И грянул гром

Сибилла

      Утром, непривычно теплым для конца сентября, Сибилла тихо спускается в библиотеку до завтрака. Ветер играет тонкой шторой слегка приоткрытого окна, принося соленый запах моря, и солнечные блики, соревнуясь друг с другом, скачут по темным и желтым корешкам книг.       Побродив между невысоких стеллажей, Сибилла на несколько мгновений задерживается у письменного стола с лежащими на нем чертежами. Очевидно, Эйвери оставил их здесь, чтобы свериться с историческими источниками. В основном на них изображены планы древнеримских вилл, амфитеатров и общественных зданий, тщательно прорисованных, с пронумерованными комнатами и даже окнами.       — Справа от вас — та вилла, где обнаружили фрески с Троянской войной, — голос позади заставляет Сибиллу крупно вздрогнуть и выпрямиться. — По моим подсчетам, там внутри расположены еще три помещения, ждущие, чтобы их освободили от земли. Проверим мое предположение в ближайшие дни, но опыт подсказывает, что я не ошибаюсь.       Она неохотно оборачивается: Эйвери, попыхивая сигарой, стоит в дверном проеме, лениво опираясь о белоснежный косяк в форме колонны. Он гладко выбрит и причесан, и короткие ногти на пальцах, держащих сигару, до блеска отполированы.       — Чертежи очень аккуратные, — невольно замечает Сибилла, перебирая бумаги. — Откуда у вас взялся подобный навык?       — Закончил архитектурный колледж. — Эйвери выпускает струйку дыма в воздух, и Сибилла морщится, не перенося терпкий запах табака. — Видите ли, когда я, будучи ребенком, застал свою мать в постели с другим мужчиной, я вполне естественно испугался, опрометью убежал в библиотеку — и открыл первую попавшуюся книгу. С тех пор каждый раз, когда дома происходило некое непотребство, я рассматривал чертежи и схемы: они меня успокаивали, а ребенком я был впечатлительным. Мысль, что в жизни есть хоть что-то прочное, немного ободряла меня и вселяла надежду.       — Не могли бы вы не курить в моем присутствии? — Сибилла чуть приподнимает подбородок, показывая, что ей плевать. — Мне плохо от запаха.       Эйвери немедленно тушит сигару в хрустальной пепельнице, проходит к окну и распахивает обе створки, впуская внутрь бодрящий морской воздух.       — Как вам будет угодно. — Он приближается к ней и, взяв за руку, не то почтительно, не то насмешливо целует ладонь, и Сибилла содрогается от отвращения. — Вы, напротив, приятно пахнете. Разделяю ваш выбор лавандовой воды, она вам подходит по духу. Лаванда, знаете ли, очень неприхотлива, растет под солнцем и на утесах, попробуй от нее избавиться. Пойдемте завтракать, стол уже накрыт. Вам нравится здешняя кухня?       Сибилла смеривает его внимательным взглядом. Он пытается вести обыденный разговор, будто не играет с ней, как кот с мышкой.       — Необычная.       — Да, для англичанина. Но крайне изысканная, а при этом невероятно простая. Дары моря, местные фрукты и овощи, домашнее мясо. Ничего лишнего.       Эйвери делает шаг в сторону столовой, но Сибилла негромко протестует:       — Я еще не выбрала книгу.       — В самом деле. Ну, что же вы предпочитаете, дорогая?       — Практически все, что написано хорошо. Не выношу дурно написанную литературу.       — Познакомитесь с Платоном?       — Я читала всю греческую философию.       Эйвери смотрит на нее с нескрываемым любопытством и восхищением.       — Мадам Лестрейндж обвела меня вокруг пальца, черт бы ее побрал. Она уверяла, что вы дуреха с ужасными манерами и чепухой в голове, а вы прекрасно воспитаны, умеете держать себя, вдобавок умны и начитаны. Честное слово, я завидую самому себе. Раз Греция вас уже не удивляет, попробуйте взяться за Торквато Тассо. Вы слышали о нем?       Сибилла отрицательно качает головой. Эйвери достает с левого со стороны окна стеллажа книгу в красном кожаном переплете и протягивает ей:       — Верю. В таком случае вот, возьмите: "Освобожденный Иерусалим". Вам будет полезно прочесть его перед тем, как мы отправимся в Персию ближе к январю.       За завтраком они оба молчат. Эйвери читает утреннюю газету — на итальянском, Сибилла же занимает себя тем, что пробует закуски, поданные к омлету: пармскую ветчину, оливки, подсушенный хлеб с паштетом, сочные помидоры с каким-то солоноватым сыром.       — Миссис Ванцетти сейчас принесет все необходимое для вашей работы на раскопках, — наконец произносит Эйвери и, поднявшись и обойдя стол, склоняется к шее Сибиллы и целует ее. — Вы начинаете разогревать мое воображение, дорогая. Одно дело — уложить в постель жадную до денег шлюшку или богатую дурочку, другое — женщину, которой хорошо знаешь цену.       Сибилла замирает от этих омерзительных прикосновений и, затаив дыхание, ждет, когда Эйвери выпрямится и отойдет от нее к столику, чтобы взять позолоченный портсигар.       — Даю вам полчаса, дорогая, не больше: я пока покурю у себя в кабинете, чтобы не раздражать вас дымом.       Сибилла молча поднимается к себе, где миссис де Ванцетти уже собирает в огромную папку листы бумаги, краски, цветную пастель и остро наточенные карандаши. Рядом стоит складной низенький стульчик, достаточно прочный, чтобы выдержать женщину стройной комплекции.       — Благодарю вас, здесь именно то, что я бы приобрела сама, — произносит Сибилла удовлетворенно, потом, поколебавшись, добавляет: — Вы вчера разве не слышали, как я вас звала?       — Все, что происходит между вами и хозяином за закрытыми дверьми, меня не касается, — равнодушно отвечает экономка и поправляет перчатку. — Хозяин любит забавляться с женщинами, я удивлена, что вас он до сих пор не тронул, следовательно, изучает — или уж приглянулись вы ему больше других, что редкое явление. Он не привык церемониться, поверьте. На невольничьем рынке он был бы самым опытным покупателем, при этом весьма пристрастен, щепетилен и брезглив. Женщины сами от него без ума, но он избирателен, очень избирателен.       Демонстративно повернувшись к ней спиной, Сибилла забирает неудобную папку, стульчик и спускается вниз, в мраморный холл. Что же, миссис де Ванцетти можно навсегда вычеркнуть из списка людей, которых можно склонить на свою сторону. Но ее позиция понятна: хочешь сохранить должность, так помалкивай и делай вид, что ничего не замечаешь.       Эйвери подает Сибилле руку, помогая сесть в экипаж, и кучер, цокнув языком, трогает пару серых лошадей.       Эйвери, будто передразнивая его, несколько раз цокает, жадно поглядывая на Сибиллу.       — Одобряю, так сказать, то, что вы ревностно скрываете под платьем.       Она непонимающе дергает плечом.       — Неужели все ваше отношение к женщине сводится лишь к одной пошлой и низменной цели: лечь с ней в постель?       — Зря, совершенно зря вы называете близость пошлой, но это от неопытности и от той несусветной чуши про невинность, которую вкладывают все матушки в головы своих дочерей, — Эйвери надвигает шляпу на лоб, закрываясь от солнца, а Сибилла раскрывает ажурный белый зонтик. — Любовь — искусство не меньшее, чем создание фресок и скульптур, это сложное слияние двух тел и душ. Если тела красивы, то прибавьте к этому еще и нотку эстетики. Впрочем, рубенсовским телам я бы категорически запретил слияние под страхом смерти: нет ничего отвратительнее, чем подпрыгивающий жир тушки весом в триста фунтов.       Сибилла морщится от неприязни и переводит взгляд на бирюзовую голубизну моря. Бриз подхватывает ее локоны, щекочет шею, утешающе напевает: "однажды ты сбежишь от него".       — У вас извращенные наклонности.       — Не отрицаю. Я их принимаю и понимаю, использую для собственной выгоды. Все мы должны прилагать максимальные усилия, чтобы занять лучшее положение в жизни. — Эйвери расслабленно откидывается на подушку и сдвигает шляпу так, что полностью скрывает лицо. — Послезавтра мы с вами поедем на прием, так что, надеюсь, вы выберете один из самых эффектных нарядов и будете вести себя достойно, иначе — сами знаете — дома вы получите сполна.       Сибилла презрительно щурится.       — Вы настоящий мерзавец.       — И я снова не отрицаю, дорогая. Как только признаешься перед самим собой, сразу наступает облегчение. — Эйвери улыбается краем губ, виднеющихся из-под шляпы. — Не стоит пытаться быть благородным рыцарем, если судьба уготовила тебе роль соблазнительного негодяя. Мой путь и так достаточно сложен, чтобы превращать его в абсолютно недоступный. Археология требует гибкости, которая рыцарям не присуща.       Сибилла вопросительно произносит:       — Но я не сделала вам ничего дурного. За что вы задумали сломать меня?       Эйвери приподнимает шляпу на мгновение, зажмурив один глаз:       — Сломать? Упаси господь. Я вас захотел, вот и все. И я вас получу.       На раскопках невозможно пыльно и удушающе жарко, ни единой тени не видно из-за полного отсутствия зелени: вокруг только песок и земля. Эйвери, эффектным движением выпрыгнув из экипажа, свистом призывает на помощь одного из рабочих и приказывает ему принести вещи Сибиллы на виллу, а сам снимает и аккуратно складывает камзол, оставаясь в расстегнутой у воротника рубашке и простых коричневых брюках.       Сибилла же, надев и завязав серый передник, спешит устроиться в прохладе полузасыпанной землей виллы, установив стульчик поближе к фрескам и амфорам, и просит зажечь еще несколько свечей.       — Вам удобно? — интересуется Эйвери под сосредоточенным взглядом испанского инженера. — Превосходно. Тогда оставляю вас наедине с древним искусством, а нам пора заняться освобождением следующих комнат.       Тщательно перерисовывая изображения,       Сибилла любуется красками, несколько потускневшими за века, но все еще достаточно яркими, чтобы восхитить умениями давно ушедших людей. И какими умениями! Иногда ей кажется, что они обладали некими тайными знаниями, недоступными в нынешние времена. И ведь они жили, мечтали, любили, не подозревая, что их жизнь оборвется так внезапно.       Эйвери к ее удивлению трудится вместе с остальными рабочими, не гнушаясь тяжелого труда, как будто он не хозяин, но раб: таскает тачки с землей, копается в ней, вытаскивая предметы, возможно, имеющие ценность. Волосы его покрыты пылью и грязью, руки — по локоть в земле, но выражение лица явственно говорит о том, что он испытывает истинное удовольствие от процесса.       Странно, что в человеке могут сосуществовать две совершенно противоположных личности. Впрочем, господин Снейп утверждал, что людям удобнее выдавать себя за тех, кем они не являются по ряду причин, но зачастую они настолько вживаются в роль, что уже неотделимы от нее. С другой стороны, у Эйвери есть определенные стремления в жизни, которых у нее самой нет, и Сибилла впервые глубоко задумывается о том, что увлекает ее помимо навязчивой идеи отомстить за убийство брата. Неаполь показал ей самое главное: мир огромен, разнообразен и причудлив, а она даже не понимает, что с ним делать, где ее место в нем, ведь провела большую часть жизни взаперти в особняке Блэков или на тренировках с господином Снейпом. Блэки! Только пожилая леди Блэк и Вероника — те, кого она действительно любит. Ни Кастор, ни тем более Айрис никогда не обращали на нее внимания, так что они наверняка, хоть и тайно, но были рады в конце концов избавиться от ее общества.       — Вы закончили? — голос Эйвери мягко звучит над ухом Сибиллы. — Нам пора возвращаться домой, дорогая. Собирайтесь, я пока верну себе человеческий вид. Роберто! Принесите мне ведро воды.       Сибилла бережно складывает рисунки и остальные принадлежности в свою пахнущую кожей папку, все еще размышляя о настоящем и будущем. Если бы Эйвери оставил свою навязчивую идею овладеть ей, она бы нашла его компанию более или менее сносной — по той лишь причине, что он деятелен и посвящает себя нужному и важному делу, вне зависимости от того, что получает взамен. Сибилла подозревает, что есть некая двойная подоплека в его интересе к археологии: вряд ли это деньги, нет, скорее всего, он охотится за какими-то легендарными сокровищами из давно забытых книг. Что же, это в любом случае не так уж и плохо — до тех пор, пока он не причиняет никому зла. Но его извращенная натура не оставляет им ни единого шанса общаться на равных.       — Вам помочь, синьора? — инженер приближается к ней тяжелой поступью. Слова он произносит с неаполитанским акцентом, так что в них приходится вслушиваться.       — Нет, но благодарю вас за предложение, — поспешно отвечает Сибилла, завязывая ленты. — Впрочем, если бы вы вынесли наверх вещи, мне было бы удобнее взобраться по лестнице самой. Я боюсь запутаться в юбках.       Инженер молча выполняет ее просьбу, наблюдая за ней из-под нависших век.       Оказавшись под палящим и ослепляющим солнцем, Сибилла на мгновение зажмуривает глаза, слыша вокруг себя кипящую суету раскопок. Мертвый город вновь возвращается к жизни, ярд за ярдом открываясь взорам, поражая своим былым величием и напоминая живым о спящей невдалеке угрозе.       Эйвери, обнаженный по пояс, со скрученным в жгут полотенцем на загорелой шее и мокрыми волосами, останавливается напротив нее в нескольких шагах и нарочито участливо интересуется:       — Все в порядке, дорогая?       — Немного душно, я не привыкла к такому жестокому солнцу.       — Как только выедем из котлована, вам станет легче, — обещает он, вешает ее папку на свое крепкое мускулистое плечо и легким движением подхватывает стул. — Если кружится голова, обопритесь о меня.       Сибилла цедит сквозь зубы, понизив голос:       — Обойдусь.       Но обещание Эйвери оборачивается правдой: стоит лошадям неторопливой рысью подняться на каменистую дорогу, вьющуюся вдоль побережья, как в лицо ударяет свежий ветерок, и головная боль вместе с поступающей тошнотой постепенно проходит.       Эйвери нетерпеливо достает ее рисунки, придерживая их так, чтобы тот же самый вредный ветер не похитил их, и с восхищением покачивает головой, присвистнув.       — Великолепно, у вас есть чувство пропорции, так что получилось даже красивее и точнее, чем я ожидал. Вы превосходный помощник, дорогая. А как изящно у вас вышла амфора! Наш прошлый рисовальщик совсем никуда не годился, а вы — божий подарок.       Сибилла язвительно отзывается:       — Вы верите в бога?       — Даже самый отъявленный грешник имеет право на веру.       — В конце концов, ад — большой, места всем хватит.       Эйвери смеется и продолжает разглядывать ее рисунки почти до самого дома, пронумеровывая их один за другим красным карандашом.       ...Подготовка к балу занимает не меньше времени, чем в Лондоне. С самого утра горничная вместе с миссис де Ванцетти крутятся вокруг Сибиллы, сперва приготовив ванну с травами, затем увлажняют руки и шею ароматным розовым маслом, укладывают волосы так, как их носит неаполитанская знать — а ля фонтанж, с розовым кружевом и жемчугами, — и наконец облачают в подоспевшее от модистки платье из пурпурного атласа с вышитыми на корсете золотыми птицами и огромными неудобными рукавами.       — Прекрасной женщине — прекрасный подарок, мой свадебный вам, дорогая. Я берег его как раз для подобного случая, — Эйвери с одобрением встречает ее в холле и бесцеремонно щелкает замочком на маленьком бархатном футляре. — Нравится?       Сибилла рассматривает поблескивающее в приглушенном свете свечей рубиновое колье в золотой оправе.       — Ваша щедрость бесполезна: меня невозможно купить.       — О, дорогая, я уже вас купил, — весело возражает Эйвери. Сам он одет очень элегантно, как истинный джентльмен, выбрав белый бархат для камзола и повязав черный шарф на шею. — Теперь же я вас балую, только и всего. Вы зря полагаете, что я абсолютный тиран. Повернитесь, я надену его лично на вашу тонкую шею, которую так и хочется истерзать поцелуями.       Усадив Сибиллу в экипаж так, чтобы не измять платье, Эйвери принимается перечислять имена приглашенных гостей, заметив довольно горделиво, что на приеме ожидают и его величество, а следовательно, им непременно нужно подойти и засвидетельствовать свое почтение.       Сибилла слушает внимательно, глядя на темный, местами плохо освещенный город за стеклом. Господин Снейп всегда говорил: "Знай своего врага лучше, чем своего друга. Знание — сила. Чем ближе ты к врагу, тем больше его болевых точек тебе известно, тем сильнее ты сможешь ударить в нужный момент".       Вот только приблизиться к своему врагу она может одним способом: лечь с ним в постель. И эта жуткая мысль все еще железной хваткой сдавливает ее изнутри своей неотвратимостью. Рано или поздно Эйвери добьется своего, ей не избежать этой отвратительной участи. Тогда она будет презирать саму себя до конца своих дней.       