В конце они умрут.

      Медленно, но верно один сезон года сменился другим. Зима, по подсчетам Хонджуна, вступила в свои полноправные владения во вторник. По ощущениям же суровая пора наведалась в гости ещё в начале ноября, когда снег перекрыл толстым слоем улицы и оседал громоздкой шапкой на крыше убежища. Приходилось по несколько раз в день расчищать дорожки и ползти наверх, чтобы кровля не разрушилась и не протекла от немаленького веса «подарка» погоды. С усилиями Рюрико и Сонхва в доме становилось всё уютнее и уютнее. Второй этаж опустел, и туда поднимались лишь изредка, чтобы сложить мусор или пожитки, которые не помещались в гостиной и на кухне. По вечерам они разжигали печь и открывали двери и окна, отодвигали вытяжку, чтобы не задохнуться угарным газом. Это была маленькая плата за то, чтобы засыпать в тепле, прижавшись друг к другу, и не беспокоиться о том, что на утро кто-то получит обморожение.       Жизнь становилась подозрительно спокойной и размеренной. Хлопоты в убежище сменялись раз за разом, перекликаясь с моментами веселья и простых разговоров о прошлом. Далекие времена казались мечтой и сказкой, где не было места страху, волнениям, грубым мыслям о том, что будет за вуалью грядущего будущего. Там было мягко, легко, всегда сытно и сладко. Там качались в колыбели пустые житейские проблемы: что приготовить на ужин, куда сходить на выходных, где достать денег на новую бесполезную вещь и как вовремя проснуться к первой паре, чтобы не опоздать в душный университет.       Сонхва замер, промывая посуду в тазу с остывшей мыльной водой. Рядом стояла Рюрико, протирая полотенцем то, что подавал ей старший юноша. Именно она и заметила его замешательство, протянув руку, чтобы взять старую кружку, чье ушко оказалось в петле длинных худых пальцев молодого человека. Её глаза поднялись выше, увидев оцепенение и тихую тоску на уставшем побледневшем лике приятеля, погрузившегося в свои мысли: он это делал очень часто в последнее время, стоило им вернуться с той охоты. Пак мог просто делать что-то, разговаривать, а после впадал в транс, беседуя со своим износившемся разумом, в котором остались отпечатки минувших событий, горя, потери и утраты, одна из коих чуть не случилась не так давно.       Такаяма часто наблюдала, как её названный старший брат бросает тоскливые сочувствующие взгляды в сторону Хонджуна, чей изувеченный правый глаз отныне был прикрыт самодельной повязкой.       Ёсан тогда рассказал ей наедине, что случилось во время вылазки и почему они задержались.       Изначально всё начиналось хорошо и даже успешно: уже на расстоянии двухсот метров они обнаружили следы копытного животного в стылом насте свежевыпавшего снега, уводящего их вглубь района между высоких деревьев, чьи изогнутые голые ветви не перекрывали нависших над ними облаков и солнечного света, пробивавшегося вопреки толстому пушистому заслону. Они следовали за добычей, оставляя на шершавой коре знаки ножом, чтобы отыскать дом на обратном пути. Дорога будто горела внеземным сиянием, подбадривая молодых людей не отступать и не сомневаться в себе ни на мгновение. И они шли. Шли и шли, пока их путь не соприкоснулся с группой мародёров за четыре километра от их убежища.       Диалог с ними начинался чинно, никто не проявлял агрессию, но вместе с тем и сокращать дистанцию никто не спешил, несмотря на натянутые улыбки и вежливую манеру общения. Троица ни в какую не рассказывали правду о том, что они тут делают, откуда пришли, есть ли кто-то помимо них на этой забытой богом территории. От их имени говорил Хонджун с коренастым мужчиной тридцати лет, что не прекращал непринужденно растягивать губы в ухмылке, держа свою ладонь на поясе кобуры пистолета, ожидавший своего часа. Другие участники просто смотрели и слушали, готовые в любой момент сорваться в нападение или защиту, что в конечном счете так и случилось.       