее глаз положил не один Кавендиш, но и сам Георг: считает, что она может приглянуться его сыну Уильяму. Если так случится, положение станет чертовски серьезным. Не стоит ли вам поскорее обвенчаться?       Филипп отрицательно качает головой.       — В двадцать первом веке происходит слишком много разных неприятных событий. Дядя Гарри почти парализован, у него случился инсульт от нападения смеркута, в Парламенте места занимают волшебники, масоны и конфедерация охотятся за мной, теперь к ним прибавились Спенсеры. Я не хочу повторять ошибок прошлого и рисковать жизнью Вероники, а начинать жизнь взаперти на Гриммо ни ей, ни мне не понравится, хоть она и окажется в своем собственном доме.       — Гм, — отец обдумывает услышанное. — Хорошенькая обстановка у вас там, в будущем, ничего не скажешь. Мы еще поговорим об этом чуть позже. Я надеюсь, ты не особенно заметно мелькаешь в новостях?       — Стараюсь держаться в тени. — Филипп садится в кресло напротив кровати. — Но рано или поздно они все разом обо мне узнают — и вот тогда ничего не останется, как сражаться.       — И ты все еще занимаешься с Дамблдором?       — Альбус оказывает мне бесценную помощь, — Филипп делает паузу, глядя на сосредоточенное лицо отца. — Ты, безусловно, рассердишься, но я не вижу смысла скрывать свои занятия в Годриковой впадине примерно в середине сороковых годов.       Отец раздраженно ударяет ладонью по покрывалу.       — Вы оба спятили — Альбус и ты. Вы хоть понимаете, что любое изменение истории повлияет на развитие событий, касающихся Темного лорда? Какого черта вы оба творите? Я даже не желаю слушать оправдания, Филипп. Крайне безответственное поведение — у вас обоих.       Филипп не решается с ним спорить: в конце концов, он сам уже не ребенок и способен принимать сложные решения, осознавая их последствия. Вслух он произносит:       — Я так понимаю, что целители Шарма вернулись и в восемнадцатый век?       — Как видишь. — Отец недовольно сжимает губы. — Пробуем разузнать, кто их глава и откуда тянутся марионеточные ниточки.       — Они легко могут тянуться и из двадцать первого века.       — Не спорю. Но чертовы целители вновь пытаются изменить историю, так что выбора нет: чем раньше мы их перехватим, тем быстрее разберемся в иерархии, — отец тяжело выдыхает и, помолчав, тихо добавляет: — Я искренне рад, что ты счастлив, сын.       ...Зайдя в ювелирный магазин утром перед лекциями, Филипп бесповоротно теряется. От блеска золота и драгоценных камней болят глаза, и выбор настолько огромен, что он никогда не решится выбрать что-нибудь одно. К счастью, подобные магазины всегда имеют обученных специалистов, которые с полуслова поймут, что тебе необходимо, даже если ты сам не в силах связать и трех слов.       — Помолвочное? Подходите сюда, молодой человек, — женщина приятной внешности жестом подзывает его подойти к небольшой витрине в глубине магазина. — Размер, предпочтение по камням и металлу, бюджет?       — Хотелось бы уложиться в тысячу фунтов. — Филипп придирчиво рассматривает лежащие перед ним кольца. — Вот, например, этот вариант: сапфир в золотой оправе. Какой у него размер?       Консультант искрится от удовольствия. Видимо, не каждый покупатель готов потратить кругленькую сумму на помолвку.       — Семнадцать. Я вам сейчас же достану... Взгляните. В комплекте коробочка и пакет. И цена замечательная — восемьсот фунтов, у нас сегодня скидки первым клиентам. Очень изящное изделие, у вас есть вкус, молодой человек.       