И грянул гром

Вероника

      — Дорогая, ты еще не спишь? — Айрис с любопытством заглядывает в библиотеку. — Я уже поднималась к детям, но мне вдруг почудились голоса. Ты одна?       — Я читала вслух, сестра, — Вероника мягко улыбается, успокаивая дыхание. — Настроение сегодня ужасно мечтательное.       Айрис понимающе кивает, глядя на нее с одобрением.       — Прелестное дитя, у тебя даже щеки разрумянились от усердия, так что ты еще красивее, чем обычно. Продолжай, продолжай, я не буду мешать. Ты читала по ролям?       — Да.       — И всякий раз что-то новое придумаешь, я не перестаю удивляться, — Айрис целует ее на прощание и поворачивается к дверям. — Завтра присмотришь за детьми после полудня? Я обещалась навестить Мэри вместе с Идой Малфой, так что вернусь только к ужину. Спасибо, спасибо, милая, ты всегда меня выручаешь.       Вероника со жгучим нетерпением дожидается, пока за Айрис закроется тяжелая дверь, и в два шага оказывается возле заветной полки, едва не запнувшись носком туфельки о турецкий ковер. Взяв томик поэзии, она прижимает его к груди и несколько секунд стоит неподвижно, обнимая саму себя, прикрыв глаза. Потом смущенно целует книгу, вдыхая слабый запах мужского одеколона.       Успокоиться ей удается только после того, как она практически выучивает сонет наизусть и заставляет себя подняться в спальню. Одна страница в день — не больше, иначе они мгновенно закончатся, а ей хочется растянуть наслаждение и слогом, и образами, и осознанием, что господин Принц сам поделился с ней книгой и спросил ее мнения.       — Мисс, вы не больны часом? — горничная, помогая ей раздеться, озабоченно смотрит на ее горящие в приглушенном свете спальни щеки.       — Нет, Джоан, я не больна, — отвечает Вероника спокойно, затягивая тесьму на ночной сорочке, доходящей до пят. — Я влюблена — в поэзию, в поэта, в его стихи.       — Ох, мисс, поэзия-то все одни слова чудные, а в жизни-то поэзии и не сыщешь, мечты только, обожжетесь еще, — горничная цокает языком и тянется к бронзовому гасильнику. — Ну, забирайтесь в постель, я уж сама свечи затушу, не стойте босая, простынете.       Но Веронике не спится: строчки сонета призрачными буквами скользят по потолку, окутывают ее своим ритмом, будоражат кровь. Потом ей вспоминается настороженный тон господина Принца, каким он спросил: "С чего это господин Кавендиш решил, что имеет право каждый день беспокоить вас цветами?"       О, как бы ей хотелось слышать в этом тоне хоть долю ревности, тогда бы... тогда бы она могла надеяться, что для господина Принца она стала чуть больше, чем друг, что он все-таки заметил, как она выросла. И как же больно, мучительно знать, что в том далеком времени, недосягаемом для нее, существует другая, явно опытная, коварная женщина, всеми силами пытающаяся расположить к себе человека, которого Вероника по-прежнему беззаветно любит. Долгое время она считала, что господин Принц навсегда останется верен погибшей жене, но его слова в прошлую их встречу показали ей, что она ошибалась. Джемма стала для него ангелом, а ангелы живут на небесах, им нет места среди земных, несовершенных людей. Но эта женщина! О, она слышала о таких: обольстить, привязать к себе, задушить собой, а после, торжествуя, бросить с разбитым сердцем — для таких это игра, не более. С другой стороны, возможно, она и здесь ошибается, и намерения соперницы совершенно чисты.       — Помоги мне, Господи, и прости мне дурные мои мысли, наставь нас всех на путь истинный, Сибиллу огради от жестокости, спаси ее, — шепчет она страстно, встав перед маленьким триптихом, выполненным на заказ. На левой его створке — святая Екатерина, покровительница счастливых браков, на правой — святая Агнесса, защитница девушек, а посреди — сцена Распятия. — И женщине этой...       Вероника умолкает и качает головой. Нет, в ней недостаточно искренности, чтобы помолиться за соперницу. Лгать перед Господом невозможно, а чистосердечно просить за ту, что может встать между ней и господином Принцем, мешает непростая натура, гордая и пылкая.       Вероника просыпается на рассвете, забывшись сном всего на несколько быстро пролетевших часов, и первым делом горячо просит Господа уберечь Сибиллу от зла, вернуть ее домой, а после с чувством вины за свою радость перечитывает вслух сонет на первой странице. Если ей удастся сегодня отыскать лавку с гедиотисом, то она позволит себе в награду открыть следующий разворот тома.       Надев неприметный черный плащ поверх простого серого платья и накинув плотный капюшон на голову, Вероника решительно трансгрессирует в Косой переулок, в записочке попросив горничную подать завтрак через пару часов. Сложность просьбы господина Принца заключается в том, что гедиотис — действительно редкое растение, и, чтобы запомнить, как оно выглядит, Вероника, срисовывая цветок, провела несколько часов в городской лондонской библиотеке, куда ее пустили только после письменного разрешения брата. Кастор, разумеется, ничего не заподозрил: все в семье знают о ее давнем увлечении природой.       Цветочный рынок в восточной части Лондона открывается очень рано: здесь среди десятков цветочных лавок прячутся и лавки лекарей и травников, продающих снадобья и отдельные, в том числе и редкие, ингредиенты. Когда-то давно они вместе с господином Принцем искали здесь корень девясила для одного из зелий, так что провели в ароматной суете около трех часов.       — Я ищу вот такой цветок, — Вероника протягивает рисунок продавцу в одной из присмотренных лавок. — Нужен именно истолченный корень либо корень целиком.       — Гедиотис? Травка китайская, редкая, у меня такой не водится, спросу на нее нет.       — Странно, ведь она очень целебная, сэр.       — Спору нет, живо на ноги поставит, да доверия к ней у местных нет, только знающие люди приобретают на заказ, ожидают, да и не каждый выложит кругленькую сумму за нее. Поговаривают, что Китай скоро прекратит с нами отношения. — Травник задумчиво подвешивает пучки мяты и чабреца к тонкой веревке, натянутой вдоль прилавка. — Деньги-то у вас есть? Ручки у вас вроде холеные, в чистых перчатках, следовательно, из благородных. От ребенка если избавиться хотите, так другие способы есть, подешевле и побыстрее.       Вероника беспокойно поправляет капюшон, проверяя, что лицо ее все еще полускрыто от любопытных взглядов. Если слухи пойдут, уже не оправдаешься, навеки заклеймят.       — Я готова заплатить — и за растение, и за ваше молчание. Цветок мне необходим постоянно, по личным причинам, и если вы знаете, где я могу найти посредника для заказа, я вас вознагражу.       И она якобы невзначай кладет на прилавок золотой.       Травник смотрит по сторонам, пробует монету на зуб и, потянувшись за кусочком пергамента и чернильницей, быстро выводит на бумаге несколько неровных слов.       — В задней части рынка лавчонка есть, грязная да неприметная, с красной тряпкой на прилавке, там спросите человека по имени Йосеф. Такой невысокий, слащавый, с жиденькой бородкой — еврей, конечно, он вас при желании с самим дьяволом сведет, уж будьте уверены.       Вероника колеблется: господин Принц просил лишь узнать, возможно ли достать растение, а с остальным он разберется сам... но ведь необходимо убедиться, что травник не врет, иначе выйдет нелепая ситуация.       Зажав клочок бумаги в ладони, Вероника с воодушевлением шагает вперед и чуть не падает, столкнувшись с разносчиком цветов.       — Гляди куда прешь, бестолочь! — орет тот, не выпуская ведра с хризантемами из цепкой хватки. — Как уроню, тебе платить и убирать придется, дура!       Чья-то рука мягко придерживает ее, не давая потерять равновесие, и знакомый голос над ее ухом с негодованием произносит:       — Следи за языком, любезный, ты с женщиной разговариваешь. Извинись немедленно, или моя шпага заставит тебя это сделать.       — Про... прошу прощения, мисс, — зло бормочет разносчик и спешно удаляется, яростно сверкая глазами. — О, Мадонна! Все сегодня под ногами вертятся!       Вероника чуть приподнимает капюшон, чтобы разглядеть своего защитника, и с удивлением узнает в нем лорда Кавендиша. Его лицо тут же светлеет, и он радостно шепчет:       — Леди Блэк, неужели вы! Вот так приятная и неожиданная встреча. Вы здесь, среди неприветливых людей, одна, в такой ранний час... У вас что-то случилось?       — Нет, ничего.       — Вы в самом деле одна? Или потеряли в суматохе свою горничную?       Вероника отчаянно краснеет.       — Одна, милорд. Я вас прошу меня никому не выдавать: видите ли, я здесь по важному делу.       Лорд Кавендиш улыбается ей со всей своей невинной обаятельностью:       — Не поверите, но я тоже: лично пришел выбрать для вас фиалки. С наступлением осени достойные все сложнее найти, но, как видите, я не унываю. Могу ли я вам чем-то помочь? Во всяком случае, сопроводить вас по делам: место в самом деле не самое лучшее для одинокой леди. Даю слово, что ничего расспрашивать не стану.       — Вы ничего ужасного не подумайте, правда, я ищу редкое растение для одного давнего школьного друга, — Вероника невольно вспоминает, что сам лорд Кавендиш учился в Гриффиндоре. — Он в трудной ситуации, сильно болен, возможно, смертельно, и ему поможет только весьма редкий китайский цветок: гедиотис. Больше ничего я не имею права рассказывать.       — Я всегда полагал, как только вас впервые встретил, что вы не способны ни на какое зло, только на доброту и сострадание, и ради них готовы рисковать.       Вероника с сожалением улыбается.       — Увы, я не так безгрешна и проста, как вы полагаете, милорд.       — Что же, в женщине должна быть и некая загадка, — отвечает лорд Кавендиш, лукаво блестя глазами. — Думаю, ее приятно разгадывать всю жизнь. Гедиотис мне знаком, более того, я легко отличу его по запаху и консистенции порошка, если он уже истолчен: на фронте мы использовали его в самых сложных случаях. Так вышло, что один из моих боевых друзей был родом из Азии, и он открыл нам чудесные свойства этого растения. Хотите, я помогу вам удостовериться, что вас не обманут при покупке?       Вероника соглашается: присутствие лорда Кавендиша придает ей смелости, ведь она до этого никогда не покидала дом одна, так что уж лучше принять его предложение, чтобы не угодить в сложную или глупую ситуацию.       — Быть рядом с вами — счастье, и я благодарю судьбу, что она свела нас в таком, пусть странном и неожиданном месте, — произносит лорд Кавендиш тихо, подставив ей свой локоть для опоры. — Оставаться наедине с вами мне не позволяет светский этикет, приходится ловить разговор в присутствии родных, приглашать на танец, вписывать свое имя в карточку, опережая прочих, — не то чтобы я был против правил, но после возвращения с войны все это выглядит таким пустым, бессмысленным и высокомерным. Только вы — живая, настоящая.       Вероника быстро поднимает на него глаза.       — Как ваша рана, милорд?       — Слава богу, я практически так же физически крепок, каким был до отправления на фронт. Иногда плечо отзывается на дождливую погоду, но врач пообещал, что со временем все пройдет, так что если я захочу вновь испытать себя на поле боя, то ничего мне не помешает. Впрочем, я еще не решил, хочу ли я возвращаться в ад.       — Никто не рассказывает мне о настоящей жизни за пределами дома, сада и балов, — печально произносит Вероника, вздохнув. — Оберегают, лелеют, прочат счастливое будущее... А вот и та самая лавочка с красной тканью на прилавке, о которой упоминал травник.       Хорошо, что она оказалась здесь не одна: возле лавки бегают крысы, внутри слышатся низкие мужские голоса, пахнет чесноком и протухшим мясом, откуда-то из угла доносится угрожающее рычание собаки.       — Гедиотис? — еврей Йосеф цокает языком и придерживает засаленную феску, не давая ей свалиться с полысевшего затылка. — Заказать-то можно, мадемуазель, да подождать придется, торговля не шибко идет с узкоглазыми. Остатки порошка имеются в небольшом количестве за умеренную плату, хотите приобрести? Вот здесь все, в мешочке. Два золотых.       Лорд Кавендиш делает шаг вперед, заслоняя собой Веронику от жадного взгляда Йосефа, и ровным тоном произносит:       — Сперва я взгляну на ваши остатки и оценю их подлинность. Если вы решили, что легко обманете женщину, то вам придется ответить за свои слова.       — Я ничего вам показывать не собираюсь, господин хороший, убирались бы вы вон, — ощетинившись, заявляет торговец, сразу пряча холщовый мешочек за спину, но лорд Кавендиш выхватывает шпагу и направляет острие в сторону морщинистой шеи старика.       — Милорд, осторожнее, — Вероника предупреждающе касается его плеча. — Возможно, господин Йосеф просто ошибся и сейчас найдет нужный мешочек, верно?       — Верно, верно, — цедит старик торопливо, косясь на блестящий клинок. — Немедленно покажу то, что вы искали: вот, здесь, здесь, я храню его как зеницу ока. С Китаем-то нынче непросто торговля идет, сложно достать всякие редкости...       Лорд Кавендиш лихим движением отправляет шпагу обратно в ножны, с некоторой брезгливостью берет протянутый евреем мешочек и, открыв, долго принюхивается, потом касается порошка и растирает его между пальцами.       — Подлинный, — наконец выносит он положительный вердикт. — Я заплачу сам.       Вероника слабо пытается возражать, но лорд Кавендиш пропускает все ее возражения мимо ушей. Положив монеты на стол перед испуганным торговцем, он отдает мешочек Веронике и хмуро интересуется:       — Любезный, сколько необходимо ждать следующей порции?       — Загляните на неделе, милорд, я постараюсь побыстрее узнать и назову вам примерную дату. — Йосеф низко кланяется, заискивающе лебезя. — Пойдемте, пойдемте, я вас провожу, не то заплутаете. Тут публика странная, не для господ вроде вас...       Когда цветочный рынок остается за их спиной, Вероника горячим шепотом произносит:       — Как же я благодарна вам за помощь, милорд, вы мало того, что защитили меня от того грубого мужлана, так еще и приобрели для меня настоящее растение, а не подделку. Уверена, без вас я бы ни за что не справилась. Как я могу вас отблагодарить?       Лорд Кавендиш останавливается и смотрит на нее с нескрываемой нежностью.       — Улыбкой.       Вероника с некоторым смущением исполняет его желание.       — И обещанием трех танцев на следующем балу у Саффолков, — со смехом добавляет он. — Не слишком дерзко с моей стороны?       — Пожалуй, такое условие вы можете поставить, если разузнаете для меня о возможности добыть еще несколько порций гедиотиса, — уклончиво отвечает она, вопросительно приподняв брови.       Лорд Кавендиш довольно усмехается.       — А вы, леди Блэк, своего не упустите, и мне безумно это нравится. Нежный цветок на прочном стебельке — вот что я ценю в женщинах. Считайте, что ваши правила игры приняты. Вас проводить до дома?       