Неаполитанский двор настолько же не похож на лондонское светское общество, насколько райская птица не похожа на воробья. Только опыт и понимание, как себя держать, помогают Сибилле не растеряться среди пестрых и причудливых нарядов дам и их кавалеров. Широкие юбки, яркие перья на головах одних и ткань, украшенная лентами — на других, драгоценные камни, разноцветные веера, — и сочные, темноглазые и темноволосые женщины, хорошо сложенные и знающие, чего они стоят. Англичанки несомненно поблекнут на фоне этих самобытных красавиц-южанок.       Сибилла невольно держится поближе к Эйвери и старается не опускать голову, ведя себя как можно более расслабленно и спокойно. Но незнание итальянского мешает ей полностью справиться с волнением, и только когда Эйвери, чуть наклонившись к ней, горячим шепотом сообщает, что ее появление вызвало всеобщий интерес, с некоторым облегчением выдыхает.       Король, занимающий место в большои кресле, стоящем на возвышении в противоположном конце огромного зала, оказывается невысоким, худым и весьма некрасивым человеком тридцати с небольшим лет. Миссис де Ванцетти отзывалась о нем с подлинным восторгом как о монархе, воплощающем в жизнь идеалы просвещенного абсолютизма и живущем ради благополучия Неаполя.       — Перед вами один из немногих монархов, небезразличных к древностям и не глухих к воззваниям несчастных археологов, — Эйвери смотрит на короля с большим уважением. — Разумеется, дворец в Портичи требует докладывать обо всех ценных находках, но золото умеет заставить нужных людей хранить молчание. Известный вам инженер доносит обо всех предметах сперва мне, а уже потом вездесущему королевскому проныре-археологу.       — По-моему, вы не должны одобрять политику его величества, — ядовито замечает Сибилла, изящно раскрывая веер. — Говорят, он выгнал из города тысячу непристойных женщин. Этак вы останетесь без ваших низменных развлечений.       Эйвери довольно усмехается.       — Что мне действительно в вас нравится, так это то, что вы не корчите из себя невинную добродетель. Язычок у вас острее моего, и это очень возбуждает. Идемте, дорогая, скажем королю пару-тройку комплиментов.       Его величество оценивающе разглядывает Сибиллу в лорнет, неприятно щурясь, потом протягивает ей щуплую руку с массивными золотыми перстнями.       Сибилла легонько касается ее губами и тут же делает шаг назад, чтобы присесть в реверансе. Да, пожалуйста, пусть все смотрят только на нее: чопорную англичанку с безупречными манерами. Она гордится своей национальностью, своей преданностью туманам и сырости, проливным дождям и злым вьюгам. И это чувство гордости открывается ей впервые, вдали от белых скал Дувра.       — Добро пожаловать к моему двору, синьора Эйвери, надеюсь, вам пришелся по душе Неаполь?       — Ни один город не сравнится с ним по колоритности, ваше величество. Он завораживает и пленяет.       — Правда, правда. Что же, синьор Эйвери, обнаружили ли вы что-нибудь необыкновенное в последнее время? Мой музей в Портичи ждет новых экспонатов, а вы докладываете об одних амфорах, ложках и пустых черепках.       Эйвери достает из внутреннего кармана небольшой тубус и протягивает королю.       — Взгляните, ваше величество: моя жена зарисовала фрески на одной из вилл, где сейчас ведутся раскопки. Разве они не чудесны?       — Великолепны. Рисунок тем более достоин похвалы, не каждый сумеет передать настроение древних изображений. У вас талант, синьора Эйвери. Неужели Троянская война? Что же, женщины во все века разжигали мужские сердца. Я обязательно приеду взглянуть на фрески, если выдастся несколько свободных часов. У меня недавно родился сын: я так счастлив его появлению, что провожу возле него все свободное время.       Поклонившись его величеству, Эйвери деловито отводит Сибиллу в круг дам, прячущих свои улыбки за краешками вееров, и оставляет ее одну среди совершенно незнакомых женщин. Сибилла натянуто улыбается им, краем глаза провожая мужа, торопливо исчезающего в толпе придворных со странного вида господином в черном камзоле и круглых очках на толстом носу. Кто этот человек?       — Вам очень повезло, душа моя, — тщательно выговаривая слова, произносит одна из дам в голубом наряде, раскованным жестом пожав ее ладонь. Сибилла вспоминает, что она носит титул герцогини Корсини. — Синьор Эйвери завидный мужчина, мы здесь все немного от него без ума, правда, Сесилия?       — Истинная правда, синьора Луиза, — отвечает та мечтательно, воздевая глаза к расписанному в стиле барочной живописи потолку. — Как вы устроились, синьора Эйвери? Ваша вилла, помнится мне, на самом краю города, на высокой скале у моря? О ней ходят разные таинственные слухи. Говорят, там водится призрак бывшей возлюбленной синьора Эйвери, бесследно пропавшей пять лет назад. Тело бедняжки так и не нашли.       Сибилла равнодушно приподнимает брови. От миссис де Ванцетти она знает, что местная аристократия ставит себя выше короля и находится в нескончаемой борьбе с ним и церковью за власть.       — Уверяю вас, синьоры, никаких призраков в доме нет. Кроме того, появись они — расправиться с ними не составляет большого труда.       — Оригинально! — Дама в голубом встряхивает головой и поднимает указательный палец, призывая всех прислушаться. — Музыканты идут, вы слышите музыкантов? Скоро начнутся танцы. Как жаль, синьора Эйвери, что ваш муж опять куда-то исчез. Наверняка решает неотложные вопросы относительно своих раскопок. Он ужасно увлекающаяся натура! Постоянно появляется то здесь, то там с совершенно изумительными открытиями, всегда чудесно выглядит, всегда обходителен. Если и остался в мире последний настоящий рыцарь, так это он. Законы куртуазной любви ему вовсе не чужды!       Сибилла оставляет это неестественное восклицание без ответа, сочтя неаполитанское общество еще более искусственным, чем английское. Притворство и лесть существует при любом королевском дворе, но такую фамильярность в общении и непосредственность она встречает впервые. Возможно, само общество давно привыкло к такой якобы "близости" между собой и не считает нужным держать расстояние даже при первой встрече.       — Я вас передам в руки графа Ланцетти, он как раз направляется к вам, — герцогиня покровительственно касается веером ее плеча. — Он давний поклонник трудов вашего мужа, и сам является членом неаполитанского археологического общества, так что вы найдете общий язык.       Поклонившись им обеим, граф Ланцетти незамедлительно приглашает Сибиллу на танец при первых же звуках мазурки, и Сибилла вынужденно соглашается, не желая показаться ему невежливой. Кружась в танце, она с огорчением думает, что и среди знати не отыщется женщины, что могла бы стать ей подругой и помощницей, и это объяснимо. Чужаков редко принимают с распростертыми объятиями, еще реже превращают их в друзей. Она по-прежнему одна, без всякой поддержки и даже блеклого проблеска надежды на побег. Но если ей удастся бежать — она не вернется в Лондон, она отправится прямиком в колонии, отыщет МАКУСА и вступит в их ряды, обрушит возмездие на Элизабет и после уже поймет, что делать с оставшейся жизнью. Но на все нужны деньги, а у нее их нет — разве что... разве что продать рубиновое колье, потом, незаметно, и сделать это до того, как они соберутся в Персию.       Ее кавалер — граф Ланцетти — при всей своей улыбчивости и обходительности довольно быстро обнажает неприятную натуру, чересчур напористо ухаживая за Сибиллой не только во время танца, но и после него, не давая ей и шагу ступить без него. Начав с совершенно невинных вопросов о раскопках и находках, он понемногу начинает подступать все ближе к ней, задерживая ее ладонь в своей и недвусмысленно поблескивая глазами. Сибилла пытается уклониться от его преследования в круге дам, но те, повернувшись к ней своими крепкими южными спинами, лакомятся поданным мороженым и фруктами.       — В английском обществе наверняка не найдется столь горячих сердец как мое, синьора Эйвери? — шепчет ей на ухо граф, взяв с подноса ветку винограда. — Я знаю все о вашем муже, я давно слежу за ним: он любит великолепных, дорогих, изысканных шлюх — и только, так что бросьте рисоваться и выдавать себя за благородную даму, подарите мне еще один танец сегодня, а завтра — тайную встречу. Вы знаете одну церковь на окраине Неаполя, что выходит на пристань?       — Я вас прошу меня оставить в покое, — Сибилла хмурится, жалея, что под рукой нет палочки. — Вы низкий человек, раз позволяете себе так легко оскорблять женщину. Я полагала, что приятно побеседую с вами, но я ошиблась и теперь хочу остаться одна, синьор.       Граф Ланцетти пропускает ее просьбу мимо ушей, только придвигаясь ближе и словно намеренно пытаясь скомпрометировать ее на глазах у всех присутствующих. Оступиться один раз достаточно, чтобы дать повод для сплетен на год вперед — такое не прощается ни в одном обществе. Она совсем не удивится, если выяснится, что ситуация была построена заранее и блестяще разыграна по ролям.       — Моя жена, кажется, ясно выразилась, — голос Эйвери раздается за ее плечом, и Сибилла впервые признается сама себе, что рада его видеть. — Граф, будьте добры, идите-ка вы отсюда ко всем чертям, пока я не свернул вам шею.       Благородное лицо графа Ланцетти мгновенно преображается, из холеного и наигранно добродушного становясь перекошенным от ярости. Боже, что на самом деле они не поделили с Эйвери?       — Ваша жена...       — Одно неверное слово — и вы пожалеете, что произнесли его, клянусь, — тон Эйвери становится зловещим и угрожающим. — Я никому не позволю оскорблять мою женщину, хоть самому дьяволу. Если вы вдруг решили свести счеты, сводите их лично со мной, граф. Я в любое время дня и ночи к вашим услугам. Вы устали, дорогая, хотите поехать домой?       В экипаже первые минуты они молчат, а потом Эйвери, вальяжно вытянув вперед ноги насколько это возможно в тесном пространстве, с любопытством спрашивает:       — Итак, что вам успели обо мне рассказать? Помимо того, разумеется, что я ловко кружу женщинам головы и вам со мной несказанно повезло.       — Что в доме живет призрак вашей возлюбленной.       — А! — он досадливо морщится. — Я надеялся, что они оставят эту историю на следующий раз, но, очевидно, вы их неприятно поразили своим прекрасным обликом. Местные аристократки — истинные фурии, будьте с ними осторожнее. В лицо они вам улыбнутся, но за спиной вполне способны воткнуть стилет прямо в сердце — в буквальном смысле слова. Что до призрака — он в самом деле там водился год или около того, пока я не избавился от него при помощи сложного темномагического заклинания, так что можете спать абсолютно спокойно, дорогая.       Сибилла пронзает его взглядом.       — Вы ее убили, верно? Ту девушку?       — Можете отныне называть меня Синяя борода. Вам ведь запрещается входить в мой кабинет, помните?       — Прекратите издеваться.       — Дорогая, отложим историю до того момента, когда ее рассказ придется кстати. — Эйвери кладет ногу на ногу. — Теперь отвечайте честно, я все равно увижу, если вы солжете: граф Ланцетти вас оскорбил? Он давно завидует моим успехам в Геркулануме и ждет любого удобного случая, чтобы совершить какую-нибудь мерзость.       Сибилла нервно сглатывает. То, как он защитил ее на приеме, до сих не укладывается в ее голове. В какой момент этот человек настоящий? У нее совершенно отсутствует жизненный опыт, чтобы хорошо разбираться в людях. Все, что она умеет — сражаться, лгать и варить яды, и по всем этим предметам она получала свое неизменное "превосходно".       Сибилла неохотно разлепляет губы:       — Граф сказал, что я ваша очередная шлюха, а после невозмутимо пригласил на тайную встречу в церковь на пристани.       Эйвери со свистом втягивает воздух.       — Подлец! Завтра же вызову его на дуэль.       — Вы с ума сошли, — Сибилла смотрит на него недоверчиво и растерянно. — Из-за меня?       — У меня есть шлюхи, дорогая, но жена у меня только одна — и повторюсь, я не позволю никому, даже святому Папе Римскому, унижать ее словом или поступком. Это право принадлежит исключительно мне одному. — Эйвери тянется к шнурку, приказывая кучеру остановиться. — Мы практически добрались до дома, но взгляните, какая чудная ночь! Хотите выйти искупаться при луне или подождете меня в экипаже? Обещаю, я не притронусь к вам. Ну же, решайтесь: такого случая может больше не представиться. Осень наступает на нас, через неделю-другую погода начнет портиться.       Желание погрузиться в объятия соленой теплой воды перевешивает всякую внутреннюю осторожность, и Сибилла позволяет снять с себя одежду вплоть до нижнего тонкого платья, доходящего до щиколоток.       Эйвери нисколько не беспокоится о том, что она видит его: он раздевается до нижнего белья и сразу же заходит в темную воду, шелестящую у песчаного берега. Зайдя по пояс, он оборачивается и властным жестом приглашает Сибиллу последовать за ним, но она все еще колеблется, пробуя босой ногой уже остывший к ночи песок. Господин Снейп сказал бы только короткое "Дура!" — и оказался бы прав. Но назад уже не повернешь.       — Ничего не бойтесь, когда я рядом с вами, — видимо, Эйвери полагает, что его громкие слова обязательно вселят в нее уверенность. — Идите же ко мне, сделайте хоть шаг вперед. Ну?       Сибилла храбро делает сразу два и покрывается мурашками от теплого прикосновения морской воды, принимающей ее и обнимающей ее. Оттолкнувшись ото дна, она с наслаждением проплывает несколько футов, не смущаясь, что намочила волосы, а потом возвращается к берегу и, повторив свой маленький маршрут несколько раз, устало останавливается напротив Эйвери.       — Вода совсем не похожа на озерную, — сообщает она с восторгом. — Она намного плотнее и словно держит тебя, не давая утонуть. И ужасно соленая.       — Вы и плаваете отлично. — Эйвери проводит ладонью по мокрым волосам. — В вас есть один крошечный изъян: ваше дикое упрямство относительно мести. Допустим, вы убьете того, кто сделал вас сиротой, что предпримете дальше?       — Я подумаю об этом потом, постояв над трупом врага, — Сибилла любуется лунной дорожкой, мерцающей на дрожащей поверхности моря.       — Потом будет поздно. В жизни следует ставить несколько целей, отличных друг от друга, потому что после выполнения одной вы почувствуете зудящее опустошение. А если все поставить на кон ради одной цели, то после можно вообще потерять смысл жизни.       — Как красиво здесь ночью, — произносит Сибилла, не собираясь поддерживать этот странный разговор и слабо раздражаясь от того, что он ее цепляет. — Я бы сегодня не ложилась, так бы и плавала до самого рассвета.       Эйвери не отрывает вожделенного взгляда от ее тела и, протянув руку, касается затвердевших сосков, просвечивающих сквозь намокшую ткань платья.       Сибилла немедленно делает шаг назад, но Эйвери, резко мотнув головой, ловит ее в воде, подхватывает на руки и несет на берег, как морской бог, наконец поймавший свою нереиду в сети.       Сибилла отбивается от него, и когда он опускает ее на песок, тяжело дыша от возбуждения, она пытается вывернуться и ударить его, но ничего не выходит. Он сильнее ее, и без магии ей с ним не справиться. Все волшебство ночи исчезает, вышвыривая ее в жестокость реальности.       — Я не сделаю вам больно, если вы успокоитесь, — уверяет он горячо, приникая к ее груди губами, пригвождая ее ладони к песку. — Вы моя, вы должны стать моей целиком, вы принадлежите мне, поймите...       — Вы мне обещали! Тогда, в экипаже... Вы мерзавец, мерзавец, — Сибилла силой заставляет себя не зажмуриться, не сдаться, когда он лихорадочно задирает ее подол высоко, добираясь пальцами до напряженного и испуганного тела. — Вы обещали!       Его грудь вздымается так же судорожно, как ее собственная, и глаза их, встретившись, пронзают друг друга яростными взглядами.       — Вы обещали мне, — уже шепотом повторяет Сибилла, задыхаясь от бессилия и нахлынувшего отчаяния, и небо с рассыпанными на нем звездами и силуэт Эйвери, заслоняющий его, становятся невероятно четкими, врезаются в память.       Бессвязно выругавшись, он откатывается в сторону и некоторое время лежит неподвижно с широко раскинутыми в стороны руками. Сибилла сильно трясущейся, грязной ладонью вытирает слезы, беззвучно катящиеся по щекам, и пытается встать, но ноги ее не держат.       — Я дам вам две недели, — глухо проговаривает Эйвери, продолжая лежать не двигаясь и смотреть на огромную луну. — Или вы наберетесь смелости и придете ко мне в спальню сами, или я получу желаемое любым приятным мне способом после истечения срока. Вы должны понять, Сибилла, что в мире есть вещи гораздо важнее, чем ваша месть.