Филипп решает, что кольцо достаточно утонченное, чтобы подойти маленькому пальчику Вероники и просит упаковать покупку. Деньги у него есть: не то чтобы много, но достаточно для того, чтобы отремонтировать дом и поменять машину. Если его все же возьмут на стажировку по нейроонкологии в следующем году, то ежегодный доход увеличится еще на пять тысяч фунтов, а при острой нужде квартиру матери можно сдавать за очень хорошие деньги. Нет, бедствовать в любом случае им не придется.       В библиотеке привычно тепло, в вазочке неизменно стоят фиалки, и в камине приветливо потрескивает огонь, пожирая поленья. Вероника, увидев его, стрекозой вспархивает с кушетки, подбегает к нему и обвивает его шею руками.       — Я скучала, любимый, — шепчет она доверчиво, заглядывая в его глаза. — Мне ведь не приснилась ваша любовь?       — Отнюдь.       Поцеловав ее, Филипп вынимает из кармана коробочку и несколько неуклюже встает на колено перед Вероникой. Она, конечно, ждала его, выбрав нарядное синее шелковое платье и убрав волосы в незатейливую прическу, так что локоны свободно лежат на плечах.       — Вероника, вы станете моей женой?       — Да. Сотни раз — да, — она вдруг опускается возле него на ковер, и их лица оказываются напротив друг друга. — Боже мой, какую прелесть вы нашли. Я обожаю сапфиры!       В ней мелькает та самая озорная девочка, какой она была всего лишь пять лет назад, и Филипп, рассмеявшись, торжественно надевает кольцо на ее безымянный палец.       — Я покажу вам наш дом, хотите?       Они располагаются на ковре у кушетки. Филипп по очереди показывает Веронике комнаты, и та, вертя экран, рассматривает их со всей важностью, так что он вновь не удерживается от смеха.       — Вы озадачены количеством комнат?       — Комнат как раз столько, сколько требуется, я не особенно жалую огромные бездушные особняки вроде того, что имеется у Кавендишей. Скорее, я озадачена отсутствием у вас всякого вкуса. Мне понравилась только гостиная — выглядит душевной, так и хочется скорее присесть в кресло у огня с книгой. Но все остальное? Филипп, неужели так живут все одинокие мужчины?       — Боюсь вас огорчить, но да.       — Безобразие.       — Вы вдохнете в него новую жизнь.       — Мы вместе этим займемся, — строго произносит Вероника, возвращая ему телефон. — Во-первых, вы тоже имеете право голоса, вдруг вам категорически не понравится мой выбор, а во-вторых, я считаю, что семейное гнездышко следует обустраивать совместно. Так становишься еще ближе друг другу.       — Вас послал мне господь, не иначе, — Филипп наблюдает, как Вероника, поднявшись, подходит поближе к камину и любуется кольцом. — Между прочим, у меня есть домовой эльф, так что вам не придется заниматься домом в одиночку.       — Слава Мерлину, — с шаловливыми нотками в голосе отзывается Вероника. — Я бы хотела научиться всем новшествам вашего столетия. Раз женщинам многое позволено, я бы могла заниматься каким-нибудь не очень обременительным и совсем не важным делом, изучением чего-либо, чтобы быть прилежной женой и одновременно составлять вам компанию во всякого рода развлечениях, не могу же я остаться невежественной? Во всяком случае, пока не... Пока не появится маленький.       И она снова огненно краснеет.       — Вы как всегда полны идей, и мне это весьма нравится, я словно медведь, что вылез после спячки и поразился красоте весны и жизни вокруг себя, — Филипп обнимает ее, привлекая к себе. — Я самый счастливый человек на свете, клянусь.       В приоткрывшейся двери показывается голова Кастора, а следом за ней — рыжая копна волос Айрис. Вероника прыскает со смеху, оставаясь в объятиях Филиппа, и даже не пытается притвориться, будто в библиотеке происходит невинный дружеский разговор. Оценив ситуацию, Кастор насмешливо интересуется:       — Теперь-то я могу считать, что на одну заботу у меня стало больше?