Вероника с мгновение размышляет, потом отрицательно качает головой.       — Я бы предпочла повидаться с мисс Маргарет Принц, здесь недалеко ехать, будете ли вы так добры, что найдете нам экипаж? Я с удовольствием бы прошлась, я люблю гулять, но начинается дождь, я промочу ноги.       Задернув черную штору экипажа, лорд Кавендиш откидывается на спинку потертого бархатного сидения и негромко говорит:       — Вы, наверное, подумали, что я очень вспыльчив.       — Нисколько.       — И все же со стороны мои действия показались вам неосторожными — вы даже решили, что я способен навредить старику, раз постарались меня остановить. Поймите, такие люди, как Йосеф, — паразиты, наживающиеся на страданиях людей. Я достаточно знаком с их жадной натурой, чтобы говорить открыто и не бояться своих слов. Сколько раз они торговали на войне тем, чего не хватает в армии — но просили огромные деньги. А ты непременно их отдашь, чтобы выжить: другого выхода порой не существует. Эдуард Первый не зря изгнал евреев из нашей страны.       Вероника задумчиво кладет руки на колени.       — Можем ли мы судить обо всем народе по его худшим представителям?       — Ловлю слабый укор в вашем тоне.       — Как видите, я в каждом человеке стараюсь найти что-то положительное, хотя, признаюсь, удается мне это далеко не всегда и не так уж легко, — отвечает Вероника мягко. — У вас есть некий опыт, отрицательный, но все же...       — Вы просили меня рассказать правду, леди, так вот: благодаря таким, как Йосеф, погиб мой друг — тот самый друг с дальнего Востока, чья семья перебралась на наш остров лишь поколение назад. Его разорвало снарядом на несколько частей. Руки, ноги... и вокруг — трупы, трупы, раненые, кто-то умирает, истекая кровью, кто-то умоляет его добить, всюду грязь, пушечный дым, месиво из земли, навоза, крови; крики, налитые страхом глаза — вот что такое война. Ничего благородного в ней нет, леди Блэк, а та, с которой я вернулся, еще и жестока. Я готов защищать родину, как я защищал ее два года назад при Каллодене, но сражаться за чужие деньги я больше не желаю.       Вероника, побледневшая от описаний жестокости, слабо интересуется:       — Вы сражались при Каллодене?       Лорд Кавендиш кивает, насупившись, и сразу понимает, что наговорил лишнего. В нем есть страстность, вспыхивающая мгновенно, есть и непоколебимая уверенность в себе, рождающая ощущение надежности. Она не может вспомнить ни одной его отрицательной черты, кроме разве что чрезмерного стремления к справедливости. Насколько Вероника знает от Кастора, сейчас лорд Кавендиш занят военным делом при дворе его величества: обладая информацией об истинном положении армии, он старается дать советы по улучшению ее состояния и в области оружия, и в личных нуждах. Кастор надеется, что эти старания приведут лорда Кавендиша к высокой должности, а это, в свою очередь, откроет для него новые горизонты и возможности.       — В награду я получил вот этот шрам. — Он стаскивает перчатку, обнажая красивую ладонь, прочерченную уродливой красноватой полосой. — Он не исчезнет, не заживет... Странно, почему экипаж остановился?.. А, значит, мы уже приехали. Как быстро! С вами время летит незаметно. Я вижу, что совсем сбил вас с толку своими речами, леди Блэк. Я просто... Я приехал из кромешного ада в розовый мир уютных гостиных, где важно, какой ложечкой ты ешь пудинг, где понятия о настоящей чести малознакомы, где не готовы умирать за друзей, женщину и короля. Вы понимаете, о чем я говорю?       — Отчасти.       — И там я увидел вас — среди десятков знатных напыщенных особ, ничего не представляющих из себя, но имеющих смелость сплетничать и выражать свое мнение обо всем на свете. Вы же — вы очень глубоки, хотя вам и кажется иное. Вы стараетесь разобраться, а уж после осудить. Помните вечер у его величества? Вы тогда заметили, что я был молчалив и не поддержал всеобщей шутки относительно проигранной недавно военной кампании — вы и сами не улыбнулись. Свет закрывается смехом как ширмой, предпочитая ничего не замечать. С тех пор я не перестаю вами восхищаться, я вижу только вас.       Вероника хорошо помнит события того приема и тоску в глазах лорда Кавендиша: Кастор тогда сказал, что у некоторых вернувшихся с войны бывают нервные расстройства, порой сильные, или их сердце полно кошмарных воспоминаний и они долго не могут прийти в себя, вернуться к привычной жизни. Она быстро подается вперед и ободряющим жестом пожимает его ладонь.       — Знайте: я ничего дурного о вас не думаю и, более того, теперь, когда вы обнажили передо мной душу — я безмерно уважаю вас. До встречи, милорд. Я пришлю вам сову, если позволите?       — Вам позволительно все, — карие глаза его сияют от радости. На прощание он учтиво приподнимает шляпу. — С вами я могу быть собой, леди Блэк, и простите меня еще раз за дерзости. Доброго вам дня.       Маргарет принимает ее в своем уютном малиновом будуаре, совсем маленьком, вмещающем не больше двух гостей. Обставлена комнатка со вкусом, но излишне пестро, с множеством деталей, потому что в душе Маргарет всегда была и остается большой любительницей безделушек: сорокой, как ее шутливо называла Сибилла. И воспоминания о счастливых днях рядом с подругой вновь отзываются в сердце острой болью.       На каминной полке будуара стоят фарфоровые статуэтки всевозможных собачек, пастухов и пастушек, каминная решетка выполнена в японской технике, кресло и низенькая кушетка в стиле рококо обиты тканью с райскими птицами, столик возле них расписан всеми цветами радуги, на нем же стоит серебряный кофейник и чашечка с отколотым краем, а в углу у окна жизнерадостно раскинула зеленые лапы пальма. У окна стоит маленький письменный столик на тонких изогнутых ножках из светлого дерева и придвинутый к нему стул, а у противоположной стены ютится французское бюро с десятком ящичков, купленное на аукционе прошлой весной.       — Остыл! — сокрушается Маргарет, осторожно коснувшись кофейника. — Я сейчас же попрошу приготовить заново, ты располагайся, дорогая. Очень рада, что ты заглянула, хотя час довольно ранний. Ты голодна?       — Немного. Но ты не переживай, я ненадолго. Хотела только узнать, как ты поживаешь и как себя чувствует Киллиан.       Маргарет усаживается на кушетку рядом с ней и вздыхает. Лицо ее, обычно румяное, с полными щечками, несколько осунулось.       — Maman совсем осерчала, — вполголоса произносит она, разглаживая складку на домашнем розовом платье. — Запретила не только принимать гостей, но и принялась проверять всю мою переписку. Она милого Дэвиса на порог не пустила, какой же стыд, Никки! Считает, что выдаст меня не меньше, чем за графа. За графа! Никки, дорогая, но ведь это абсурд, ты сама понимаешь. Я очень переживаю, что господин Дэвис сочтет меня грубиянкой, он добрый и забавный, ужасно смешно шутит. Он тебе понравится, я уверена.       Вероника ласково обнимает подругу за талию.       — Неужели, душа моя, ты влюбилась?       — Да полно тебе, я и влюбляться не умею, да и можно ли мне? — Маргарет отстраняется, берет со столика лорнет и сложенный вчетверо листок бумаги. — Нет, какой же он хулиган, этот Дэвис! Посмотри, нарисовал профиль нынешнего военного министра, все забываю его имя. Правда, на козла похоже?       Они обе прыскают от смеха. Маргарет еще несколько секунд пристально рассматривает рисунок, потом со вздохом кладет его на место.       — Киллиан не спит и не ест, я от страха умираю, что с ним делается, — шепотом признается она, наклонившись к Веронике. — Вчера скандал устроил: оказалось, брат твой к нему караул приставил, чтобы ненароком не сбежал. Разобиделся ужасно, на maman голос повысил, та — в слезы, он — заперся у себя и, кроме как на работу в Академию, никуда не выходит. Почему мужчины ведут себя, как дети?       Вероника вдруг вспоминает фразу Айрис, брошенную после ссоры с братом, и тихонько ее повторяет:       — Потому что мужчине не нужна жена, ему достаточно няни.       Маргарет слабо улыбается.       — Пожалуй, я это запишу. Нет, в самом деле, maman рассчитывает, что устроит мою жизнь лучшим образом. А я не хочу лучше, я хочу — счастливо. Я глазами не очень хорошо вижу, мне их сердце заменяет. Я веселая, и я не хочу плакать. Что, от Сибби по-прежнему никаких вестей?       — Ни строчки.       — Мне ее так не хватает. Среди нас троих она обладает самым острым умом, ты отвечаешь за красоту, а я — за самую добрую душу.       — Я иногда проснусь, порываюсь прибежать к ней, все рассказать, что на душе накопилось — а комната пуста. И так горько становится, и жутко: как подумаю, что мог сделать с ней этот отвратительный человек.       Маргарет берет лорнет и пристально изучает Веронику, щурясь.       — А ты мне расскажи все, что хочешь, душечка.       Вероника поднимается с кушетки и поправляет платье.       — Обещаю. Только не сегодня, Марго. Мне пора домой возвращаться — хватятся, что я к завтраку не спустилась. Так мы, получается, не встретимся на балу?       — Вот еще! — Маргарет взмахивает лорнетом и сердито ставит руки на талию. — Пусть присматривают мне кого угодно в женихи, но на бал я поеду. Простыни свяжу и как принцесса из башни по ним на землю слезу. Я без мазурки жить не могу, не танцевать же мне одной, верно?.. Никки, Никки, постой: ты брату скажи, что Киллиан наверняка побег затеял, да очень хитро, по выражению лица вижу. Я, конечно, разделяю его боль, у меня и самой душа рвется, но... Я уж все стерплю, а maman позора не вынесет. И вот еще что... Ты передашь письмо господину Дэвису? Я сейчас же напишу и тебе отдам.       Вероника неуверенно поводит плечом.       — Но как же я ему передам?       — Так ведь ты на прошлой неделе говорила, что в библиотеке была, а он там частый гость, он читать любит. Чувствую, что встретитесь, ты ему за меня доброе слово и замолвишь. Честно, милая, ничего романтического, только дружба. Он ко мне очень добр — и внимателен. И мазурку обещал...       Маргарет открывает ящик письменного стола, доставая бумагу, и торопливо пишет несколько слов, от усердия высунув кончик языка, что гувернантка Вероники считала верхом неприличия.       — Вот, готово! Знаю, что не прочтешь, ты прелесть, ты лучшая. Дай я тебя расцелую.       Вернувшись домой и быстро переодевшись, Вероника с удивлением обнаруживает, что Айрис уехала раньше положенного по срочным делам в приюте, а завтрак не накрыт по той причине, что на кухне все решили, будто семья уже позавтракала. Из детской доносится испуганный вскрик няни и звонкий отталкивающий смех Адриана.       — Что здесь происходит? — вынув палочку, Вероника стремительно входит в комнату и с ужасом понимает, что ее племянник бросается в няню огненными магическими шарами. Та, уворачиваясь, мечется из стороны в сторону, закрывая руками лицо. — Адриан, немедленно прекрати!       Мальчик даже не поворачивает к ней голову. Он, видимо, в ярости, раз стихийная магия настолько сильно выплескивается наружу, причиняя боль окружающим.       — Адриан! — Вероника понижает голос. — Если ты немедленно не перестанешь...       Огонь резко обжигает запястье спустя мгновение, а следующий выброс пролетает в дюйме от ее виска и приземляется на ковер, поджигая его. — Агуаменти! Петрификус тоталус!       Заклинание наконец останавливает раскрасневшегося Адриана, и тот падает навзничь, беззвучно открывая и закрывая рот. Перепуганная до смерти и обожженная в нескольких местах няня с дымящейся юбкой выбегает в коридор, пытаясь дрожащей рукой потушить платье, но палочка падает на паркет.       — Ни секунды, ни секунды здесь не останусь, рассчитайте меня немедленно, леди Блэк, — рыдая, произносит она, сквозь слезы глядя на Веронику. — Сумасшедший ребенок, необузданный, жестокий, вечно себе на уме, при матери еще старается, а уж в ее отсутствие позволяет себе что угодно. Уж к маленьким я привязалась, ради них и держалась, но больше не в силах терпеть это исчадие ада!       — Сколько... Сколько мы вам должны? — мягко спрашивает Вероника, пытаясь успокоить ее и себя.       — Пять галеонов.       — Сейчас же принесу в вашу комнату. — Вероника поспешно идет к себе и достает из шкатулки деньги, после возвращается к няне, пытаясь осознать случившееся и услышанное. — Возьмите, возьмите, здесь десять, за вашу огромную помощь. Я пришлю горничную помочь вам собраться и немедленно вызову целителя из святого Мунго.       Няня растерянно берет деньги и зажимает их обеими ладонями, потом, ссыпав на столик, опускается на кровать и раскачивается из стороны в сторону.       В гостиной Вероника чуть не сталкивается с Кастором, спешно заглянувшим домой за какой-то забытой бумагой. Услышав о происшествии в детской, он быстро произносит:       — Никакого Мунго, Никки: нам не нужна огласка, особенно после истории с Сибиллой, о которой до сих пор ходят самые отвратительные слухи, я и так, ты знаешь, защищаю честь семьи всеми возможными способами. Никто не должен знать, что сегодня случилось. Никто!       Боже, и снова он говорит о светских сплетнях! Веронике начинает казаться, что она совсем не знает брата. Вслух она растерянно замечает:       — Кастор, но няня Трикси ранена, ей нужна медицинская помощь.       — Справимся самостоятельно, — упрямо повторяет он, тряхнув волосами. — Ты разве не умеешь лечить ожоги? Это, кажется, изучают на третьем или четвертом курсе. Пойдем со мной: я один, без тебя, к ней не войду. Как хорошо, что я случайно оказался дома, видать, провидение! Запомни хорошенько, Никки: ничего и никогда в таких случаях не предпринимать самой.       Но ни ожоги няни, ни ожог на запястье Вероники не исчезают, и Кастор вынужденно посылает сову в Аппер-Фледжи, вызывая к себе аптекаря Снейпа. Няня, все еще дрожащая, наотрез отказывается от успокаивающего чая и просит их обоих оставить ее в покое.       — Вы под носом у себя ничего не видите, — с отчаянием произносит она, взглянув на испорченное платье. — Ваш ребенок совершенно не способен ни к сочувствию, ни к любви, скоро он доберется до брата и сестры, а после и за вас примется. Попомните мои слова! Я полгода терпела его издевательства, и так, и сяк пыталась договориться — впустую.       Вероника едва поспевает за братом, придерживая юбку пальцами, чтобы не запутаться в подоле: тот, услышав, что подъехала коляска, широкими шагами спускается в гостиную, неразборчиво шепча проклятия.       Айрис, впорхнув в комнату в своем изумрудном парчовом платье и шляпке с белым пером, натыкается на недобро сверкающие глаза Кастора и тут же вопросительно приподнимает брови.       — Какого дьявола ты ничего мне не рассказывала? — он приближается к ней и понижает голос, в вопросе звучат опасные нотки, каких у него Вероника прежде даже не слышала. — Отвечай, Айрис, я тебя спрашиваю.       — Не понимаю, о чем ты, — с искренним недоумением отзывается та, и тогда брат, взяв Веронику за руку, едва не тычет ей в лицо обожженное и распухшее запястье. — О, Мерлин...       — Адриан напал на няню Трикси, а после — на Никки, на свою собственную тетю. Как долго ты собиралась от меня скрывать, что мы растим чудовище? Как давно это продолжается?       Айрис отступает на шаг назад, вставая в защитную позу.       — Что с ним сейчас?       — Я наложила на него Петрификус тоталус.       Кастор настороженно качает головой, но Айрис меняется в лице, бледнея от гнева, и вынимает палочку.       — Ты — что? Никки, он всего лишь ребенок, который ощущает внутри себя непонятную ему силу. С ним нельзя вести себя резко, он решит, что мы не любим его. Нужно сейчас же подняться наверх и снять заклинание... Мерлин! Когда у тебя появятся твои собственные дети...       Вероника не позволяет ей закончить, считая ситуацию недопустимой, и сердито разрезает воздух обожженной рукой.       — Мои собственные дети не посмеют даже повысить голос на няню, будь уверена. Ничего не запрещая и не наказывая, ты только укрепляешь уверенность Адриана в правильности его действий. Ему семь, а он уже причиняет боль людям, неужели мы так ничего и не попытаемся исправить? Побежим, снимем заклинание и погладим по голове за то, что он сделал?       Айрис прикладывает ладонь ко лбу, тяжело дыша, и расхаживает из стороны в сторону, шурша платьем.       — Никки, милая, иди к себе. К тебе вопрос Адриана не имеет никакого отношения, пожалуйста, оставь нас с Кастором наедине.       — Я пойду к себе тогда, когда посчитаю нужным. Это и мой дом тоже, и я решаю самостоятельно, что мне делать, тем более, что Адриан — мой племянник, я хочу помочь, — холодно возражает Вероника, переводя сердитый взгляд с Айрис на Кастора. — Я полноправный член семьи, я тоже имею право высказать свое мнение, разве не так?       Айрис вскидывает голову, как норовистая лошадь.       — Вот уж нет, милая, никакого права ты не имеешь, пока не выйдешь замуж и не обзаведешься домом, прислугой и детьми, вот там и командовать начнешь, и мнение высказывать. Здесь я хозяйка, и я прошу тебя немедленно удалиться, черт бы побрал ваш блэковский характер! Я сама бесконечно занимаюсь детьми, лишь изредка прошу тебя посидеть с маленькими, а ты пытаешься выставить меня плохой матерью?       — Изредка? — Вероника насмешливо поджимает губы. — Всего лишь три или четыре раза в неделю. Но я ведь, напротив, сама рада побыть с ними, и я не считаю тебя плохой. Но Адриан уже больше года не расстается с нянями, которые часто меняются. Если ты хочешь, чтобы он был частью нашей семьи, то...       — Он и есть часть нашей семьи, — Айрис мрачно бросает шляпку на кушетку. — Да, он особенный, у него абсолютно мраксовский характер, и я никак, никак не могу с ним сладить. Вы оба даже не представляете, что я переживаю и чувствую. И боюсь, решения здесь нет. Я знаю, что он если и послушает кого-то, то только меня. Я сейчас же сниму заклинание — и никто меня не остановит.       Кастор делает умоляющее лицо, и Вероника, развернувшись, с тяжелым вздохом поднимается в библиотеку, чтобы привести мысли в порядок. Но чтение не помогает, и книгу — одну за другой — приходится отложить, чтобы буквы не плясали перед глазами. Боль от ожога усиливается с каждым часом, и только господин Снейп, явившись поздним вечером, избавляет от нее Веронику и няню Трикси сложным темномагическим заклинанием.       — Обливиэйт! — произносит Кастор, направив палочку на няню, и ее лицо сразу принимает расслабленное и безмятежное выражение. — Слава Мерлину, одним свидетелем меньше... Вы вроде хотели поменять место работы, миссис Трикси, верно?       Няня сперва смотрит на него с непониманием:       — Я?       — Вам ведь сделали отличное предложение в Линкольне, у Греев. Три очаровательных белокурых девочки с безупречными манерами: полагаю, они уже с нетерпением вас ожидают со всеми своими деревянными лошадками...       Делая вид, что внимательно слушает странный диалог между Кастором и растерянной няней, господин Снейп наклоняется к уху Вероники и небрежно произносит:       — Уделите мне пару минут вашего внимания, леди Блэк, если у вас нет других срочных дел.       Они вместе выходят в коридор и останавливаются у решетчатого окна, выходящего в сад: поднявшийся ветер раскачивает начинающие желтеть кроны деревьев, и несколько первых оторвавшихся от родных ветвей листочков уже прилипают к стеклу.       Господин Снейп, как обычно строгий и сдержанный, в своем неизменном черном камзоле, слегка поворачивает к ней свое бледное лицо:       — Вы носите на шее медальон Ланселота, леди Блэк, не отрицайте: я узнаю эту цепочку среди сотен других.       Щеки Вероники слабо розовеют.       — Да, сэр.       — Следовательно, вы недавно виделись с Филиппом. Зачем?       — Не могу поделиться с вами, сэр: не моя тайна.       — Гм. — Он неодобрительно постукивает пальцами по подоконнику. Веронике больше всего по душе его умение говорить только самую суть, без лишних предисловий и ужимок.— Медальон Ланселота — одна из двух самых ценных вещей, что имеются у моего сына. Вторая — ваш подарок, медальон с гусеницей. Если он отдал вам тот, что принадлежал чертову Ланселоту, но никакой силы не имеет, значит, чувствует нависшую опасность.       Вероника смотрит на него с огромным изумлением, ощущая, как сердце бьется взволнованной птицей.       — Господин Принц до сих носит мой подарок?       — Разумеется. Вся сила медальона Ланселота перешла в него и слилась с вашим прекрасным чувством. Думаю, пришло время лично поблагодарить вас за спасение жизни Филиппа: вы теперь достаточно взрослая, чтобы осознать ценность вашего отношения к нему.       На ее глазах проступают слезы, и она отворачивается на мгновение, чтобы совладать с собой.       — Однако, — продолжает господин Снейп невозмутимо, — мальчик так увлечен своей медициной и спасением жизней всех на свете, что ничего вокруг себя не замечает. Но то, что он отдал медальон вам, значит очень многое: во-первых, что он начал прозревать, во-вторых, что за ним, возможно, следят. Я не прошу вас вводить меня в курс дела ваших взаимоотношений, хотя, конечно, я бы предпочел, чтобы его добровольное монашество скорее закончилось обретением семьи, в этот раз счастливой, но я бы хотел знать, если сыну угрожает какая-то опасность.       Вероника согласно склоняет голову.       — Я вас понимаю, сэр, и я обязательно напишу вам, если господину Принцу будет что-то угрожать.       Господин Снейп несколько секунд молчит, смотря на нее, потом негромко добавляет:       — Филипп — совершенный болван в части отношений и выражения своих чувств перед женщиной, такой же, каким я однажды был — и, возможно, иногда бываю и теперь. Не бойтесь быть смелой: он слишком строг к себе и бичует себя невидимой плетью.       — Как раз эту взыскательность к самому себе я и заметила у господина Принца, — соглашается Вероника тихо. — Благодарю вас, сэр, за доверие ко мне.       ...Библиотека уже погружается в дремоту, когда в дверь негромко, но настойчиво стучат. Услышав условленный знак, Вероника с предвкушением встречи пропускает господина Принца в комнату и зажигает взмахом палочки еще несколько свечей, унимая внутреннюю дрожь.       — Добрый вечер, мисс Блэк, — он приветливо улыбается, окидывая ее внимательным взглядом. — Как ваши успехи? Как вам мой поэт?       Веронике давно трудно сосредоточиться, когда он рядом. Если бы она могла, она бы просто смотрела на него и не отрывала глаз. Нет, разумеется, она не видит его в каком-то исключительно солнечном свете. Чему жизнь действительно научила ее, так это пониманию, что каждый имеет свои недостатки. За годы их знакомства с господином Принцем Вероника узнала, что характер его не так уж и прост: пожалуй, он вобрал в себя как самые лучшие и достойные, так и не самые положительные стороны своих родителей: вместе с честностью в нем кроется упрямство, честолюбие идет рука об руку с желанием помогать другим любой ценой, а мягкость оттеняется высокой требовательностью. Вероника все еще помнит, как господин Принц заставил ее переделать одно сложное зелье целых пять раз.       Но все это нисколько не портит любимый ею образ человека, которому она бы не раздумывая отдала всю себя целиком, наоборот, укрепляет в ней интерес к нему. Ей хочется узнать о нем как можно больше.       — Ваш поэт чудесен, но я позволила себе прочесть только первые три сонета, — признается Вероника застенчиво. — Я боюсь, что книга закончится, и волшебство исчезнет. Но будьте уверены: слог и смысл — прекрасны.       Господин Принц довольно кивает:       — Я знал, что вы разделите мое увлечение. Не беспокойтесь, что прочтете том до конца: я принесу вам новую книгу. Я бы с радостью обсудил с вами не только Китса.       — Так его зовут Китс?       — Джон Китс, да. — Господин Принц замечает фиалки в вазе и спотыкается, будто резко забыв, что собирался сказать. — Он умер очень молодым, в Риме, далеко от своей возлюбленной... Послушайте, это снова подарок от Кавендиша?       — Да, сэр.       — Он действительно присылает вам цветы каждый день?       Вероника прячет улыбку. Все-таки его это отчего-то задело.       — Да, сэр.       — Какая неприличная настойчивость, — господин Принц хмурится. — Не сочтите за дерзость, но я бы хотел знать, что за человек присылает цветы моей замечательной ученице. Вы, конечно, уже не ученица, но... но все же мы с вами... друзья.       Вероника со смехом замечает:       — Вы ужасно любопытны. Что же, ваше любопытство я удовлетворю: недавно лорд Кавендиш вернулся с войны из-за небольшого ранения, и мы познакомились на вечере у герцогини Саффолк. Знаете, у него была такая отрешенность в глазах, будто он видел сон и пытался проснуться. Полагаю, непросто возвращаться к мирному течению светской жизни после ужасов сражений.       — И разумеется, он заметил вас среди остальных дам именно благодаря вашей доброте, чуткости, искренности, вашей красоте, жизнерадостности и умению слушать, — господин Принц еще сильнее хмурится, темно-карие глаза его блестят настороженностью. Сам того не замечая, он осыпает ее комплиментами. — У нас была однажды практика в больнице: мы занимались изучением посттравматического расстройства, многие люди как раз приобретают его после участия в войнах. Иногда оно проходит, иногда люди вообще не испытывают его, но если лорд ищет в вас спасение, это плохой знак.       Вероника на мгновение теряется, не зная, улыбаться ли ей или огорчаться.       — Я не думаю, что вы правы, хотя Кастор тоже говорил мне о последствиях войны. Лорд Кавендиш сейчас занят военным делом, помогает министру улучшить положение армии, всячески заботится о том, чтобы солдаты и офицеры ни в чем не нуждались. Да, возможно, он все еще не освоился в свете, и он сам говорил мне, что ему тяжело, но, уверена, с его стойким характером он скоро найдет опору. В нем есть та скрытая воля к жизни, что помогает выбраться из тьмы на свет.       — Сам говорил вам?       — Видите ли, лорд Кавендиш в некотором роде спас меня во время поиска гедиотиса на цветочном рынке. Там так много неприятных людей, а я впервые оказалась одна, вне дома, наедине с незнакомцами. Он сопроводил меня к одному торговцу и вытребовал у того принести настоящий порошок, поскольку знает, как тот выглядит и пахнет.       Господин Принц резко меняется в лице, бледнея, и негромко восклицает:       — И я еще был недоволен им несколько секунд назад. А ведь я сам снова повторяю ту же ошибку, что и прежде: я ставлю женщину в опасность, совершенно забывая обо всех обстоятельствах ради высшей цели. Мисс Блэк, простите, я больше не посмею вас тревожить.       Вероника сразу понимает, что старая рана в его сердце вновь отзывается болью.       — Сэр, вы совсем ни в чем не виноваты, — горячо произносит она, пытаясь убедить его, но он только отрицательно качает головой. Тогда она делает шаг вперед, тот самый храбрый шаг, и касается его ладони, мягко пожимая ее. — Опасности поджидают нас везде, порой даже внутри собственного дома. Мой племянник Адриан на днях напал на няню и на меня — он не контролирует ярость и его магия выплескивается наружу. Все обошлось, ваш отец вылечил мою руку, но Адриан по-прежнему живет рядом. Мы не способны предугадать и защитить ни себя, ни близких от всего на свете, господин Принц. Позвольте мне и дальше помогать вам: я не боюсь, правда, и я сама делаю этот выбор.       Господин Принц медленно берет ее руку и скользит пальцами по запястью, отчего Вероника буквально задыхается.       — Будьте осторожны, мисс, Адриан — Мракс, а Мраксы таят в себе много магических сюрпризов. — Он не поднимает на нее глаза. — Хорошо, я не откажусь от вашей помощи. Вы в самом деле принесли мне гедиотис?       Вероника протягивает ему мешочек. Господин Принц тянет за завязки и долго исследует порошок, высыпав немного на ладонь.       — Замечательно, этого хватит еще на два месяца, мисс Блэк, — он наконец поворачивается к ней с улыбкой. — Без вас я бы, признаться, начал паниковать: моих собственных запасов осталось на месяц— полтора, а получить новую порцию если и возможно, то с некоторыми отягчающими обстоятельствами. И то — я не уверен, что и они сработают. Помните, я говорил вам о женщине, что смеется надо мной: у нее большая власть, она приобрела для моей больницы аппарат по моей же просьбе; вероятно, способна достать и гедиотис, но я не хочу ставить себя полностью в зависимое от нее положение.       Вероника сглатывает неприятный ком в горле.       Так у нее есть власть!       — Мы с вами вновь встретились вечером, — тем временем замечает господин Принц. — Почему бы в следующий раз нам не встретиться ранним утром? Вы любите прогулки, а мне, признаться, их ужасно не хватает. Вы бы рассказали мне о том, чем вы живете.       — Верхом? Пожалуйста, я так давно ни с кем не ездила верхом, — произносит Вероника с кипящим предвкушением новой встречи. — А ведь сейчас невероятно красиво вокруг, осень, наконец, взялась за краски и рисует.       Господин Принц оживленно смеется.       — Уговорили, мисс Блэк. Верхом так верхом, если у вас найдется для меня подходящая лошадь.       Ее блестящие глаза красноречиво отвечают, что для него у нее найдется что угодно.       — Тогда до пятницы, мисс Блэк? — господин Принц прячет мешочек в карман камзола и бросает огорченный взгляд на напольные часы.       — Нет, сэр, в пятницу утром — подготовка к важному балу, я обещала быть, чтобы поддержать бедняжку Маргарет. Киллиан совсем отчаялся, так что положение у них дома весьма безрадостное, — твердо произносит Вероника, чуть подумав.— Возможно, вам будет удобно встретиться в другой день?       — В воскресенье. На рассвете, возле входа в конюшню. Доброй ночи, мисс Блэк, — господин Принц медлит, словно собирается сказать что-то еще, но, видимо, ему не хватает душевных сил, и он только повторяет: — Доброй ночи.       Но Вероника долго не забывается сном.

