И грянул гром

Сибилла

      С того вечера, как Эйвери дал ей двухнедельный срок, Сибилла чувствует себя в настоящей западне, из которой невозможно выбраться. Она плохо спит, просыпаясь в лихорадочном поту несколько раз за ночь, или вообще не может уснуть и сидит на подоконнике окна, глядя на лунную дорожку на море и гадая, чем занимает себя Вероника.       Наблюдения за ее мучениями доставляют Эйвери удовольствие — во всяком случае, Сибилле так кажется. Он словно издевается над ней, то угощая купленными экзотическими фруктами, то позволяет искупаться — разумеется, под строгим присмотром горничной, то отбирает у нее "Освобожденный Иерусалим" и принимается декламировать его вслух — и ей неохотно приходится признать, что читает он превосходно.       Не показывая этого внешне, Эйвери упивается ее беззащитностью перед ним, подступающей неизбежностью близости — Сибилла явственно читает это в его глазах.       Зачем ему эта игра?       Возможно, ему просто нравится ощущать свою власть — и ничего больше.       Ближе к концу первой недели отведенного ей "срока" Эйвери стремительно входит в столовую с плохо перевязанной ладонью: сквозь тонкую белую ткань проступает алая кровь.       Сибилла, только спустившаяся к завтраку, вопросительно приподнимает брови, молчаливо требуя объяснений.       — Подлец Ланцетти явился на дуэль не один, — цедит Эйвери, здоровой рукой приглаживая непокорную прядь волос, упавшую на лоб. — Дружка его я убил: вспорол ему живот его собственным кинжалом, которым он пытался меня зарезать, а вот чертов Ланцетти улизнул — дал стрекача, как испуганный кузнечик. Я предполагал, что он струсит и не явится вовсе, но он решил меня обмануть. И за это мерзавец поплатится, даю слово.       Сибилла нахмуренно смотрит на него, потом переводит взгляд на раненую руку.       — Вы дрались на дуэли из-за меня или ради того, чтобы потешить свое самолюбие?       Эйвери пренебрегает этикетом и отрывает кусочек горячей ароматной лепешки. Этот жест говорит о том, что он крайне взбешен, потому как более манерного и щепетильного человека Сибилла не встречала в своей жизни.       — Я уже говорил: никто, кроме меня самого, не смеет оскорблять мою жену... Дьявол!       Забывшись, он берет больной рукой нож и, со свистом втянув воздух, роняет его на ковер. Лакей, стоящий в дверях, бросается ему на помощь и уносит прибор, а через несколько секунд возвращается с другим. Эйвери мрачно отсылает его прочь взмахом салфетки и приступает к завтраку.       — Надеюсь, вам хорошо спалось, дорогая?       — Нет.       — Жаль. Впрочем, ночь была чудесная. Я давно не видел такой огромной луны.       Сибилла задумчиво делает глоток крепкого кофе. Итальянцы не разбавляют его молоком, и если раньше вкус казался ей горьковатым и отталкивающим, то теперь она привыкла к нему и находит довольно приятным.       — Нельзя работать в таком состоянии, — негромко произносит она, удивляясь уровню своего человеколюбия. — Рана открыта и кровоточит. Вы, вероятно, излечите ее магией до того, как мы отправимся на раскопки?       — Вас беспокоит моя рана?       Сибилла раздраженно дергает плечом в ответ на этот закономерный вопрос, заданный насмешливым тоном.       — А, вы и сами не определились, — Эйвери удовлетворенно усмехается, взглянув в ее лицо. — Я попробовал применить некоторые заклинания, но они не сработали до конца. Кинжал наверняка заговорен — итальянцы в этом мастера. Думаю основательно заняться этим вечером, а сейчас нам пора отправляться в Геркуланум. Ничего страшного со мной не случится — я со многим сталкивался.       Сибилла спокойно поднимается к себе, чтобы забрать папку с рисовальными принадлежностями. Горничная меняет цветы в вазе, солнечные блики скользят по стенам, и сквозь приоткрытое окно слышно пение птиц. Странным образом она начинает привыкать к дому и к той хрустальной прозрачности, что наполняет его. Уединенность виллы, ее соседство с морем и солнцем находят горячий отклик в ее сердце, не слишком благосклонном к туманам. Вероника действительно любит их: туманы, дождь, Лондон, запах мокрой земли, но Сибилле гораздо легче дышится в теплом климате.       Всю дорогу до раскопок оба молчат: Эйвери хмурится, то и дело трогая повязку на руке, Сибилла, раскрыв зонтик, наслаждается великолепными видами, от которых невозможно устать.       — И все же я не понимаю, — произносит она вызывающе. — Зачем вы ввязались в дуэль?       Эйвери смеривает ее неожиданно серьезным взглядом.       — Потому что вы не шлюха, дорогая.       — Вы, наверное, изображаете из себя древнегреческого героя, спасающего амазонку от страшного монстра? — Сибилла крутит зонтик в ладони. — Дайте угадаю: Ахилл, Тесей или, может быть, Гектор? Для Париса вы излишне циничны.       Эйвери едко усмехается.       — Не стану спорить с тем, что древнегреческие герои для меня весьма привлекательны по нескольким причинам, однако дело вовсе не в них. Вы моя жена — и, следовательно, я обязан не только обеспечивать вас всем необходимым для удобной жизни, но и защищать вашу честь. Ваша честь — отныне моя честь, и пусть вам или кому угодно такие понятия кажутся смешными, я не перестану их придерживаться.       Сибилла отворачивается.       — Я не нахожу их смешными, только чересчур благородными для вас.       — Вы знаете обо мне ровно то, что я разрешаю вам знать — и сами поступаете точно так же. Вы для меня — закрытая книга, и я только начал переворачивать страницы. А ведь я покупал всего лишь красивую открытку! Приятная промашка.       На раскопках пыль стоит столбом, и Сибилла, закрыв зонтик и бросив его на сидение, вынимает из кармана платок и прикрывает нос и рот.       Эйвери, спрыгнув с экипажа, свистом подзывает одного из рабочих, чтобы помочь донести ей папку и стул. Сегодня она переберется в недавно освобожденную от земли комнату с восхитительными фресками, изображающими портреты давно умерших людей. Один из них привлекает Сибиллу своей одухотворенностью: молодая девушка с каштановыми волосами, покрытыми тонкой золотой сеточкой, задумчиво прижимает к губам стилос. В другой руке она держит восковые дощечки, чтобы успеть записать стихи, рождающиеся в ее голове. Кто же она? Знатная дама или поэтесса?       Пальцы машинально водят карандаш по бумаге, запечатлевая образ, и мысли Сибиллы уходят в сторону, кружась, и возвращаются к Эйвери. Они прожили вместе три недели — и он до сих пор не сделал с ней ничего плохого — кроме той демонстративной грубости в самом начале после их приезда. Напротив, он только и делает, что пусть и в насмешливом виде, но пытается увлечь и развлечь ее, объясняет все, что она спрашивает о Геркулануме, терпеливо показывает ей план будущих раскопок. Возможно, он действительно воспринимал ее другой, кто знает. Сибилла не пренебрегает его обществом: господин аптекарь учил ее, что врага надо знать как можно ближе, и она беспрекословно следует этому правилу. Кроме того, что толку капризничать и запираться в одиночестве своей комнаты? Миссис де Ванцетти плохая собеседница, а античность всегда интересовала Сибиллу, так что компания Эйвери уже не выглядит невыносимо отталкивающей. Он ведет себя как джентльмен рядом с ней — глупо было бы корчить из себя какую-нибудь несносную французскую принцессу в ответ.       Сибилла тянется за пастелью. Все, что она знала об Эйвери до их встречи у мадам Лестрейндж, была его репутация. Завсегдатай домов, упоминать о которых леди и не пришло бы в голову, заядлый игрок в карты, знакомый многих сомнительных и неприглядных личностей — Неаполь будто смыл с него все эти мерзости и взамен покрыл слоем вековой пыли. Человек, которого она видит перед собой сейчас, пылает страстью к своему увлечению и не гнушается тяжелой работы. Конечно, он продает особо ценные вещи на черном рынке — ей так кажется, но кто бы не стал этого делать на его месте?       Сибилла качает головой, споря сама с собой. Мнение об Эйвери слишком противоречиво: невозможно понять, когда он настоящий. Самое главное — он по-прежнему может быть опасен и никогда не даст ей свободу.       — Миссис! — в помещение вбегает перепачканный землей рабочий. — Мастер Томас сознание потерял!       Сибилла быстро складывает пастель в коробочку и поднимается следом за ним на поверхность, под ослепляющее солнце. Эйвери лежит на груде тряпья, бледный и покрытый испариной.       — Носилки, живо, — командует Сибилла без колебаний. — Вы, как вас зовут? Велите подать экипаж, мы сейчас же едем домой. Вы — заберите мои рисунки и принадлежности и принесите сюда. Вы — найдите чистое полотенце, смочите его и положите вашему мастеру на лоб.       Она устраивает Эйвери в экипаже, так что ей самой не остается там места — и с помощью рабочих ловко забирается на козлы рядом с кучером, подобрав юбки.       Презрение к мужу и невозможность бросить его умирать борются в ней всю недолгую дорогу до виллы. Но милосердие одерживает верх, как это обычно происходит с людьми, ни разу до этого не сталкивавшимися с подобным выбором.       Миссис де Ванцетти заявляет, что еще с утра приготовила снадобье, но Сибилла, придирчиво понюхав его и плеснув себе на ладонь, авторитетно произносит:       — Ваше снадобье никуда не годится: оно бесполезно, это практически пустая вода.       Миссис де Ванцетти едва не задыхается от нахлынувшего негодования, не сразу найдясь со словами. Иначе и быть не может: Сибилла беспардонно ступила ногой в область знаний, в которой экономка считает себя непревзойденной.       — Синьора, оно проверено не одним ранением...       — Кинжал был не отравлен, он заговорен, и это совершенно разные вещи, — безапелляционно заявляет Сибилла, скрестив руки на груди. — Я сама приготовлю настойку.       — Вам запрещено.       — Кем? Моим мужем? Боюсь, он не в том положении, чтобы помешать, а вы — экономка, и вы будете делать то, что я вам говорю.       Миссис де Ванцетти остается обескуражена такой напористостью, но с точностью выполняет то, что просит у нее Сибилла. В доме, в потайном шкафчике на кухне находятся необходимые ингредиенты, и уже спустя час Сибилла обильно поливает запекшуюся рану на ладони еще горячим зельем, по цвету напоминающим расплавленную лаву. Клинок был заговорен на смерть, но свою смерть он уже получил — второй же подавится.       — Где ваша палочка? — строго спрашивает Сибилла, когда Эйвери ненадолго приходит в себя. — Одним зельем здесь не отделаешься. Хотите жить — рискнете своим доверием. В камзоле?       Несколько минут у нее уходит на то, чтобы вспомнить нужное заклинание: Снейп учил ее многим, но все они отличаются разной направленностью, и перепутать их чревато еще худшими последствиями.       Да, она могла бы воспользоваться моментом: наложить Обливиэйт на всех вокруг, забрать деньги, драгоценности и сбежать. Но куда? Одной добираться до колоний опасно, скорее всего, она не завершит свой путь невредимой, кроме того, ее палочка спрятана — а добиться ответа получится только с помощью Империо, что отслеживается местными магическими властями. Нет, так она только загонит себя в еще более страшный тупик, из которого может и не выбраться. Придется признать, что пока что из виллы ей идти некуда.       Эйвери полностью приходит в сознание лишь ближе к ночи: приоткрыв глаза, он внимательно наблюдает за Сибиллой, устроившейся в кресле у окна с "Освобожденным Иерусалимом" на коленях.       — Вы дошли до седьмой песни?       — Нет.       — Вам все-таки есть дело до моей раны.       Сибилла насмешливо морщит нос.       — Не стоит себе льстить: я занялась вашим лечением ради себя, а не ради вас. Вы отстояли мою честь, я вернула вам долг, теперь мы наконец квиты. И не задавайте вопросы относительно лечения: я все равно не намерена на них отвечать.       — Не подозревал, что у вас высокие моральные принципы. Вам настолько неприятно, что я защитил вашу честь? Вам это претит?       — Мне неприятно, что вы совершаете поступки, которых я от вас не ожидаю. Вы сбиваете меня с толку — это крайне раздражает.       Он слабо улыбается.       — Вы нравитесь мне все больше, Сибилла. Ваша прямолинейность очаровательна, черт возьми.       Она захлопывает книгу и поднимается, взглянув на серебряные карманные часики. Только сейчас она впервые осознает, что находится в его комнате, но не подает вида, что это несколько смущает ее. В спальнях всегда есть нечто интимное, личное, что обнажает характер человека даже если он не собирается его обнажать.       — Вы ведь не оставите меня одного? Лежать и смотреть в потолок — ужасная скука. — он зевает, прикрывая рот здоровой ладонью. — Покажите мне, что вы нарисовали сегодня.       — Рисунок не закончен. И мы с вами не в тех отношениях, чтобы мне хотелось развлекать вас или ухаживать за вами. — Сибилла устало поджимает губы. — Я позвоню — и миссис де Ванцетти с удовольствием развлечет вас чем угодно, хоть чтением, или принесет чай. Вставать бы я вам не рекомендовала хотя бы до завтрашнего утра.       Эйвери разглядывает ее вприщур. Его обнаженная мускулистая грудь с черными завитками волос мерно поднимается и опускается.       — К черту миссис де Ванцетти. Слушайте, я был с вами неприлично груб в тот день, когда мы приехали на виллу — я был убежден, что вы высокомерная дура, вбившая себе в голову мечту о мести, будто вы некая Жанна д'Арк...       — Следовательно, для вас такое отношение к женщине допустимо и оправдано, — с негодованием парирует Сибилла. — Если бы я оказалась всего лишь хорошенькой дурой, вы бы не побрезговали поднять на меня руку или овладеть мной когда бы вам заблагорассудилось. Я нахожу такое мировоззрение отвратительным.       Эйвери снова снисходительно улыбается.       — Вы находите его отвратительным, потому что слишком наивны и чисты, дорогая. Вы не сталкивались ни с дурами, ни со шлюхами, ни с настоящими суками и все еще мысленно пребываете в девственном мире вашей бывшей спальни в особняке Блэков. Есть женщины гораздо грязнее и низменнее мужчин, и я надеюсь, что вы с ними никогда не столкнетесь.       Сибилла поводит плечом и, взяв книгу, выходит из его комнаты. Миссис де Ванцетти ожидает за дверью, как она и предполагала — и как только Сибилла делает знак, что хозяину требуется собеседник, поспешно направляется внутрь, подняв свой подбородок.       ...На следующий день они остаются дома. Эйвери выходит ранним утром на балкон гостиной, чтобы выкурить сигару: Сибилла видит его из своего окна. Он стоит, оперевшись локтями о перила, и смотрит на море, время от времени выпуская в воздух струйку дыма.       — Курение ужасно вредно для здоровья, — произносит Сибилла ехидно, распахнув окно. — Почему бы вам не бросить эту дурную привычку?       Эйвери медленно оборачивается и поднимает голову.       — Она меня успокаивает. Своего рода выработанный рефлекс. Думаешь — кури. Нервничаешь — тем более кури. Вы что-то рано встали, дорогая, еще и семи нет. Хотите прогуляться?       Узкая тропинка начинает свой извилистый путь от порога виллы и змейкой спускается к берегу. Сибилла, в белом муслиновом платье, более удобном для прогулок, и белой шляпке с розовым пером идет следом за Эйвери, осторожно придерживая пальцами длинную юбку. Под ногами то и дело попадаются острые камушки, и когда они наконец оказываются у морской глади, она успевает слегка запыхаться.       Эйвери опускается на корточки и зачерпывает ладонью прозрачную воду. От его раны виднеется только шрам, и Сибилла не уверена, что выполнила все настолько точно, чтобы со временем исчез и он — впрочем, ее нисколько это не волнует.       — У вас осталась неделя, дорогая, — произносит Эйвери вкрадчивым голосом. — Надеюсь, вы не возомнили себе, что раз спасли мне жизнь, то я откажусь от условий нашего пикантного договора?       — Признайтесь: вам просто приносит удовольствие наблюдать, как я бьюсь в силках.       — Вы бьетесь в силках, как вы интересно выразились, лишь по той причине, что ничего не знаете о природе отношений между мужчиной и женщиной. Древние греки относились к занятиям любовью наиболее естественно, на мой взгляд. Естеством греков была чувственность — я вам позже это докажу, — Эйвери поднимает с песка камни и кидает их в воду. — Потом на берег из глубин мирового океана выбралось христианство, и человечество оказалось погребено под лавиной бесконечного греха. Что бы ты ни делал — ты грешен. Ты даже рождаешься грешником — вы не находите это парадоксальным?       — Я не имею ни опыта в жизни, ни образования в философии любви, чтобы выступить вашим противником, — Сибилла натыкается взглядом на прелестную ракушку и поднимает ее. — Но не уверена, что ваша попытка объяснить непристойное поведение проявлением чувственности оправдывает вас или тех, кто продает так называемую любовь.       — Вы правы. Поэтому настоящие, истинные шлюхи омерзительны. Любовью торговать невозможно, это святотатство. Позвольте, я очищу ее для вас, — Эйвери забирает у нее раковину и опускает в воду. — Но вам не кажется, что наше с вами общество — это одна большая размалеванная шлюха?       — Я бы попросила вас не произносить это слово.       — Отчего же? Учитесь называть вещи своими именами. Вся эта завуалированность — причина многих трагедий. Подумайте, как выглядит со стороны вся эта возня с браками и помолвками? Женщины идут на немыслимые ухищрения, учат "язык обворожения", чтобы подцепить достойного муженька, те же, в свою очередь, выбирают партию исходя из счета в банке и положения в свете — один большой курятник, где все всё знают, но притворяются, будто им это в новинку. Я был намного честнее: я купил вас за красоту и возможность продолжать дело моей жизни, и если бы я вас не купил, вы бы давно были мертвы. С мадам Лестрейндж шутить опасно.       Сибилла широко распахивает глаза.       — Вы лжете. С чего вдруг я должна вам поверить?       — Не должны. — Эйвери достает часы из кармана. — Чувствуете, как начало припекать? Уже восемь, миссис де Ванцетти наверняка нас потеряла и мечется по вилле. Идемте, дорогая, подниматься будет сложнее и дольше, чем спускаться.       — Вы... Вы не ощущаете головокружения?       — Я ощущаю себя превосходно.       — Значит, яда на лезвии не было.       — Вы разбираетесь в ядах лучше, чем в любви, как я вижу.       — Девушкам моего круга позволено прекрасно разбираться в чем угодно, кроме настоящей жизни. — Сибилла коротко выдыхает, оценив крутость вьющейся перед ней дорожки. — Мы живем в придуманных для нас мирах, где мужчина из плоти и крови — мифическое существо вроде единорога.       Эйвери громко смеется.       — Если устанете — скажите.       Но Сибилла поднимается наверх без единой остановки, чтобы не дать ему маневра для насмешки, и когда они наконец входят в столовую, откуда доносятся аппетитные ароматы еды, у нее дрожат ноги, и кровь бешено приливает к щекам.       — Обопритесь о меня, — невозмутимо произносит Эйвери, услужливо подставляя ей локоть. — Вы сейчас упадете в обморок.       — Ничуть, — Сибилла игнорирует его жест и с победоносным видом садится за стол. — Я привыкла к долгим прогулкам, Вероника их обожает.       Эйвери с удивлением приподнимает брови, накладывая себе фруктовый салат.       — Неожиданная сторона юной мисс Блэк. С другой стороны, все Блэки — ларцы с сюрпризом, никогда не разберешь, что у них в голове: правильнее всего держаться от них подальше, что я успешно делал.       Миссис де Ванцетти, приблизившись к нему, что-то заговорщицки шепчет ему на ухо. Эйвери поспешно встает и бросает салфетку рядом с тарелкой.       — Прошу прощения, дорогая, вынужден ненадолго отлучиться, — произносит он спокойно. — Продолжайте завтракать без меня. Вам очень идут пылающие щеки: нам почаще следует вместе гулять.       Сибилла принимается за горячую булочку, намазывая ее маслом с пряностями, которое их повар готовит восхитительно. Неаполитанская кухня со всей ее кажущейся простотой пленяет ее, делает своим страстным поклонником, и она даже не вспоминает о пресной и скучной английской еде с ее пудингами, ростбифом и девонширскими сливками.       Эйвери возвращается за стол, напоминая мрачную грозовую тучу.       Разложив салфетку, он втыкает нож в закуску из каперсов с таким зубовным скрежетом, что Сибилла невольно вопрошает:       — Что у вас стряслось? Вас будто подменили за прошедшие десять минут.       Он делает вид, что пропускает ее слова мимо ушей, и Сибилла уже решает, что продолжение разговора не состоится, когда он ледяным тоном произносит:       — Жизнь всегда пытается украсть и отнять все самое мне дорогое иногда просто раскрывая мне глаза на правду, иногда действуя чужими руками и умами. Мне нечего от вас скрывать: я вроде бы говорил, что торгую предметами на черном рынке, или собирался сообщить — к сожалению, это неизбежно в моей профессии. Если ты не начинаешь делиться с теми, кому под силу отнять у тебя даже сокровенное, ты рано или поздно теряешь все. Но я только что узнал, что тот предмет, что я был вынужден заложить, продан — в далекий отсюда французский дом, а я лелеял мечты выкупить его сам, когда подвернется подходящий случай.       Сибилла с любопытством отставляет чашечку с кофе в сторону.       — Что это за предмет?       — Я вам покажу, если хотите: у меня хранится рисунок, сделанный не такой талантливой рукой, но может в целом передать значимость вещи.       Сибилла, несколько удивленная его пылкой напористостью, проходит вслед за ним в кабинет, где еще ни разу не бывала за все время, проведенное на вилле.       В небольшом прямоугольном пространстве комнаты все предметы умело расставлены так, что не остается никаких сомнений: каждый находится на своем месте. По обеим сторонам окна нашли приют бюсты Эврипида и Афродиты, на стене прикреплена огромная карта Древней Греции, напротив нее, у противоположной стены, стоит шкаф из светлого ореха, заставленный книгами с потрепанными корешками, справа от него, на трех полках расставлены статуэтки богов и героев.       Эйвери достает из кармана ключ и отпирает один из ящичков стола, где хранятся рисунки самых ценных находок.       — Взгляните. — Он протягивает ей белоснежные листы, аккуратно сложенные и пронумерованные. У этого человека везде порядок и учет — вот что еще удивляет ее. Или, напротив, таким как он это и положено делать? — На самом деле там несколько моих самых любимых предметов.       Сибилла с восхищением разглядывает алебастровую вазу с необычными ручками, загнутыми в спирали, ожерелье из золотых листьев, браслеты в виде змей и наконец кольцо с яшмой и сердоликом, на котором выгравирована необычная птица.       — Какая прелесть, чудо, — произносит она и от восхищения забывает, где находится. — Ах, как мне нравится ожерелье и кольцо, кольцо даже больше... А ваза! Тонкая работа, и ведь такое нужно было придумать... Нас уверяют, что мы стали гораздо цивилизованнее, умнее, просвещеннее древних, но порой я думаю, что это совершенная неправда.       Эйвери, приблизившись, вместе с ней разглядывает рисунки, и на лице его сквозит неподдельное сожаление об утрате своих драгоценностей.       — Я согласен с вами. Нет ничего сложного в том, чтобы создать подобные шедевры при наличии всего того грандиозного опыта, что нынче имеется у человека. А древние греки и римляне были первопроходцами, изобретателями, смелыми и ничего не боявшимися людьми. Если я верну ценности, то первым делом надену на вас это ожерелье. Уверен, на вашем обнаженном теле оно будет смотреться восхитительно. Две мои находки, дополняющие друг друга — что может быть великолепнее?       Сибилла молча возвращает ему рисунки.       — Мне пришло в голову, что мы обсуждаем только те вещи, что увлекают меня или, во всяком случае, нас обоих. — Эйвери садится в кресло и отклоняется на спинку, ленивым жестом достает сигару, но не закуривает. — А что любите вы? Чего бы вам хотелось?       — Попасть в театр.       — А! Неожиданно. Вы любите театр? И вы посещаете его не ради того, чтобы блеснуть очередным модным нарядом или познакомиться с нужными людьми, а любите его по-настоящему преданно? И вы молчали! — Эйвери постукивает сигарой по краю столешницы. — Знаете ли вы, что в Неаполе самый огромный театр в Европе? О, великолепный, потрясающий Сан-Карло. Я достану билеты. А теперь, если позволите, я закурю — мне нужно подумать.       Сибилла уходит на балкон террасы и точно как Эйвери утром наблюдает за простирающимся впереди морем. Поднявшийся восточный ветер сердито гонит воду, и та, торопясь, превращается в маленькие волны с белыми гребешками. Далекие рыбачьи суденышки в ближайшей бухте сворачивают паруса и направляются к берегу, борясь с проснувшейся стихией.       Сибилла спиной ощущает приближение Эйвери, чуть поеживаясь от прохладного бриза. Если их близость неизбежна, неодолима, она должна с ней смириться, переступить через себя. У нее нет другого выхода, она в ловушке, и чтобы выбраться из нее, она вынуждена отдать свое тело. Тело! Но не душу, не сердце. Их он никогда не получит.       Девственность — и слабость, и сила девушки ее круга. Ничего не зная о том, что происходит за дверьми супружеской спальни, Сибилла только гадает, что же мужчины делают с женщинами наедине. Но, возможно, получив опыт, получив это знание, она перестанет дрожать над собой и станет свободнее?       — Поцелуйте меня. — Сибилла вцепляется ладонью в мраморную балюстраду и поворачивается к Эйвери. — Только не так, как вы сделали это в первый день нашей жизни здесь. Притворитесь, что вы меня любите.       Привычная усмешка сходит с его лица. Он разглядывает ее со всей серьезностью, слегка нахмурившись, и потом тихо замечает:       — Вы знаете, что поцелуй гораздо интимнее, чем самое страстное слияние плоти? Нет, откуда вам знать. Вас никогда не целовали. Вас никогда не любили.       Сибилла не отвечает, только закрывает глаза и дерзко приподнимает лицо, взывая к действиям. Сердце колотится, рука, хватающаяся за безразличный, холодный мрамор, вмиг становится горячей, вторая же безвольно висит вдоль тела, касаясь платья, как сломанное птичье крыло.       Губы Эйвери медленно касаются ее губ: прикосновение ничем на похоже на ту беспощадную властность и желание показать свое превосходство, какое еще недавно она призрачно ощущала. Оно скорее приятно, чем отвратительно, и очень осторожно, даже немного мнительно. Неужели она нечаянно застала его этой просьбой врасплох?       Открыв глаза, Сибилла понимает, что осталась на балконе одна.