Гермиона

      — Глядите, как живут подобные мне, — цедит сквозь зубы оборотень, отталкивая ее от себя. — Рискую своей семьей каждый месяц, своей работой и жизнью. И не имею никаких прав! А вы все изображаете, будто стараетесь нам во благо. И мракоборцы ваши ни черта не следят за тем, что происходит с существами.       Гермиона оглядывается по сторонам: в небольшом сыром домике всего две комнаты, бедно обставленные и пахнущие плесенью. В углу сжались две фигуры: матери и жены — или сестры, боязливо смотрящие на них.       — Послушайте, ваши действия ничем хорошим не закончатся, если продолжите мне угрожать, — Гермиона вздыхает, представляя, сколько еще работы у нее впереди. — Не хотите вставать на учет? Не вставайте. Я выдвину предложение сделать выдачу зелья без всякого учета: кроме оборотней оно все равно никому не понадобится.       Оборотень смотрит на нее хмуро:       — Если ваше предложение осуществится, я буду вам благодарен. Вот только Министерство благотворительностью не любит заниматься, попомните мое слово: не разрешат вам ничего.       Гермиона внимательно смотрит на его распухшую красную шею.       — Откуда у вас эта рана?       — Тварь проклятая напала, поздно вечером, я в темноте не разглядел, насилу отбился. Городок маленький, на окраине леса стоит, полно всякого сброда ходит, но хищных волшебных существ давно не появлялось.       Гермиона подходит поближе: среди красноты и гноя трудно разглядеть форму раны, но она скорее похожа на прокол, укус или царапину. Какое существо могло это сделать? Если рана воспалена — в укусе содержался яд, а это немного сужает выбор.       — Стойте спокойно. Я вылечу вас сама, только попросите принести воду и полотенце, и снимите рубашку.       Рана прорывается с неприятным хлюпающим звуком, и оборотень всхлипывает от резкой боли.       — Держите полотенце, вот так, — строго произносит Гермиона, искоса взглянув на худенькую девушку, подбежавшую на помощь. — В обморок не упадете?       — Нет, мэм.       — Терпите, я почти закончила. К сожалению, обезболивающей настойки с собой нет, и я понимаю, что боль достаточно неприятная, я попробую ее облегчить... Так лучше?       — Да. Благодарю вас. — Оборотень потирает взмокший от напряжения лоб. — Черт, я одновременно зря и не зря вас похитил. У меня теперь будут неприятности, верно? Уж теперь меня точно на учет поставят и работу отберут. А Лесли моя вон — в положении.       Гермиона ободряюще произносит:       — Не беспокойтесь, ничего плохого с вами не случится. Я лично прослежу за этим, даю слово. Наоборот, вы получите доступ к противоядию и сможете вести привычный образ жизни. Я вам напишу, как вас зовут?       — Джек Сноудон.       — Знаете ли вы других оборотней, Джек? Мне не нужны их имена, просто, возможно, вы передадите им новости о противоядии. Я бы хотела облегчить как можно больше жизней... И еще: та тварь, что напала на вас, она покрыта шерстью? Голая? Свистела, шипела, рычала?       — Как будто все сразу.       — Попробуйте вспомнить, пожалуйста.       — Скажем, по ощущениям это был огромный кот. Не жмыр, нет. И я — не единственный пострадавший в деревне.       Гермиона перебирает в голове всех известных ей магических котов, но к описанию подходит лишь вампус, однако... это существо водится только в Северной Америке.       Недалеко раздается протяжный вой, больше похожий на отчаянное мяуканье, и Гермиона, подбежав к окну, приоткрывает пыльную и грязную штору. Да, так и есть: огромный пушистый вампус бьет хвостом всего в нескольких футах от дома.       — Я с ним разберусь. Сидите тихо, сюда он не доберется. — Гермиона сжимает в руке палочку и, распахнув дверь, выходит навстречу зверю, на ходу с помощью заклинания сооружая золотую клетку.       Но вампус оказывается быстрее, чем она: с коротким воинственным мявом он бросается на нее, раздирая платье, сильно расцарапывая ногу и впиваясь в нее зубами. Гермиона, извернувшись, оглушает существо, вскрикнув от резкой боли, и отшвыривает его в сторону. Вновь создав клетку, она помещает вампуса внутрь и, приподнявшись и пачкая собственной кровью ладони и прутья, перемещается в гостиную Аппер-Фледжи.       Констанция напевает незатейливую мелодию себе под нос, наводя порядок на столике, когда Гермиона неуклюже падает на пол и разжимает пальцы, выпуская клетку из рук.       — Батюшки-светы, миссис, да вы никак за старое! — Констанция бросается в аптеку так быстро, как может беременная женщина, на ходу взывая к помощи.       Северус появляется через мгновение и сразу же опускается на пол возле Гермионы, вытащив палочку одним неуловимым движением.       — Там яд... — шепчет она, стиснув зубы от обжигающей боли. — Кто-то накачал вампуса ядом...       — Браво, Гермиона, ты вздумала драться не с обычным котом, а с ядовитым, — Северус сосредоточенно водит палочкой по глубоким рваным царапинам. — Между прочим, я только что получил сову от Леннокса и едва не метнулся в Мунго. Еще пару минут, и мы бы обязательно разминулись. Где твой чертов оборотень?       — Я его вылечила. Северус, пожалуйста, не сердись, мне очень больно, — Гермиона прислоняется затылком к кушетке. — Только подумай: вампус не водится в нашей местности, следовательно, его сюда привезли, а после он сбежал. Из этого можно сделать только один вывод: деятельность "Морского конька" возобновилась.       — Она и не прекращалась, — ворчливо отвечает Северус, прошептав заживляющее заклинание, и раны полностью затягиваются и исчезают. — Подобные организации окончательно уничтожить невозможно.       — Значит, придется открывать очередное дело, — Гермиона с сожалением смотрит на порванное и напрочь испорченное платье. — Вампуса я оглушила, некоторое время он проведет без сознания, но сколько, сложно сказать. Надо бы наложить на клетку еще несколько защитных чар, а после мне обязательно следует вернуться в Мунго, я только переоденусь.       Северус со стоном опускает палочку, взглянув на нее, и мрачно произносит:       — Нет, это совершенно невыносимо, клянусь Мерлином. Жена пытается периодически спасать мир ценой собственной жизни, сын перемещается во времени, но даже не навещает родителей. И потом ты говоришь, что самый большой эгоист из всех троих — я.       Гермиона быстро поднимает на него глаза.       — Филипп перемещался в прошлое?       — И, думаю, не единожды. Он отдал Веронике медальон Ланселота. Каким-то образом он обходит наложенный запрет на появление в прошлом, и я определенно подозреваю участие Дамблдора.       Щеки Гермионы розовеют от радости.       — Но ведь это значит, что он наконец увидел в Веронике не девочку, но женщину.       — Это всего лишь значит, что за ним следят, Гермиона, — усмехается Северус, направляя палочку на клетку, и та отзывается мелодичным звоном. — Наш сын слишком бестолков, чтобы вот так сразу взять и разглядеть свое возможное счастье, его к этому придется подтолкнуть. Слава Мерлину, Вероника гораздо умнее его, невероятно терпелива и настолько влюблена, что не принимает всерьез эти самобичевания. Все его стенания относительно осознанного монашества на всю оставшуюся жизнь надо пресечь понятным и очевидным способом.       Гермиона слабо улыбается.       — Каким же?       — Тебе как женщине виднее, как вы там это называете, — Северус приближается к вампусу и осторожно поворачивает клетку, чтобы добраться до одной из лап. — Результат должен быть один: любовь и семья. Семь лет — достаточный срок, чтобы пережить трагедию с Джеммой, если Филипп не сдвинется дальше сейчас, он уже не сдвинется никогда. Вот почему я возлагаю на девочку большие надежды: если я и хочу видеть кого-то своей невесткой, то исключительно ее. Одна женщина способна спасти тебя от тебя самого, другая же легко утащит на дно. Я не говорю, что у мисс Блэк идеальный характер или что она очень жертвенна, это было бы как раз плохо: но именно она Филиппу и нужна как та, что поддержит, отрезвит и подскажет... Подожди немного, я отправлюсь в Мунго вместе с тобой.       Выдохнув от ощущения облегчения, что режущая боль исчезла, оставив после себя неприятный отголосок, Гермиона наблюдает за тем, как Северус аккуратно извлекает коготь вампуса, а потом быстро заживляет рану.       — Проверим, насколько высока концентрация яда. Возможно, тебе придется два или три раза выпить очищающую настойку. — Он заворачивает коготь в носовой платок и прячет в кармане. — Ты точно собираешься в Мунго? Я бы на твоем месте сперва отдохнул.       — Северус, мне некогда отдыхать, и потом: ты меня еще больше расстроил рассказом о Филиппе, — Гермиона поднимается на ноги, ухватившись за протянутую ладонь. — Нам надо как можно скорее заняться расследованием дела целителей, потому что они все связаны друг с другом в веках. Кастор изучил список людей, который приносила баронесса?       Северус кивает, с сомнением глядя на неподвижного вампуса. В неярком свете гостиной тот выглядит всего лишь огромным котом с рыжеватым мехом.       — Не думаю, что стоит его здесь оставлять. Предлагаю хотя бы спрятать его в кладовой.       Фобос, заглянувший в гостиную на голос хозяйки, поводит носом и ощетинивается так, что черная густая шерсть его встает дыбом. Шипя и выпуская когти, он несколько раз обходит клетку по кругу, шумно вдыхая и выдыхая воздух.       — Не трогай его, чудище, — предупреждает Северус и, взмахнув палочкой, плавно ведет клетку за собой в холл. — Гермиона, если ты в самом деле собираешься в Мунго, то пора переодеться: Леннокс там сейчас без нас дел наворотит — потом год не разберешься.       Леннокс действительно оказывается почти близок к тому, чтобы сильно занервничать: без начальника, без основательной подмоги, он один пытается сохранить спокойствие, осознавая, что позволил неизвестному оборотню похитить жену главного королевского лекаря и важную сотрудницу Министерства в одном лице.       — Миссис Снейп, хвала богам, — при виде приближающихся Снейпов он вытирает пот со лба грязным скомканным платком. — Вы не ранены? И где этот подлец оборотень?       — Дома. С нами обоими все в порядке, не переживайте.       Северус едва слышно хмыкает. Гермиона знает, что ее способность не теряться практически в любой ситуации забавляет его, а ее умением применить свои знания на деле он тайно гордится. Вслух, разумеется, он лишь заявит, что она излишне рискует собой там, где это вовсе не требуется.       — Я почти перестал вас уважать, Леннокс, — лениво произносит Северус, оглядывая приемное отделение своим цепким взглядом. — Вы мракоборец, упустивший оборотня из-под собственного носа.       — Даю слово: такое больше не повторится, сэр. — Леннокс вытягивается по струнке, а потом вдруг понижает голос. — Я нахожусь здесь уже третий час и скажу прямо: некоторым магическим существам в медицинской помощи напрочь отказывают. Гоблина выдворили вон буквально за минуту до вашего появления.       Гермиона скрещивает руки на груди и, круто развернувшись на каблуках, стремительно направляется к дежурному, что-то пишущему в приемном журнале.       — Подскажите, пожалуйста, где я могу найти главного целителя? Желательно прямо сейчас, — тон у нее такой зловещий, что дежурный едва не подскакивает на месте от волнения. Северус молча останавливается у нее за плечом, наверняка пугая его одним своим видом. — И меня абсолютно не интересует, занят он или нет в данный момент.       — Кабинет пятьсот пять, миссис Снейп, — напряженным голосом произносит дежурный и жалобно добавляет: — Миссис Снейп, вы же понимаете, я только следую установленным правилам...       Они поднимаются на пятый этаж и доходят почти до самого конца коридора, по обеим сторонам которого расположены палаты, спрятанные за коричневыми дверями. Гермиона невольно вспоминает родителей Невилла, навсегда лишившихся рассудка, и поеживается от ужаса, а потом мысли ее обращаются к Филиппу.       — Спокойно, — раздается тихий и предостерегающий голос Северуса за ее спиной. — Считай до десяти, потом уже обрушивайся на несчастного.       Гермиона трижды стучит, а потом, выждав секунду-другую, решительно толкает дверь от себя, входя в кабинет.       Странно, что за все эти годы, прожитые в Аппер-Фледжи, они никогда не встречали главного целителя больницы. Гермиона не помнит, чтобы он, несмотря на свою высокую должность, когда-либо появлялся в Министерстве или принимал участие в судебных или коллективных заседаниях.       — Добрый день, миссис Снейп, добрый день, господин королевский лекарь, я могу вам чем-то помочь?       Человек, сидящий в кресле у окна, своим внешним обликом ничуть не напоминает человека, управляющего единственной в стране магической больницей: жидкие, мышиного цвета волосы его падают на покатый лоб и висят вдоль висков, бесцветные, еще не состарившиеся глаза смотрят равнодушно и пусто, а положение тела выражает нетерпение поскорее избавиться от непрошеных гостей.       Гермиона сухо кашляет, чтобы успокоить поднявшуюся внутри ярость, и даже более миролюбиво, чем она сама рассчитывала, интересуется:       — Я бы хотела узнать, согласно какому закону вы отказываете магическим существам в помощи.       Целитель соединяет кончики пальцев, не удостоив ее и взглядом. Он погружен в свой мир и ничуть не интересуется тем, что происходит за его пределами.       — Простите благодушно, миссис Снейп, но согласно какому закону я обязан их принимать? Вы видели, какое количество пациентов обращается в больницу?       Гермиона приподнимает брови:       — Позвольте, вы не читали обновленный свод законов, упоминающий, что введенный термин "существо — то есть, любое создание, имеющее достаточный интеллект, чтобы понять законы волшебного мира и нести ответственность за их соблюдение» теперь указывает, что все, кто под него попадает, имеет равные с магами права в области необходимых жизненных потребностей? Медицина в них как раз входит.       Главный целитель с деланным безразличием разводит руками.       — Боюсь, что нет. Кроме того, свод законов могут переписывать хоть сотню раз — он ничего не изменит в стенах моей больницы. Видите ли, я не особенно расположен к гоблинам, вампирам или оборотням по той причине, что они агрессивны, миссис Снейп, агрессивны, грубы и угрожают как другим пациентам, так и сотрудникам. Я высоко ценю вашу... как бы переформулировать слово "человеколюбие" так, чтобы оно подходило этому случаю... но я отдаю приоритет волшебникам и их безопасности.       Гермиона громко фыркает. В такие моменты она с трудом владеет собой и напрочь забывает о светских манерах.       — Следовательно, вы расписываетесь как в своем неподчинении и игнорировании закона, так и в неприкрытом расизме.       — Грешен.       — Любопытно, а откуда в вашей больнице такое количество пациентов? — небрежно интересуется Северус, пройдясь по кабинету, и своим замечанием предупреждает неосторожный взрыв негодования со стороны Гермионы. — У нас эпидемия драконьей оспы?       — Вы забываете, что жители со всей Великобритании обращаются к нам за помощью, а помещение больницы вмещает в себя не более сотни человек. Я просил разрешения на применение заклятия невидимого расширения, но Министерство не одобрило мою просьбу.       Гермиона недовольно хмурится, вспоминая имя целителя, и авторитетно заявляет:       — Обещаю, господин Роули, что я подойду к решению создавшейся проблемы со всех сторон. Я считаю недопустимым, чтобы представители власти работали в противоположных направлениях и противоречили друг другу.       — Как вам будет угодно, миссис Снейп, не вы первая, не вы последняя. Посмотрите сами, что у вас выйдет. Вернее, что у вас ничего не выйдет, — вяло улыбается целитель, продолжая не выражать никакого интереса к происходящему. Доброго вам дня.       Северус останавливает бушующую изнутри Гермиону в середине пустого коридора и произносит:       — Роули! Я все думал, откуда мне знакома эта фамилия в нашем восемнадцатом веке. Он один из тех, с кем встречался лже Спенсер, он из списка баронессы Селвин. Судя по твоему лицу, ты сейчас уже выстраиваешь в голове аргументы для смещения его с должности, или я не прав?       Гермиона заправляет прядь волос за ухо.       — Допустим.       — Не торопись. Если я не ошибаюсь, он явно замешан в каком-то деле, просто доверься моему чутью, — Северус поглаживает подбородок. — Проверить количество пациентов, палат, список тех, кто находился на лечении, проверить имеющиеся у данного господина связи. Если ему настолько плевать на твое появление, следовательно, он важная птица — или родственник весьма важной птицы.       — Самая важная птица — мадам Лестрейндж, — сердито отзывается Гермиона, потирая переносицу. — Хорошо, хорошо, ты прав, я пока что поговорю с Диггори только насчет приготовления и анонимной раздачи волчьего противоядия.       Северус тоскливо вздыхает.       — Волчьего противоядия? И кто будет его варить, позволь спросить? В Министерстве сидят идиоты, неспособные правильно сварить даже бодроперцовую настойку. А ты хочешь взвалить на них приготовление крайне сложной субстанции, да еще и каждый месяц. Я бы не хотел огорчать тебя, но это предложение тоже поддержки не встретит.       Гермиона внезапно чувствует, как усталость от пережитого накатывает волной, и просто закрывает лицо руками, прислонившись к груди Северуса. Помолчав, тот обнимает ее и осторожно произносит, колеблясь, что поступает правильно:       — Я могу готовить противоядие для небольшого количества оборотней — скажем, не больше, чем для десяти. Занятие совершенно утомительное, но я не хочу видеть, как ты переживаешь. А теперь пора возвращаться домой, Гермиона, на сегодня довольно. Блэку я подробности сообщу сам в письме, как только вернемся, а ты отложишь разговор с Диггори до завтра. И нам нужно придумать, что делать с вампусом.       Дверь в кладовую оказывается подперта шваброй, возле которой сидят оба жмыра, взъерошенные и настороженные, а изнутри доносится грозное шипение.       — Поможешь приготовить зелье? — Северус скептически смотрит на эту картину. — Я поднимусь наверх, быстро отправлю Блэку сову и сразу же спущусь в аптеку. Поставь два котелка на огонь и попроси Тию приготовить нам чай.       Гермиона находит его просьбу неплохим способом успокоиться и привести мысли в порядок, так что охотно достает с полок аптеки все необходимое для создания зелья.       Тиа семенит за ней своими ножками и стоит в стороне, почтительно наблюдая за ее действиями, чтобы держаться подальше от страшной кладовой. Со жмырами она ладит лучше, чем все ожидали, позволяя им иногда спать у себя под лестницей в ворохе теплых одеял.       Гермиона уже ставит чистую пробирку на стол, когда закрытая на засов и защитное заклинание дверь аптеки ощутимо вздрагивает.       — Отдайте мне вампуса, и никто не пострадает, — произносит голос снаружи. — Откажете мне, и я все равно найду способ его забрать.       — Рискнем, — тихо произносит появившийся почти сразу Северус, вкладывая шелковистую ткань в ее ладонь, и Гермиона от неожиданности вздрагивает. — Надень мантию-невидимку и встань за прилавок, живо. Я не собираюсь ходить и бояться, что на тебя или Констанцию нападут в любую минуту в мое отсутствие.       Убедившись, что Гермиона послушно выполнила его просьбу, Северус хладнокровным взмахом палочки распахивает дверь, и на пороге возникает высокая фигура в черном плаще. Заклинания разноцветными лучами скрещиваются и разлетаются в стороны, окрашивая всполохами сосредоточенное лицо Северуса и серебристую маску незнакомца.       Сжав руки на груди, Гермиона со страхом и одновременно с восхищением наблюдает за опасным поединком, и когда Северус наконец одерживает победу, то срывается с места и обнимает его за шею.       — Я отчего-то испугалась, — шепотом признается она, и они оба переводят взгляд на бесформенно лежащее на полу тело. — Он мертв?       — Я не убивал его, только сильно оглушил, но проще было убить: сражается он неплохо и явно опасен, — Северус подходит к незнакомцу, все еще держа палочку наготове, потом наклоняется и качает головой. — Дьявол! Я так и знал. Он мертв, но не по моей вине: взгляни на цвет кожи. Он отравлен магией. Помнишь, мы уже однажды сталкивались с подобным? Когда сторонники Шарма проигрывают, они убивают себя — или татуировка убивает их каким-то способом.       — Татуировка? — Гермиона задумчиво хмурится. — То есть что-то наподобие активатора заклятья, верно?       — Именно. — Северус садится на корточки возле трупа и задирает рукав камзола, обнажая мясистое запястье. — Да, взгляни, самый что ни на есть настоящий знак Шарма, как я и предполагал изначально. Подозреваю, что он срабатывает на произнесенное вербально или невербальное проклятье — и своего рода "метка" уничтожает ее носителя. Очень сложная магия, известная лишь самым сильным волшебникам. Вот только зачем им волшебные животные?       Гермиона неуверенно пожимает плечами, размышляя над его вопросом.       — Тут можно любую версию предположить, я так сразу и не придумаю. Шарм использует существ, чтобы каким-то образом воздействовать на магглов?       — Сомнительно. Кто-то действует от лица Шарма, временно, как и предполагает Блэк. Думаю, вернись он во плоти, Филипп бы уже знал об этом. — Северус с отвращением снимает маску с лица трупа и кладет возле головы. — Разумеется, лицо незнакомо. Что же, похоже, придется вызывать мракоборцев, и пусть они заодно разбираются с этим сумасшедшим котом. Черт возьми, сегодняшний день закончится или нет?       Отправив виновато выглядящего и уставшего Леннокса вместе с двумя другими мракоборцами обратно в Министерство, Кастор задерживается в аптеке, непривычно нерешительно переминаясь с ноги на ногу. Гермиона не может вспомнить, когда она последний раз видела его таким измотанным и словно потускневшим, хоть и тот веселый дуэлянт и повеса, каким она встретила его семь лет назад, тоже исчез, превратившись в семьянина и респектабельного придворного с огромной властью. Власть эта, к счастью, Кастора ничуть не испортила, только принесла множество забот.       Северус, устало вздохнув, все же хмуро интересуется:       — Что у вас стряслось?       — Я бы хотел поговорить с вами обоими относительно Адриана, — Кастор снимает шляпу и кладет на прилавок. — Вчера он ударил Майю, с ней все хорошо, слава Мерлину, но так продолжаться не может. У меня нет времени и сил воспитывать его как следует, Айрис самостоятельно не справляется со зверенышем, иначе и назвать его не могу, разве что мраксовским отродьем или ребенком дьявола. Не понимаю, что с ним происходит!       Северус невозмутимо ставит котелки на огонь, видимо, намереваясь завершить свое намерение изучить коготь вампуса.       — Пока что все предельно просто: он не справляется с магией внутри себя, вот вам и ответ. У него случилось несколько выбросов, что довольно нетипично для его возраста, но он Мракс и он тоже ребенок Мориса, как Фабиан и Флоренс, заметьте. Он не избранный в общепринятом смысле, но его магический потенциал может оказаться на похожем с ними уровне или близким к нему. Его необходимо обучать справляться со своими эмоциями и контролировать магию, но боюсь, для того, чтобы делать это осознанно, он еще слишком мал.       Кастор смотрит на него исподлобья:       — И что же получается, никакого выхода нет? Он продолжит угрожать всему дому?       Северус не отвечает, внимательно отсчитывая лепестки незабудки, и вместо него Гермиона, поколебавшись, произносит:       — Есть один способ, правда сложный: запечатать его магию на некоторое время.       — В этом способе полно подводных камней, — Северус по очереди опускает лепестки в нагретую воду. — Нет гарантии, что запечатав магию, ты ее распечатаешь в нужный срок, не оставив при этом ребенка сквибом. Кроме того, после высвобождения из плена магия, скорее всего, усилится, а Адриан и так не способен с ней совладать. Мы получим уже не ребенка, а подростка с неконтролируемой силой, что в разы опаснее текущей ситуации. Но, разумеется, на некий срок вы избавите себя от проблем, может, попытаетесь даже объяснить, что такое тьма и свет, но я лично не уверен, что это сработает как задумано.       Кастор недоуменно спрашивает:       — Почему?       — Магия — его способ показать себя, заявить о себе, бороться с миром, отнимете ее сейчас — оборвете ему крылья. Он, возможно, притворится паинькой на некоторое время, но когда час придет, отплатит сполна всем своим обидчикам. Нет, я убежден, что идея Гермионы плохая. Исходя из моих соображений, я бы либо отправил его в колонии к Корвину Мраксу, либо в Дурмстранг: насколько мне известно, они в порядке исключения принимают сложных детей не дожидаясь наступления одиннадцатилетия.       Кастор мнет шляпу в руках.       — Айрис не согласится ни с одним из предложенных вариантов. Черт! Я уже в отчаянии, я уже боюсь покидать дом. А вы... вы бы не взялись обучать сорванца?       — Нет.       Слово звучит так металлически-холодно, что Гермиона с Кастором удивленно переглядываются.       — Адриан — дальний предок Темного лорда, если ты внезапно забыла, — Северус жестом просит передать ему пробирку. — Шага к нему не сделаю и решение свое не изменю. Вы бы, Кастор, пока озвучили наши варианты леди Блэк и занялись главным целителем Мунго: не во всех палатах находятся по-настоящему больные посетители, и чем больше я об этом думаю, тем сильнее в этом убеждаюсь. Подумайте, насколько прекрасно такое прикрытие: пациент в больнице, но на самом деле он никакой не пациент, а сторонник Фабиана. Только действовать необходимо немедленно: Роули на дурака совсем не похож, он быстро сложит два и два и заметет следы. Напишете мне, если понадобится помощь.       В когте вампуса действительно обнаруживается яд, но Северус так до конца и не определяет его происхождение, заявив, что насыщенный синий цвет одинаково дает как растительный яд, так и животный, и только настаивает на том, чтобы Гермиона перед сном выпила порцию нейтрализующей настойки.       — Ничего хорошего у Блэков не происходит, — произносит Северус мрачно, откидывая одеяло, когда они оба в конце концов добираются до спальни. — Айрис выбрала крайне неверную тактику, которая грозит концом их семейному счастью.       — Ее тоже можно понять, — Гермиона откладывает на столик вечерний выпуск "Пророка". — Как мать, она пытается спасти Адриана любовью, но не замечает, что любовь превращается в жалость и даже некоторый страх — и перед ребенком, и за его судьбу. А Кастор ведь великодушно принял и ее, отвергнутую всеми, и ее дитя, но одно дело, когда дитя находится в утробе или агукает в своей люльке, и совсем другое — когда уверенно стоит на ногах и с вызовом угрожает твоим собственным, родным детям. Способен ли родитель стереть грань между чужой кровью и своей, навсегда приняв чужого как своего, и не делать различий? Ты бы смог?       — Нет. Я бы ненавидел его, как ненавидел Поттера первое время. Я бы видел в нем не невинного ребенка, но постоянное мучительное, унизительное и омерзительное напоминание, что моя любимая женщина находилась в объятиях другого, более того, что она делала это добровольно. В конечном итоге я бы начал ненавидеть и ее заодно, и я не выстоял бы в борьбе между тьмой и светом, я бы поддался тьме и черт знает что натворил. Нет, такая ситуация не воззвала бы к моим добродетелям. Я бы напротив превратился в тирана, в надсмотрщика, я бы... — Северус поджимает губы, обрывая себя, и долго глядит на огонь в камине. — Я бы так истерзал себя и ее, что, наверное, стал бы ужаснее самого Темного лорда. Есть мужчины, остающиеся благородными в любом положении, есть те, кто зависит от личности женщины рядом с собой. Ты и так знаешь, что великодушие и прощение — не мой конек.       — По-моему, ты наговариваешь на себя, — Гермиона устраивается удобнее под теплым одеялом и с облегчением, что сложный день окончен, закрывает глаза. По крыше монотонно танцуют капли дождя, ударяясь и отскакивая в небо. — Обними меня, пожалуйста.       Солнечным, но холодным сентябрьским утром за завтраком они получают неожиданное приглашение на празднование в честь получения Генри Кавендишем награды от его величества за военную храбрость и успехи в военном деле.       — Блэки наверняка приглашены, и, разумеется, совсем не по причине высокой должности Кастора, — произносит Северус ровным тоном, в котором скользят насмешливые нотки. — Молодой Кавендиш как вернулся с пыльных и кровавых полей Франции, так с мисс Блэк глаз не сводит, на всех приемах тенью следует.       Гермиона сворачивает приглашение.       — Я давно заметила. По-моему, в светском обществе вообще считают Кавендиша главным претендентом на руку Вероники. Даже жаль, что такой храбрый и благородный юноша не имеет ни единого шанса в ее сердце.       Северус приподнимает брови.       — Неужели? Ты зря играешь в эти игры и зря думаешь, что мисс Блэк будет ждать Филиппа вечно, сидя у окошка в своей заколдованной башне. Их встречи сейчас или приведут к соединению, или к разрыву и, следовательно, к разочарованиям и разбитому сердцу юной девушки. На твоем месте я бы немедленно прекратил поощрять ее ложной надеждой.       Гермиона с возмущением интересуется:       — Я хоть когда-то поощряла ее?       — Последние два года. Не делай из меня идиота, Гермиона, я прекрасно умею читать выражение твоего лица без всяких слов.       Гермиона оставляет его замечание без ответа, в глубине души соглашаясь с его ворчанием. Если она и поощряла влюбленность Вероники, то только как мать, желающая своему сыну и названой сестре своей подруги счастья, но, возможно, она в самом деле не подумала, даже мысли не допустила, что Филипп слишком далек от них обеих, что он не обязан отвечать взаимностью на искренние девичьи чувства. Она увлеклась своей мечтой и отчасти увлекла в нее и Веронику, и если окажется, что Филипп вовсе не думает о ней или, хуже того, встретил другую, она останется страшно виноватой перед девочкой.       Гермиона отодвигает тарелку с недоеденным омлетом и опирается головой о скрещенные руки.       — Умеешь ты испортить аппетит, — беззлобно, но расстроенно проговаривает она, мысленно считая дни до Рождества.       Чатсуорт-хаус, огромный особняк семьи Кавендишей, герцогов Девонширских, поражает своей барочной архитектурой, довольно необычной для Великобритании. Кавендиши поселились в Дербишире в середине прошлого столетия, а одна из ветвей семьи обосновалась в этих землях еще в шестнадцатом веке. Сейчас Кавендиши — практически самая влиятельная и богатая семья королевства, равная лишь герцогам Блэкам и маркизам Солсбери и Лестрейндж и явно превосходящая властью и Розье, и Малфоев. Последние, конечно, выигрывают у всех остальных только одним своим качеством: хитростью.       Гермиона хорошо помнит сам роскошный особняк — "сокровищницу искусства" — в двадцать первом веке действующий и как музей, и как дом для здравствующего рода, не пресекшегося за прошедшие века: в нем хранятся прекрасные произведения искусства, резная мебель, вазы и часы, гобелены по картинам Рафаэля и множество нарядов разных эпох. В особняке около двухсот комнат, каждая из которых обставлена отлично от предыдущей. Генри Кавендиш как средний сын, разумеется, не унаследует это великолепие, но у Кавендишей имеются еше два или три поместья, не говоря о пристанище в Лондоне недалеко от Белгравии, так что расположиться с удобством легко и просто.       