Элизабет

      Элизабет считает дни до отъезда Корвина в Огайо вместе с экспедицией полковника Ли: десять, девять, восемь — время тянется невыносимо медленно. Они практически не разговаривают, разойдясь по разным спальням, и встречаются только за завтраком и ужином, во время которых все внимание Корвина отдается детям — в основном, премерзкому дикаренку. Тот получает личную комнату и прислугу, — и, кажется, начинает потихоньку осознавать, что в доме ему скорее рады, чем настроены неприязненно.       — Думаю нанять ему няньку английскую, чтобы языку учила, — проговаривает Корвин, насупленно поглядывая на Элизабет из-под своих кустистых бровей. — Нет ли у тебя кого-то толкового на примете?       Элизабет, которая в это мгновение размышляет о том, что отправить письмо матери с просьбой о совете — не такая уж и жалкая и унизительная идея, слабо вздрагивает. Однако для осуществления этой идеи есть небольшая преграда: Корвин всегда прочитывает ее переписку, ведь секретов она не хранит, а следовательно, передать письмо, может, и получится, а вот тайно получить ответ возможно только через Гилберта. Но где он сейчас? Сам черт его не найдет. Война в южных колониях еще не завершена, так что они порой не видятся несколько месяцев.       — Я подумаю, — отвечает Элизабет спокойно, потом небрежно добавляет: — Ты и сам можешь его выучить, если захочешь.       — Я его прибью, ежели учить начну, ты мое терпение знаешь, — мрачно усмехается Корвин. — Будь добра, подумай хорошенько. И вот еще: чтобы малого тут никто не обижал, пока я буду в долине Огайо, ты меня услышала, лисонька?       Элизабет чуть сужает глаза:       — А о своем собственном сыне ты не забыл? С тех пор, как случился тот выброс магии, ты даже не зашел к нему в детскую.       — Лгать не стоит, пташка, каждый вечер заглядывал, что же ты меня очернить пытаешься. Хилый он, червячок он, спору нет, но все же мой сын, мозгами в меня пошел, не в тебя, — отзывается Корвин негромко, поджав губы. — Лисью охоту ему раз обещал, так отвезу, слово держу всегда. Ты ему только худо делаешь, что как девчонку воспитываешь, кутаешь, этак из него мужчина не вырастет. А мне наследник крепкий нужен, вон, на дикаренка погляди. Шустрый, ловкий, не смыслит пока ничего в жизни, но это не беда, я научу. Один сын землю унаследует крепкой рукой, другой головой ему помогать станет. Два Мракса! Силища-то какая.       Элизабет помешивает ложечкой остатки кофе. Значит, Корвин всерьез задумал сделать чертенка своим наследником: ничего, ничего, она что-нибудь придумает. Не для того она столько всего прошла и испытала, чтобы ее дом, земля, богатство так легко индейцу в руки уплыло. Нет, оно по праву целиком и полностью принадлежит Августу, а от чертенка при необходимости можно и откупиться, если случайно не свернет себе где-нибудь шею: на охоте разные трагедии случаются, да и обычная жизнь не ковровые дорожки выстилает.       Но Элизабет кивает, делая вид, что услышала его просьбу: они прожили вместе семь долгих лет, и она бы не назвала эти годы несчастливыми. Однако настоящей, романтической любви к мужу она так и не испытывает: есть другие чувства, например, долг — тот, что заставил ее спасти его из ледяных лап смерти. Есть благодарность — за то, что он поддерживает ее, есть страсть — пожалуй, ни с кем другим Элизабет не смогла бы испытывать наслаждение в близости. Но все это не мешает ей оценивать мужа относительно трезво: Корвин если и любит ее, то себя, род и свою кровь он любит гораздо больше. И сейчас, зная, что она настроена против Точо, он станет внимательнее к ее поступкам и словам, и явно опаснее. Мать предупредила ее, что когда страсть с его стороны перестанет перевешивать рассудок, с Корвином стоит быть настороже. А страсть между ними хоть и не угасает, но давно перестала быть обжигающей. Ничего удивительного для семи лет брака нет.       С другой стороны: а что он ей сделает? Филадельфия — центр довольно строгих пуританских нравов, где измены и разводы супругов порицаются, и где вдова имеет право выйти замуж лишь через несколько лет, так что выкинуть что-нибудь "этакое" он не рискнет, чтобы не испортить репутацию. Хуже всего то, что и она свою испортить не должна.       — К вам посетитель, господин, госпожа — горничная приседает в поклоне. — Говорит, он желает поговорить с вами обоими.       — Зови, — Корвин делает жест своей мощной лапой и вытирает салфеткой маслянистые кончики пальцев. — Что там еще за птица пожаловала?       В высоком худом человеке со шрамом на щеке и с неприятно подрагивающей губой Элизабет сразу чует тайную опасность. Как она и ожидала, магический выброс Точо не остался незамеченным для МАКУСА, и мракоборцы нашли их быстро, чтобы внести Точо в особый список волшебников Северной Америки. Элизабет намекала, что им стоит самим обратиться в Министерство, но Корвин отмахнулся: мол, нога его в эту вонючую дыру не ступит.       — Как зовут ребенка? — мракоборец усаживается на стул и вынимает записную книжку. В воздухе перед ним возникает лист пергамента, чернильница и перо, замершее в ожидании. — И сколько ему лет?       — Антоний Мортон, ему около семи лет. На нынешний день его называют Точо, но я крещу дьяволенка, а там и имя достойное появится.       — Около семи? Вы как будто не уверены. У вас, кажется, один сын, Август, четырех лет, — мракоборец делает знак перу, чтобы оно повременило.       — Жизнь порой — вредная сука, — ухмыляется Корвин. — Бастард он, что уж таить, все равно грязными носами разнюхаете. Я собираюсь его усыновить: спустя некоторое время, разумеется.       Элизабет бледнеет, стараясь скрыть подступившую к горлу панику: значит, разговор о наследнике Корвин ведет без всяких шуток.       — Вы осознаете, что для того, чтобы дать ребенку свою фамилию, необходимо высочайшее позволение? Или, по крайней мере, решение суда. Без этого ваш подопечный сможет наследовать имущество, но не титул или имя. Если для вас это настолько важно, то, конечно, другой вопрос. — Мракоборец почесывает острый подбородок. — А ваша супруга не возражает?       В темных глазах Корвина мелькают огоньки.       — Моя супруга не имеет права вмешиваться в подобные вопросы.       Мракоборец с сомнением качает головой из стороны в сторону.       — Ее согласие может потребоваться, так что советую вам обсудить этот вопрос заранее. В любом случае, благодарю за сотрудничество, имя записано в наш лист, ожидайте приглашения на обучение в Ильверморни через четыре года. Если ничего не изменится в худшую сторону, мы будем рады приветствовать вас в одной из лучших школ мира: уж миссис Мортон не даст мне соврать.       После его ухода на террасе повисает напряженная тишина.       — Я полагала, что мы сильнее вместе, что мы — своего рода команда, Корвин, — произносит Элизабет напористо, допив кофе до последней капли. — Зачем ты принимаешь решения за моей спиной? Мы семья, мы не чужие друг другу. Август любит нас обоих, мы занимаем превосходное положение в обществе, растим сына вместе, пусть наше мнение и расходится относительно некоторых сфер воспитания. Я не против усыновить мальчика, но я полагаю, что решение это очень серьезное, так что необходимо его взвесить со всех сторон. Как ты подашь это в свете?       Корвин лениво отзывается:       — Как благотворительность.       — Для благотворительности достаточно обычного опекунства. Речь идет об индейце, Корвин.       — Лиза, ты мне словами тут не крути перед лицом, не стоит дурака из меня делать. Раз спальню отдельную вытребовала, ножкой топала, так значит, сильно тебя наличие мальчонки задело, а сейчас уже вдруг готова примириться и с усыновлением? Знаю тебя не хуже себя самого, ты баба умная, умеешь в игры играть, а потому я за тобой всегда обоими глазами присматриваю. Не заговаривай мне зубы и знай: все устроится так, как мне того хочется. Будешь при этом довольна — чудесно, нет — приспособишься, на рожон полезешь — место твое напомню. Я бабу за собой веду, не наоборот.       После занятий в школе Элизабет все же заезжает к отцу: Корвин ничего не заподозрит, потому что ее визиты в отчий дом довольно частые и случаются без всякой причины.       Небольшой особняк отца расположен не так далеко от центра города и уютно, хоть и скромно, обставлен: в нем пять комнат, включающие спальню, гостиную, кабинет, столовую и библиотеку, которые позволяют свободно расположиться и хозяину, и его немногочисленным гостям.       — Добрый день, милая, — отец ласково целует ее в лоб. — Я сам только вернулся из университета. Погода сегодня бодрящая, право: на ветру я весь продрог. Ты не замерзла, я смотрю, очень хорошо. Обедать желаешь?       — Не откажусь.       Сперва подают наваристый ароматный бульон в глубоких синих тарелках, затем приносят горячее: отбивную с картофелем, аппетитно пахнущим приправами. Закусок нет: отец излишеств не терпит, так что гости обычно довольствуются скромным приемом.       — Предположу, что ты приехала обсудить домашние дела. — Отец нарезает отбивную на ровные полоски. — У тебя выражение лица совсем как у Изабеллы, когда она столкнулась со сложной проблемой и думает, как ее решить. Она не успокаивалась, пока не находила выход.       — Корвин думает об усыновлении дикаренка. Очевидно, собирается создать империю Мраксов.       — Какая невиданная дерзость! — с некоторым восхищением восклицает отец, но тут же, устыдившись своего восторга, понижает тон: — Решение смелое, но прецедентов не имеет. Будь покойна: никто не позволит ему осуществить эту безумную затею, юристы голову сломают. У тебя есть достаточно времени, чтобы обдумать все способы выйти из ситуации победительницей.       Элизабет кладет вилку с тяжелым вздохом.       — Я не понимаю, что чувствую, отец. За прожитые годы Корвин не причинил мне зла, но теперь я ощущаю, будто в нем зреет какая-то сложная идея, в какую он не имеет желания меня посвящать. Изначально мы были нужны друг другу, мы были сильнее вместе — мы и сейчас на очень высоком счету, как люди, отдавшие себя благополучию колоний. Но с появлением Точо Корвин резко сделал шаг в сторону — а я своими словами сомнения и неосмотрительными действиями только усугубила положение. Я слишком расслабилась, отец, внутри собственного дома. Я позволила себе эмоции, которые нужно было спрятать.       — Ты любишь его?       — Нет. Вернее, не так, как любят мужчин. И он уже не испытывает ко мне той страсти, что пылала в нем первый год. Он знает меня вдоль и поперек, и я начинаю постепенно ему наскучивать, хоть он и не подает виду. Ему хочется еще большей власти, а мое присутствие ему, так скажем, мешает.       Отец задумчиво приподнимает брови.       — С чего ты взяла?       Элизабет поводит плечом.       — Когда Корвин только приехал в Пенсильванию, он приехал за мной, за попыткой обрести землю под ногами вне оставленного дома и создать новую семью. Он убил сына, ты знаешь это, так что обратного пути для него нет. Но время шло, он приобрел значительную поддержку, друзей, разобрался в устройстве местной жизни и теперь понимает, что может дотянуться до новых высот, а моя должность с одной стороны ему помогает, а с другой заставляет держаться приличий. Понимаешь, о чем я? Мое положение не так уж и крепко, оно основывается на моральных принципах, а власть всегда ими несколько пренебрегает.       Отец, кажется, не совсем понимает, к чему она клонит.       — Какую власть жаждет получить Корвин? Неужели ты говоришь о независимости колоний от Британии?       — Именно.       — Признаться, я ловил намеки на это в речах господина Франклина, но не воспринимал их всерьез. Это очень, очень сложный шаг: я бы не сказал, что невозможный — скорее, естественный, как ход истории, но пока что преждевременный. Пойми, Элизабет, колонии растут и богатеют, британское же правительство выжимает из них все, что может: доит, как огромную корову, и мало что доит, так еще и держит ее запертой в хлеву. Торговля идет так, как требуется его величеству, и корову это начинает раздражать.       Элизабет сердито откидывается на спинку стула и отодвигает недоеденный обед.       — Отстаивание независимости повлечет за собой войну, война привнесет суматоху, смерти и голод. Я полагаю, что добра от добра не ищут: мы живем превосходно, так что нечего разрушать то, что создано общими руками. Я на стороне его величества: он дал мне возможность проявить себя и получить имя, он вознаградил меня деньгами для постройки школ. Если власть попадет в другие руки, останется ли образование нужным?       — Еще сильнее, чем ты полагаешь. Новой стране потребуются собственные умы, а умы выходят из школ и университетов, милая. Но мы все-таки ушли от основного вопроса: вопроса наследства Августа и твоей безопасности. Последнее даже беспокоит меня больше. Подумай, как изящно и без последствий ты можешь устранить Корвина из своей жизни, если это внезапно понадобится, а потом приезжай ко мне: обсудим.       Элизабет садится в холодный экипаж, кладет возле себя рабочую папку и даже забывает задернуть шторку на окне. Слова отца погружают ее в глубокие раздумья: как человек способен понять наперед, на что поставить, чтобы не проиграть в жизни? Если отец прав, и колонии неизбежно начнут войну за свою независимость, то ей легче дать Франклину знать, что она не против их философии, чтобы потом не быть раздавленной колесом войны. Но если война окажется проиграна? Их всех ждет тюрьма. Как она угадает заранее, на чьей стороне окажется удача?       В предпоследнюю ночь перед отъездом Корвин громко стучится в ее дверь, но Элизабет, уже задремавшая от усталости после тяжелого дня в школе, не открывает. В начале октября все ее школы проходят обязательную проверку на соответствие всем мыслимым и немыслимым стандартам, так что уже третий день она занята почти с самого рассвета до позднего вечера, и ее занятия на радость слабеньким ученицам отданы другой учительнице.       — Лиза, пташка, открой, я пришел к своей сладкой женушке за теплом и лаской, — голос Корвина раскатами громыхает за дверью.       Элизабет молчит, только на ощупь нашаривает палочку на столике. Никакого желания заниматься любовью с Корвином она не испытывает, а притворяться в постели не умеет, да и не считает нужным и правильным. Не успев подняться и ответить, что устала, Элизабет слышит, как дверь вздрагивает под натиском отпирающего заклинания, и на пороге появляется муж: глаза его недобро и влажно блестят, и одним ловким движением он отшвыривает ее палочку к окну.       — Что смотришь, будто робкая лань на тигра? Не хотела меня видеть? Отвечай!       — Корвин, у меня в школе сумасшедший дом, право слово, — Элизабет пытается отступить к дальней стене, но он медвежьей тушей преграждает ей путь. — Я совсем не против подарить тебе ласку и примириться, но не сегодня, у меня никаких сил нет.       Он настороженно сдвигает брови.       — Нет сил? Для меня? О как! Думал, все годы как дурак полный думал, будто ты настоящая женщина, каких больше в мире нет, а ты, пташка, все-таки баба. А с бабами не церемонятся. Хватило бы у тебя мозгов принять мальчонку, так только восхищение и обожание бы мое приобрела, а ты повела себя, как и прочие дуры — скуксилась, одна заперлась да вздумала меня моралью проучить, теперь усталостью отгораживаешься, — недальновидно, Лиза, недальновидно. Я до тех пор тебя уважаю, пока ты мои взгляды разделяешь, сразу заявлял, как женились. Ну, иди сюда, все же помиримся, уж неделю ждал, пока приголубишь...       Элизабет пытается уклониться от его объятий, отбивается от них, просит ее отпустить, но Корвин слишком силен для нее, а до палочки она дотянуться не в силах. Ей непонятны и свои чувства: в другой раз бы она поддалась, подыграла, обхитрила, но в глубине сердца она все еще слышит его небрежные слова: "червяка родила!" — и они внушают ей отвращение. Элизабет пробует использовать невербальное заклинание, и Корвин вздрагивает от невидимого удара, но тут же зло зажимает ей рот рукой и толкает на кровать, торопливо задирая подол сорочки. Он явно перевозбужден и от ее поведения, и от ожидания близости, и от ярости, что она посмела дать отпор вместо того, чтобы угодить, как угождала эти годы, и он берет ее грубо, больно, скрутив руки за спиной, несмотря на все ее нежелание и даже проступившие слезы.       — В следующий раз будешь сговорчивее, лисонька, — рычит он, изливаясь в нее последним мощным толчком. — Тоже мне, нашла кого учить, пташка, да кому отказывать. Я тебя быстро смирной сделаю, уж поверь.       Он оставляет ее беспомощно лежать в слезах, с обнаженной спиной и трясущимися ногами, и нарочно открывает дверь нараспашку, чтобы пристыдить еще сильнее. Его грузные шаги постепенно стихают на другой половине дома.       Выждав несколько мгновений, полных отвращения к мужу, себе и всему на свете, Элизабет с трудом поднимается с постели, сползает вниз на ковер и бездумно тянется к колокольчику, упавшему со столика вместе с золотыми серьгами и книгой Руссо. Прибежавшая на зов горничная сама страшно напугана: она точно слышала звуки борьбы и несдержанные стоны наслаждения Корвина, и теперь будто в оцепенении смотрит на свою хозяйку, полулежащую на ковре с опущенной головой.       Иллюзии, семь лет иллюзий.       — Сделай... Сделай мне ванну, немедленно, — шепотом просит Элизабет, проведя ладонью по лицу и шее. — С травами, со всеми, какие найдутся. Чтобы запах этот, прикосновения эти смыть.       — Сейчас, сейчас, все как вы просите сделаю. Только вам письмо, госпожа, я уж думала утром отдать, как проснетесь, недавно с нарочным передали, — горничная садится рядом с ней и приглаживает ей волосы. — Вот, миссис, взгляните, авось важное что пишут.       Сглотнув, Элизабет раскрывает письмо с гербом Ильверморни: оно простыми и скорбными словами сообщает, что Изольда Сейр умерла.