Вероника

      — Я прекрасно понимаю и одобряю ваше обоюдное решение не разглашать о помолвке, — Кастор щипчиками берет кусочек сахара и опускает в чашку. — Но это сложно устроить, вот в чем беда. По легенде вы учитесь в хирургической академии во Франции, верно?       Они сидят за круглым столом в маленькой зеленой гостиной вместе с родителями Филиппа. Вероника не уверена, что может сразу определить, кто из них выглядит более довольным: господин аптекарь или миссис Снейп.       — Верно. — Филипп задумчиво кивает, вздохнув. — Я понимаю, на что вы намекаете: претендентов на руку Вероники чересчур много, и вы хотите четко дать понять, что им всем не стоит больше надеяться?       — Отчасти. — Кастор размешивает сахар ложечкой. — Я, честно говоря, в полнейшей растерянности. Светское общество — что рой ос, жалит безжалостно. Допустим, мы объявим о помолвке на рождественском приеме, осталось чуть больше двух месяцев, за это время даже если кто-то и посватается, мы сможем растянуть все переговоры... А свадьбу вашу устроим, скажем, через год. Но... Интерес к вашей личности, Филипп, взлетит до небес. Вы, на минуточку, собираетесь взять в жены сестру герцога — его величество пожаловал нам этот титул в прошлом году — и это очень, очень сильно усложняет ситуацию. Нам придется дать объяснения, каким образом моя сестра отдает предпочтение вам, отвергая предложение графа Кавендиша.       Вероника с негодованием поднимает голову, но Филипп спокойно возражает:       — Постойте, постойте, но ведь я не какой-нибудь лавочник. Принцы — дворянский род, пусть и не богатый. Киллиан сейчас делает все, что в его силах, чтобы улучшить наше положение. Мы, между прочим, чистокровные, если уж говорить терминами.       Кастор задумчиво потирает переносицу.       — Чистая кровь порадует меня как Блэка, в остальном же таких дворянских родов у нас, друг мой, в Британии сотни три наберется, а герцогов можно пересчитать по пальцам. Вопрос почему вы стали избранником моей сестры по-прежнему повисает в воздухе. То есть я нисколько не отрицаю ее право выйти замуж по любви. Но вы же понимаете: начнутся слухи и сплетни о природе вашего знакомства. Каким образом студент хирургической академии вхож в герцогский дом? Никоим образом не пытаясь вас обидеть, я вам собственной жизнью дважды обязан, и дважды жизнью Айрис...       — Другими словами, вы опять боитесь света, — заключает господин Снейп насмешливо. — Вы же понимаете, что что-нибудь предпринять придется при любом раскладе. Признаться, меня больше беспокоят намерения его величества относительно знакомства его сына и вашей сестры, а вот Кавендиш меня совершенно не заботит, не того сорта удалец, чтобы у него хватило силенок испортить жизнь женщине, которая ему нравится.       Кастор хмурится.       — Вы сейчас меня крайне озадачили информацией о принце Уильяме — речь ведь идет о нем, насколько я понимаю. Что, если вам срочно обвенчаться в нашей часовне, а после...       — Нет. — Вероника невозмутимо погружает ложечку в десерт. — Я столько лет мечтала о том дне, когда выйду замуж за любимого человека, что не согласна ничего делать впопыхах. Кроме того, я бы хотела устроить церемонию в Кентерберийском соборе, а не в нашей маленькой и темной часовне.       Кастор закашливается, и Айрис услужливо похлопывает его по спине, сочувственно улыбнувшись.       — Никки, но для церемонии в Кентербери требуется разрешение архиепископа.       — Полагаю, тебе не составит большого труда его достать?       — И я могу поговорить с дядей, — немедленно подхватывает Филипп. — Уверен, он до сих пор плетет в монастыре свои религиозные и политические интриги, так что знает, как лучше подойти к этому вопросу.       — Вы оба, я так погляжу, вновь неразделимая команда, — господин Снейп с усмешкой покачивает головой. — Послушайте, но церемония в Кентербери привлечет внимание... Впрочем, само по себе это не особенно важно. Господин Блэк прав: нам необходимо придумать обстоятельную причину вашего непреодолимого притяжения друг к другу и строго придерживаться одной и той же версии. Скажем, Филипп вернулся ненадолго из Парижа, чтобы выступить на конференции, а после его как выдающегося студента пригласили на прием, и там-то он и встретился с мисс Блэк. Доработаем детали: Гермиона и леди Блэк с удовольствием расскажут нам, как же мог вспыхнуть роман между такими разными людьми.       — Обязательно, — Айрис многозначительно переглядывается с миссис Снейп. — Нужно все тщательно продумать. Светские сплетницы — ничуть не дуры. И возможно, нам пригодится авторитет мадам Лестрейндж. Если она задаст тон, что верит в историю и — еще лучше — восхищена и благосклонна, то дело обречено на успех. А до того момента я буду присутствовать на ваших встречах. Например, тихонечко вышивать или перебирать бумаги...       Вероника тем же ровным тоном произносит:       — Никто не будет присутствовать на наших встречах кроме нас самих. Бога ради, сестра, если тебе и есть о чем беспокоиться, то явно не о моей репутации. Я прекрасно знаю, как вести себя достойно, да и о моем женихе ты не можешь подумать ничего дурного.       Она нарочно делает небольшое ударение на слове "достойно", и Айрис мгновенно улавливает недвусмысленный намек на свою давнишнюю любовь, закончившуюся едва ли не позором для всей ее семьи. Вероника знает, что намек жесток, и она бы никогда не прибегла к такому некрасивому способу избавиться от присутствия сестры, но встречи с Филиппом наедине — ее единственное утешение, счастье и возможность поговорить с ним откровенно, не беспокоясь о том, что их услышат. Кроме того, недоверие Айрис к чистоте их отношений для Вероники оскорбительно, и она не собирается притворяться, будто не уловила его.       — Блэковский характер! — восклицает Айрис уязвленно и игриво обращается к Филиппу: — У вас еще есть время передумать, мой друг. Берегитесь: Блэки мягко стелят, да жестко спать. Веревочки из вас вить примутся, помяните мое слово.       Вероника прячет улыбку. Уж из кого и можно вить веревочки, так не из Филиппа: он не терпит никакого давления, это она хорошо запомнила за годы, проведенные с ним в аптеке. Добиться от него чего-нибудь невозможно ни уговорами, ни требованиями, если он сам не посчитает предложение разумным и стоящим.       — Я бы хотел обговорить с вами приданое Никки, — брат кладет руку на плечо Айрис и легонько его пожимает. — Все как положено, господин Принц, даже слушать не желаю ваш отказ. Пойдемте в мой кабинет, поговорим. И вы, Северус, присоединяйтесь к нам. Оставим дам ненадолго, им тоже есть о чем поговорить, я уверен.       Вероника замечает обеспокоенный взгляд Филиппа при этих словах, но не поощряет его. Да, приданое за ней положено хорошее, почти семьдесят тысяч фунтов, не считая еще их родового поместья, и кто знает, каким образом оно сможет их выручить или помочь им после свадьбы. По завещанию отца поместье отойдет Веронике спустя год замужества, и если оно все еще принадлежит Блэкам и в двадцать первом веке, то они смогут воспользоваться его гостеприимством.       Миссис Снейп порывисто обнимает ее.       — Слава Мерлину, что Филипп наконец преодолел свое одиночество и увидел, какая вы чудесная, — произносит она, радостно блестя глазами. — У меня камень с сердца упал, правда. Я безумно счастлива за вас обоих. И Северус доволен донельзя, только, конечно, ни за что этого открыто не покажет, наоборот, все утро только и ворчал, что ему скоро придется стать дедушкой.       Вероника разом смущается. Эта сторона семейной жизни крайне увлекает ее, ей представляется далекое зимнее снежное утро, где за столом собираются мама, папа и дети — обязательно мальчик и девочка, а может их будет еще больше, если Филипп не воспротивится. Но сейчас ей хочется наслаждаться первыми встречами после признания, и робкими поцелуями, и разговорами по душам — всем тем, о чем она страстно мечтала, лежа без сна в своей спальне.       — Пожалуй, я не стану настаивать на своем присутствии на встречах, хотя это и нарушает абсолютно все существующие правила приличия, — отрывисто произносит Айрис, всем своим видом показывая, что намек на свое прошлое все еще неприятно колет ее сердце, — но будь благоразумна, милая: никаких прогулок вне сада, никаких встреч в Лондонских парках. Если вас увидят вдвоем до того, как мы все устроим, в самом деле пойдут разные отвратительные слухи.       Вероника не отвечает, только примирительно целует ее в щеку: своего она добилась, и полно — повода ссориться с Айрис нет. Теперь, когда сестра вновь в положении, Кастор всегда выбирает ее сторону, и совладать с ними обоими одновременно — невозможно. Айрис, несмотря на материнство, по-прежнему желает вращаться в свете, блистать на балах, получать комплименты о своей благотворительной деятельности — в общем, быть центром внимания как и прежде, до своей роковой ошибки. Натура ее, игривая и непоседливая, требует постоянного выплеска эмоций, а ее упрямство и властность, проявляющиеся даже в домашней обстановке, иногда приводят к столкновению характеров.       — Вы уже сказали матушке? — интересуется миссис Снейп, садясь на кушетку рядом с Вероникой. — Уверена, она обрадуется.       Вероника грустно опускает голову. Матушка почти перестала выходить из своей комнаты и узнавать близких, рядом с ней находится компаньонка, пожилая миссис Фелпс, уделяющая ей свое свободное время.       Вынужденная помогать Айрис с детьми, поскольку та не доверяет няне целиком, Вероника навещает матушку дважды в неделю, но пока что не может окончательно вернуться к ней в Йорк.       Уладив все формальности, неизбежно сопровождающие любое сватовство, Кастор наконец отпускает Филиппа к Веронике, и они незамедлительно уходят гулять в сад, чтобы хотя бы некоторое время побыть вдвоем.       — Я не мог себе представить, что все окажется так... Не знаю даже, какое слово подобрать, — досадливо произносит Филипп, сворачивая на дорожку среди пожелтевших кустов рябины. — Вы ужасно, неприлично богаты. В самом деле, свет не поймет, зачем вам студент с доходом втрое меньше вашего приданого.       — Я бы на вашем месте думала о том, как вы перенесете мое богатство из одного века в другой, — смеется Вероника, важно взяв его под руку. — Я полагаю, нужно перевести фунты в галеоны и оставить их у гоблинов в моем личном сейфе. Гринготтс ведь стоит и спустя двести пятьдесят лет?       — Разумеется. Гринготтс — незыблем, — Филипп смотрит на нее с нежным удивлением. — Вы разбираетесь в деньгах?       — Леди нельзя быть расточительной, если она хочет иметь крепкую семью и безбедную жизнь, — произносит Вероника рассудительно. — Кастор вечно занят, Айрис поглощена приемами, детьми и приютами, а я иногда посматриваю счета и расходы — так, из любопытства. И потом, женщина должна знать всему цену, разве нет? Только беспечные стрекозы порхают из наряда в наряд, а потом оказывается, что им нечего есть и они умирают от голода и гордыни: я о таком наслышана, сплетни разносятся быстро. Нет, прилежание во всем — вот что я выбираю.       — У вас вообще имеются недостатки?       — Наверняка. Вы же не считаете всерьез, что у меня ангельский характер. — Вероника ускоряет шаг, чтобы растительность скрыла их от любопытных глаз тех, кто остался в гостиной. — Вы принесете мне еще чудесных книг из вашего времени? Поэзию или прозу, что угодно, и мы почитаем их у камина в дождливый день. О, и я написала письмо Сибилле. Вы сможете его передать?       — Конечно, любимая.       — Я сперва загорелась желанием рассказать ей все-все, но потом поняла, что это было бы ужасно эгоистично. — Вероника чувствует, как смущение кровью приливает к щекам. Она еще не успела привыкнуть к его нежности. — Ах, как же мне не хочется выезжать в свет без вас! Я так хочу танцевать с вами, и только с вами. Помните тот день, когда мы взорвали котел?       Филипп запрокидывает голову и от души смеется.       — Такое невозможно забыть... Обещайте мне, что не подарите лорду Кавендишу больше одного танца. Вы мудрее меня, а я как и всякий обычный мужчина уже сейчас мысленно вскипаю, представив вас рядом с ним.       Вероника утешающе прижимается к его плечу щекой.       — Я обещаю вам ни давать ни единого повода для того, чтобы вы каким-то образом огорчились моим поведением. Лорд Кавендиш очень приятный и положительный человек, и думаю, что я должна объясниться с ним, но я женщина, и я не могу заговаривать на подобные темы когда мне взбредет это в голову. Ужасная несправедливость!       Филипп не выказывает никакого сочувствия лорду Кавендишу, и стоит им исчезнуть за деревьями, как он привлекает Веронику к себе.       — Я только недавно понял, как моя душа изголодалась по любви, — шепчет он, вдыхая запах ее волос. — И особенно по такой любви, как ваша. Я не собираюсь сказать "о, как я мог не замечать вас раньше", потому что все приходит в свое время. Но я старше вас, и я думаю, что способен извлечь правильные выводы из своих прошлых ошибок, чтобы не повторять их.       Он говорит будто сам с собой, но Вероника слушает внимательно, и ей кажется, что она интуитивно понимает, о чем он говорит.       — Вы ведь не видите во мне лишь гениального хирурга и того, кто заставит мир щуриться от своего великолепия? — вдруг спрашивает Филипп, невесело усмехнувшись. — Нет, конечно же, не видите.       — Вы для меня... — Вероника останавливается и пытается облечь свои чувства в слова. — Я вас в детстве полюбила... За неравнодушие. Вы были разбиты горем, но нашли время возиться со мной, терпеливо объяснять все, что я не понимала, позволили помогать вам в аптеке, составляли компанию во всех моих проказах. Я вас за доброту полюбила, за ваше сердце чуткое. И когда выросла, поняла, что не ошиблась. Я вами горжусь — теперь особенно — вы столько знаете, и мне нравится, что вы не останавливаетесь в своем стремлении узнать больше. Я... Я в детстве была уверена, что вы на меня и не посмотрите, потому что женщинам не разрешено учиться в университете.       Филипп ласково улыбается.       — Вы очень начитаны и прекрасно образованы. Сама по себе учеба в университете ничего не дает, и человек может спокойно выучиться сам, если приложит нужные усилия. Вы бы хотели получить образование в будущем?       Вероника уверенно кивает.       — Во всяком случае, мне было бы любопытно попробовать после того, как мы обустроим дом и я немного освоюсь. Знаете, когда в детстве весь день ходишь в ожидании пирога и гадаешь, какой же у него окажется вкус. Порой — прямо противоположный ожидаемому. Но не попробовать нельзя.       — Я вам принесу брошюры разных университетов и направлений, — обещает Филипп твердо. — Выберете, что вам по душе. Я одобряю ваше желание найти какое-нибудь дело, потому что быть женой хирурга — нелегкая задачка. Мало того, что вы окажетесь в совершенно незнакомом вам мире, так еще и меня могут вызвать на работу в любое время дня и ночи, я уже не говорю о сменах. Может статься, я буду отсутствовать дома и на Рождество. Конечно, я познакомлю вас с миссис Поттер, но все же... Вы не будете скучать по родным?       Вероника оглядывается на дом. В окнах гостиной видны отблески свеч.       — Вы сейчас решите, что я жутко черствая, но признаться, слишком сильно скучать я не стану. Я их люблю, вы не подумайте, но мы существуем в разных мирах. Вот вы же смогли привыкнуть, что родители живут в двух столетиях от вас: вы взрослая, цельная личность, и, наверное, я такая же. Мне важнее всего то, что рядом будете вы, а со всем остальным я справлюсь.       Филипп с неожиданным облегчением выдыхает.       — Мне именно это и нужно, ваше уверенное спокойствие и ваша нежная поддержка.       Они договариваются встретиться через несколько дней и неохотно возвращаются в дом. Октябрь уже золотит листья, дожди мокрой пеленой скрывают Лондон от глаз все чаще, и шумные вечера в светском обществе вновь становятся основным досугом и развлечением.       Вероника любит бывать в свете: танцевать, разговаривать, наслаждаться музыкой, а после приезжать домой и радоваться, как же прелестна тишина. В ней всегда странным образом уживается умение быть яркой и шумной частью бала и наслаждение одинокими прогулками и чтением романа у огня. Ей интересно все, кроме политики и войн — и она старается ничего не упускать из виду.       Маргарет же живет от приема к приему: из-за гнетущей атмосферы их дома это совсем неудивительно, хотя Киллиан и стал выглядеть несколько расслабленнее. К сожалению, семью Принцев все еще приглашают не в каждый дом, но сегодня, у графов Сассекских, они снова увидятся.       Маргарет в этот вечер напоминает райскую птичку: корсет ее розового платья расшит лентами, в волосах лукаво торчат перья по французской моде, белые перчатки доходят почти до локтя. Но выражение ее лица совсем не соответствует наряду: Маргарет выглядит растерянно и огорченно, ища взглядом кого-то в толпе и очевидно не находя.       Вероника некстати осознает, что в будущем дом Принцев станет ее собственным, и ей отчего-то становится неловко и стыдно перед Маргарет.       Миссис Принц очень старается успешно выдать дочь замуж, тратя на платья и образы приличные суммы, но видимо не понимает, что тем самым только портит дочери жизнь. Маргарет не создана для того, чтобы стать женой какого-нибудь важного вельможи, она была бы крайне счастлива, предложи ей свою руку Дэвис. Но миссис Принц уже заручилась поддержкой мадам Лестрейндж и твердо намерена обручить обоих своих детей с подходящей партией до наступления Рождества.       — Что случилось, милая? — Вероника подходит к подруге и мягко улыбается. — Тебя кто-то расстроил?       — Я жду господина Дэвиса, а он все не появляется, — Маргарет от отчаяния даже вынимает лорнет, которого стесняется, и пристально рассматривает гостей. — О, какая мадам Сассекс носатая! Я прежде не замечала... Нет, не вижу его. Как думаешь, Никки, могли ему отказать или вовсе не пригласили на прием? Ты ведь передала тогда мое письмо?       Вероника успокаивающе уверяет ее, что письмо передано: Дэвис тогда долго благодарил ее за помощь и смущенно мял бумагу в руке. Нет, письмо он не мог не прочесть. А вот пригласили ли его графы Сассекские, трудно сказать: в свете героев войны любят, но несколько пренебрежительно, принимая их в разных домах как некую диковинку, мол, поглядите, настоящий покалеченный сержант.       — Идут, идут! — взволнованно шепчет Маргарет, схватив Веронику за запястье. — Лорд Кавендиш и господин Дэвис, и прямиком к нам!       Вероника выпрямляется еще сильнее и незаметно убеждается, что оставила помолвочное кольцо дома: в свете такие вещи замечают сразу, так что не стоит рисковать.       — Добрый вечер, леди Блэк, мисс Принц, — лорд Кавендиш кланяется им обеим, потом целует протянутую руку Вероники. Они встречаются впервые после бала в Чартсуорте. — Я узнал, что мой друг Дэвис не был приглашен, и взял на себя дерзость пригласить его самостоятельно. В конце концов, должны же быть у моей награды некоторые приятные преимущества?       Маргарет вспыхивает от смущения, когда Дэвис касается ее ладони. Несмотря на все ее уверения, что она нисколько в него не влюблена, все ее жесты говорят об обратном.       Вероника откровенно любуется подругой, потому что Маргарет так непохожа ни на нее, ни на других девушек света с ее близорукостью, что делает ее немножко неуклюжей, и пухлыми щечками, придающими ей неповторимое очарование.       — Дэвис отважно прикрыл меня и получил эту досадную рану, — продолжает лорд Кавендиш, с благодарностью глядя на сержанта. — Врачи говорят, хромота останется навсегда, и я не знаю, как и искупить свой долг.       Дэвис машет на него рукой.       — Бросьте. Я прикрыл своего командира, ничего героического в этом нет. Вы сделаете мне одолжение, если попросите музыкантов играть немного медленнее, чтобы я смог пригласить мисс Принц на танец?       — Мы с милордом вместе попросим, — Вероника многозначительно смотрит на лорда Кавендиша, и тот сразу смекает, что к чему. — Полагаю, два голоса прозвучат убедительнее, чем один.       Они проходят всего несколько шагов прежде чем лорд Кавендиш, не оглядываясь, произносит:       — А вы давно знаете мисс Принц?       — Да, с тех пор, как мой брат стал покровительствовать Киллиану Принцу по долгу службы.       — Господин Киллиан — славный малый, — отзывается лорд Кавендиш одобрительно. — Но я несколько не понимаю, каких взглядов придерживается миссис Принц. Она, кажется, вдова?       — С некоторых пор. Трудно, однако, назвать это вдовством: они с мужем жили врозь много лет, и я полагаю, что это наложило свой отпечаток на ее видение своей роли в жизни детей, — произносит Вероника мягко, намекая, что не поддерживает осуждения, хотя оно и выглядит естественным.       Миссис Принц излишне суетится, излишне для того общества, в котором вращается лорд Кавендиш. В ней мало ленивой неторопливости, она слишком деятельна и поспешна. С другой стороны, она много лет была женой брата архиепископа, а такие вещи тоже не проходят бесследно.       — Вы особенно красивы сегодня, леди Блэк, — лорд Кавендиш слегка наклоняется к ней. — Ваши глаза — они необыкновенные, они излучают свет и радость. Что-то произошло за то время, что мы с вами не виделись?       — Что вы, я просто рада приему и знакомым лицам, — сдержанно отвечает Вероника, с огорчением думая о том, что первый танец после помолвки подарит не жениху. — Нравится ли вам новая должность советника военного министра?       — Привыкаю к обязанностям, — лорд Кавендиш усмехается. — Очень много бумажных дел, сами понимаете. Люди умирают на полях в крови, пока в кабинетах перекладывают листочки. Я бы хотел это изменить: во всяком случае, попытаюсь.       Перед частью зала, где располагаются музыканты, стоит небольшая группа молодых бравых военных, недавно вернувшихся с войны невредимыми на радость их семьям. Один из них, посмеиваясь, кивает в сторону стоящей рядом с подругой Урсулы Гринграсс и отпускает какую-то пренебрежительную и злую шутку относительно ее родинки, так громко, чтобы услышали окружающие. Киллиан, до этой секунды небрежно поддерживающий беседу, разом бледнеет и восклицает, схватившись за эфес шпаги:       — Какая низость! Вы немедленно должны извиниться. Я не потерплю грубости в адрес леди, которая ее никоим образом не заслуживает.       — Да что вы знаете о девушках, Принц? — виконт подмигивает своему другу, чьего имени Вероника не помнит. — Мы гораздо искушеннее в предмете, или, возможно, вы тоже искушены, учитывая тот слушок, что вы якобы находили хорошеньких особ для учащихся выпускных курсов академии? Из грязи — в князи?       Киллиан в ярости выхватывает шпагу. Дамы вскрикивают, лакей едва не роняет поднос с бокалами, музыка смолкает, и лорд Кавендиш бросается к сражающимся, пытаясь остановить драку.       