Разодетые в малиновые ливреи лакеи услужливо принимают их плащи и уносят в своего рода гардероб, помечая табличками с именами и фамилиями, и Гермиона с удовлетворением отмечает, что почти полностью привыкла к таким вычурным приемам, и соблюдение этикета перестало быть для нее чем-то сложным, скорее — привычным и даже порой пресным.       Веронику она замечает в грандиозной бальной зале второго этажа: в окружении золотой лепнины, мрамора и картин девушка смотрится прелестно в голубом парчовом платье с маленьким шлейфом и золотыми вставками на корсаже и совершенно очаровательными живыми фиалками в темных волосах, убранных в сложную прическу. Она стоит подле Айрис, герцогини Кавендиш и герцогини Саффолк, держа в руке белоснежный веер, и с улыбкой, непринужденно, поддерживает очередную светскую беседу.       Приблизившись и поздоровавшись с хозяйкой дома, Гермиона сердечно кивает Веронике и обменивается с ней теплыми взглядами, но замечает, что та едва заметно волнуется, хотя ее волнение и заметно только тем, кто знает ее близко. Ореховые глаза ее взволнованно блестят, и в голосе проскальзывает напряжение, будто Вероника ожидает от приема чего-то не слишком для нее приятного.       — Милая, вы, конечно же, самый желанный гость в моем доме, — леди Кавендиш касается запястья Вероники, спрятанного под плотной голубой перчаткой. — Генри только о вас и говорит, и я нахожу теперь, что разделяю его восхищение вами. Как и ваша бедная матушка, я давно не выезжаю, так что безмерно рада возможности наконец увидеть вас лично.       И Гермиона, искоса взглянув на притворно веселую и розовощекую Айрис, наконец догадывается, о чем на самом деле идет речь: о вероятной помолвке между Кавендишем и Вероникой, о возможном предложении руки и сердца, которое вполне уместно прозвучит на сегодняшнем приеме. Мерлин! С другой стороны, согласно правилам, о помолвке открыто сообщают уже после того, как все договоренности обговорены как между женихом и невестой, так и их родителями, так что Веронике не стоит излишне беспокоиться. Генри, разумеется, может и воспользоваться случаем, чтобы объясниться, но вряд ли поставит свою избранницу в неловкое и опасное для ее репутации положение.       — И я рада, что приглашена, — отвечает Вероника без тени смущения. — У вас очень красиво, и со вкусом все создано. Признаться, я не особенно люблю Ханта, он слишком саркастичен, но пейзажи на стене возле окна очень романтичны.       Симпатии Генри очевидны любому, кто хоть сколько-нибудь пожил на свете: войдя в залу и увидев Веронику, он мгновенно преображается, выпрямляясь и становясь выше, статнее, его лицо светлеет, и глаза наполняются мягкостью. Подойдя к ним, он вежливо кланяется, целует мать в щеку, а после едва касается губами протянутой руки Вероники. Они, бесспорно, красиво смотрятся вместе: светловолосый крепкий юноша с военной выправкой и хрупкая, нежная девушка с иссиня-черными локонами.       — Вы не подумайте, дамы, что вокруг вас все блеск и золото, — леди Кавендиш смотрит на сына с обожанием. — У нас здесь все совершенно по-домашнему.       Гермиона про себя отмечает, что, несмотря на ее слова, Принцев она среди гостей не видит: только высокопоставленных министров с семьями, знатных придворных и молодых людей — друзей Генри по Итону и военной службе, их сестер или невест.       Празднование начинается с объявления о вручении Генри одного из почетных орденов по высочайшему указу его величества: ордена Бани. Несмотря на свое странное название, отсылающее в давние времена, когда избранные рыцари совершали омовение с монархом, орден был официально утвержден Георгом Первым как один из значимых и теперь вручается лишь монархам, их детям и самым заслуженным военным за успехи на полях сражений.       Бесспорно, блестящее начало карьеры для мужчины, которому скоро исполнится лишь двадцать пять лет, размышляет Гермиона, стоя рядом с Айрис около столика с изысканными закусками и не притрагиваясь к ним. Чем дольше человек живет в одном доме с Северусом, тем меньше доверяет всему вокруг.       — Я не отдам Адриана ни в какой Дурмстранг и не позволю притронуться к его магии, я сама попробую исправить положение, — гневный шепот Айрис звучит возле ее уха. — Мы подруги, Гермиона, и я бы предпочла знать, что Кастор обращается к вам с такими нелепыми разговорами. И знаешь, я сейчас смотрю на Никки и полагаю, что ей гораздо правильнее было бы выбрать Кавендиша, чем жить в мечтах о человеке, которому, по всей вероятности, на нее наплевать. Детство давно закончилось, ей уже девятнадцать, так не пора ли смотреть на реальность широко открытыми глазами?       — Позволь, но вы держите ее дома, пряча и оберегая от внешнего мира, — робко возражает Гермиона, слегка сбитая с толку неожиданной гневной тирадой. — Откуда ей знать, что такое реальность?       — Реальность — то, что здесь и сейчас, а не раз в год на Рождество, покрытое золотой дымкой и пропитанное запахом омелы. — Айрис ловко подцепляет двурогой вилочкой маленький эклер. Ее рыжие волосы игривыми завитыми прядями лежат на висках. — Прости за откровенность, но я слишком долго поддерживала ее мечты и сейчас вижу, что они способны ей навредить. Генри Кавендиш — лучшая для нее партия в мире, не то что в Великобритании. Он ее на руках будет носить, жизнь к ногам положит, окружит всем, чего она только пожелает. Не этого ли хочет для нее и леди Блэк, и мы все? Знаешь, я пришла к выводу, что если мужчина хочет, любит, ценит — он о землю разобьется, но все ради тебя сделает, а долгая тишина только означает его незаинтересованность. И можешь отдаться ему, можешь умереть, умолять, жертвовать, его это не тронет. И потом, всегда хорошо, когда мужчина любит тебя немного сильнее, чем ты его. По-моему, такие браки гораздо прочнее и долговечнее тех, где женщина с ума сходит от любви и всякий раз умирает от ревности, когда ее муж танцует с незнакомой дамой на балу.       Гермиона уже делает глубокий вдох, чтобы уточнить, что Айрис имеет в виду под этим сумбурным потоком слов, но краем глаза замечает лорда Спенсера, в одиночку, неторопливым шагом направляющегося в сторону картинной галереи с полотнами известных художников.       — Прошу прощения, дорогая, я сейчас вернусь, — бормочет Гермиона невпопад и направляется следом, на ходу нащупывая в потайном кармане платья зелье исчезновения. Северус стоит в противоположном конце залы, беседуя с Люциусом и Кастором, так что она вынуждена действовать самостоятельно.       К счастью, ей улыбается удача: все гости в ожидании танцев занимают себя разговорами или угощениями, так что галерея искусства, наполненная теплым приглушенным светом, почти пуста. Выждав мгновение и оглядевшись по сторонам, Гермиона выпивает пузырек и, подобрав юбки, на цыпочках подходит к стеллажу с небольшими бронзовыми скульптурами, разделяющими помещение на части.       — Передадите господину Роули, — почти шепотом произносит лорд Спенсер, чья голова виднеется за изваянием греческого бога Зевса. — Ответа не потребуется.       Человек в сером плаще и капюшоне молча прячет листок бумаги в ладони и растворяется в воздухе.       Лорд Спенсер ожесточенно почесывает красное запястье и, услышав позади шаги и шелест платья, делает убедительный вид, что внимательно разглядывает картины в тяжелых золоченых рамах.       — О, дядюшка, вот вы где, — баронесса проходит совсем близко от Гермионы, обдав ее терпким мускусным ароматом духов. — Идемте же, начинаются танцы, а вы обещали мне менуэт.       Зала оживает, наполняется мелодичной музыкой, танцующие пары скользят по паркету: в центре — смущенная Вероника с радостным Кавендишем, возле них — юные и взрослые пары, несмотря на разнообразие своих платьев и камзолов создающие неповторимый и гармоничный цветной узор.       Айрис же украдкой промакивает глаза шелковым платком, все так же стоя рядом с шоколадными эклерами и прочими причудливо украшенными сладостями.       — Дорогая, ты не слушай меня, прошу, — она виновато опускает голову, и губы ее дрожат, — я ведь опять в положении. Совсем теряюсь, знаешь ли, и невозможно это все, Адриан, Кастор, дети, болезни леди Блэк, я то рыдать готова, то смеяться, ты не сердись, пожалуйста, пожалуйста.       Гермиона только крепко и с пониманием сжимает ее маленькую ладонь.       ...Прямая противоположность родовому гнезду Кавендишей, особняк мадам Лестрейндж всегда оказывает на нее давящее воздействие: темный, с длинными анфиладами великолепных, но жутковатых в своей атмосфере комнат, он напоминает замок коварной и непременно злой колдуньи из немецких сказок братьев Гримм.       — Миссис Снейп, доброе утро, — мадам Лестрейндж все еще прихорашивается, прося зайти в свой небольшой, но изысканно обставленный будуар. — Не обращайте внимание, я совсем не одета, Георг устроил невыносимую ночь страстной любви, и мне понадобилось прийти в себя. В моем возрасте, видите ли, за страсть уже приходится платить лишними часами сна. У вас ко мне дело? Сядьте.       Гермиона выбирает стул подальше от двустворчатого зеркала, отражающего все прелести полуобнаженной фигуры мадам Лестрейндж.       — Что вы знаете о Роули?       Руки мадам Лестрейндж на мгновение замирают над распущенными смоляными волосами, потом вновь принимаются за сложную прическу.       — Какого дьявола вы интересуетесь этим человеком?       — Он отказывает во врачебной помощи магическим существам, противореча недавно принятому закону.       Мадам Лестрейндж оборачивается к ней, выставляя вперед обнаженную до середины бедра ногу как точку опоры. Ее сильное, сочное тело все еще выдерживает конкуренцию с молодыми соперницами, а ее любовный опыт превращает всех остальных в малых детей.       — Роули — племянник Георга. Бастард его сестры Софии, так что здесь помощи от меня не ждите, я полностью бессильна. К вашему сожалению, Роули имеет небольшое влияние на Георга и умеет подать себя в положительном свете, так что если вы уже вознамерились столкнуть его в пропасть с занимаемой должности, вы обречены на провал. Георг родной кровью дорожит, считая, что родственники должны быть обласканы не хуже министров.       Гермиона сердито скрещивает руки на груди, отклоняясь назад. Умение человека пользоваться связями для собственной выгоды существовало с тех пор, как человек создал общественный порядок. Но почему бы иногда не обратить это использование не только во благо себе, но и хотя бы немного — обществу?       — Я борюсь с ветряными мельницами, — печально произносит Гермиона, на несколько мгновений ощущая нахлынувшую безысходность. — Порой мне кажется, что кроме меня всем плевать на магических существ.       — Так и есть, дорогуша. — Мадам Лестрейндж втыкает золоченую шпильку в прическу, закрепляя блестящую прядь. — Но жизнь любопытно устроена, в ее бурлящем течении иногда появляются люди, которые видят мир иначе, и с ними происходит всякая ерунда, приводящая к великим открытиям. Мы все порой сидим под яблонями, но только Ньютонам на голову падают яблоки. Понимаете?       — Я понимаю, что меня раздражает невежество, безразличие и жадность, — отзывается Гермиона все тем же огорченным тоном. — И особенно — Альберт Аббот. Чует мое сердце, он готовит мне какую-то гадкую западню.       — Пешка картонная ваш Аббот, ногтем столкну, так и следа не останется, скажите только слово, — мадам Лестрейндж звонит в серебряный колокольчик и терпеливо ждет появления степенной горничной. — Подай нам с миссис Снейп кофе, фрукты и легкие закуски в изумрудной гостиной, потом приготовь любое черное платье, туфли с бантом и веер. Ну, ступай.       Идя рядом с мадам Лестрейндж по натертому наборному паркету, Гермиона думает, что Изабелла явно старается остаться в прежних, привычных им обеим отношениях. Она безмолвно дает понять, что Гермиона вольна выбирать окружение на свое усмотрение, и ее это нисколько не заботит — до тех пор, пока они обе остаются своего рода подругами и союзницами.       Все дело, бесспорно, в Северусе. Если бы не его огромный опыт, его способность незаметно становиться частью любого общества и показывать преимущества нахождения в хороших с ним отношениях, Гермиона давно бы бросила все попытки изменить положение магических существ или была бы отстранена от работы. Женщина, борющаяся за права тех, кого предпочтительнее оставить без прав, не имеет в восемнадцатом веке никакой надежды на длительный успех и долгую карьеру. Конечно, и она порой неплохо заводит полезные знакомства, но на посту премьер-министра двадцать первого века она бы добилась гораздо большего, отрицать это невозможно и бесполезно. Там вся власть бы сосредоточилась в ее руках, там она бы не пробивалась через невидимую стену предвзятости и предубеждений. Одно утешает ее: Кингсли поддерживал ее начинания и, скорее всего, если судить по тем крупицам, что рассказывает им Филипп, все же продолжает попытку уравнять права всех разумных существ в магическом сообществе.       — Хотите сказать, что Диггори ничем мне не поможет? Разве нельзя заставить больницу подчиняться закону?       — Подчинение закону — максимум, которого вы добьетесь после упорной борьбы за справедливость, без которой ваша жизнь пуста и бессмысленна, — едко отвечает мадам Лестрейндж, намазывая паштет на румяную булочку. — С другой стороны, жизнь в принципе не имеет смысла. Сперва считаешь, будто он в любви, потом в детях, потом в светских интригах, а потом, наконец, успокаиваешься, разочаровываешься и всласть наслаждаешься моментом.       Гермиона скептически улыбается:       — Однако, интриги вы не бросили.       — Таланту грех пропадать. — Мадам Лестрейндж томно вздыхает. — Между прочим, вы вышли на след настоящего Спенсера? На приеме у Саффолков нам подсунули подделку, невооруженным глазом было видно. Не смотрите на меня с возмущением: вы ведь не спрашивали, так я и решила, будто бестолковый Блэк сам догадался.       Гермиона недовольно отвечает:       — Догадалась баронесса Селвин.       — А! Он же ей дядькой приходится. — мадам Лестрейндж хищно надкусывает булочку. — Неужели эта стареющая стерва лично предложила вам свою помощь?       — Да.       — Нет, вы не услышали мой вопрос, милая. Сама ли она предложила вам помощь или кто-то надоумил ее?       Гермиона впивается взглядом в безмятежное лицо мадам Лестрейндж и холодеет изнутри, опустив голубую чашечку с недопитым кофе на белое блюдце. Возможно, Северус тоже рассматривал подобный коварный выпад и учел его, он никому кроме себя не доверяет, но положение от этого менее опасным не становится.       Поспешно вернувшись домой, Гермиона застает Констанцию на кухне наблюдающей за тем, как Тиа тщательно месит тесто для пирога с помощью своей эльфийской магии.       — Миссис! — Констанция всплескивает белыми мучными руками, едва увидев ее на пороге. — Хозяин-то сову получил и по важному делу спешно исчез, вот, оставил вам записку. Не к добру это, помяните мое слово... Да что же ты его так мнешь, Ти, шибко уж нежно... Напористей!       С нехорошим предчувствием Гермиона дрожащими пальцами разворачивает маленький листок и широкими шагами подходит к окну, чтобы пробежать глазами несколько слов, написанных ровным почерком Северуса.       "Отправился на внезапную охоту вместе с Блэком на любителей истории. Не волнуйся".       Гермиона панически сглатывает.