Филипп

      Мисс Спенсер, в кокетливом голубом пальто со стоячим воротником, в классических коричневых брюках со стрелками, встречает его возле Мемориала Виктории, напротив Букингемского дворца. Волосы ее убраны под настоящий французский берет, и только отдельные, самые непокорные медовые кудри лежат на плечах, красиво оттененные голубизной шерсти.       — А вот и мой Ланселот, — она обдает его пряным ароматом духов и беззастенчиво берет под руку, обворожительно улыбаясь. На здоровом локте ее раскачивается кожаная черная сумочка с золотыми буквами. — Вы несколько припозднились сегодня. Много работы?       — Я задержался на тренировке, — отвечает Филипп невозмутимо, оглядываясь по сторонам. — Пока добрался до дома и переоделся, часы уже показали полдень. Раз в месяц по пятницам в клубе фехтования проходят мини-турниры, я обычно их не пропускаю. Надеюсь, вы не замерзли, ожидая меня.       Мисс Спенсер смотрит на него искоса.       — Вы фехтуете?       — И езжу верхом.       — Браво! Вы вдвойне Ланселот. Когда поправится моя лапка, вы обязательно должны отправиться со мной верхом на прогулку, — тон у нее убедительный, почти настойчивый. — А все-таки, как поживает аппарат МРТ?       — Обживается на новом месте. Уже пропустил сквозь себя с десяток пациентов.       — Обожаю быть полезной, — весело заявляет мисс Спенсер. — И мне невероятно приятно снова видеть вас; по-моему, после всех ваших рассказов я чуточку в вас влюблена. Я гадала: дрогнет ли у меня сердце, когда вы появитесь, и представляете, оно действительно забилось быстрее. Ничего удивительного, не воображайте: я всегда быстро увлекаюсь... Но знаете, мне чудится, будто с вами все иначе, чем с другими. Я к вам словно невидимым магнитом притягиваюсь.       Филипп усмехается, но ничего не возражает. Конечно, она кокетничает с ним, а может быть, это ее способ сказать правду: иногда людям проще выдать все как есть, как на духу, чем скрывать чувства и мучиться ими. Но мисс Спенсер, разумеется, ничем не мучается: она лишь продолжает свою игру.       Они располагаются в полупустой кофейне возле Национальной галереи и заказывают два капучино и сэндвичи, за которые решительно платит Филипп, даже не разрешая мисс Спенсер достать карточку.       — Вы совершенный динозавр, право слово, я оскорблюсь. — Она садится напротив него, снимает берет и взбивает пальцами волосы. — Между прочим, в Нью-Йорке вас бы оштрафовали за снисходительное отношение к женщине как к слабому существу, не способному купить себе ланч, подай я на вас жалобу.       — Хорошо, что мы не в Нью-Йорке.       — Хотели бы там побывать?       — Нет. Я предпочитаю Старый Свет с его многовековыми соборами, галереями и музеями. Новый Свет меня мало интересует, а учитывая, что я там буду выглядеть, как мумия фараона, среди жителей с их современными нравами, то предпочту вовсе там не появляться.       В болотных глазах мисс Спенсер пляшут смешинки.       — Какое у вас чудесное чувство самоиронии. Считаю, что человек должен уметь посмеяться над собой, потому что как только он начинает воспринимать себя всерьез — он пропал. Впрочем, давайте перейдем к делу. Вы, наверное, уже слышали о назначении Роберта Карлайла?       Филипп сосредоточенно кивает.       — Он очень близок к премьер-министру. Они знают друг друга с Итона, как и многие члены палаты лордов, кроме того, он сторонник лейбористской партии. Вчера отец сообщил, что они взяли в помощники еще двоих человек: Джорджа Макнейра и Персиваля Уизли. Вам о чем-то говорят эти имена?       — Безусловно.       — Судя по вашему тону, ничего хорошего не происходит.       Филипп уклоняется от ответа, размышляя о том, что приближенные премьер-министра — явные сторонники Фабиана и потенциально — целители. Молли уверяла всех вокруг, что Перси разочаровался в идее равенства и отмене Статута, но жизнь опровергла ее слова. Как бы проверить этих двоих, осторожно, если они пока что не дают для этого повода?       — И я пролистала все книги о масонах, которые нашлись в библиотеке Элторпа, — мисс Спенсер снимает ложечкой пенку на кофе. — Они верят в одно существо, называемое Великим Архитектором. Подозреваю, что они не перестают его искать уже сотни лет.       — Другими словами, они пытаются добраться до артефактов, которые приведут их к Избранному. — Филипп тяжело вздыхает.— Ничего другого я и не ожидал. Вы знаете местных масонов? Они ведь не скрываются в современном обществе.       Мисс Спенсер прикусывает губу, глядя перед собой.       — В голову приходит только мой университетский преподаватель, достопочтенный сэр Джордж Риверс. Хотите, чтобы я связалась с ним? Я легко придумаю предлог, я в этом мастер. Он ничего не заподозрит.       Филипп дергает уголками губ.       — Уверен, Распределяющая Шляпа отправила бы вас прямиком в Слизерин. Ничего плохого, уверяю вас: я сам там учился. Факультет отлично подходит для амбициозных, находчивых и настроенных на достижение целей студентов. О, прошу прощения, вы ведь ничего не знаете о Хогвартсе?       Мисс Спенсер слушает его жадно, внимая каждому слову. Филипп охотно рассказывает о школе, как устроено обучение, как ревностно факультеты соревнуются друг с другом, играют в квиддич, сдают экзамены и живут внутри древних каменных стен.       Мисс Спенсер наконец удовлетворенно откидывает голову назад, потирая виски, и замечает:       — Исходя из ваших описаний, я действительно слизеринка. Впрочем, легче всего живется пуффендуйцам: они стоят вне всяких противостояний. А вот гриффиндорцев я бы обходила стороной: самовлюбленные господа, готовые бездумно сложить головы. Однако, подозреваю, их ценят очень высоко?       — Верно, — отвечает Филипп с саркастичным смешком. — А вот нас, слизеринцев, всегда подозревают в причастности к темной магии. Так уж вышло, что все самые опасные и сильные темные волшебники учились на факультете Слизерин. Но ведь нельзя судить обо всех студентах только лишь по нескольким людям, которые, между прочим, были далеки от заурядных.       И Филипп ловит себя на мысли, что последнюю фразу он произнес под влиянием профессора Дамблдора. Философия молодого Альбуса весьма любопытна: он изучает магию вне понятий зла и добра, иногда погружаясь в сферы, которые почти граничат с темной магией, почти касаются ее. Но Альбус балансирует на грани, своей собственной, никто другой ее не видит: он умеет выбирать сторону относительного добра даже видя все преимущества противоположной стороны. Относительное добро — так называет его философию Филипп, обозначая этим невмешательство Альбуса в одни ситуации и приложение незначительных или значимых усилий в других. Человек и сам не абсолютная, а относительная система, и вот здесь, именно здесь, таится опасность шагнуть в сторону, принять добро за зло — и наоборот.       Альбус, бесспорно, гениален, но теперь Филипп еще лучше понимает, почему отец так неохотно их познакомил и обратился к профессору за помощью: слова и идеи Дамблдора могут повернуть человека как к свету, так и ко тьме, но он сам никогда не укажет ни на один из путей и не предостережет, если дорога выбрана неверно. Он — наблюдатель, умеющий порой быть наставником, но отрицающий эту роль тогда, когда ему удобно.       — Любопытно, что из четырех гениев эпохи Возрождения в Слизерин бы попал Рафаэль, — мисс Спенсер вырывает Филиппа из раздумий. — Леонардо отправился бы в Когтевран, Микеланджело — в Гриффиндор, а вот Донателло вполне комфортно устроился бы в Пуффендуе. Признаться, его я люблю меньше всех остальных, а на фоне Микеланджело он и вовсе теряется. Вы помните его Давида? Такой смешной.       — Как искусствовед вы должны говорить совершенно иные вещи, — ехидно замечает Филипп, промакивая губы салфеткой. — А вы выдаете личные предпочтения: насколько это профессионально?       — Бог с вами, мы ведь не на лекции, так что я могу быть настолько субъективна и непрофессиональна, насколько мне вздумается, — мисс Спенсер закатывает глаза и тянется к берету. — Будь мы где-нибудь в залах Барджелло, я бы уверяла вас, что Донателло произвел революцию в скульптуре не только благодаря образности, но и умению работать с разными материалами. Вы были во Флоренции?       Филипп на мгновение вновь оказывается в теплом южном городе и почти осязаемо видит перед собой Джемму, шагающую впереди: да, тогда она стала для него Вергилием, уводя за собой вперед под лазурной голубизной тосканского неба.       — Давно.       — С вашей женой?       — Да.       — У всех взрослых есть свои трагедии, спрятанные в сундуках. — Мисс Спенсер замолкает на минуту. — Нет, я вам не расскажу, а то расплачусь. Видите, хотела вас пристыдить, что до сих пор мертвый бесплотный облик любите, а сама ничуть не лучше, только в моем случае все живы и здравствуют, радуются и размножаются. Не каждый день людей бросают у алтаря, верно?       — Так вот почему вы категорически отрицаете замужество.       — О, мы с вами наконец поменялись местами, — мисс Спенсер позволяет Филиппу надеть на нее пальто и вдруг становится серьезной. — Вы врач, я — пациент. Знаете, порой рука тоже болит, не только душа, но я пью лекарства исправно, и вы — одно из лекарств. Впрочем, к чему огорчаться? В жизни полно развлечений. Я выбираю разумный гедонизм, да здравствует гедонизм! О, вот что: приезжайте в Элторп в следующий выходной, я хочу показать вам коллекцию шпаг и попробую заодно заманить профессора Риверса, вы обязательно найдете общий язык. Вы ведь не отказываете мне хотя бы в дружбе, Ланселот?       Филипп провожает ее до машины и захлопывает дверцу. Мисс Спенсер машет ему рукой на прощание, забавно перебирая пальцами, и автомобиль плавно отъезжает на соседнюю полосу.       Нет, в мисс Спенсер есть нечто особенное, но он пока не улавливает, что именно. И когда она в следующий раз придет в больницу проверить, все ли в порядке с костью, он убедит ее сдать кровь. Возможно, тогда он разгадает тайну ее сопротивления.       По дороге домой Филипп решает заглянуть в больницу, чтобы взять результаты анализа Анны, сданного после недельного курса терапии, но медсестра Джулия сообщает, что их забрал доктор Шеридан.       Филипп озадаченно потирает переносицу: доктор Шеридан специализируется на заболеваниях крови, но у Анны нет лейкемии или каких-либо других отклонений, связанных с кровеносной системой.       — Вы что-то обнаружили, сэр? — он заходит в кабинет доктора Шеридана, предварительно постучавшись. — Если нет, я бы хотел забрать результаты.       Доктор Шеридан смотрит на него с откровенной насмешкой.       — Я хотел перепроверить ваши диагнозы, молодой человек. Доктор Гримлок вам безоговорочно доверяет, а вы ведь всего лишь ординатор. И вам уже поручили столь сложный проект: любопытно, за какие заслуги.       Филипп непонимающе переспрашивает:       — Заслуги? Сэр, но я работаю в хирургии ассистентом, учусь на нейроонколога. Не вижу препятствий для того, чтобы...       — А, не видите. Слишком высокого о себе мнения, да. У вас опыта — ноль, одна гордыня. А вам дают десятилетнего ребенка с начальной стадией рака и присматривают вполглаза. Сперва я думал, что все дело в связях с Бейлом, но после недавнего посещения мисс Флоренс Спенсер у меня по-настоящему открылись глаза на происходящее. Получать должности через постель очень удобно, не спорю.       Филипп спокойным тоном произносит:       — Вы вольны считать так, как вам заблагорассудится, сэр. Передайте, пожалуйста, анализы, и я пойду в ординаторскую. Мои заслуги, если вам так уж угодно, состоят в том, что я учусь и работаю сутками, я люблю свою работу.       Доктор Шеридан со скучающим видом протягивает ему листки:       — О вас многие отзываются с восторгом. Мол, ординатор Принц — наша новая знаменитость, один из самых выдающихся студентов колледжа. А по-моему, вы все делаете по указаниям другого человека, не может студент вашего возраста и опыта быть настолько гениальным. Даю вам слово, что я вас раскрою.       Филипп равнодушно пожимает плечами и выходит из его кабинета, на ходу рассматривая анализы. Он и раньше сталкивался с завистью коллег, но она была более завуалированной, скрытой, и зачастую он узнавал об отношении к себе уже позже. Однако слова про мисс Спенсер неприятны ему: именно их он и опасался, когда просил ее о новом аппарате, но жизни людей важнее сплетен.       Филипп резко останавливается и подходит к окну, чтобы еще раз вчитаться в цифры на листке. Нет, не может быть! За неделю показатели печени не могли так измениться, да и общие данные по крови выглядят совершенно чужими, не принадлежащими Анне.       — Ты не мог бы посмотреть исходный файл? — Филипп поспешно заглядывает в лабораторию. — Я получил результаты, и они никак не похожи на те, что я ожидал. И речь о больших отклонениях, Адамс, вот что меня удивляет.       Заведующий лабораторией озадаченно почесывает лысину.       — Слушай, но ты же назначал ей препараты?       — Я назначал ей препараты, чтобы ее состояние начало улучшаться, а не наоборот.       — Организмы индивидуальны, кому как не тебе знать об этом. Срочно иди к доктору Гримлоку, он знает, что с этим делать, — Адамс разводит руками. — Что касается файла, то я его, разумеется, поищу, он должен быть в компьютере, мы ничего не удаляем, пока идет лечение, и после храним данные еще три года.       