Никто не помнит от страха и напряжения, чей выстрел был первым, пролетевшим мимо головы дрогнувшего Ёсана. Предупредительный огонь в свою очередь открыл Сонхва, встав на защиту отступившего Хонджуна, что и дал команду убегать от группы людей, кинувшейся по следам троицы с непонятной целью: запасов еды у них было немного, медикаментов тоже, а оружия было в достатке у мародёров. Может быть одежда или информация, но Кан всё равно не мог дать оправдание такому глупому опрометчивому поступку со стороны незнакомцев, готовых убить своих сородичей за лоскуты хлопка и пуха, а также за знания, которые не дадут им ровным счетом ничего.       Ёсан запомнил только три момента этой сумасбродной игры в выживание.       Первое – это то, как он убил женщину. Он не намеривался в действительности оборвать чью-то судьбу, а лишь хотел припугнуть и сбить с их следа. Он по выработанной схеме отбежал на расстояние, прикрывая своих товарищей, вскинул лук и оттянул тетиву с наложенной на неё стрелой, целясь поверх головы невысокой кореянки со смуглым лицом, испачканным сажей. Он, как всегда, задержал дыхание, по привычке сощурился и опустил пальцы, по которым царапнуло грубое оперение, но в последний момент нечто внутри него побудило изменить траекторию выстрела, отчего острый наконечник со свистом влетел в грудь преследовательницы, заставив её ахнуть от неожиданности, попятиться и рухнуть на спину в сугроб, замерев там сломанной куклой. В его ушах всё еще стоял хрип и бульканье, с которым её тело дёрнулось в агонии, выталкивая из глотки сгустки алой жирной массы, пахнущей кислотой и железом.       Он честно не хотел убивать. Ему самому стало дурно от того, что произошло, а расширенные от раскаяния и отвращения глаза не отрывались от убиенной, фокусируя свой взгляд на торчащей тонкой деревяшке с оперением, колышущимся на осеннем морозном воздухе. Из оцепенения его тогда вывел грохнувший выстрел и истошный вопль, ставший причиной ужаса в его сердце и холодного пота, выступившего на позеленевшем моложавом лице.       Второе – это рана Хонджуна. Он точно не мог сказать, что же случилось на самом деле, потому что никто не понимал, каким образом щепка коры угодила в глаз Кима. Сонхва предполагал, что пуля нападающего вонзилась в ствол сосны, раскромсав её, отчего один из острых кусков и влетел в зеницу капитана, пробегавшего мимо с целью удрать от преследователей и сохранить себе жизнь. Первым на помощь забившемуся в судороге от пронзающей череп боли ринулся Сонхва, пытаясь поднять на ноги немощного друга, лицо которого было залито собственной глубоко-красной кровью, хлещущей фонтаном на месте, где когда-то был глаз его товарища. Кожа Кима вмиг посерела, конечности стали ватными, а дыхание превратилось в хаотичные попытки сохранить сознание на фоне угасающего рассудка. Его веки пронзили спицы, разламывая кости и мышцы, отчего ор поднялся на всю округу, не собираясь прекращаться и на мгновение пока их не заменит скулеж и позорное хныканье, срывавшееся с его посиневших уст. Внимать боли их вечно сдержанного и крепкого друга было сродни поражению, в котором они безоговорочно были готовы утонуть, если бы не оставшиеся вдали приятели, ожидающие их возвращения с минуты на минуту.       Пак тогда кое-как смог поднять тяжелое тело и утащить по сугробам, оставляя после себя глубокие окропленные кармином следы, ведущие вдоль глухих к страданиям деревьев и кустарников. Под ногами то и дело попадались корни, что намеренно подставляли подножки, заставляя их запинаться, страшиться того, что они рухнут в обнимку и застынут навсегда недвижимыми гипсовыми статуями в этом моменте, вдали от тепла, покоя и безопасности. Над ними кружили черные вороны, всполошенные шумом живых, в чье существование уже перестали верить, наблюдая целый год своими ониксовыми блестящими глазами вымерший город и редких существ, отдаленно напоминающих людей, если бы не их неосознанность и неутолимый аппетит.       