Филипп

      Всякий раз, когда Филиппу хочется спрятаться ото всех на свете, он приходит в заросший паутиной и укутанный пылью дом в Паучьем тупике и принимается наводить там порядок, перебирая и разбирая книги, вещи и бумаги, оставшиеся от отца и бабушки с дедушкой, которых он никогда не видел. В одну из мятых коричневых коробок он сложил уцелевшие фотографии, на одной из которых бабушка Эйлин держит за руку пяти- или шестилетнего отца, и никто из них не улыбается.       Филипп откладывает "Рецепты заготовок" и прикрывает глаза.       "У вас нет соперников, сэр". Слова, сказанные Вероникой так бесхитростно, без всякого жеманства и кокетства, буквально сбили его с ног своей силой и эхом раздаются внутри даже сейчас.       Зачем он спросил про соперника? Никто не тянул его за язык, но слова будто нарочно вырвались на свободу. Боже! Ведь он сам таким бессовестным образом вынудил ее признаться, что она по-прежнему испытывает те же чувства, что и раньше. Все эти годы, пока он с головой погружался в конспекты, больницы, колледж и практику, Вероника продолжала быть верна в своей любви к нему, которая, как ему казалось, должна была если не исчезнуть по мере взросления, то как минимум перерасти в нечто другое: например, дружбу, но не более того. Когда она достаточно повзрослела, она не могла не понять, что он из себя представляет: мужчина, погубивший свою жену, отдавший себя всецело заботе и спасанию других, отрекшийся от любой идеи собственного счастья в наказание за свою вину, и, поняв это, она должна была в тот же момент отречься от любой романтической мысли о нем, потому что вокруг нее есть поклонники гораздо достойнее его.       Да и он сам не представлял до вчерашней встречи, что его сердце способно снова так отчаянно биться, живое и тяжелое.       "У вас нет соперников, сэр".       Господь всемогущий! После таких слов он не имеет права оступиться. И как она прелестно выглядела вчера, и говорила, и ее взгляды на жизнь, совпадающие с его собственными, и ее чудный голос, и эти волосы, оттеняющие светлую кожу, и...       Филипп вяло берет "Рецепты заготовок" с пола, бесцельно раскрывает книгу и закрывает обратно, вновь беспомощно откладывая в сторону.       Нет, сопротивляться, отрицать, переубеждать, злиться на себя бесполезно, совершенно бесполезно: он всегда влюблялся вдруг, внезапно прозревая, словно рассеивая взмахом ладони туман, в котором до этого долго блуждал. Агата явилась ему сквозь стекло цветочного магазина, Джемму он впервые "увидел" под голубым небом Флоренции, а Вероника — нет, он бы не смог сказать, что врезалось в его память сильнее: ее нежный профиль на фоне темного окна с белыми хризантемами или ее стройная фигура в красной амазонке на берегу озерца в Гайд-парке.       Странно! Теперь (почему же теперь?), после семи лет презрения к себе, чувства вины за содеянное, одиночества, убежденного отказа от каких-либо мыслей о женщинах и счастье, о браке, он сидит в старом сыром доме своего отца и понимает, что безвозвратно влюблен.       Вопреки всему на свете.       Во время возвращения сподвижников Фабиана.       Чудны дела твои, Господи!       Джемма долго не верила его любви, припоминая к месту и не к месту, как легко он отказался от Агаты, укоряя его в ветренности, желании занять себя со скуки или сыграть с ней в некрасивую игру. Филипп не мог отрицать, что со стороны так оно и выглядело, но Агату он совершенно не знал, это было робкое и незрелое чувство, возникшее из вспышки ослепительной красоты и быстро угасшее после того, как цветок выдернули из его ладоней и выкинули вон.       Картины прошлого, в которые он запрещал себе погружаться, проносятся перед ним утомительной чередой, уже тупой болью отзываясь в сердце. Он ошибался, когда говорил Джемме, что ему нужна именно такая женщина, как она: гордая, непреклонная, храбрая, подчиняющая своей воле других, и был несомненно прав в том, что страсть Джеммы к нему перевешивала ее любовь. Он любил ее и скорее всего любит до сих пор, как женщину, ради которой взошел на эшафот, но то была любовь порывистая, отчаянная, порой граничащая с полным непониманием — словом, такая, какую, наверное, переживают сотни юношей. Сейчас он все бы отдал за простое спокойствие, нежность, уют и заботу. Жизнь четко показала ему, что чересчур амбициозная женщина скорее держит его в бесконечном напряжении, а вовсе не в восхищении, и что рано или поздно он начинает волноваться, что не идет с ней в ногу, а идет своим, размеренным путем, отставая на два прыжка. Вот почему он тщательно избегает любой возможности мисс Спенсер увлечь его: в ней слишком много воинственности, дерзости, она без раздумий прыгнет с парашютом в бездну, если попросить ее об этом, но на каком фундаменте они строили бы семью, сведи их господь воедино? Семейную жизнь сложно построить на одних лишь диалогах об искусстве или каких-то общих увлечениях, и его собственные родители — прекрасный для того пример. Но все это, разумеется, не снимает с него вину за смерть Джеммы — и не оправдывает ее.       Филипп невольно вспоминает и о своем обещании разыскать Сибиллу: впрочем, он и сам, до просьбы Вероники, считал необходимым убедиться, что она жива, и заодно проверить справочник матери. Следует заняться этим до их следующей встречи — встречи! Боже, что он скажет ей, о чем они будут говорить?       Филипп обхватывает колени руками и прислоняется затылком к стене, заклеенной дешевыми желтоватыми обоями в мелкий цветочек.       В глубине души ему кажется, что в этот раз все обстоит совершенно иначе. Он еще не до конца осознает, отчего он так чувствует: возможно, прошедшие годы его изменили, а возможно, натура Вероники вселяет в него странное спокойствие.       Не поднимаясь с пола, Филипп вытаскивает из кармана телефон и долго рассматривает сделанную на прогулке фотографию, любуясь и красками, и чертами лица Вероники.       Потом, открыв раздел контактов, решительно набирает Люси.       — Если ты звонишь мне по просьбе Лео, то зря тратишь свое время, — ее голос с неизменно носовым, гнусавым французским "н" звучит скучающе. — Я уже говорила, что устала быть на третьем месте.       — О нет, ты нужна мне как эксперт высокого класса, — уверяет ее Филипп, украдкой улыбнувшись. — Представь, что ты приехала в абсолютно незнакомый город и тебе крайне необходимо найти женщину. Все, что ты о ней знаешь — имя и состояние ее счетов. Скажем, она достаточно богата, чтобы позволить себе какой-нибудь Диор или Шанель.       Люси по ту сторону экрана шумно сморкается. Ее непроходящий синусит до сих пор озадачивает всю больницу.       — Какой-нибудь!       — Люси, я серьезно.       — Если все так, как ты мне представляешь, то самое простое решение — пойти в бутик и за небольшую сумму взять у них контакты дамочки. Возможно, тебе откажут в одном или двух местах, но обязательно найдется консультант, которому не хватает на новую шубку.       Филипп благодарит Люси за помощь и, покорно выслушав несколько минут ее жалоб о том, как трудно найти того, кто подарит хоть мало-мальски приличную брендовую вещь, с облегчением отключается. Что же, идея превосходна, он сам бы до нее никогда не догадался. Теперь осталось дождаться следующего выходного — и отправиться в Италию прошлого.       ...Неаполь встречает Филиппа агрессивным жарким солнцем и шумом кипящей жизни, далекие горы подернуты прозрачной дымкой, и в воздухе пахнет нагретым камнем, лошадиным навозом, свежайшей рыбой и специями.       Бутиков здесь еще нет, зато немного в стороне от главной улицы, на виа Толедо, располагаются салоны известных модисток, лавки сапожников и цветочные магазины.       Как и предсказывала Люси, в первом, втором и даже третьем доме ему вежливо, но с явной прохладой отказывают, но в четвертом словоохотливая и бойкая француженка мадам Бруно, с полным ртом булавок, охотно болтает о появлении новой прелестной синьоры, жены страстного археолога и сердцееда Томаса Эйвери.       — Луиза, соседка моя, значит, что во дворце-то работает, вчера только рассказывала, как бедняжку бросили один на один с графом Ланцетти, — присев, она быстро закалывает подол серебристого платья, висящего на уродливом манекене. — А синьор Эйвери возьми и защити ее, следовательно, не так уж он и страшен как муж. Любовник-то он известный, уж кого только не обхаживал, не соблазнял, славу соответствующую имеет, а вот жен у него прежде не водилось, была невеста, да сгинула.       — А вы сами синьору видели?       — Да как же, платье ей шила, да шляпку. Я дорого не беру, но усердно работаю, меня многие знают. Если вы про здоровье интересуетесь — хорошо выглядела, бледная только, так англичанки всегда такие, будто мукой их кто щедро обсыпал.       — Благодарю вас за помощь, — Филипп якобы незаметно кладет ей в передник еще один золотой. — А где я могу, скажем, случайно встретить синьору?       — Дома они не принимают, да и вилла их далеко, на скале у самого моря, — мадам часто и неодобрительно качает головой. — Слышала, что синьора помогает на раскопках, рисует находки всякие, даже его величество высоко оценил ее талант. Женщина — и рисует для музеев. У нас, знаете, такие слухи мгновенно разносятся.       — Не могли бы вы узнать, мадам, где именно найти синьору? Раскопки, вероятно, занимают большую площадь, а я бы хотел остаться инкогнито.       Мадам Бруно проворно переходит с подола на непривычно пышный рукав.       — Приходите через несколько дней, я уж все подробно разузнаю, как и что, внука своего подошлю. Тем более, он и сам хотел на грязную работу устроиться, по мелочам пособлять. Деньги-то лишними не бывают.       Вместо того чтобы сразу переместиться в Лондон, Филипп накладывает на себя дезиллюминационное заклинание и отправляется блуждать по осеннему Неаполю, полной грудью вдыхая соленый воздух, пропитанный солнцем. Ему нужно собраться с мыслями, прежде чем он снова увидит Веронику. Нет, он не отрекался от жизни семь долгих лет, он был ее частью, но мир вокруг него преображается, оживает, наполняется другим, давно забытым смыслом. Он пытался упорядочить жизнь, держать свое сердце под контролем, выбрать путь добродетельного монаха, работающего на благо других, не прощать себя — он все еще не простил — но забыл, что чувства не подвластны человеку. Господь дал человеку сердце, а сердце — горячее, в крови, оно противоположно холодному разуму, именно оно открывает Америки и проливы, скачет в битвы, держа стяг, или водружает флаги на вершине Эвереста. Оно делает человека по-настоящему живым, и жизнь эта несравнима с жизнью разума.       Знать, что тебя любят — восхитительное, удивительное, забытое напрочь чувство. Дважды он пытался отречься от любви, дважды проигрывал ей. Нет, видимо, у господа на него другие планы, или он считает его недостаточно благочестивым, чтобы принять в свои служители.       По порывистому велению души Филипп заходит в небольшую, но богато украшенную церковь возле порта и, присев на скамью, молится, обратив взор на распятие, а потом, собравшись с духом, садится в одну из резных готических исповедален, стоящую в боковом нефе.       — Святой отец, я давал себе обет перед господом — обет, что я никогда более не возьму женщину в жены и не полюблю, потому что погубил свою жену, и она погибла из-за моей гордыни и глупости.       — Так в чем же дело, сын мой? — глубокий и тихий голос священника звучит по ту сторону створки.       Филипп опускает голову.       — Прошло много лет, и я полюбил, неожиданно для себя, вопреки всем своим запретам. Девушка эта чиста, невинна и добродетельна, и так же любит меня, но мне страшно: я боюсь вновь оступиться, боюсь, что отрекаясь от обета, я предаю свое слово господу, боюсь, что я недостоин ее любви.       Священник некоторое время молчит, размышляя, потом отвечает:       — Не каждому человеку господь посылает любовь второй раз, это дается лишь тем, кого господь любит, а потому и желает испытать вновь. Ведь любовь, сын мой, не только благословение, но и испытание для нашей души. Посланное вам чувство означает, что господь освобождает вас от данного вами обета, прощает вас и верит, что своими будущими деяниями вы докажете, что раскаялись в содеянном и не повторите ошибок. Знает ли ваша избранница всю правду?       — Да, святой отец.       — Очень хорошо. Следовательно, и ей господь посылает испытание, а она не противится ему. Идите и не бойтесь, молитесь, будьте праведны и обрящете счастье.       Из церкви Филипп выходит не тем человеком, что входил в нее полчаса назад, и солнечные лучи ударяют в его блестящие от слез глаза, и тело его становится таким легким, что разбежаться — и непременно взлетишь со скалы над морем, увидишь под собой залитый светом город.       В одной из цветочных лавок Филипп покупает розовые пармские фиалки и, напряженно выдохнув, трансгрессирует в Лондон, в библиотеку особняка Блэков. Здесь уже царит вечер, за окном шумит дождь, и оттого горящий в камине огонь придает комнате особенный уют. Филипп не придумывает заранее никаких слов, никаких фраз, отдаваясь во власть момента. Он просто расскажет Веронике всю правду и отдаст себя во власть ее девичьего суда.       Но проходит пять, десять, пятнадцать минут, бронзовые часы с бегущей Артемидой на каминной полке бьют десять, а Вероника так и не появляется. Обеспокоившись, Филипп принимается расхаживать по комнате, сжимая в ладони букет, нервничая и поглядывая на минутную стрелку, и только потом замечает томик Китса, многозначительно лежащий на подоконнике.       Раскрыв его, он находит записку: "Дорогой сэр, искренне прошу простить меня, но сразу после нашего расставания утром я получила приглашение на важный прием, и правила этикета обязывают меня там присутствовать. Я не смогу прийти сегодня в библиотеку. Я буду рада увидеться с вами завтра. В".       Филипп вкладывает букет цветов в книгу и, поколебавшись, все же звонит в колокольчик. Появившаяся горничная так сильно пугается, что Филиппу едва удается ее успокоить, заверив, что он в самом деле господин Принц, а не вор и чернокнижник.       — Вы не знаете, куда сегодня приглашена мисс Блэк?       — Так к Кавендишам же, вся семья там, сэр. Грандиозное празднование, я над мисс полдня колдовала.       Наложив на горничную Обливиэйт и отправив ее по домашним делам, Филипп озадаченно нахмуривается, присев в кресло у огня. Кавендиш вполне способен сделать Веронике предложение именно этим вечером. Что случится тогда? Что она ответит? Откажет? Попросит дать ей время? Согласится? Нет, она не может согласиться после того, что сказала ему утром. Но он не оставит это просто так, он должен увидеть ее сегодня.       Чувствуя себя совершенным болваном и мальчишкой, внезапно прозревшим и уже принявшимся ревновать без всяких на то прав, Филипп появляется в зале Чартсуортского особняка, полностью оставаясь невидимым. Продолжающиеся занятия с Альбусом приводят к невероятным результатам, особенно в области использования магии для того, чтобы обойти практически любую защиту, скрыться или скрыть свое присутствие. Если бы он захотел стать вором, то стал бы величайшим в истории.       Отца и мать Филипп замечает почти сразу: они танцуют среди других пар, контрастируя между собой черным, матовым бархатом камзола и красным атласом платья. Они по-прежнему притягиваются невидимыми нитями и выглядят счастливыми, вселяя надежду и в его сердце.       Вероника разговаривает с Кавендишем в голубой зале, что расположена сразу за парадной и предназначена для гостей, уставших от музыки или танцев, желающих обсудить те или иные светские темы. Как и другие комнаты особняка, она роскошно обставлена и украшена скульптурами античных богинь и шедеврами живописи.       