Но Филипп сперва идет не к доктору Гримлоку, а стучится в кабинет офтальмологии, где за столом Лео пишет конспект по детской глазной хирургии, тщательно вырисовывая глаз.       — Ба! Прозрел, да? Шеридан давно на тебя зуб точит, знаешь, почему? — Лео вертит ручку в пальцах, глядя на друга сердито. — Потому что ты в своем мире розовых единорогов пытаешься нанести добро всем подряд и влезть во все операции, которые тебе предлагают. На прошлой неделе ассистировать Гримлоку должен был протеже Шеридана, Уилсон, а ты с невинным вопросом про то, как они собираются стабилизировать пациента после операции с такими-то показателями, невольно заставил его поменять свое мнение. Гримлок решил, что ты сильнее заинтересован в операции, чем Уилсон.       Филипп смотрит на него оторопело.       — Но Уилсон деревянный и совершенно не думает своей головой, еще на третьем курсе его хотели отчислить. Какой из него хирург? Я даже не подозревал, что он собирается оперировать...       — Ты с ним за одной партой позавчера сидел.       — Мне некогда обращать на это внимание, — Филипп морщится. — Я занимаюсь болезнями и пациентами, а не интригами и сплетнями. Вот что прикажешь мне теперь делать? Шеридан наверняка подделал результаты: я не мог ошибиться с лечением Анны, попросту не мог. Там ясная и четкая картина, и я знал, что делаю.       Лео зевает и оценивающе разглядывает свой рисунок, потом произносит:       — Иди к Гримлоку и скажи ему об этом, пусть услышит из твоих уст...       — Принц, вот ты где, я по всему корпусу тебя ищу, — в двери показывается утомленное маленькое лицо Адамса. — Файла нет, удален, как и несколько других. Я пытался посмотреть по камере, кто заходил в лабораторию в мое отсутствие, но и она отключена. Если не доверяешь результатам, пациенту придется сдавать все заново. Я бы лично так и поступил.       Лео присвистывает.       — Кто распечатывал документ?       — Я. И отнес его в ординаторскую, положил на твой стол. — Адамс достает из кармана телефон. — Ладно, уже поздно, меня дома ждут. Объясни поскорее доктору Гримлоку ситуацию и назначь новые анализы, делов-то. Скажи, что клиника оплатит их сама.       Посоветовавшись с Лео, Филипп звонит не своему начальнику, но сразу главному врачу, чтобы обойти все возможные острые углы, и подробно рассказывает о случившемся.       — Шеридан давно подстраивает пакости, это ведь одно из его любимых занятий, — голос Бейла действует успокаивающе. — Чтобы исключить любые ошибки, мы назначим повторные процедуры, я оплачу их лично от лица больницы, не переживай. В тебе я не сомневаюсь ни минуты. Я сейчас же позвоню отцу Анны, а ты иди домой: у тебя, между прочим, выходной, друг мой, а ты все равно в больнице.       — Подожди меня, — Лео захлопывает учебник, вложив в него тетрадь. — У меня уже мозги спеклись от бесконечных патологий. Еще и миссис Харрис полчаса рыдала, что она боится потерять глаз. Я вроде неплохой врач, но ужасный психолог. Сказал ей, что если она продолжит рыдать, то ее глаз выпадет раньше, чем я начну его выкручивать.       Филипп хмыкает, сворачивая ложные анализы, и прячет их в карман. Выйдя из больницы, они проходят до конца улицы и сворачивают направо, в узкий переулок, где располагаются несколько пабов. Толкнув дверь в ближайший, они усаживаются на деревянные стулья за высоким слегка липким столом и заказывают яблочный сидр с закусками.       — Не переживай насчет Шеридана, — Лео разливает напиток по стаканам. — Он, конечно, козел, но у тебя главный козырь в рукаве. Бейл обожает тебя, так что твою задницу он прикроет в любом случае. Ты расскажи лучше, как там поживает золотоволосая мадемуазель?       Филипп принюхивается к сидру, потом делает небольшой глоток, смакуя напиток. Нет, у бабушки получается гораздо мягче и ароматнее из яблок из собственного сада.       — Ничего нового: мы говорили об искусстве.       Лео непонимающе кривится:       — Зачем ты продолжаешь с ней общение? Она явно не твоего типажа мадемуазель.       — Я бы с удовольствием его прекратил, но у нее есть связи, нужные не только мне, но и дяде Драко. Чем больше я хочу оборвать общение, тем больше мне дают понять, что мне откроется доступ к разным знаниям и людям. Поверь, если бы вопрос касался исключительно меня, я бы давно отправил ее номер в черный список. Знаешь, меня больше раздражает, что какой-то смутно знакомый мне тип приносит фиалки мисс Блэк. Помнишь, я говорил о девочке, что однажды спасла мне жизнь? Она неожиданно выросла.       Лео кашляет от смеха, едва не подавившись сидром.       — Как ты это понял?       — Она... — Филипп представляет себе весь облик Вероники и внезапно осознает, что при их последней встрече осыпал ее комплиментами. — Она... Боже мой, я не знаю, как тебе объяснить. Мне легко с ней, тепло, она понимает меня как будто без слов, а потом, когда я возвращаюсь домой, я резко ощущаю себя одиноким. А она так умна, одновременно рассудительна и мечтательна, по-настоящему прелестна, что возле нее, естественно, вьются самые лучшие мужчины королевства.       — Господь всемогущий, я лицезрею исторический момент твоей ревности, — Лео отечески хлопает его по плечу. — Сколько ей теперь лет?       — Девятнадцать.       — Прекрасный возраст. Она наверняка не совершила еще никаких нелепых ошибок юности. — Лео проводит рукой по волосам. — Не упусти ее, друг мой. Если ей удалось тронуть твое сердце, это много стоит, поверь: я давно тебя знаю.       — С чего ты взял, что я ревную? — Филипп нервно хмурится. — Я знаю мисс Блэк с юных лет, мне небезразлична ее судьба.       — Прекращай уже валять дурака, честное слово. Ты хоть святой, но обычный мужчина, а мы не волнуемся просто так за прекрасных девушек, зная, что у них есть достойные ухажеры.       — Лео, все не так, как ты говоришь.       — Ты боишься, это понятно, все немного боятся. Новая женщина — новые проблемы. Сперва она писаная красавица, а потом ты видишь ее утром в бигуди. Штука в том, дружище, что это жизнь, ее надо жить, ее нельзя хранить под стеклом. Любить, ревновать, прощать и прочее — я не очень поэтичен, прости, — но даже терять гораздо естественнее, чем сидеть за стеклом чучелком альбатроса.       — Ты ведь знаешь, что я дал себе слово больше никогда не влюбляться и уж тем более не жениться.       Лео насмешливо фыркает.       — Милый мой, давай начистоту: я давал себе такой же обет после того, как меня бросила Люси. Не спорю, не спорю: твоя история полна драмы, я отношусь к ней с уважением, но ты уже семь лет живешь один. Семь чертовых лет. Вспомни Писание: нехорошо человеку быть одному, разве не так? И потом: ты уже ревнуешь, а раз ты ревнуешь, то можешь послать все свои обеты к чертям. Они уже дали трещину.       Филипп невольно перестает его слушать, уходя глубоко в свои размышления. Возможно, Лео действительно прав, и то неуютное, почти неприятное чувство, что он испытал при словах о ежедневном преподнесении фиалок, самая обычная ревность. Но откуда ей взяться? Столько лет он провел наедине с собой, погруженный в медицину со всех сторон, и теперь вдруг очнулся? Может быть, это мисс Спенсер его разбудила своим навязчивым вниманием? Да, верно, она. Тогда, солнечным утром в Элторпе, когда она специально принарядилась для него, тогда он явственно ощутил, что его холостяцкий — так называет его Лео — покой нарушен.       — Я пойду, — Филипп слезает с высокого стула и бросает на столик возле пепельницы десятифунтовую купюру. Лео наблюдает за ним с любопытством. — Проветрю голову, разболелась. Увидимся завтра на лекциях.       До Примроуз-Хилл пешком почти полтора часа, и Филипп проходит все расстояние без единой остановки, сунув ладони в карманы пальто. Нет, все одни глупости: он не ревнует, вернее, он ревнует Веронику не как мужчина женщину, а как друг — близкого друга, когда в жизни того появляется кто-то другой. Дружба не менее ценна, чем любовь, и друзья способны на ревность ничуть не меньше влюбленных. Разумеется, он желает Веронике счастья, да и потом: тучи сгущаются, сгущаются! Самое неподходящее время для глупостей, для того, чтобы позволить себе беззаботность и опрометчивые поступки.       И потом, Вероника совсем противоположна Джемме, и Филипп не уверен, что достоин даже думать о том, чтобы взглянуть на нее иначе, чем на друга. Джемма была сильной, яростной личностью, готовой голову сложить ради своих целей, она не боялась ни боли, ни дерзостей, в одну минуту она могла сердиться, в другую — рассмеяться. Он не боялся случайно обидеть ее, потому что знал, что она или даст отпор, или забудет обо всем через минуту. Вероника же при всей своей твердости характера — нежна, а он сам порой слишком бестолков, чтобы уметь правильно выражать свои мысли, этим он пошел в отца. Даже если на мгновение представить, что... Нет, он бы, верно, не стал для нее хорошим спутником, он бы снова все испортил. Она слишком хороша для него, вот и все. Но она слишком хороша и для чертового Кавендиша!       — Хозяин, вы будете ужинать? У меня все готово.       Вопрос Тии застает Филиппа врасплох, когда он уже поднимается по лестнице в гостиную, не думая о том, куда идет.       — Пропущу ужин, пожалуй. Спасибо, Тиа, ты всегда заботишься обо мне. Тебе что-нибудь нужно? Не стесняйся: я постоянно занят, вполне могу забыть о всяких мелочах.       Она смешно переступает с ноги на ногу.       — Раз уж хозяин спросить, то Тиа попросить: могу я встретиться с давней подругой? Встреча домашних эльфов скоро, мне сова письмо принесла. Да, да, мне, тут и адрес указан: "Примроуз-Хилл, дом пятнадцать, особняк Принцев, Тии, что живет в комнатке под лестницей".       Филипп пробегает глазами письмо и находит его весьма странным. Встреча домашних эльфов? Невероятно.       — Я бы на твоем месте остался дома, Тиа. Честно говоря, письмо похоже на поддельное: рассуди сама, кому придет в голову организовать подобную встречу? Нет, ты не подумай дурного: я уважаю всех существ, но здесь явно кроется какой-то подвох. Я попробую разузнать об этом, и если все так, как здесь пишут, даю слово, что разрешу тебе ее посетить.       Дядя Гарри с мрачным и печальным выражением сидит за столом в своем кабинете, перебирая папки с документами одной рукой, вторая же безвольно лежит на столешнице, будто и не двигаясь вовсе. Лицо его все еще асимметрично, что придает его облику несколько зловещий вид. Таким, вероятно, все в детстве и представляют главу отдела мракоборцев.       — Джинни и слова не произнесла, — тихо говорит он, подняв голову при появлении Филиппа. — По-моему, дело действительно идет к разводу. Я думал, она шутит, но вчера приехала негодующая и шумная Молли и заняла бывшую комнату Гермионы. Я с ними обеими не справлюсь: они давят сильнее, чем дракон, севший тебе на живот. Честно говоря, не хочется даже домой возвращаться.       Филипп не знает, что ему сказать: в чужие семейные дела влезать не стоит, а правды все равно одной нет: у каждого она своя, и ему в равной степени жаль и дядю, и тетю.       — Тиа получила письмо, — Филипп протягивает ему пергаментный листок. — Взгляните: встреча домашних эльфов в Косом переулке.       Брови дяди Гарри неравномерно ползут вверх.       — Чертовщина какая-то. И знаешь, что самое интересное? Кикимер тоже получил письмо, никаких отпечатков пальцев на нем нет, тайного послания — тем более. Я предлагаю вот что: отправим туда Кикимера, в случае опасности он не растеряется, а я пошлю своего мракоборца проследить за мероприятием. Возможно, оно напрямую связано со смеркутом. Ты был у Тедди?       Филипп мысленно чертыхается. Разумеется, он совершенно забыл о том, что пообещал навестить юного Люпина в школе еще неделю назад.       — Нет. Совсем не нашлось времени, — честно признается он с некоторым смущением. — Но вы не волнуйтесь: как только найдется время, я обязательно отправлюсь в Хогвартс.       — Обычно мы встречались в Хогсмиде, если у Тедди не получалось добраться до Лондона, — дядя Гарри устало вздыхает. — Я напишу ему письмо, попрошу прийти в "Сладкое королевство" на следующей неделе: когда у тебя выходной? Прости, что обременяю просьбой, но мне нужно знать, что с ним происходит. Во всяком случае, посмотришь, в каком он настроении.       — В четверг. — Филипп вдруг вспоминает слова мисс Спенсер. — Вы слышали, что премьер-министр взял новых помощников в свой кабинет? Макнейра и Перси Уизли. Я помню их как сторонников Фабиана.       — Краем уха. Я теперь с трудом пытаюсь успеть везде: раньше это было намного проще, а сейчас к концу дня я чувствую себя невообразимо старым. — Дядя Гарри пытается пошевелить левой рукой. — Почти не слушается, говорить мне тяжело, да и сам я как будто столетний, двигаюсь медленнее соплохвоста. В таком состоянии я долго на посту не протяну, спишут к чертовой матери. Посмотришь, а?       Филипп снимает пальто и, закатав рукава рубашки, неторопливо осматривает невольного пациента. Все так, как он и опасался ранее: поскольку полушария контролируют противоположные стороны, то инсульт однозначно правосторонний.       — Крестный, вам надо скорее лечь в больницу, причем в маггловскую.       — Ты шутишь?       — Нисколько, — Филипп выпрямляется и с сожалением, но твердо произносит: — У вас все признаки ишемического инсульта. Мунго вытащило вас из критической ситуации, но если вы немедленно не займетесь реабилитацией, вы навсегда останетесь инвалидом, потеряете зрение и слух, способность двигаться и говорить, даже перо держать не сможете. Сначала полностью отнимется левая половина тела, а дальше наверняка случится еще один приступ. Я вас настоятельно, как врач, прошу: бросайте работу, иначе состояние ухудшится. Вам нужен покой и множество процедур для восстановления.       Дядя Гарри закрывает лицо ладонью и низко опускает голову.       — Я не могу, Филипп, ты же знаешь, что не могу. Без меня здесь все рухнет.       — Вы меня извините, сэр, но незаменимых людей не существует. Мама отказалась от работы министром ради отца, и я смотрю, что Министерство все еще стоит на прежнем месте.       — Если я уйду с должности, я уже не вернусь. Кому я буду нужен? Кто станет меня уважать? И прежде всего, что подумают обо мне дети? Они так гордятся моей профессией, Филипп, а я их подвел. Я подвел свою семью. И потом, я мечтал работать мракоборцем, чтобы поддерживать свет в Британии, в противовес тьме. Мне только тридцать три года, Филипп, я еще хочу действовать.       Филипп успокаивающим жестом касается его плеча.       — Обещаю, что вы восстановитесь настолько, что победите еще с десяток Темных лордов. Но для этого необходимо принять важное решение сейчас, дядя. Посмотрите на себя: вы едва сидите, я даже боюсь оставлять вас одного. Разумнее всего сейчас позвонить доктору Томпкинсу из реабилитационного отделения, чтобы он предоставил для вас лучшую палату. Мунго совершенно бесполезно в вашем случае, увы.       Дядя Гарри медленно качает головой, отвергая его предложение.       — Спасибо, Филипп, ты говоришь то же самое, что сказала бы мне Гермиона. Я обещаю, что подумаю, правда. Но мы отследили смеркута: он прячется в одной из пещер на севере Шотландии. Я жду новостей, пойми. Если мои ребята выйдут на след заказчика убийства, я должен, почти обязан присутствовать. Нет, нет, о больнице и речи не может идти сейчас, прости.       ...Хогсмид оглушает его давно забытым шумом школьной суеты: студенты разных возрастов толпятся в очереди к прилавку, заставленному разного рода угощениями.       Филипп заказывает два сливочных пива, выбирает несколько батончиков с необычными вкусами. Со времен его учебы Хогсмид не так уж и сильно изменился, разве что сладости стали красивее упакованы, а выбор их увеличился в несколько раз.       Тедди плюхается за стол без какого-либо приветствия и тут же в защитном жесте складывает руки на груди, сверля Филиппа враждебным взглядом. Волосы у него зеленого цвета, в правом ухе поблескивает длинная серьга в виде креста, воротник рубашки смят, галстука и вовсе не видно.       — Что тебе от меня нужно? — вызывающе интересуется он. — И не пытайся задобрить меня сладостями, я их терпеть не могу.       — Наш крестный в больнице, Теодор.       — Об этом мне уже сообщил "Пророк", я читаю его исправно. Еще что-то?       Филипп внезапно ощущает нарастающее раздражение и подается вперед, понижая голос.       — Слушай, парень, ты бы умерил свой пыл. Понимаю, тебе пятнадцать, ты подросток, все вокруг не нравится, все на свете против тебя, но, по крайней мере, прояви к крестному должное уважение. Он не заслужил такого поведения.       — Иди к черту, Принц. Не тебе рассказывать мне, как себя вести. С тех пор как ты появился на Гриммо, весь мир и вращается вокруг тебя. Филипп то, Филипп се! Тошно слушать. Ты отнял у меня крестного, отнял у меня бабушку. — Губы у Люпина кривятся от злости, подбородок выдается вперед. — Она умерла, спасая твою чертову жизнь. То, что теперь происходит с дядей Гарри — исключительно твоя вина. Вся эта заварушка со Статутом, возможное возвращение целителей, все из-за тебя. Я тебя ненавижу! Убирайся, я не хочу с тобой разговаривать.       Филипп на всякий случай напоминает себе, что перед ним — подросток. Раздражение, закипевшее внутри, все же выплескивается наружу и пригвождает Теодора к стулу.       — Пусти меня, — сквозь зубы произносит тот. — Думаешь, самый крутой на свете волшебник?       — Я думаю, — Филипп спокойно считает до десяти и затем выдыхает, — что тебя бы следовало хорошенько встряхнуть, чтобы ты опомнился. Дядя Гарри из кожи вон лезет, беспокоится о тебе, испытывает вину, что не уделяет тебе должного внимания, но представляешь, он начальник мракоборцев...       — Я видел его фото в "Пророке", — огрызается Тедди, волосы его из зеленых становятся ядовито-красными. Несколько студентов оглядываются на них с неподдельным любопытством. — Он отвратительно выглядит. Как думаешь, долго он на посту протянет? Все из-за тебя, Принц.       — Я не прошу относиться ко мне иначе, — Филипп переходит на угрожающий шепот. Больше всего ему хочется дать мальчишке подзатыльник. — Я напоминаю, что ты своим поведением усложняешь ему жизнь. Он любит тебя, но у него нет сил на то, чтобы успевать везде. Пожалуйста, будь к нему мягче, хотя бы вернись домой на Рождество и не устраивай скандалы.       Теодор вдруг сужает глаза и шипит:       — У прилавка стоит Милли Кормак, и если ты немедленно не отпустишь меня, я не знаю, что я сделаю. Ты превращаешь меня в идиота в ее глазах. И чтобы больше я тебя здесь не видел: иди читай нравоучения кому-нибудь другому, понял?       Филиппу требуется несколько секунд, чтобы справиться с собственной магией, и Люпин наконец с грохотом захлопывает за собой дверь, предварительно пнув стул так, что тот опрокидывается на пол.       — И нечего пялиться на меня, страшила! — кричит он ошарашенной Милли уже с улицы через приоткрытое окно. — Что, влюбилась?       Девочка пунцово краснеет, часто моргая, и, подняв стул, робко садится напротив Филиппа. Тот дружелюбно предлагает ей сливочное пиво и батончик, и она, поколебавшись, соглашается.       — У моих родителей не так много денег на развлечения, поэтому я давно ничем таким не лакомилась, — слегка виновато произносит Милли, устраиваясь поудобнее. — А вы кем приходитесь Теодору?       — Троюродным кузеном.       — М-м, — кивает она задумчиво. — Родственники часто недолюбливают друг друга, это я давно заметила. Честно говоря, мне Теодор нравится: он такой... такой бунтарь, что у меня сердце от ужаса замирает. Постоянно наказан! Если что-то где-то происходит, будьте уверены: он имеет к этому самое прямое отношение. Но он смеется надо мной, только и всего.       Филипп мягко улыбается:       — Порой мальчики в его возрасте смеются над теми, кто им действительно нравится. Если у вас получится с ним подружиться, то, возможно, он станет чуть менее дерзким и одиноким. Как вам идея?       Милли неуверенно пожимает плечами, с предвкушением разворачивая упаковку батончика.       — Я попробую, сэр.       Переместившись сразу после разговора с Люпиным к молодому Альбусу, Филипп сперва несколько минут стоит на крыльце домика в Годриковой впадине, пытаясь привести мысли в порядок. Но раздражение, едва утихшее, вновь возвращается, и когда они с Альбусом приступают к очередной тренировке, Филипп вдруг теряет над собой контроль.       Слова Люпина, такие глупые, дерзкие, абсолютно подростковые, вдруг отзываются в нем, и какая-то часть его верит им, верит, что все зло происходит по его вине. Темная, черная тень вырастает до потолка, обретает неясную человеческую форму, а потом превращается в знакомого ему змея и атакует Альбуса.       Тот едва уворачивается от нее, сдерживает защитным заклинанием, но змей преследует его в необъятном пространстве комнаты, пытаясь причинить самый непосредственный вред, и когда огромные черные клыки клацают в дюйме от его виска, Альбус вынужденно направляет палочку на Филиппа. Отлетев к стене, тот на несколько секунд теряет сознание, находясь в странном, будто потустороннем мире, полном незнакомых фигур, таинственного шепота и литургических песнопений.       — Вот что, братец кролик, хватит с тебя на сегодня, — Альбус протягивает ладонь, помогая ему подняться на ноги. Филиппу кажется, что он дрожит с ног до головы. — Предлагаю выпить чаю, я как раз запасся мятными кексами. Скажи мне откровенно: ты задумал разрешить этому змею отхватить у меня немного мяса? Я вроде бы все еще держу себя в форме.       Филипп в изнеможении садится в потертое кресло и вытирает рукавом пот со лба.       — Я потерял контроль, Альбус.       — Это я заметил. Дело в другом: ты не пытался его вернуть, — невозмутимо произносит профессор, вынимая чашечки из шкафчика. — Кто тебя рассердил?       — Долгая история.       — И ты поддался злости.       — Вероятно.       — Начнешь поддаваться — уйдешь очень далеко во тьму, да так легко, что сам не заметишь. — Альбус надевает рукавицу и снимает булькающий чайник с огня. — Ты достиг многого, Филипп: ты умеешь перемещаться во времени, не оставляя следа, ты обходишь любую сложную защиту, ты великолепно сражаешься... Но все превратится в прах, когда ты шагнешь на легкий и гладкий путь. Сдерживать тьму внутри себя, магию, которая пытается одолеть тебя, весьма сложно, и вот почему я взялся помогать тебе. Но разреши себе сдаться хоть на секунду, уступить — и ты пропадешь безвозвратно. Сегодня змей вырвался из твоей хватки в воображаемом пространстве, завтра он начнет убивать в реальности.       Филипп с наслаждением вдыхает аромат чая.       — Неужели я всю жизнь посвящу борьбе с самим собой, чтобы не превратиться в очередного Темного лорда? Я буду угрожать безопасности всех вокруг себя?       Альбус некоторое время размышляет над вопросом, потом негромко отвечает:       — Нет, я так не думаю. Магия внутри тебя подчинится раз и навсегда тогда, когда поймет, что другого вместилища не существует.       — А сейчас оно где-то существует?       — Полагаю, что да. Только мы с тобой пока что о нем не подозреваем. Хаос можно подчинить двумя способами: силой духа и победой над соперником. Для первого ты пока что недостаточно опытен. Бери кекс, не стесняйся: их печет одна добрая старушка в нашей деревеньке, я их обожаю.       ...Сильвер радостно машет хвостом, приветствуя Филиппа, и, шумно обнюхав со всех сторон, коротко лает, будто подавая знак.       На пороге конюшни появляется Вероника, и Филипп разом забывает обо всех своих трудностях: в темно-красном жакете, надетом поверх красного бархатного платья-амазонки, в черной шляпке с вуалью и хлыстом в руке она выглядит так, словно только что сошла с картин Гейнсборо.       — Доброе утро, господин Принц, — ее губы улыбаются, и Филипп сразу выдыхает с облегчением. Тяжесть в его сердце бесследно исчезает. — Джон уже поседлал лошадей. Вы ведь не против, что я выбрала для вас Беркута? Он немного подыгрывает под всадником, зато составит отличную компанию моей Олимпии.       — Не против, — несколько обескураженно отвечает Филипп, проходя вслед за Вероникой в теплую, пахнущую сеном и навозом конюшню. — Вы сегодня очаровательно выглядите.       Она оборачивается к нему в сумраке помещения, и блеск ее ореховых глаз едва различим из-под неплотной вуали.       — Благодарю вас за добрые слова. Беркут стоит вон там справа, видите? В самом конце. Выводите его, я буду вас ждать снаружи. И захватите с полки хлыстик, не забудьте.       Беркут подозрительно косит на него карим глазом и ни за что не двигается с места, и только когда Филипп чуть повышает голос, неторопливо и степенно шагает вперед, позволяя вывести себя из денника.       Вероника, уже взобравшаяся в седло с маленькой лесенки, поправляет шляпку, поигрывая хлыстиком. Ее вороная лошадь грызет трензель и бьет копытом землю, призывая скорее отправиться на прогулку.       Филипп затягивает подпругу и наугад вытягивает стремена, пытаясь сразу подогнать их под свой рост.       — А как же ваш Лавр, мисс Блэк?       — Он пал весной, — с грустью отзывается Вероника. — Кастор нашел для меня Олимпию, поручил Джону объездить ее, обучить, и вот, пожалуйста — я очень счастлива, что мы обрели друг друга, мы теперь лучшие друзья.       Филипп только касается седла, натянув поводья, как вредный Беркут уже выдает козла, несильно поддав спиной. Следующую минуту они делают целую серию козлов по внутреннему двору, забавляя Веронику, но в конце концов Филипп одерживает верх, осаживая балующуюся лошадь.       — Теперь он понял, что вы — главный, так что будет вести себя смирно, — уверяет Вероника, трогая кобылу с места легким касанием хлыста. — Следуйте за мной: проедем немного по городу, а потом незаметно свернем в Гайд-Парк, в такой ранний час там совсем небольшой шанс столкнуться со знакомыми.       Эхо от цокания подков разлетается по мощеной лондонской улочке, где ставни домов еще закрыты, а лавочники только-только начинают просыпаться, чтобы разложить товар. Филипп любит утро больше, чем вечер, особенно загадочный рассветный час, обещающий так много впереди.       Сильвер, бегущий возле него, иногда останавливается, чтобы понюхать столб или крыльцо, и потом догоняет всадников, забавно потряхивая ушами.       В Гайд-Парке еще царит туман: он стелется по земле молочной дымкой, поглощая солнечные лучи, пытающиеся пробиться сквозь, окутывает траву, деревья, кусты, погружает в сказочный сон.       Вероника вновь трогает лошадь хлыстом и переходит в рысь, и тогда Филипп тоже подгоняет Беркута, вдыхая влажный лесной воздух.       — Вы не ездите здесь одна? — спрашивает он с любопытством, наблюдая за ее грацией.       — Иногда. — Вероника смотрит на далекий раскидистый дуб. — Люблю бродить здесь в одиночестве, да и верхом езжу с удовольствием, но все же предпочитаю компанию всадников: так веселее. Раньше Сибилла часто сопровождала меня, теперь же я ничего о ней не знаю.       — До сих пор никаких вестей?       — Ни слова.       — Я могу чем-то помочь?       — Вот уж не знаю, сэр. — Вероника уходит в себя на секунду, потом, качнув головой, уже веселее произносит: — Хотите немного попроказничать? Предлагаю поехать наперегонки до старого дуба.       — А каков приз?       Ее щеки слегка краснеют: возможно, она воображает что-то, а возможно, их разрумянивает холодный воздух.       — Если я выиграю, вы привезете мне еще одну книгу, а если вы — просите меня обо всем, что вам угодно.       — Договорились, — Филипп смеется и подбирает поводья. — На счет три: раз, два... Эй! Так нечестно!       Лошадь Вероники срывается с места и легким галопом направляется к установленной цели, прямиком через солнечный туман. Беркут, сперва помотав серой головой, устремляется за ними, ускоряясь на ходу. Сильвер, громко лая, на своих длинных лапах несется рядом, высунув язык.       — Вы сжульничали, — Филипп, запыхавшись, осаживает лошадь, и Беркут нервно перебирает под ним тонкими ногами, танцуя на месте. — Сжульничали, и очень собой довольны. Поглядите-ка на себя, мисс Блэк!       Вероника со смехом оправдывается:       — Не выдумывайте, сэр. Я выслала лошадь ровно на счет три. Что же, вы теперь должны мне книгу, верно?       — Я принесу вам хоть дюжину. — Филипп снимает шляпу и приглаживает волосы. — Вы прекрасная наездница, мисс Блэк. В том времени, где я живу, женщины уже сидят в мужском седле и обычно надевают специальные брюки: они похожи на кюлоты, только прямые и сделаны из мягкой ткани. Никто давно не ездит в платье ради безопасности.       — Полагаю, это гораздо удобнее: ведь таким образом вы управляете лошадью не только руками и хлыстом, но и ногами, следовательно, лучше контролируете ее, — с ноткой зависти произносит Вероника. — В восемнадцатом веке ездить как мужчина разрешают себе только женщины вроде мадам Лестрейндж. Если бы кто-то узнал, что я надела кюлоты для прогулки верхом, в обществе меня бы не приняли... Тут недалеко есть маленькое озерцо, там можно спешиться и посидеть, этакое зачарованное место. Едем, сэр?       Филипп действительно находит названный Вероникой уголок парка живописным, а главное — надежно скрытым от чужих глаз густой растительностью. Недалеко от кромки зеленоватой воды лежит поваленный ствол клена — отличное место для отдыха.       — Я помогу вам спуститься, — Филипп спрыгивает первый и, подойдя к Олимпии, берет ее за поводья.       Вероника смотрит на него с некоторым не то сомнением, не то смущением.       — Я вполне способна спешиться сама, сэр.       — О, я вам охотно верю. Но почва здесь неровная, вы можете оступиться. — Филипп протягивает к ней руки. — Обопритесь о меня, мисс.       Ладони касаются ее тонкой талии, и Вероника слегка вздрагивает, а через мгновение ее лицо оказывается так близко к его собственному, что Филипп, растерявшись как мальчишка, сам едва удерживается на ногах, наступив на покрытую мхом кочку. И на несколько секунд задерживает Веронику в своих объятиях.       — Расскажите мне еще о женщинах в вашем времени, — Вероника изящно выскальзывает из случайного плена, опустив глаза, подбирает подол юбки и подходит к воде. — Им разрешено все на свете?       — В Великобритании — да.       — Значит, есть другие страны, где положение женщины все еще незавидно?       — К сожалению. И хуже, чем вы можете себе представить.       — А та женщина, что... о которой вы говорили, — быстро произносит она, не оборачиваясь. — Чему она посвящает свое время? Судя по вашим словам о женской свободе, она распоряжается своим временем как ей угодно.       Филипп привязывает лошадей и садится на поваленный клен, поглядывая на ее нежный профиль. Сейчас ему совершенно не хочется ни вспоминать о мисс Спенсер, ни говорить о ней, но, по-видимому, Веронике важно услышать ответ. Почему?       Молния догадки пронзает его насквозь: какой же он бестолковый, господи! Она ревнует, вот самый простой и понятный ответ. Ревнует, как и он сам недавно — теперь, при свете дня, отрицать это бессмысленно.       — О, у нее много забот, — отвечает Филипп осторожно. — Благотворительность, искусство, продажа антиквариата на аукционе. Помните недавно открывшийся книжный дом Сотбис, где продают старинные фолианты? Он работает уже более двухсот лет и невероятно популярен.       — Любопытно, — с некоторой прохладой произносит Вероника, все еще не поворачиваясь к нему, и размахивает хлыстиком из стороны в сторону.       — Мисс Блэк, я, возможно, сейчас скажу глупость, — Филипп смущенно кашляет, собираясь с мыслями. — Послушайте, эта женщина, о которой мне не хочется вспоминать рядом с вами, не имеет никакой власти над моим сердцем и никогда ее не получит. Она в самом деле помогла мне, я ценю ее помощь, но не более того. Наше с ней общение никогда не выйдет за рамки делового или, в чем я лично сомневаюсь, дружеского.       Вероника стоит неподвижно, молча обдумывая его слова, потом, подойдя к дереву, садится рядом с Филиппом, плотно сомкнув губы.       — Вы не обязаны оправдываться передо мной, сэр.       — Мне вообще не стоило о ней упоминать. Я иногда так устаю после работы и всех проблем, что не слежу за своими словами. А рядом с вами мне становится легче, я чувствую себя дома, вот и позволяю себе жаловаться и говорить лишнее — ужасное оправдание, я знаю.       Вероника слабо улыбается.       — Как поживает ваша маленькая Анна?       — Мы нашли общий язык, благодаря вам, между прочим, но лечение еще в процессе и затянется надолго, к сожалению. — Филипп неосознанно берет ее за руку и легонько сжимает. — Вы дочитали сонеты?       — Практически. — Вероника вдруг хмурится и, резко поднявшись, громко восклицает: — Сильвер, нельзя! Прекрати немедленно!       Пес, затеявший охоту на уток, послушно возвращается на берег и отряхивается, создавая воронку брызг.       — Ты вроде уже не щенок, — Вероника отчитывает его сердито, нависая над ним. — Что это на тебя нашло? Я дам тебе лакомство, так и быть, только не вздумай снова плавать, хорошо?       Она вынимает из седельной сумки сушеное мясо и протягивает Сильверу на раскрытой ладони.       — Я сейчас нарушу все законы перемещений во времени, но я не могу оставить вас просто так, — Филипп украдкой достает из кармана телефон, вдруг осознав, что машинально положил его во внутренний карман камзола. — Мисс Блэк, встаньте возле Олимпии и возьмитесь за поводья, а ты, Сильвер, сядь возле хозяйки. Молодец, хороший пес. Замрите на мгновение... Готово! Хотите взглянуть?       Вероника с удивлением долго изучает собственную фотографию на экране, поворачивая телефон то вправо, то влево.       — Вот чудеса! — наконец произносит она с неподдельным восторгом. — Получается, этот предмет как будто схватывает мгновение и навсегда запечатлевает его? А что он еще может?       — С его помощью можно услышать голос человека с другого конца земли. Своего рода та же технология, что работает при использовании каминной сети, если вы хотите поговорить с собеседником.       — Следовательно, у вас теперь есть мое изображение, — Вероника лукаво щурится, и вся холодность разом исчезает из ее голоса. — А я... О боже! Слышите? Сюда кто-то едет!       И тут же, вторя ее словам, среди листвы мелькает зеленый плащ, сверкает на солнце эфес шпаги и слышится громкое ржание лошади, явно направляющейся в сторону озерца.       Филипп как раз успевает крепко взяться за белую гриву Беркута и применить и для себя, и для лошади дезиллюминационное заклинание, скрывая их обоих от незнакомца.       Показавшийся на поляне светловолосый молодой всадник крепко сложен и вполне хорош собой: левое плечо его, очевидно, было недавно повреждено: он чуть опускает его, чтобы лишний раз не тревожить при движении. Взгляд его карих глаз открыт и приветлив, и выражение лица быстро сменяется с озадаченного на счастливое, как только он видит перед собой Веронику.       — Леди Блэк! Вот так снова приятная встреча, — мужчина с особым старанием приподнимает шляпу, и Филипп сразу угадывает в нем лорда Генри Кавендиша. — Я услышал чей-то женский возглас и поспешил сюда: подумал, что понадобится моя помощь. Это ваш пес? Вы не ранены?       — Нет, нет. — Вероника ласково треплет волкодава по загривку. — Сильвер задумал поймать утку, а я ему запретила: вот вы меня и услышали.       Кавендиш спешивается и жестом подзывает пса к себе: тот подходит неохотно, настороженно, низко виляя хвостом, но все же не рычит.       — Что, охотник в тебе проснулся, проказник? Смотри, замочишь и испачкаешь платье своей госпожи, да даже не подумаешь извиняться. Погладить можно? — Кавендиш протягивает руку, медля, ожидая разрешения пса, потом касается мокрой холки. — Ах ты красавец, большой и серьезный защитник храброй леди. Ты бы обязательно подружился с моей Беллой... Вы здесь одна, леди Блэк?       — Да. Я хотела провести утро на пленэре, набросать рисунки: озеро ужасно живописное, — произносит Вероника уверенно и даже немного безапелляционно. — Так что я задержусь еще на некоторое время: на час или немного дольше.       — Я бы с удовольствием составил вам компанию и понаблюдал, как вы рисуете, но увы, через полчаса меня ждут в военном департаменте, — Кавендиш коротко кланяется, закидывает ногу в стремя и ловко взбирается обратно в седло. — Надеюсь, сегодня получится убедить лорда Фитцроя в необходимости дополнительного снабжения армии на южном направлении провиантом. Я иногда ощущаю свое абсолютное бессилие и бесполезность. Меня слушают, но делают совершенно не так, как следовало бы... Впрочем, я не стану утомлять вас подробностями, не нужно им нарушать безмятежность вашего утра. Доброго дня, леди Блэк, я был безумно рад встретиться с вами, вы — моя вестница прекрасного дня. До встречи!       Филипп провожает его изучающим взглядом: он, конечно, не большой знаток людей и характеров, но лорд Кавендиш похож на честного и прямолинейного человека, желающего приложить должные усилия, чтобы изменить мир в лучшую сторону. При этом он держится уверенно и естественно, не стараясь произвести впечатления на женщину, которая очевидно ему нравится. Черт возьми, нельзя его недооценивать.       — Я бы хотела вас попросить об одной услуге, господин Принц, раз уж вы сами предлагали помощь, — Вероника нарушает повисшее на обратном пути молчание. — Вы ведь можете оказаться в любой точке времени и пространства, если я не ошибаюсь. Прошу вас, пожалуйста, загляните тогда в Неаполь, попробуйте спросить о чете Эйвери: я очень переживаю за Сибиллу. Я хочу узнать даже самое страшное, пусть жуткое, но неведение меня медленно убивает.       Филипп тут же дает ей слово, что разузнает все, что сможет, — и принесет ей новости.       — Чем вы занимаете себя обычно? — интересуется он, похлопывая Беркута по шее.       — Иногда вышиваю или читаю, если есть настроение, больше читаю, конечно, и порой не только романы, а научные труды, если вижу, что моих знаний хватает для понимания. Помогаю Айрис: приглядываю за детьми или отвожу бумаги в приют, правда, благотворительность меня не особенно увлекает — честно говоря, она больше навевает скуку. — Вероника с огорчением вздыхает, укоряя саму себя за эти слова. — Нет, вы не поймите меня неправильно: сироты нуждаются в помощи, но там столько подробностей, формальностей, что и самих детей порой не видишь. Вроде бы и благое дело, но невозможно утомительное. А больницы Мэри? О, я их немного боюсь. И поэтому я вами восхищаюсь: вы чувствуете себя уверенно среди больных, а мне хочется оттуда убежать. Там столько боли и скорби, мне становится тяжело, у меня сердце за всех ноет. А кроме чтения, прогулок да балов в наше время женщине и нечем себя занять. Мечтаю часто — вот и все, пожалуй.       — О чем? О семье?       — Да, сэр, о ней, и о себе в ней. Если я обрету счастье с человеком, то стану свободна от необходимости выполнять те требования, которые возложены на меня сейчас.       Филипп с любопытством спрашивает:       — Например?       — Я, как и любая девушка моего возраста, обязана выезжать, принимать ухаживания, улыбаться, танцевать согласно карточкам — и еще с десяток глупых, но обязательных дел — а я хочу радовать и веселить одного человека: своего мужа. Быть для него веселой проказницей и одновременно настоящей опорой.       У Филиппа на мгновение перехватывает дыхание при мысли, что он возвращается с работы, а в гостиной у уютно горящего огня его ждет Вероника — с томиком Китса на коленях. Возможно ли это после того, как он запретил себе даже думать о счастье? Он дал обет. Чего же тогда стоит его слово?       У входа в конюшню они прощаются, договорившись встретиться через неделю снова в домашней библиотеке.       — Ваш господин Кавендиш, конечно, весьма недурен собой и производит приятное впечатление, — не сдержавшись, небрежно произносит Филипп, с неудовольствием вспоминая недавнюю встречу. — Я признаю, что был несправедлив в своих резких суждениях о нем. Многие мужчины сочли бы его сильным соперником за женское сердце.       Вероника поднимает на него свои ясные сияющие глаза и без всякого стеснения, с необыкновенной простотой произносит:       — У вас нет соперников, сэр.