Ёсан кинулся за ними, подхватывая Кима под вторую руку и направляясь прочь, перебирая ногами, готовыми подкоситься в любой момент. Колени будто пронзило ржавыми гвоздями, мешающими двигаться проворно и быстро, принуждающими остановиться, сдаться и принять неизбежный рок судьбы, чей меч нависал над ними каждую секунду их скупого существования в диком новом мире, не знающем ни сострадания, ни жалости по отношению к тем, кто из последних сил и надежд пытался управиться с его вздорным нравом.       Третье, что он помнил, — это то, как они пытались пережить суровую беспощадную ночь в какой-то постройке. Как они добрались до неё, как убежали, как не заблудились — всё это осталось в его памяти черной дырой, поглощающей любой свет истины, который мог бы поведать о том, как их жизни не оборвались в тот фатальный миг. Каждая минута там тянулась как вечность, убивающая все чувства, помимо отчаяния: Ким лежал на полу, изнывая и теряя рассудок от того, что не может раскрыть второй глаз, в котором торчала щепка, погрузившись внутрь ока, навсегда лишая его зрения. Он хныкал, плакал, умолял сделать что-нибудь, дергаясь от боли на полу, и стонал от собственной беспомощности, расщепляя его железный внутренний стержень кислотой, поднимая едкий пар, оседавший на сухих, почти безжизненных губах. Сонхва тогда пытался сделать всё, что мог, слёзно утешая приятеля и дрожащим голосом обещая, что нужно потерпеть и станет лучше, пока он вытряхивал из своего ранца медикаменты, разлетающиеся на пыльном грязном полу. Кровь всё так же струилась по лицу капитана, пока тот трясся от переизбытка чувств и болевого шока, хватая ртом кислород, чтобы наполнить оголодавшие легкие, никак не успокаиваясь, несмотря на то, что они были в относительном укрытии.       Крики Хонджуна, приглушенные тряпкой, что вставил ему в рот Пак, до сих пор звенели в ушной раковине лучника, что всё это время сторожил у двери, сжимая пальцами основание лука и скрежеща зубами от терзающего его темного шепота сознания, предрекающего то, что жизнь Кима оборвется в этом жалком месте.       Он краем глаза смотрел, как склизкие от чужой крови и растаявшего снега пальцы Сонхва пытались вытащить огрызок сосны из раны, на что Джун извивался и орал сильнее, срывая связки и хватая друга за кисти, пытаясь прекратить эту пытку и безумие, сокрушающее его сознание. Их кэп в тот момент находился на границе небытия и яви, не способный упасть ни туда, ни сюда, вынужденный нести на своих плечах агонию происходящего.       Когда Пак с отвращением откинул от себя щепку, то Ким всё так же не терял связь с реальностью, отчего сердце обливалось темной консистенцией скорби и тошноты, готовой выйти из глотки лучника, направившегося к ним, чтобы удержать Хонджуна на месте. Он вцепился в его плечи острыми пальцами, пригвождая к полу, чтобы он не вывернулся от пузырька с перекисью, ставшей единственным способом предотвратить заражение крови и ухудшение ситуации. Крики друга не кончались даже после того, как Хва вылил содержимое на рану, наблюдая, как наступает химическая реакция и плотная масса пены застилает травмированную зеницу, смешиваясь со слезами и грязью, стекая бесконечным розовым потоком вниз, за ухо молодого человека, что в конечном итоге отправился в никуда, не сумев перетерпеть эту пытку.       