Вероника выглядит даже красивее, чем в их недавнюю встречу на рассвете, но мысль, что она вплела в волосы фиалки ради Кавендиша, поднимает в Филиппе бурю беспочвенной ревности. Он скользит радостным взглядом по ее нежному личику, ее стройной фигуре, точеным рукам в голубых перчатках и с некоторым замиранием сердца думает, что вот она, она сама любит его, непонятно за какие заслуги, что он теперь видит ее отчетливо, одну ее. Совершенно разные чувства охватывают его: и восторг, и страх перед будущим, и неприятное, болезненное чувство вины за свою радость, и желание скорее остаться с Вероникой наедине, и надежда, что он наконец разделит жизнь с тем, кто верит в него, с тем, чье видение счастья совпадает с его. Три лета они провели вместе как учитель и ученик, как друзья, и воспоминания о том времени окутывают Филиппа теплом. Почему он только сейчас заметил, что она выросла? Возможно, потому что он действительно болван, как говорит отец, а возможно, его сердце долгие годы не было открыто к любви, треснув от горя.       Кавендиш между тем берет взволнованную Веронику за руку и, наклонившись к ней совсем близко, тихо произносит:       — Вы знаете, вы понимаете мое отношение к вам, леди Блэк, и я... Я благодарен вам за вашу доброту, за то, что вы посетили прием и удостоили меня приятной беседой и несколькими танцами. Я бы... Видите ли, в нашей семье существует нелепая старинная традиция: средний сын не имеет права... устраивать свою жизнь, пока того не сделает старший. Оттого я, возможно, кажусь вам нерешительным, но поверьте, я имею твердые намерения...       Филипп бесшумно подходит к столику с закусками и нарочно роняет на паркет вилку. Он не борется с соперником — он дает возможность Веронике избежать неловкого разговора и признания, к которому она, судя по ее бледному лицу с ярко горящими щеками, нисколько не готова.       — Что за чертовщина? — Кавендиш вскидывает голову, как человек войны, привыкший резко реагировать на любое движение. — Наверное, лакей случайно положил прибор на самый край стола. Что же... О чем мы говорили?       И в это мгновение в приоткрывшихся дверях появляется Айрис, идущая под руку с зевающим Кастором, энергично обмахиваясь веером.       — Что-то мне дурно, голова так и идет кругом, — произносит она, слегка задыхаясь, и виновато поднимает глаза на Кавендиша, извиняясь за свое несвоевременное вторжение. — К сожалению, я вынуждена откланяться, не выдержу больше и десяти минут, так что муж отвезет меня домой. Вероника, дорогая, ты можешь еще остаться с мистером и миссис Снейп, если желаешь, или с семейством Малфоев, они с удовольствием приютят тебя в Мэноре.       Вероника тут же хватается за возможность вернуться домой, но делает это настолько изящно и непринужденно, что ни у кого не остается сомнений в искренности ее слов.       — О, я тебя не оставлю, — горячо уверяет она, сев на кушетку рядом с Айрис. — Тебе нездоровится, так я почитаю детям сказку, иначе разбудят бедняжку няню и примутся капризничать. А я хорошо знаю, как их успокоить. Нет, нет, определенно: я отправляюсь с вами. Примите еще раз мои поздравления с получением награды, милорд, доброй вам ночи и приятного окончания празднования.       Филипп следует за ними до экипажа, наблюдая за Кавендишем. Подняв ладонь в знак прощания и поклонившись, тот еще долго понуро стоит под уныло моросящим дождем на мраморном портике, глядя в темноту, потом, покачав головой, медленно уходит обратно в шумный холл.       ...Тетя Джинни настойчиво просит Филиппа заглянуть на площадь Гриммо, так что после сдвоенной лекции по видам черепно-мозговых травм и часовой практики в приемном покое Филипп садится в машину и направляется в сторону одного из центральных районов Лондона, Вестминстер. Встав в обычную вечернюю пробку перед мостом Ватерлоо, Филипп позволяет себе очень робко помечтать, представляя, что его холостяцкий дом на Примроуз-Хилл обзаведется самой прелестной на свете хозяйкой и наконец перестанет напоминать скучное жилище одинокого мужчины с двумя используемыми комнатами. Женщины всегда удивительным образом преображают пространство, в котором находятся, и пусть отец сколько угодно подсмеивается над матерью, Филиппу нравится, с каким вкусом она обустроила домик в Аппер-Фледжи.       Услышав гневный гудок позади себя, Филипп аккуратно нажимает на педаль газа и тяжело выдыхает. Мечты, разумеется, прекрасны и заманчивы, но тучи, нависшие над ним, чернеют с каждым новым днем. Правительство Великобритании постепенно увеличивает количество волшебников в своих рядах, и сейчас, по подсчетам Министерства, их уже более двадцати человек, а это чуть меньше одной пятой из общего числа членов Палаты общин. Сторонники Шарма медленно, но верно идут к своей цели: установления сомнительного равенства для всех во главе с исключительно магическими представителями. Пока что Министерство магии имеет достаточно внутренних сил, чтобы регулировать общие законы, но если дядя Гарри уйдет с должности, могут начаться заговоры и даже попытки переворота, как мрачно утверждает Кингсли, заваленный работой не меньше других. "Целиком и полностью людей Поттера", как их шутливо называют в отделе мракоборцев, не так уж и много, а деньги и возможная слава привлекательны во все века, и устоять перед соблазном способен далеко не каждый.       Филипп вслед за встретившим его Кикимером поднимается по лестнице на третий этаж, где находятся спальни, и застает дядю Гарри одиноко лежащим в огромной постели.       — Тетя Джинни придет?       — Джинни на кухне с Молли, наверное, готовят ужин... Левая рука совсем отнялась, — с раздражением произносит тот, безуспешно силясь улыбнуться. — Как думаешь, это безвозвратно?       Филипп бегло осматривает его и старается найти выражения помягче, чтобы не напугать человека сложными медицинскими терминами.       — Вам нужно в больницу, — он твердо повторяет те же слова, что уже прозвучали в их предыдущую встречу. — Вы на грани паралича, сэр. Видели себя в зеркале? Левая сторона лица вообще не двигается.       — Знаю. И голова постоянно болит, — дядя Гарри откидывается на поставленную вертикально подушку. — Не могу поверить, что я столько лет оставался жив, борясь с Волдемортом, а умру от нападения какой-то идиотской твари.       — Некоторые волшебники умирали от взрыва котла, укуса ядовитых насекомых и змей, драконьей оспы и расщепления при трансгрессии, — Филипп бесстрастно пожимает плечами. — Можно выиграть все сражения в мире, а после поскользнуться на мокром булыжнике и умереть от кровоизлияния в мозг. Никто не знает, в каком облике приходит его смерть.       — Успокоил. — Дядя Гарри половинчато морщится. — Ты помнишь насчет завтрашней встречи домовиков?       — Да.       — Смеркут исчез, проследить за ним не удалось, но, как мы поняли, в пещере содержался не только он, но и еще несколько других волшебных существ. Я пытался связать это с действиями Шарма, но никак не пойму, для чего ему понадобились существа. Я вот что хотел спросить... Сколько у меня еще есть времени? До тех пор, пока я окончательно не превращусь в овоща.       Филиппу не очень хочется отвечать на неоднозначный вопрос, но дядя наблюдает за ним пристально, так что он вдумчиво, взвешивая каждое слово, произносит:       — Сложно сказать. Поймите, организмы индивидуальны... Но, полагаю, если брать усредненную статистику, то без должного стационарного или хотя бы амбулаторного лечения у вас есть недели три, может, месяц. А после — или инвалидность, или кладбище.       Дядя Гарри отворачивается, и Филипп, угадав, что тот хочет остаться один, спускается в холл. Из кухни доносятся обрывки разговора тети Джинни и Молли, звучащего на повышенных тонах.       — Ты нарочно его провоцируешь, — в голосе тети Джинни дрожат слезы. — Мама, я просила помочь с мальчишками и просто побыть рядом, а не рушить мою семью окончательно. Мне нужна поддержка, а ты...       — Я провоцирую его, чтобы он понял...       — Он ничего не поймет! — кричит тетя Джинни отчаянно. — Ни-че-го! Ему еще в одиннадцать вдолбили, что он избранный и обязан спасти мир, и он будет спасать его, пока сам не умрет. Он иначе не умеет, он до сих пор помнит все смерти, случившиеся якобы из-за него. И потом, когда появился Филипп с его невероятными способностями...       — Филипп! — Молли насмешливо фыркает. — При чем здесь Филипп?       — Мам, хватит. Я понимаю, что тебе все еще обидно за то, что Гермиона выбрала Снейпа, но ради Мерлина, семь лет прошло. — Тетя Джинни, видимо, пытаясь успокоиться, гремит посудой. — Он ничего плохого ни тебе, ни нам не сделал, наоборот, Астории помог выносить Скорпиуса и борется за ее жизнь. Между прочим, я его жду с минуты на минуту...       — Я здесь. — Филипп делает шаг вперед и закладывает руки за спину. — Не надо меня защищать, тетя. Как там говорится? Я не стодолларовая купюра, чтобы всем нравиться, так, вроде? Если миссис Уизли находит для себя веские причины относиться ко мне предвзято, это ее право. Только не надо притворяться и выдавливать из себя дружеские отношения. Честность всегда красивее притворства.       Молли встает в защитную позу у полной грязной посуды раковины, ничего ему не отвечая. Она всегда создает вокруг себя атмосферу всезнания, и любой, кто попадает в нее, начинает сомневаться в собственных способностях и верности своих убеждений. Несмотря на все свои патриархальные для двадцать первого века взгляды, Филипп глубоко уверен, что Молли как раз-таки следовало заняться карьерой, а не превращаться в вечную наседку для своих детей. Возможно, выпуская пар в создании законов или управляя каким-нибудь магазинчиком, она бы не пыталась самореализоваться через своих детей и с меньшей силой принимала бы к сердцу их неудачи.       — Думаю, дядя все же оставит пост, — не обращая внимания на ее воинственную складку на лбу, Филипп садится за стол и бездумно тянется к апельсину. Яркий оранжевый фрукт выглядит чересчур жизнерадостным. — Вопрос только в том, оставит ли он его до того, как пройдет точку невозврата. Я сделал все, что мог, чтобы убедить его лечь в больницу.       Джинни с благодарностью кладет ладонь ему на плечо.       — Спасибо, милый. А... Твоя магия не справится с его недугом? Только маггловская медицина?       — Я не знаю. — Филипп вертит апельсин в ладонях. — Возможно, знает отец. Я не настолько сведущ в целительном зельеварении, как он, и углубленно изучаю только то, что связано с заболеваниями крови, специально для леди Малфой. А применять ту магию, на которую вы намекаете, пока опасно.       — Понятно, — тетя Джинни неловко похлопывает его по предплечью, пытаясь приободрить в первую очередь себя. — Останься, пообедай с нами.       — В другой раз, обещаю. Но апельсин я у вас одолжу.       Захлопнув дверцу машины и впервые подумав, что ее пора обменять на более современную модель, Филипп явственно ощущает чье-то незримое присутствие рядом с собой. Оно только усиливается, когда он подходит к дому, так что, вытащив палочку и положив сумку со шпагой и сменной формой возле ступеней, Филипп отчетливо произносит:       — Кто здесь?       — Тише.       Женский голос, одновременно удивленный и спокойный, раздается в воздухе. Филипп бы сказал, что он принадлежит человеку сильно в возрасте, но среди друзей и хороших знакомых магического мира, если не брать в расчет профессора Дамблдора, вряд ли найдется кто-то старше шестидесяти лет. Разве что профессор Макгонагалл решила навестить его по неизвестной причине, но ей было бы гораздо легче обратиться кошкой.       — Здесь нас заметят, если следят, а следят сейчас за многими, — продолжает голос. — Поговорим в безопасном месте. Знаете ли вы старый дом Дамблдоров в Годриковой впадине?       — Да, разумеется. Но кто вы?       — Жду вас там.       Филипп относит вещи в дом и, заперев его заклинанием, перемещается в указанное голосом место, крепко сжимая палочку, готовый сражаться в любую секунду. Дом Дамблдоров, в двадцать первом веке заброшенный и забытый, стоит сиротливо с заколоченными окнами в самом центре деревеньки, надежно скрытый от глаз магглов защитными чарами.       В пожилой леди, деловито растапливающей старый камин валяющимися подле него дровами, Филипп с изумлением узнает мадам Помфри, школьную медсестру Хогвартса, спасшую немало жизней и вернувшую десятки конечностей на свои места. Они виделись около двух лет назад, и тогда уже мадам Помфри собиралась на заслуженный отдых, с огорчением посетовав, что ее настигает старческий тремор, неподвластный никаким зельям. Просто старость, сказала она тогда, кротко улыбнувшись. Старость не лечится.       — Боюсь, ищейки Шарма рьяно пытаются взять след, — мадам Помфри сразу переходит к делу, даже не приветствуя Филиппа. Она принадлежит тому числу людей, что стараются экономить свое и чужое время, не вдаваясь в лишние подробности. — Позавчера, пока я отсутствовала в больничном крыле — всего полчаса — кто-то разворошил все бумаги на моем столе и в обоих шкафах, где хранятся документы. Безусловно, я не настолько беспечна, чтобы оставить хоть одну строчку о твоей матери, Филипп, но тебе следует быть осторожным. Мы не знаем, кого из своих сторонников Шарм известил об избранном или обещанном. Полагаю, что кто-то из мракоборцев тоже владеет секретной информацией, необязательно, что он делится ей с фабианцами — шпионы конфедерации тоже не дремлют. А международная конфедерация не менее опасна, однажды мне лично пришлось с ней столкнуться.       Филипп долго смотрит на прохудившееся кресло, на котором много лет назад молодой Дамблдор с увлечением рассказывал ему о чудесах отражающих заклинаний.       — Получается, вы в опасности, мадам Помфри.       — Хогвартс — не самое безопасное место на земле, но я видала и хуже. Мне много лет, Филипп, я настолько стара, что ношу давно забытую сестринскую форму и никто ей не удивляется, потому что и война та многими волшебниками забыта. Я не боюсь смерти, но я бы предпочла не выдавать твой секрет, — она подходит к нему и доброжелательно улыбается сморщенными губами. — Я слышала об Астории Малфой и нахожу твою помощь ей невероятно талантливой. Возьми.       На раскрытой и подрагивающей ладони ее лежит матовый стеклянный пузырек с изумрудным зельем внутри.       — Что это?       — Напиток отчаяния. В такой дозе он может противостоять сыворотке правды, но вряд ли окончательно сведет тебя с ума. Спроси о нем Поттера, он все знает. — заявляет мадам Помфри загадочно и отступает назад. — Помни: чем меньше ты появляешься на виду, тем лучше. Удачи, мальчик.       ...Октябрьский вечер в Элторпе пахнет вступающей в свои права осенью; облетающая с кленов и вязов рыжая и золотая листва покрывает чинные изумрудные газоны лоскутным одеялом. Отдав пальто швейцару, Филипп проходит по черно-белому шахматному полу из мрамора и поднимается по широкой лестнице неспешно, не желая встречаться с мисс Спенсер и слабо раздражаясь от невозможности отказаться от встречи.       — А вот и мой Ланселот! — мисс Спенсер энергично берет Филиппа под руку, стоит ему перешагнуть порог салатовой гостиной. На ее гибкой фигуре красуется облегающее платье цвета фуксии с белым тонким пояском, волосы уложены нарочито небрежно, по-домашнему, родные стены же придают ей еще больше уверенности. — Я обещала вам диковинку, вот, пожалуйста: я слово держу. А ты, Дорсет, смеялся надо мной.       — Понятия не имею, что вы нашли во мне диковинного, мисс Спенсер, — Филипп криво усмехается. — Но раз вы встречаете меня с таким восторгом, то для вашего Круглого стола очевидно не хватало Ланселота для полного комплекта рыцарей.       — Браво! Так ее, мистер Принц, — один из сидящих в креслах молодых людей поднимается и с интересом пожимает его ладонь. — Джордж Дорсет, к вашим услугам. Я бы назвал себя Персивалем, а Бенджамина — Ивейном, у него довольно суровая матушка...       