Урсула, белая как полотно, не знает куда деваться от охватившей ее неловкости. Вероника впервые видит ее такой — расстроенной, с опущенными плечами и выступившими на глазах слезами. Она поспешно подходит к девушке и подает ей свой платок, показывая, что она — на ее стороне.       Киллиан, взъерошенный и возбужденный, со шпагой в руке, через мгновение оказывается рядом и отвешивает Урсуле короткий, отрывистый поклон, в ответ на который она заливается краской и опускает глаза.       Графиня Сассекская делает незаметный жест, и музыканты вновь принимаются играть оборванную мелодию. Гости шумят, обсуждая случившееся, и сетуют на судьбу несчастной Урсулы.       Вероника же чувствует на себе чей-то неприязненный и внимательный взгляд — и оборачивается, вздрогнув. Господин Роули, заведующий больницей святого Мунго, приближается к ней непростительно близко, шумно втягивает носом воздух, и оценивающе, бесцеремонно рассматривает ее со всех сторон. Она не припомнит, когда последний раз видела его на приеме, так что с трудом вспоминает его имя.       — Я могу вам чем-то помочь, милорд? — Вероника чуть приподнимает подбородок, всем своим видом показывая, что не боится его, хотя слухи о нем ходят самые страшные. — Вы кого-то ищете?       — О да, леди Блэк, — тот щурится и поводит носом как охотничья собака. — Фиалковая вода? Слышал, вы любите фиалки до умопомрачения.       — Ничто и никого не полезно любить до умопомрачения, господин Роули, иначе и вправду сойдешь с ума, — холодно возражает Вероника, раскрывая веер. — Я бы попросила вас оставить меня одну, мне неуютно в вашем обществе.       Он впивается в нее водянисто-голубыми, почти бесцветными глазами с яркими черными зрачками, напоминая хищного ящера.       — Вы пахнете так, как пахнет особая магия, мисс Блэк, — шипит он сквозь зубы. — И я чувствую в вас, почти неуловимо, тесную связь с этой магией.       — Я бы посоветовала вам обратиться к священнику, — резко произносит Вероника, обмахиваясь веером. — Подобные речи присущи тем, кто одержим каким-нибудь опасным недугом вроде помутнения рассудка. Позвольте пройти, я присоединюсь к гостям.       ...На пустоши гуляет ветер: запахнувшись в шерстяной плащ, Вероника быстро шагает по песчаной дорожке, едва поспевая за господином Снейпом. Сильвер бежит рядом, шурша вереском, и прислушивается к далекому вою волков. Фобос, распушив длинный хвост, не отстает от него, изредка мяукая.       — Простите, я слишком тороплюсь, — господин Снейп останавливается, и Вероника с облегчением переводит дух. — Периодически забываю, что в ваших юбках невозможно существовать. Вы уверены, что Роули к вам принюхивался?       — Такое поведение сложно с чем-то спутать, — отвечает Вероника уверенно, поправляя прядь волос. — Но зачем ему это понадобилось?       Господин аптекарь поглаживает подбородок.       — Вероятно, он — своего рода магическая ищейка. Я слышал, что они существуют, но ни разу не сталкивался с ними в жизни. Он ищет Филиппа, а вы — вы ближе к нему, чем я и Гермиона, все вполне закономерно. Вы связаны не только чувством, но и медальонами. И чем больше вы проводите времени вместе, тем сильнее ваша связь. Ваш брат говорил что-то о сватовстве к сестре герцога, а ведь в обратную сторону все гораздо сложнее: вы согласились выйти замуж за Избранного. Не уверен, насколько хорошо вы понимаете всю серьезность положения или насколько детально вам все рассказал Филипп. Просто знайте: он — лакомый кусочек не только для Фабиана, но и для нескольких других опасных сообществ вроде международной конфедерации магов. Рано или поздно они его найдут, вопрос лишь один: как быстро оно случится. И к сожалению, это будет исключительно его борьба, один на один со всей ордой. Я ничем помочь не смогу — в будущее я отправиться не имею возможности в силу некоторых обстоятельств.       Вероника тихонечко вздыхает.       — Что я могу сделать?       — Закрыть свой разум. — Господин Снейп смотрит на нее мрачно. — До чего я не люблю никого учить, вы бы знали. Люди или тупы, или упрямы — попробуйте объяснить Гермионе, что наперстянку надо мыть перед тем, как бросить в котел. Бесполезно! Но в отношении вас у меня нет выхода: придется освоить окклюменцию. Может статься, вы станете моим редким исключением. Но легко не будет, возможно, больно, возможно, просто сложно. Но это — единственный выход хоть как-то оградить себя от тех, кто с удовольствием заберется вам в голову.       — Я согласна, сэр, — тут же отвечает Вероника, взглянув в его усталое лицо. — Я не привыкла отступать, даже если мне страшно.       — Вам страшно? — осведомляется господин Снейп, приподняв брови.       — Я всю жизнь провела в окружении исключительно добра. — Вероника жестом подзывает волкодава. — Вы же сами видели, как Кастор дрожит надо мной, я ничего не знаю ни о мире, ни о настоящей жизни, ни о людях, которые могут навредить мне или Филиппу. Меня ждут открытия, я так полагаю?       Господин аптекарь усмехается.       — Множество. Но не все они обязательно неприятные, среди них найдется и несколько весьма радостных. Что же, если вы готовы и тверды в своем намерении научиться окклюменции, я жду вас завтра в восемь утра в Косом переулке, у лавки мисс Боунс. И не говорите брату, во всяком случае пока что — он вас тем более из дома не выпустит... У вас сегодня найдется еще немного времени для прогулки? Я бы хотел воспользоваться нашей встречей.       Они продолжают шагать вперед по пустоши: дорожка петляет, скрываясь от глаз в сумраке вечера, прохлада уже начинает становиться осенней, едва ощутимо покалывая кожу.       Господин Снейп закладывает руки за спину и негромко произносит:       — Я обычно держусь в стороне от чужих отношений, даже если они касаются моего сына. Но ситуация складывается неблагоприятная, и я лучше выскажу вам все, что имею на душе, чем промолчу. Вы, конечно, знаете о Джемме, но вы не знаете всей правды, а она весьма проста: этот брак не продержался бы и трех лет. Не смотрите на меня удивленно, я не пытаюсь предостеречь вас от ошибок, ибо это бессмысленно, но я хочу объяснить возможное поведение сына. Кто однажды обжигался, будет осторожничать или даже неосознанно опасаться повторения неудачного опыта.       — Я думала... Филипп очень любил Джемму, — тихо произносит Вероника, глядя на него искоса с нарастающим изумлением. — Ведь он так долго страдал, когда она погибла...       — Бесспорно. А вот мисс Аббот не любила никого кроме себя — я продолжу придерживаться такого мнения, и никто меня не разубедит, — ворчливо продолжает господин Снейп. — Фобос! Оставь мышь в покое!.. Начнем с того, что Филипп отправился на эшафот ради нее — об этом, конечно, никто не знал кроме меня, вашего брата и Гермионы. Мисс Аббот всю жизнь была сторонницей якобитов, и политика значила для нее гораздо больше, чем любовь. Филипп выполнял ее поручения исправно — передавал письма, а после, конечно же, взял всю вину на себя. Я тогда не знал, что он мой сын, возможно, и к лучшему. Его величество в конце концов даровал ей прощение, когда история все же вскрылась на одном из судов, но несчастливый брак счастливым не стал. Мисс Аббот была излишне амбициозной натурой, так что видела в Филиппе лишь будущее светило науки, а не живого человека с не очень уж и простым характером. Она с таким пылом взялась помогать ему, что только все испортила. К чему я веду, мисс Блэк, так это к тому, что вы совершенно естественно начнете интересоваться его деятельностью — не удивляйтесь, если сперва натолкнетесь на настороженность. Самое главное — вовремя открыть рот и уши, говорить и слушать. Я пришел к этому ценой очень многих ошибок. И не забывайте, что бывает любовь вопреки смерти и трудностям, а бывает вопреки здравому смыслу.       Вероника благодарно кивает, теперь поняв резкость того замечания о "великом хирурге". Нет, не в ее натуре стремиться устроить жизнь мужа и бежать впереди него, размахивая знаменем.       И в сердце ее поднимается волна нежности к Филиппу. Как же она счастлива, что их чувство теперь взаимно! Все, чего ей хочется — быть рядом, дарить свою поддержку, ласку, быть этакой уютной гаванью, где можно отдохнуть после сложного дня и поговорить обо всем не свете. Да, она так счастлива, что порой ей трудно уснуть от обуревающих душу эмоций.       На площадь Гриммо Вероника возвращается поздно, оставшись на ужин у Снейпов, и уже готовится оправдываться перед Кастором, но в холле стоит непривычная тишина.       — Господина еще нет дома, госпожа в детской, — дворецкий встречает ее в гостиной и протягивает тонкий конверт. — Вам срочное письмо от мисс Принц, лакей только недавно принес.       Вероника спешно распечатывает послание: Маргарет своим аккуратным почерком сообщает, что миссис Принц решила действовать молниеносно после вчерашнего происшествия на балу и, заручившись помощью мадам Лестрейндж, ловко сосватала Киллиану бедняжку Урсулу.       "Дома творится невообразимое! Я спряталась в библиотеке. Киллиан совсем забылся и кричит на маменьку так, что, кажется, на улице слышно. Но теперь уж отступать невозможно, судьба его решена. Ах, Никки, у меня дурное предчувствие!"       Вероника задумчиво и огорченно опускает листок, и в это мгновение в детской раздается пронзительный крик о помощи.       Взбежав по лестнице и вынув на ходу палочку, Вероника застает поистине ужасающую сцену. Адриан держит за горло Майю одной ручонкой, другой швыряется огненными шарами в Айрис, не давая ей подойти. Следующий шар летит уже в Веронику, и та, быстро уклонившись, поднимает палочку и громко произносит:       — Петрификус тоталус!       Адриан как подкошенный падает на мягкий ковер, и Айрис, рыдая, бросается к Майе и поднимает ее на руки.       Вероника не сводит глаз с племянника: обездвиженный, он лежит на полу, зло скрежеща зубами.       — Что случилось?       — Сама не понимаю! Я так радовалась, что Адриан стал наконец играть с Майей, и похвалила и его и ее — и он, видимо, тут же заревновал, — на Айрис лица нет, она бледна и напугана. — Пожалуйста, сними заклинание. Таким образом мы ничего не добьемся, только настроим его против нас...       — Нет. — Вероника отрицательно качает головой и понижает голос: — Пусть успокоится сперва. Айрис, милая, мы явно не справляемся с Адрианом, нам действительно нужна помощь. Я не предлагаю отдать его в Дурмстранг немедленно, но что если нам попробовать пригласить опытного воспитателя? Не верю, что таких детей как Адриан больше не существует.       Айрис сердито вытирает слезы тыльной стороной ладони.       — И впустить в наш дом незнакомца?       — На какое-то время, и только. Думаю, Адриану нужно научиться справляться со своими вспышками ярости, и если он поймет, как их контролировать, то все понемногу наладится, — Вероника сочувственно обнимает ее за плечи, но старается, чтобы тон голоса звучал настойчиво. — Поговори с мадам Лестрейндж. Она знает всех при дворе — она может помочь.       Айрис в сомнении смотрит на сына, не отвечая, и Вероника понимает, что с мадам Лестрейндж скорее всего придется говорить ей самой. Но иного выхода нет — племянник становится все более непредсказуемым. Вчера он был обычным ребенком, и они даже миролюбиво играли в прятки, а сегодня в него будто бес вселился. Кто знает, что он выдумает завтра?