Молодой мужчина по имени Бенджамин скромно машет Филиппу рукой, и две симпатичные девушки, сидящие на низком диванчике, прыскают со смеха, украдкой переглянувшись. В самом конце комнаты на бильярдном столе разложены шпаги, и их богатые эфесы пристально изучает низенький седой старик с залысинами на лбу и густой бородой.       Мисс Спенсер увлекает Филиппа за собой, воскликнув:       — Профессор Риверс, я добыла для вас истинного ценителя холодной стали.       — А-а, мистер Принц! Любопытная встреча. Я видел вас на обложке июньского выпуска журнала по фехтованию. Вы выиграли городской турнир, но наотрез отказались от дальнейших соревнований. Жаль, жаль, — маленькие, круглые глаза профессора наполнены грустью. — У вас самая классическая тактика из всех, которые я знаю. И она практически непобедима.       — Увы, сэр, не имею возможности уезжать далеко от больницы, — Филипп наконец опускает взгляд на лежащие на зеленом сукне шпаги. — О, какие великолепные экземпляры, да все из разных стран и эпох. Италия, Франция, Англия, а вот эта красавица — русская, елизаветинской эпохи. Легкий, но удобный и сбалансированный эфес.       Профессор Риверс хитро щурится:       — А к какому периоду относится итальянская?       — Тысяча шестьсот сороковые, — без запинки отвечает Филипп, только взглянув на причудливые лепестки эфеса. — Или чуть раньше. Итальянцы порой умеют удивлять, как вы полагаете?       — Боже мой, Фло, где ты его нашла? — Дорсет не дает профессору ответить, обходит стол со шпагами и встает напротив Филиппа. — Вы, вроде бы, ординатор в Бридж Хоспитал, мистер Принц?       — Верно. Учусь на нейроонколога. Фехтование — одно из моих увлечений, но довольно страстное, — признается Филипп застенчиво, и мисс Спенсер неожиданно мягко улыбается его словам, на лице ее проступает гордость. — Вы фехтуете?       — Все выпускники Итона превосходно фехтуют.       Филипп неожиданно для самого себя смеется. Сколько раз он слышал эту фразу — или подобную ей. Но на деле оказывалось, что Итон — или Оксфорд — дает не такое уж глубинное понимание того, как стоит обращаться со шпагой.       — Помилуйте, господа! Господа, шпаги настоящие, вы оба без защиты, — профессор тщетно увещевает их, потому что Дорсет уже хищно облизывается, потянувшись к елизаветинской шпаге. — Я вас настойчиво прошу, хотя бы выберите оружие, равное по весу...       Филипп, подумав, берет привычную для себя английскую шпагу, достаточно похожую на свою собственную, хранящуюся в спальне вместе с двумя камзолами и прочей одеждой для его путешествий сквозь века. Не хочешь выглядеть дураком на публике — выбирай то, чем владеешь, уступая соблазнам красоваться.       Дорсет сражается неплохо, но долгое отсутствие практики и навыка использовать подлинное оружие ушедших эпох играют с ним неприятную шутку, и Филипп одерживает верх настолько быстро, что даже не успевает увлечься поединком.       Флоренс громко аплодирует, счастливо сияя, и ее огромный черный дог, лениво подняв голову, одобрительно лает, капая слюнями на дорогой восточный ковер. Девушки, вновь переглянувшись, только пожимают плечами.       Филипп с трудом удерживается от непрошеного совета и молча возвращает шпагу на место. В конце концов, он здесь не для того, чтобы объяснять как правильно держать плечи во время атакующего удара.       — Я же вас не представила, — спохватывается мисс Спенсер, с воодушевлением усаживая всех маленьким полукругом. Она почти не играет, скорее, старается преподнести Филиппа в наилучшем свете. — Грета Бабингтон, моя замечательная подруга с детства, невеста побежденного вами Дорсета, и Эмили Сандерленд, моя кузина. Как видите, самый ближний круг. Отец и братья с удовольствием бы разделили нашу компанию, но у них неотложные дела в Палате. Профессор Риверс, вам правда понравились мои шпаги?       Старик удовлетворенно пощипывает бороду.       — Великолепные, великолепные, мисс Спенсер. Какая удача, что вам все же удалось перекупить их на аукционе. Когда вы отправили мне фотографии, я тут же понял их огромную ценность. Нет, они должны находиться у вас как отличные образцы своих эпох. Или, возможно, вы поместите их в какой-нибудь музей?       Мисс Спенсер встряхивает волосами.       — О, смотря какая сторона во мне победит: собственническая, жадная, или щедрая, желающая поделиться находкой с широкой публикой. Но вы не думайте, что я отпущу вас просто так: мистер Принц увлечен, как и полагается фехтовальщику, всякими тайнами бытия, но особенно тайной Великого Архитектора.       Дорсет лениво покачивает ногой, с нежностью поглядывая на свою невесту. Вид у него не то уязвленный, не то насмешливый.       — Боги, Фло, это все сказки для детей. Не думай даже убеждать меня, что твой протеже верит в такую глупость. Вы ведь не верите, мистер Принц?       — И вовсе не глупость, господин Дорсет, — обиженно вскидывается профессор Риверс, мигом вспотев. — Я, как член масонской ложи, уверяю вас, что мы никогда не останавливались в поиске Великого Архитектора и прошу вас быть немного снисходительнее к нашей истории... Молодой человек, я с радостью расскажу вам все, что знаю. Мы больше не таимся, мы открыты и приглашаем любого вступить в наши ряды. Возьмите мою визитку, пожалуйста... Звоните не позже девяти. А теперь, молодые люди, как бы ни приятно было находиться с вами, подпитываясь юностью, но мне пора откланяться: меня ждут в университете к вечерней лекции по крестовым походам.       Разговор переходит к орденам и легендам, перетекает в обсуждение спорта, прыгает на погоду и возвращается ко шпагам. Горничная приносит бутылку шампанского, аппетитные закуски и зажигает лампы, освещающие погрузившуюся в сумерки гостиную теплым желтоватым и несколько интимным светом. Мисс Спенсер, вспорхнув с кресла, ставит пластинку в старинном патефоне, и пространство наполняется джазовыми звуками саксофона.       — Потанцуем? — обворожительная улыбка проступает на ее лице. — Смелее, смелее, мистер Принц, здесь все свои.       Дорсет с ухмылкой закуривает, щелкнув зажигалкой, показывая, что никакая сила не сдвинет его с места, так что его невеста Грета нетерпеливым жестом приглашает Бенджамина танцевать, досадливо наморщив носик. Тот, отставив стакан с недопитым бренди на столик, берет ее за запястья и выводит на середину комнаты.       Богема.       Бесполезное, вечно ищущее, чем себя занять общество, ощущающее превосходство лишь по той причине, что ему повезло родиться во дворцах или проникнуть в них с помощью разных ухищрений.       — О чем вы думаете? — руки мисс Спенсер властно обвивают его шею, их тела двигаются в унисон, почти касаясь друг друга. Едва ощутимые электрические разряды покалывают его спину. — Надеюсь, о природе джаза?       — Нет.       — Вы переменились, мистер Принц, — угадывает мисс Спенсер, как угадывает всякая неравнодушная к мужчине женщина. — Что-то в вас определенно переменилось с нашей последней встречи.       — Я бы не хотел это обсуждать.       — Конечно, я не настаиваю, — отзывается она кокетливо. — Между прочим, вы всем очень понравились. Я знаю Дорсета сто лет, вы его победили, а следовательно, вы теперь его кумир. Он обожает быть побежденным.       Филипп убирает ладони с ее талии, едва дождавшись последних аккордов мелодии.       — Мисс Спенсер, я вынужден попрощаться, — он кивком указывает на позолоченные часы над зеркалом. — Почти десять, а мне завтра необходимо появиться на работе в семь.       — Как вы скромно напоминаете нам, что мы — бессовестные бездельники, — со смехом произносит мисс Спенсер, не сразу разжимая кольцо рук. — Я вас провожу, хочу подышать свежим воздухом. Дорсет, ты противный мальчишка: сколько раз я просила тебя не курить в гостиных!       Гравий дорожки успокаивающе шуршит под их ногами. Они молчат, не разговаривая, и каждый думает о чем-то своем в прохладной темноте осеннего парка.       Остановившись у машины, Филипп нащупывает в кармане брелок, потом решительно и непоколебимо произносит:       — Я очень признателен вам за встречу с профессором Риверсом, аппарат МРТ и вечернюю прогулку в Национальную галерею, мисс Спенсер. Не поймите меня неправильно: я желаю вам счастья и добра, только добра. Но мы больше не можем видеться.       Болотные глаза ее, еще мгновение назад полные пляшущих огоньков торжества, потухают, словно в доме резко выключили свет.       — Почему? Мы с вами друзья, Ланселот, разве не так? — голос ее срывается, но она упрямо повторяет сквозь дрожь: — Разве не так?       — Друзей не подают под соусом возлюбленных, не проверяют исподтишка мнение своего ближнего круга. — Филипп сердито сжимает губы. — Именно этим вы сегодня и занимались: я, конечно, не голубых кровей, но в светских играх разбираюсь не хуже вашего. Вы перешли черту, мисс Спенсер, я ведь не собачка, чтобы хвастаться мной и ждать одобрения: оставить меня или вернуть откуда взяли. Если вы все еще страдаете от того, что вас бросили у алтаря, попросите помощи, ничего страшного в этом нет, и я могу предложить вам достойных коллег, но ради бога, бросьте вымещать вашу боль и страхи на окружающих. Эти сияющие доспехи с медузой Горгоной на груди убивают всякого, кто проникается к вам хоть какой-то симпатией.       — Забавно. Продолжайте, продолжайте, вы должны непременно вставить реплику о том, что вы-то, потеряв жену, за семь своих монашеских лет так и не удосужились обратиться за помощью, но мне не стоит повторять ваших ошибок, — мисс Спенсер звонко смеется, потом резко обрывает себя и становится непривычно серьезной. — Мы оба теряли, мистер Принц, мы оба боимся снова пережить боль. Но главное, что мы понимаем друг друга.       — Вы однажды сказали очень правильную вещь, мисс: дословно не вспомню вашу фразу, но вы намекнули, будто я застрял в своем горе. Вы были правы, и я благодарен вам за то, что вы совершенно безапелляционно открыли мне глаза на действительность и вытолкнули из неподвижного мира, где не было никаких ошибок и вообще не было ничего, потому что я старательно избегал любых попыток притязать на мое одиночество, назначенное самому себе и обещанное богу. Я желаю вам обрести себя, мисс. Но наши с вами пути должны разойтись.       Мисс Спенсер тяжело дышит: грудь ее под платьем лихорадочно поднимается и опускается, она на секунду отворачивается, пытаясь совладать с собой, потом сквозь зубы произносит:       — Я говорила и повторюсь: моя лодка выплыла из Шалотт к вам, Ланселот, повернуть вспять я не в силах, поток слишком стремителен. Неужели вы настолько слепы, что не видите простую истину?       Не произнося ни слова, Филипп открывает дверцу машины и садится внутрь, поворачивая ключ зажигания, а потом плавно отъезжает с парковки, поворачивая на широкую подъездную дорогу. В зеркале заднего вида мисс Спенсер остается стоять замершей статуей в опустившейся ночи, а потом исчезает из виду.       Нет, не стоит сомневаться и не стоит поддаваться своему любопытству относительно неразгаданного сопротивления ее крови. Пусть тайна останется тайной, но он вернет себе свободу от Спенсеров и их тяготящего покровительства и в то же время прекратит давать хоть малейшую надежду на то, что чувства мисс Спенсер однажды станут взаимны. Находиться в двусмысленных отношениях с женщиной для него всегда выглядело невозможным, а сейчас это превратилось бы в подлость. Если бы мисс Спенсер в самом деле предлагала лишь дружбу, оставаясь в ее строгих рамках, Филипп, наверно, поступил бы иначе: он довольно хорошо общался с Люси и даже несколько раз подвозил ее домой по просьбе Лео, но сама Люси оставалась совершенно равнодушна к нему и не предприняла ни единой попытки даже пококетничать. Ее основной добродетелью всегда была верность.       Реальность насильно возвращает человека на землю силой гравитации, так что Филипп, только зайдя домой на Примроуз-Хилл, включает забытый на столе телефон и с ужасом обнаруживает десять пропущенных звонков от Лео и пять — от доктора Гримлока.       — Пока ты болтался во времени и пространстве, тебя отстранили от работы с Анной, так что весь твой проект полетел коту под хвост, — Лео явно нервничает. — Что? Ты был у Спенсеров? Еще хуже! Бросай все и приезжай, тут самый настоящий скандал.       По дороге на работу Филипп перебирает в голове все возможные варианты, которые могли произойти, вцепившись в руль взмокшими ладонями, и случившееся между ним и мисс Спенсер в Элторпе утекает из мыслей. Анне стало плохо? Отец Анны отказывается от его помощи? Он перепутал лекарства? Медсестра перепутала лекарства?       Лео встречает его на крыльце больницы и принимается размашисто жестикулировать, пританцовывая от нервов.       — Ты дал ей Темозоломид, верно?       — Не говори глупости. — Филипп хмурится, шагая рядом с ним по коридору. — Ей десять лет, а в этом возрасте Темозоломид может приводить к повреждениям мозга, поэтому не назначается детям и беременным.       — А ты взгляни, — Лео возбужденно хватает его за локоть и заталкивает в каморку для хранения моющих средств. — Взгляни, взгляни.       Филипп нетерпеливо увеличивает фотографию на экране протянутого Лео телефона.       — Твоя фамилия на назначении?       — Определенно. — Филипп озадаченно прислоняется спиной к полкам. — Но я не мог назначить ей Темозоломид, я прекрасно помню, что назначал Глиадел.       — Понимаешь, что это значит? Анализы не были поддельными, хотя нас пытались вывести на ложный след, якобы отключив камеру. Поддельным было твое назначение, и именно оно привело к реальному ухудшению состояния Анны. Тебя подставили, и теперь неизвестно, получится ли выпутаться из ситуации без испорченной репутации. Ты хоть понимаешь, насколько все серьезно? Отец девочки грозится вызвать полицию.       Филипп проводит ладонью по лицу, пытаясь успокоиться и сообразить, что еще возможно предпринять. Лео прав: если он не оправдает себя, его не только отстранят от проекта, но и могут вообще отстранить от работы в больнице, а это грозит невыполнением большого числа практических работ. Но отвратительнее всего то, что состояние Анны после небольшого улучшения ухудшилось, слава богу, незначительно.       — Подскажи, пожалуйста, Филипп, это твое назначение? — голос Бейла нарушает наступившую тишину, когда Филипп заходит в палату Анны. Ее отец, высокий широкоплечий мужчина, сверлит его неприязненным и злобным взглядом.       — И да, и нет.       — Как прикажешь понимать твои слова? — доктор Гримлок непонимающе кашляет. — Фамилия твоя, подпись тоже. Я сравнил с двумя другими документами в ординаторской.       — Я не назначал пациентке Темозоломид, доктор Гримлок. Я прекрасно осведомлен о последствиях его приема у детей ее возраста, — сохраняя самообладание, возражает Филипп, но лица обоих врачей выражают одну и ту эмоцию: недоверие. — Я точно помню, что прописывал Глиадел. Мы ведь с вами лично советовались по этому вопросу, доктор Гримлок.       Тот снова неуверенно кашляет и поправляет на переносице очки.       — Вот что происходит, когда к сложным пациентам приставляют неопытных студентов! — отец Анны сжимает кулаки и гневно поворачивается к Филиппу. — Ей хуже, она вся красная, она сознание потеряла... Я жену похоронил, теперь по вашей вине потеряю дочь!       — Успокойтесь, сэр, я...       — Филипп, тебе придется прекратить работу в качестве лечащего врача Анны, к сожалению, а также миссис Хикс и мистера Чена, — Бейл жестом просит мистера Смита замолчать. — До выяснения всех обстоятельств, разумеется. Вопрос серьезный, Темозоломид может отрицательно повлиять на динамику лечения опухоли, так что твоя ошибка весьма грубая, весьма. И принеси мне и доктору Гримлоку, пожалуйста, все свои назначения за последние две недели, я хочу их просмотреть. Как минимум до понедельника твоя помощь в больнице не понадобится, используй это время для отдыха или учебы. Как только я что-то выясню, я обязательно с тобой свяжусь.       Филипп молча разворачивается и уходит в ординаторскую.