Филипп

      Атмосфера напряжения в доме на Гриммо нарастает с каждым днем, и когда Филипп поднимается в гостиную, то вновь попадает в самый эпицентр семейной ссоры.       — Я уже написал увольнительную, Джинни, что ты еще хочешь? — дядя Гарри раздраженно катается по толстому красному ковру, оставляя за собой следы от колес инвалидной коляски. — Тедди опять вытворяет черт знает что, а ты собираешься отправить меня в больницу, чтобы я бездельничал и плевал в потолок.       — Видимо, ты выбираешь оставить детей сиротами, — тетя Джинни бросает умоляющий взгляд на Молли, вяжущую очередной рождественский свитер. — Мама, что ты молчишь?       — А что я скажу? Что в тридцать три года надо иметь голову на плечах? Все мужчины — это дети, как только речь касается здоровья, они перестают соображать.       — Но мое состояние не лечится, миссис Уизли, — дядя Гарри останавливается, замечает гостя и делает нетерпеливый жест. — Заходи, заходи, мы тут снова воюем. Ну, встану я на ноги, как считаешь?       И головы всех троих разом поворачиваются к Филиппу.       — Моего врачебного опыта недостаточно, чтобы сказать однозначно и без исследования, — он разводит руками. — Существует несколько видов лечения, все зависит от окончательного диагноза. Дядя, вам в любом случае необходимо лечь в больницу. Я знаю, что вы рассчитываете на мою магию, но я не излечил миссис Малфой и я не уверен, что излечу вас. Поймите, магия избранного не всесильна, и...       Дядя Гарри прерывает его, кашлянув.       — Филипп, я ни в коем случае ничего не требую и не ожидаю, я прекрасно понимаю,что некоторые области неподвластны магии, потому что магия всегда работает несколько хаотично и сильно зависит от личности волшебника. Я опасаюсь одного: меня убьют в больнице.       Джинни испуганно прижимает ладонь к губам.       — Я получал письма с угрозами последние пару недель и не думаю, что отправители лгут или блефуют, — дядя Гарри с горечью вздыхает. — "Старая гвардия" Дамблдора малочисленна, но крайне весома для магического сообщества. Убрать ее подчистую — и можно легко и непринужденно совершать переворот.       Тетя Джинни непонимающе приподнимает брови:       — Почему ты раньше не говорил, Мерлина ради?       — Не хотел тебя пугать. Но после того как убили Долиша, а затем сильно ранили Джоркинса, я понял, что все угрозы реальны. Между прочим, Филипп, тех масонов мы задержали. Они, похоже, сами не знают, кого ищут, только идут по подсказкам, которые якобы прочли в своих писаниях. Все, что удалось выяснить, это то, что главу их ордена в Великобритании зовут Риверс, и он преподает культурологию в университете Оксфорда.       — Я с ним знаком. Он не производит впечатление опасного человека.       — У зла — много лиц. Во всяком случае, мы пока что наблюдаем за ним, а его сторонники временно заключены в подвалах Министерства, — дядя Гарри разворачивает коляску к жене. — Как видишь, я продолжаю работать, только — как там магглы говорят — из дома.       — А твой отец не сможет помочь нам, Филипп? — неуверенно интересуется тетя Джинни, и Молли насмешливо морщит нос. — Он ведь очень сведущ в целительной магии. Если Гарри нельзя отправить в больницу, то можно рассмотреть его отправление в прошлое. Я, конечно, до ужаса боюсь...       — Нет! — дядя Гарри повышает голос, ударяя по подлокотнику кулаком. — Я не желаю расставаться с тобой в такое опасное время. Что, если на наш дом нападут? Нет, Джинни, я и слышать ничего не хочу, да и потом — позволить Снейпу лечить себя, это ведь смерти подобно. Такого количества ежедневных доз сарказма я не вынесу. Нет, Джинни, мы будем сражаться в нашем времени, пока есть силы, и точка. Больше я обсуждать этот вопрос не намерен!.. Ты пришел попросить меня о чем-нибудь, Филипп?       — Мне нужно срочно попасть в Отдел Тайн, дядя, — Филипп переглядывается с тетей Джинни, в глазах которой стоят крупные слезы отчаяния. — Как это возможно осуществить?       Дядя Гарри расстроенно взъерошивает волосы.       — Я ничем тебе не помогу, увы, я не имею права выписывать пропуски после официального ухода с должности. Обратись к Кингсли, он знает, что написать. Кажется, мы и сами обращались в Отдел два или три раза, но зачем — хоть убей не вспомню. Искали какие-то артефакты, что ли.       Филипп соглашается присоединиться к чаю, который Поттеры неизменно пьют в пять часов, когда дядя Гарри находится дома и не занят рабочими вопросами. Дети, прыгая вокруг стола, не выдают никаких признаков осознания серьезности ситуации, хотя Джеймсу уже скоро исполнится девять и он невольно прислушивается к разговорам. Он — единственный из троих сильно напоминает характером отца и деда, потому что Альбус, по скромным наблюдениям Филиппа, больше похож на мать, а Лили скорее всего унаследовала не только черты своей тезки — бабушки, но и ее любовь к справедливости.       — Вы ведь не всерьез говорили о разводе? — Филипп переставляет грязные чашки с подноса на кухонный стол. Вазочка с печеньем безжалостно опустошена детьми.       — Мерлин, конечно, нет, хотя в какой-то момент я даже поверила сама себе, — тетя Джинни изнуренно вытирает мокрые руки о полотенце. — Я просто уже не знала, что сделать, как воззвать к Гарри, чтобы он наконец образумился. Я много лет надеялась, что смогу помочь ему преодолеть эту старую травму — травму одинокого сироты, которого ненавидела собственная тетка, ребенка, в ком все видели только спасателя и героя. Но я проиграла, Филипп, я не стала настолько крепкой опорой, чтобы он смог излечиться от неутолимого желания спасать весь мир себе во вред. Я была недостаточно убедительна — или недостаточно хороша, где-то я оступилась, наверное. Не знаю, Филипп, не хочу изображать из себя жертву, правда. Это все равно ничего не изменит. Возможно, реальность такова, что как бы мы ни старались, как бы сильно мы ни любили, мы проигрываем схватку с представлением человека о самом себе.       — Наверное, вы правы. Мне просто очень хочется, чтобы хотя бы у вас... у вас все было хорошо, — бормочет Филипп и тут же жалеет о сорвавшихся с языка словах. Черт! Зачем он проговорился?       Тетя Джинни смотрит на него с подозрением.       — У кого это все плохо?       — Я...       — Не вздумай мне врать, — она предупреждающе поджимает губы. — Ты весь в мать, друг мой, вранье тебе дается нелегко.       Филипп на всякий случай отодвигает чашки к центру стола.       — Я видел Драко с другой женщиной на прошлой неделе. У меня мир под ногами пошатнулся. До сих пор не могу поверить, что он способен на предательство. Он — из всех людей... Не понимаю.       Тетя Джинни бледнеет, так что веснушки на ее щеках и носу рыжими пятнами проступают на коже. Она швыряет полотенце в раковину, едва не угодив в вовремя пригнувшегося Филиппа, и сквозь зубы произносит:       — Сукин сын, а! Каков гаденыш! Так бы и навела на него летучемышиный сглаз сию же минуту!       Филипп часто моргает: он ни разу не видел тетю Джинни в такой ярости, не слышал, чтобы она позволяла себе такие слова.       — Новости ее окончательно добьют, если она узнает. Я и так заметила необычную горечь в ее облике и тоне голоса. Ей плохо, очень плохо, и в первую очередь морально. Я боюсь, что она задумала что-то нехорошее, но надеюсь, что мне это только померещилось.       — Но как леди Малфой узнает? Ведь вы же не станете ей говорить.       Тетя Джинни громко и снисходительно фыркает.       — Милый, женщина всегда угадывает, всегда чувствует измену. Можно притвориться, что не замечаешь, но факт останется фактом. Тем более, что мужчины сами так нелепо себя ведут, пытаясь ловко скрыть улики, что тайное становится явным достаточно быстро. Ты правильно сделал, что сказал мне правду: Астория — моя подруга, и я должна знать, что происходит, чтобы уберечь ее от лишней боли. Мерлин! Как я устала, если кто-нибудь бы только знал. Нет сил ни справляться с детьми, ни выдерживать разбивающее мне сердце зрелище, как муж лихо разъезжает по дому в инвалидной коляске. И по-моему, обезболивающее не действует, Филипп: я слышала, как Гарри стонал во сне.       — Более сильное вызовет нехорошее привыкание, и отменить его будет тяжело.       — Понимаю, но если Гарри не станет лучше — рискнем, — тетя Джинни решительно собирает волосы в высокий хвост и затягивает на макушке. — Подвинься, я опять заколдую мочалку, а то от вида горы посуды у меня уже дергается глаз. И передвинь чашки, пожалуйста.       ...Чтобы попасть в Отдел Тайн, любому посетителю требуется особое письменное разрешение либо от самого министра, либо от главы мракоборцев, так что Кингсли, озадаченно хмурясь, неторопливо выписывает его Филиппу.       — Мало нам проблем, так еще одна вот-вот свалится на голову, — бормочет он с тоской. — Старуха Мракс ведь так и не пришла в себя?       Филипп неторопливо сворачивает бумагу.       — Нет, но тем не менее она все еще жива. Если мисс Спенсер действительно ее дочь, возможно, она сможет вывести мисс Мракс из состояния магической комы, но это исключительно мое предположение. Магия очень непредсказуема, особенно в неопытных руках.       Комната, нужная Филиппу, к счастью находится не среди тех, в которые возможно войти только в сопровождении невыразимца. В ней полно всяких предметов, задокументированных в пыльных архивах и не представляющих никакой опасности.       Из-за невозможности применить в комнате манящие чары Филипп около часа блуждает среди множества несочетаемых и невообразимых предметов, нагроможденных в одном месте. Глобусы, карты, платья, ружья, сломанные палочки, ворохи мантий и шляп разных столетий, старые шкафы и парты, посуда, сапоги, пергаменты, картины, колдоаппараты — настоящий исторический лабиринт. Микроскопы барона Селвина обнаруживаются внутри огромного бюро восемнадцатого века со сломанными дверцами с краткой пометкой "анахронизм".       Филипп забирает оба, сложив их в заранее приготовленный пакет, и пробирается к дверям, за которыми сидит секретарша.       — Распишитесь, пожалуйста, какие забрали предметы и как надолго, — седая женщина смотрит на него строго. — И отдайте разрешение, для общего учета.       Филипп колеблется: если он оставит свою настоящую фамилию в документах, при желании ее можно будет найти.       — Возьмите, — наконец произносит он, протягивая сотруднице подписанный Кингсли листок, и выводит совершенно чужое имя. — Хорошего вам дня.       Микроскопы Филипп решает поставить в лаборатории, находящейся теперь в старом кабинете Уолтера. Когда Вероника станет его женой, они сделают дом еще более уютным, чем сейчас, хотя ему самому вполне нравится, как он обставлен. Во всяком случае, пространства достаточно: они смогут позволить себе двух или даже трех детей, если захотят. В доме есть светлая столовая, кладовая, скромная библиотека, два кабинета, маленькая гостиная наверху и чуть просторнее — внизу, и четыре небольшие спальни. Не сравнить с роскошью особняка на площади Гриммо, но, тем не менее, стыдиться нечего.       Его размышления и мечтания о будущем прерываются прибежавшей Тиа.       — Хозяин, к вам там гость: мистер Малфой. Я впустила его в холл и пригласила в библиотеку.       Филипп недовольно вздыхает, накрывая микроскопы тканью. Разговаривать и тем более выяснять отношения с Драко у него нет никакого желания, но придется соблюсти правила гостеприимства.       — Если вы пришли оправдываться, то оставьте ваши оправдания при себе, — холодно произносит Филипп, входя в гостиную. Драко стоит у камина, задумчиво разглядывая фотографию, сделанную в то самое Рождество, когда они спасли маму. — Я не ваш духовник, чтобы вы передо мной изливали душу.       Драко смотрит на него исподлобья. Лицо его посерело, глаза уставшие и потухшие.       — Мне самому противно от себя, но я ничего не могу поделать — тянет к жизни, к здоровому телу, к радости, я задыхаюсь в Мэноре, понимаешь? Просыпаюсь и распахиваю окно, кажется, будто в спальне смертью пахнет. Столько лет подряд я думал, что вот-вот, еще немного, еще год — и мы одолеем болезнь. Но она одолевает нас, Филипп, ничего не помогает. Как ты думаешь, Астория дождется трансплантации?       — Сейчас ее состояние стабильно плохое, но не ухудшается, — Филипп неуверенно поводит плечом. — Вы же понимаете, что наверняка сказать невозможно. Курс гедиотиса начнем со следующей недели: он поднимет настроение и улучшит самочувствие. Я попробую немного увеличить дозу. Можно совершать недлительные прогулки в парке.       — Если... Если рассматривать худшую перспективу... сколько ей осталось?       — Год. Может быть, полтора.       — Мерлин! — Драко хватается рукой за горло. — Так мало! Ты ведь знаешь, что я люблю ее, я до безумия люблю ее, вот почему я не могу больше выносить ее рядом. Ждать, мучиться, думать, что вот еще один день позади, еще один, что каждый рассвет приближает то время, когда она уйдет, покинет меня, и я останусь наедине со Скорпиусом — что я ему скажу?       — Что в жизни так бывает: люди уходят, уходят по разным причинам, — сдержанно отвечает Филипп, впервые за разговор взглянув на него с сочувствием. — И что необходимо жить дальше, потому что повернуть время вспять невозможно. Но до этого момента еще далеко. Кроме того, при удачной трансплантации костного мозга ремиссия и выздоровление вполне возможны. Минус только в том, что ее необходимо дождаться.       Драко проводит дрожащей ладонью по лицу. Ему хочется верить в слова надежды, но верить страшно.       — Слушай, я пришел поговорить не только о жене. Мэрилин... Мэрилин говорит, что в их департаменте уволены двое магглов, таким образом, восемьдесят процентов работников — волшебники. Сторонники Шарма набирают людей, а Поттер катается в инвалидном кресле.       Филипп вдруг сощуривается, внимательно глядя на Драко.       — Вы ведь не собираетесь менять свою лояльность в очередной раз?       — Твое предположение даже звучит оскорбительно. Неужели ты веришь, что после всего, что ты сделал для моей семьи, я тебя предам? Я — не мой отец.       Филипп отрешенно смотрит на фотографию, потом подходит ближе к Драко и понижает голос:       — Если вам предложат предать меня — соглашайтесь. У вас нет иного выхода. Они сразу же начнут манипулировать здоровьем леди Малфой и безопасностью вашего сына, либо применят Империо — и вытянут из вас все, что им угодно. А согласившись стать шпионом, вы выиграете время. Возьмите. Мадам Помфри передала это мне, но думаю, вам оно больше пригодится.       Драко недоумевающе изучает крошечную склянку с изумрудным зельем, к которой Филипп приделал шнурок, чтобы носить ее на шее.       — Что это?       — Напиток забвения. Выпьете — и никакая сыворотка правды или Империо не смогут вырвать у вас признание. Останетесь ли вы после этого живы? Сложный вопрос.       Драко надевает кулон и прячет его под рубашкой. В простой обстановке гостиной он выглядит настоящим франтом — черный костюм его сидит по фигуре, ботинки начищены до блеска. Никто и не подумает, что внутри у этого человека — выжженная пустыня.       — Прошу прощения, — произносит Филипп, почувствовав вибрацию телефона в кармане. — Я отвечу на звонок.       Доктор Бейл взволнованным тоном сообщает, торопясь, что медсестра Джулия, его любимая помощница, вернулась из отпуска и показала ему фотографию злосчастного назначения, которую сделала сразу же после того, как Филипп передал ей бумагу. Все оказывается так, как он и говорил, и ошибки в назначении нет, а следовательно, отстранение больше не действует.       — Поеду в больницу, — Филипп кладет телефон обратно в карман. — Не беспокойтесь, я привезу настойку на следующей неделе, как обычно. Я не перестану помогать леди Астории даже если вы продолжите ваши омерзительные отношения с другой женщиной. Я хирург, сэр, мы занимаемся телесными недугами, а если вы терзаетесь, идите в церковь. Там вам помогут.       — Черта с два там помогут, — цедит Драко сквозь зубы. — Осудят за грехи и вышвырнут вон. Церковь всегда красит все либо в черное, либо в белое. Думаешь, я там не был? До сих пор ощущаю на себе тот осуждающий взгляд. "В горе и в радости" — прекрасные слова, но совершенно не соответствующие реальности. Католикам особенно легко рассуждать об отношениях: что они о них знают? Им нельзя жениться, а человеку без опыта судить о чувствах другого, опираясь лишь на умные слова из книг, сложновато. Нет, я если и обращусь за помощью, то не к святошам.       ...Лео встречает его широкой улыбкой и от переизбытка чувств больно хлопает по плечу. Филипп сперва собирается рассказать ему о Веронике, но после понимает, что и до Лео легко доберутся, и решает отложить разговор до более благоприятных времен.       — Бейл подписал увольнение Шеридана, — Лео чуть ли не пританцовывает, придерживая стетоскоп. — Даже не верится, что мы наконец избавимся от гадины.       Филипп скептически отвечает:       — Плохо лишь то, что эта гадина была нам знакома, а вот к новому сотруднику придется присматриваться. А что с его протеже?       — Ничего неизвестно. Но ты же понимаешь, что между вами — пропасть. Не удивлюсь, если его рано или поздно отстранят от работы: я нисколько не злорадствую, но медицина — не та область, где принято жалеть студента и всеми силами вытаскивать его из болота. Здесь некомпетентность стоит жизни.       Бейл немедленно загружает Филиппа работой, вручив папки с историями болезней и результатами анализов, и советует начать с посещения Дорсета, еще находящегося в больнице. Через два или три дня его собираются выписать, но прежде придется провести тщательную проверку организма после сложной операции.       — Вы с ума сошли, — Филипп быстро закрывает за собой дверь, заметив курящего у окна молодого человека. — Это больница, бога ради, здесь нельзя курить.       — Помилуйте, мистер Принц, я не затягивался больше недели, — Дорсет усмехается, стряхивая пепел в октябрьскую прохладу. — Доза никотина мне крайне необходима. Вы вроде бы мне жизнь спасли?       — Я врач, это моя обязанность.       — Понимаю. У вас такое каждый день — вы уже привыкли. Мы же, пациенты, переживаем все достаточно ярко, знаете ли. Не доводилось раньше сталкиваться с грузовиком на полном ходу. — Дорсет тушит сигарету в стакане и резко становится серьезным. — Я звонил Фло, она сказала, что вы отвезли ее к себе в ту злосчастную ночь, и больше ни слова мне вытянуть из нее не удалось. Что между вами произошло?       — Господин Дорсет, я не уверен, что...       — Что произошло?       — Ничего того, на что вы, очевидно, грубо намекаете.       — А! Я так и знал, — Дорсет досадливо морщится. — Вы крепкий орешек, верно, господин Принц? Благородный и великодушный мужчина, умеющий контролировать свои страсти.       Филипп хладнокровно снимает стетоскоп с шеи.       — Полагаю, вас мои отношения с мисс Спенсер не касаются, господин Дорсет.       — Я Фло с пеленок знаю, она же в вас без памяти влюблена. — Дорсет послушно снимает рубашку, подставляя под холодный металл свою мощную грудь с заживающим швом. — Неужели она не в вашем вкусе? Она чудесная, поверьте, все, что вы видите — лишь игра. Фло до чертиков боится любить после того, как эта сволочь Сэмми бросил ее у алтаря, но вы кажетесь мне достойным человеком, чтобы разрушить все ее страхи.       Филипп устало вздыхает. Все близкие мисс Спенсер пытаются убедить его, что он обязан во что бы то ни стало ее спасти.       — Проблема в том, господин Дорсет, что я человек, а не пластырь. Вдохните. Выдохните... Вы получили назначение на лекарства? Хорошо. Я выдам вам памятку: никаких интенсивных физических нагрузок последующие шесть недель, также желательно ношение грудного корсета в течение месяца. И пожалуйста, не пренебрегайте посещением врача, ваш случай достаточно сложный, нам нужно обязательно отслеживать динамику выздоровления.       Дорсет внезапно пошло ухмыляется.       — Как по-вашему, секс можно счесть за физическую нагрузку?       Филипп скептическим тоном отзывается:       — Зависит от интенсивности. Но первые две недели я бы рекомендовал строго воздержаться даже от таких, хм, действий.       В конце рабочего дня Филипп, внимательно оглядевшись, заходит в подсобку уборщика, накладывает дезиллюминационное заклинание и возвращается в прошлое — в тот самый день после аварии, когда мисс Спенсер сдала анализ крови по его настоятельной просьбе. Взмахом палочки он отключает камеру в лаборатории и быстро отливает немного материала в чистую, заранее заготовленную пробирку.       ...Настраивая один из микроскопов, Филипп тщетно пытается успокоиться. Пальцы дрожат, поворачивая колесико, и стеклышко с каплей крови едва не соскальзывает на стол. Нервно выдохнув, он приникает глазом к аппарату и несколько секунд спустя громко и ошеломленно стонет: золотистые и серебристые пятиугольные тела проступают перед ним так же явственно, как и семь лет назад в кабинете барона Селвина.       Филипп отклоняется на спинку стула и опустошенно прикрывает глаза.       Все тайное рано или поздно становится явным. Все очевидное всегда лежит на поверхности.       Магия внутри него пытается пробудить магию мисс Спенсер, вот чем объясняются "электрические разряды" при прикосновении. Возможно, именно пробуждение способностей и спасло мисс Спенсер жизнь в недавней аварии, и теперь ясно, что она невольно пыталась трансгрессировать, но трансгрессия произошла спонтанно.       Разумеется, сейчас перед ним лежат два пути: раскрыть правду, каким-то образом сломать магическую печать, наложенную Грейс наверняка ради спасения девочки — и заняться ее обучением, или молчать и исчезнуть из ее жизни.       Второе чревато последствиями вроде тех, где конфедерация, Фабиан и масоны найдут мисс Спенсер вместо него и используют ее в своих целях. А ее психическое состояние слишком нестабильно, чтобы трезво оценивать ситуацию и принимать правильные решения. Но у него еще есть время подумать, какое действие приведет к худшим последствиям и для него самого, и для общества вокруг, и он не собирается пренебрегать советом самого опытного человека, которого знает в своем окружении.       Отец долгое время молчит, характерно заложив руки за спину. Этот его жест означает, что он крайне озадачен и пытается нащупать решение — или выбрать из тех, что возникают у него в голове.       — По твоему следу уже идут, сын, — произносит он неохотно, разлепив губы. — Позавчера нас с Гермионой навестила мисс Блэк: ей показалось, что главный целитель Мунго с излишним усердием вынюхивал в ней магию, и особую магию. И я не думаю, что она ошиблась.       Магические ищейки — волшебники с редким даром, нельзя закрывать глаза на их существование. А раз они идут по твоему следу, то наткнутся и на Флоренс Мракс.       Кончики пальцев Филиппа холодеют.       — С Вероникой все хорошо?       — Разумеется. Я присмотрю за ней насколько хватит возможностей, будь спокоен. — Отец переводит на него тяжелый взгляд. — Филипп, нет иного выхода кроме как приблизить к себе Флоренс и снять с нее магическую печать, иначе это сделают другие. Ее попытка трансгрессии вряд ли осталась незамеченной для тех кто знает, кого искать. Понимаю, ты и сам отверг вариант оставить все как есть, раз ты здесь и спрашиваешь моего совета.       Филипп сосредоточено потирает переносицу.       — Ты всерьез считаешь, что я знаю, как снять печать?       — О тебе речь и не идет. Но Дамблдор определенно знаком с подобной сферой, — с явно выраженным недовольством в голосе произносит отец. — К сожалению, больше нам обратиться не к кому, иначе я бы обязательно обошел его стороной.       — Альбус...       — Ничего не желаю слышать.       — Ты слишком предвзят.       Отец сердито и категорично поджимает губы, и Филипп умолкает, не желая ссориться, только печально сетует вслух:       — Главная сложность заключается в том, что мисс Спенсер отчаянно влюблена в меня, и я только понадеялся, что смог окончательно исчезнуть с ее горизонта. Наше взаимодействие будет очень непростым для нас обоих.       Отец приподнимает брови, будто собираясь произнести что-то едкое, но потом замечает:       — Будь осторожен, сын: вы оба — избранные, и ни один из вас не контролирует свою магию целиком. И помни, что женщина ради любви готова на многое, и особенно — женщина из рода Мраксов.       Филипп медленно прохаживается по комнате, с сомнением качая головой.       — Хорошо, допустим, нам с Альбусом удастся справиться с защитным заклинанием. Но что дальше? Я буду вынужден учить ее магии?       — Боюсь, что так, Филипп, — отец невозмутимо приподнимает плечи. — Отправитесь в Косой переулок, приобретете палочку и возьметесь за основы магии, пойдете вперед шаг за шагом. Только так Флоренс будет готова к возможной встрече со сторонниками Шарма — и с ним самим, если ему удастся выбраться каким-то образом из того небытия, куда ты его отправил. Вдвоем выстоять против этого мерзавца у вас больше шансов, чем в одиночку. Но доверять никому нельзя, помни об этом каждую минуту, проведенную рядом с мисс Спенсер. Она легко может оказаться чьей-то игрушкой или приманкой — сама того не зная. Гляди в оба и навостри уши, где бы ты ни был: дома, в Министерстве или в больнице.       Филипп решает остаться на ужин к радости матери: аптека в такой поздний час уже закрыта, и на окна наложено заклинание иллюзии, так что проходящий мимо человек увидит лишь отблески свечей и неясные силуэты.       — Вероника — чудесная девушка, я за вас рада, но даже не знаю, что еще сказать, вы оба взрослые, а я пропустила большую часть твоей жизни, — мама целует Филиппа в лоб и приглаживает его волосы. — Ты снова оброс, милый, но тебе очень идет.       — Вероника заявила, что дом выглядит до безобразия безвкусно, — Филипп улыбается уголком рта. — Наверное, она права. Некоторые комнаты не тронуты много лет, стоят так, как при жизни дяди Уолтера, я привел в приличный вид только гостиную, спальню и кабинет. И пожалуй, пришло время поменять машину. Мне нужен какой-нибудь просторный семейный вариант, чтобы поместились не только мы вдвоем, но и дети и все прочие вещи.       — Дети? — осведомляется отец заинтересованно. — Я верно понимаю, что ты собираешься явить на свет больше одного ребенка?       Мама поспешно отводит глаза, и Филипп смущается: тема для его родителей достаточно болезненная, так что не стоило ее затрагивать.       — Я мечтаю о двоих. Или троих — зависит, конечно, от желания Вероники и сил ее организма. Я проходил практику в акушерском отделении год назад — поверь, в вопросе количества решение остается исключительно за женщиной. Мы не имеем права даже просить: то, что происходит порой на родах, отбивает у женщин всякое желание попадать в отделение снова, и я отлично их понимаю. Кстати, как себя чувствует Констанция?       — Хорошо, — отвечает мама сдержанно, потянувшись за хлебом. — Надеюсь, малыш дождется тебя на Рождество, не пожелает появиться раньше срока. При мысли, что мне придется принимать роды самой или даже звать доктора, я вся холодею.       За столом повисает неловкое молчание. Неперевернутая страница в жизни родителей лежит между ними невидимой преградой к полной гармонии.       Филипп пытается незаметно переменить тему:       — Вы проверили информацию в справочнике магических семей? Относительно Киллиана и мисс Боунс.       — Да, я наконец-то убедила Северуса, что нам пора выяснить, кто же является настоящей женой его предка, — мама бросает сердитый взгляд на отца, и тот в ответ скептически кривит губы. — И представь себе, ответа нет, вот что самое поразительное.       — Как это нет?       — Имя стерто. Написано "жена" — и примерные годы жизни с вопросительным знаком.       — Чудеса какие-то, — произносит Филипп с недоверием. — Составители справочника не знали имя? Невозможно. Я посмотрю в современном издании: их же, наверное, каждый год печатают...       — И заодно объясни отцу, пожалуйста, что мантию-невидимку необходимо вернуть Поттерам давным-давно.       — Гермиона! — тот чуть повышает голос, раздраженно сдвигая брови. — Оставь Филиппа в покое с этой чертовой мантией. Я верну ее тогда, когда сочту нужным.       Несмотря на сравнительно поздний час, Филипп уступает своему искусительному желанию увидеть Веронику хоть ненадолго и, переместившись в уже полный ночной сонной темноты особняк Блэков, тихонечко стучится в дверь спальни.       Проходят долгие секунды, прежде чем по ту сторону раздаются легкие босоногие шаги и взволнованный голос Вероники спрашивает:       — Айрис, ты?       — Нет.       — Вам должно быть стыдно, Филипп, — горячий шепот проникает сквозь преграду между ними. — Подождите минутку, я сейчас оденусь.       Филипп кротко улыбается в ответ на ее справедливое возмущение и терпеливо ждет, оперевшись о стену. Вопреки словам Драко, он сам не жаждет того момента близости, о котором говорил дядя, он знает, что этот момент наступит в положенное время, так что с гораздо большим вдохновением предпочитает насладиться этим чистым, нежным чувством, не тронутым страстями, когда поцелуй и так ощущается самым верхом блаженства.       Вероника появляется перед ним в домашнем серебристом платье, поверх которого накинута шаль, скрывающая ее хрупкие плечи.       — Я вас разбудил? — виновато спрашивает Филипп, позволяя ей уверенно взять себя за руку и повести в библиотеку.       — Нет, я лежала без сна и думала об Адриане, — Вероника осторожно закрывает за ними дверь, стараясь не шуметь. — И я безусловно рада вас видеть.       — Как вы потанцевали на недавнем балу?       Она лукаво отвечает:       — Я сдержала данное вам обещание: лорду Кавендишу достался лишь гавот, и мне было даже жаль его, по-моему, он растерян и не понимает причин моего отказа от других танцев, но у нас не было возможности поговорить... Я только расстроилась, что танцевала не с вами.       Вероника вдруг умолкает, взглянув на него внимательно.       — Что случилось? У вас такое лицо, будто что-то случилось, и весьма неприятное.       — Ничего.       — Филипп, вы дали мне слово, что будете всегда честны, — Вероника касается ладонью его щеки. — Не забывайте.       Он мрачно отворачивается к камину. Наверное, не стоило приходить к ней в такой час и с тяжелыми мыслями на душе. Но сердце жаждало успокоения, нежности и понимания, и он безрассудно поддался порыву. После того, как Вероника согласилась стать его женой, вечера на Примроуз Хилл стали ощутимо одинокими в своем затаенном ожидании счастья.       — Вы просили меня быть честным и так же просили ничего не говорить о той самой женщине, но эти обещания противоречат друг другу, — наконец произносит Филипп, нарушая сумрачную тишину. В камине медленно догорают поленья. — Сегодня я узнал, что мисс Спенсер — на самом деле сестра Фабиана Мракса, Флоренс Мракс, и она тоже избранная, как и я. Мы связаны магией, все трое. И чтобы мисс Спенсер не попала в руки опасных людей, я должен принять непосредственное участие в ее судьбе.       Выражение глаз Вероники не меняется, разве что в них мелькают призрачные льдинки, но тут же тают.       — Никки, любимая, — Филипп, быстро шагнув ей навстречу, берет ее лицо в ладони и наклоняется к ее губам. — Клянусь, я хочу только одного: быть с вами рядом, стать вашим мужем и обрести спокойную семейную жизнь.       — Я понимаю! — пылко отвечает она, потянувшись к нему. — Я верю вам, но я не верю женщинам. И я благодарна, что вы не стали ничего от меня скрывать. Когда знаешь, что происходит вокруг, страх не превращается в неконтролируемое чудовище, поедающее по ночам... Погодите, погодите.       Она высвобождается из объятий Филиппа и подходит к окну, о чем-то думая. Хризантемы давно отцвели, и сад уже начинает облетать, роняя разноцветные листья на изумрудную траву.       — Вы не знаете, как помочь Адриану? Мальчик не справляется с магией внутри себя, его выбросы происходят непредсказуемо, и я настойчиво советовала Айрис найти человека, который бы объяснил мальчику, как сдерживать себя, но она запретила мне думать об этом. Ей кажется, что поскольку у нее несколько раз получилось урезонить его лаской, то она на верном пути. Но это совсем не так!       Филипп выслушивает ее торопливый рассказ о недавнем происшествии в детской и разделяет ее опасения: Адриан, конечно, не имеет никакого отношения к избранности, но он опасен именно своим неумением сдерживать гнев и злость, он ревнив и злопамятен. И Айрис усугубляет положение тем, что уделяет ребенку не так много времени, как требуется, но, к сожалению, в восемнадцатом веке на воспитание детей смотрят совсем иначе, чем в двадцать первом.       — Вы станете замечательной матерью, — произносит Филипп нежно, и щеки Вероники алеют в ответ. — Поговорите с мадам Лестрейндж, полагаю, она действительно знает тех, кто сведущ в подобных областях. А теперь... могу я вас поцеловать?       Ее губы, доверчивые и нежные, с трепетом отвечают на его прикосновение. Запах фиалковой воды обволакивает их обоих, на мгновение погружая в беспечный мир грез.       — Я ведь в самом деле попросила Кастора положить мои деньги в Гринготтс, я вам сейчас напишу расписку, и вы проверите, лежат ли они на счету, — Вероника вдруг отстраняется и, весело сверкнув глазами, подбегает к столу, быстро хватает перо и обмакивает его в чернильницу. — Брат счел меня сумасшедшей, но возражать не стал. В конце концов, приданое принадлежит мне.       Филипп искренне смеется, рассматривая протянутый ему листок тонкой бумаги.       — Вы так и остались проказницей, любимая. Как же мне это нравится! Хорошо, я при удобном случае загляну в Гринготтс и проверю, удалась ли ваша шалость.       Вероника с довольным выражением лица садится на кушетку и произносит:       — Покажите мне еще раз наш дом, пожалуйста. После того, что я узнала о вас и мисс Спенсер... мне понадобится чем-то себя занять, иначе я... Начну потихонечку продумывать облик комнат, а потом делиться с вами соображениями.       — Прекрасная идея, — Филипп садится рядом с ней и достает телефон. — К сожалению, нынешний будуар мисс Принц совсем не сохранился — видимо, потомки сочли его не слишком подходящим общей атмосфере дома.       Вероника шепотом отзывается:       — Знаете, я их не осуждаю.       И они оба виновато смеются.