Они сидели ночь, сторожа Хонджуна и почти не разговаривая, дожидаясь не то рассвета, не то той секунды, когда последний вздох покинет грудную клетку их друга, обрекая его на вечное стылое пребывание в «нигде», где нет места ни радости, ни грусти, ни любви, ни тоске. Они не сомкнули глаз, даже не пытались устроиться удобнее, прислушиваясь к обрывистому хрипению мученика, вою дикой необузданной метели и хаотичному стуку их сердец, опустошенных новым испытанием сучьей судьбы.       Ёсан в тот момент жалел лишь о том, что не мог поменяться с Джуном местами. Ему было всё равно, умрет он сам или нет, будет ли корчиться от удушья или стремительно остановит бег жизни. Он не боялся вечного мрака, но каждый раз сворачивался от мысли, что еще один дорогой ему человек пропадет навсегда. Что он не сможет отыскать отзвуки его голоса, коснуться его теплой плоти, посмотреть в осмысленные очи, увидеть в них отражение своей изнуренной фигуры, заснуть с чувством того, что он не один.       Кана по сей день терзал силуэт возлюбленной, чей нежный пленительный облик истлевал, стирался из его памяти, оставаясь высветленным белым пятном в хороводе грязных отвратительных чудовищ. В день, когда его первая и последняя любовь умерла – умер он. В тот момент, когда сердце её перестало биться, – мир перестал существовать, став бессмысленным лабиринтом, по которому он всё ещё ступал, не зная, куда в конечном счете приведут его нескончаемые бетонные коридоры и тупики.       - 兄さん, - шепнула Рюрико, коснувшись пальцев Сонхва, когда его задумчивое отстраненное состояние длилось уже минуту.       От голоса Такаямы Пак вздрогнул, выронил железную кружку в воду, подняв плеск мыльной воды и скребущий звук о днище тазика, куда погрузился сосуд. Карие глаза парня пытались сконцентрироваться на чем-угодно, но перед ними все продолжало расползалось в дымке: плыли маревом очертания диванов, заколоченных окон, растаявших свечей, что стояли перед его носом на кухонном островке; тусклые цвета сливались с пробивающимся солнечным светом из приоткрытой двери на улицу, где трудились парни. Их голоса пробивались через толщу воды, в которой он утонул, сам того не осознав. Его разум не мог столкнуться ни с чем, но чужое прикосновение теплой руки, обхватившей его ладонь, стало подобно маяку для потерявшегося в шторме корабля.       - 妹ちゃん, - тихо откликнулся он, моргнув и тряхнув головой, наконец-то установив связь с реальностью. Его взор упал на обеспокоенное лицо девушки, что еще раз сжала его холодные и скользкие от воды пальцы и отпустила. – Я опять задумался, да?       - Да. На этот раз целую минуту стоял.       - Извини, - прошептал он и повторно тряхнул головой, глубоко вздохнув и облизав губы, пытаясь вернуть себе самообладание. – Всё никак не могу прийти в себя.       - Всё нормально, - пожала плечами японка и слегка пихнула его под ребра, получая в ответ тихую признательную улыбку и такой же тычок локтем, за которым последовал приглушенный смех. – Ты можешь тут стоять и тупить в никуда. Ты в безопасности, а мы всегда сможем привести тебя в чувства. Так что… если тебе будет лучше от этого или это помогает тебе справиться с остатками событий – пусть так. Главное не увлекайся, иначе получится как в тот раз, когда Чонхо предлагал огреть тебя по голове битой.       Пак тихо рассмеялся со слов девчонки. Вокруг его раскосых, пожелтевших от нехватки витаминов глаз проявились морщинки.       - Чонхо нужно быть благодарным за то, что мы притащили оленину, - произнес Хва, возвращаясь к мытью посуды, наконец-то заканчивая с кружкой и передавая её Такаяме, моментально принявшейся счищать горькую воду с железной потертой поверхности. – Нам её хватит до Нового года, если будем пользоваться с умом. Мне даже не верится, что мы в действительности тогда сделали это… Хотя охота с Ёсаном была той еще мукой, не говоря уже о разделке туши.       - Зато мы имеем запас мяса, Сан чувствует себя намного лучше и даже подобрел, - промолвила Такаяма со стуком отставляя сухую посудину в сторону, передвигая её к стопкам тарелок и малочисленных столовых приборов, из-за которых половине приходилось есть еду руками или ждать своей очереди, - и мы выяснили, что опасения Ёсана были напрасными.       - Ну да, если вспомнить, как мы проверяли дважды переваренный кусок бедра на нём, - губы Сонхва не переставали растягиваться, являя легкую, беззаботную улыбку, перекрывающую терзания, что скрывались за его фасадом, бережно выстроенным для своих друзей, чтобы не заставлять их чувствовать себя ещё хуже. У них полно дел, так зачем же переваливать свои проблемы на них? – Он до последнего боялся ко рту приблизить, хотя сам вызвался стать дегустатором.       - За это ему можно тоже сказать "спасибо", - хмыкнула Рю и накинула на мозолистые, покрасневшие руки приятеля другое полотенце, растирая окоченевшие от холода пальцы, наблюдая трещины кожи в районе его костяшек и подушечек. - Знаешь, давай в следующий раз я посуду буду мыть. А то у тебя...       - Нет, нет, - Хва отрицательно замотал головой, нахмурился, стянув губы в нитку, и строго поглядел на девушку. В его карих глазах мелькнуло недремлющая забота, - у тебя у самой руки уже настрадались. Да и у девушек пальцы должны быть нежным и аккуратными. Одно дело, если бы тут не было парней, и ты бы уживалась сама. А пока мы здесь давай ты не будешь напрягаться.       - 兄さん, мы уже давно в другом мире живем, - закатила она глаза, но смягчилась на его доброту и переживание, находя их до теплоты приятными сердцу, которое не так давно оттаяло от кокона настороженности и недоверия. - Я не умру, если мои пальцы будут такими же потрескавшимися и красными. О тебе ведь тоже должен кто-то заботиться, так?       - Рю, нет, - Хва не сдавался, несмотря на очевидный факт, что его бдение над здоровьем японки ничего не исправит: её руки навсегда были помечены грубыми мозолями, шрамами и рубцами, исказив некогда аккуратные гладкие ладошки. Но он не мог отступить от той драгоценной идеи, что гуляла в его голове. Он по сей день втайне ворковал над своим воображением, где опекал бы сводную сестру, присматривал бы за ней, отгонял бы настойчивых ухажеров, помогал бы с учебой и ругался бы в шутку. – Давай сделаем, как я говорю.       - Сонхва, ты упертый, как баран, - Такаяма вздохнула и отпустила конечности юноши, давая ему самому вытереться и разогнать кровь. Пак тут же стал массировать плохо сгибающимися пальцами фаланги, ощущая неприятное покалывание невидимых булавок по красной коже. – Я не могу смотреть, как ты вот так стоишь каждый раз после мытья посуды. Это же глупо.       - Глупо то, что я буду смотреть, как ты будешь делать это вместо меня, - проворчал он и усмехнулся, пихнув её бедром, на что девушка отшатнулась и также толкнула его, вырывая из глотки старшего хриплый смех. Он широко улыбнулся и сощурился, всё ещё наблюдая несогласие приятельницы, выраженное в сведенных на переносице темных бровях, - 兄さん.       - 妹ちゃん, - ответил он ей тем же тоном, расхохотавшись, когда она стукнула его по спине.       В груди Пака разлилось тепло, накрывая плотным мягким одеялом всё его нутро, баюкая в этой непринужденности и вспышке беззаботности, которую они могли позволить себе в тихие уютные моменты, подобные этому. В карих глазах его сверкала усмешка, переливаясь в потускневшем мареве усталости. Кухня наполнилась их шутливыми разговорами и спором, в котором он так или иначе выйдет победителем, даже если последнее слово останется за ней. Солнечный свет мерцал на вычищенном полу гостиной, где витал оставшийся запах сна, остывшего очага и приготовленной час назад еды. Ветер поддувал в проём двери, создавая сквозняк, настойчиво кусающий молодых людей за ноги, прикрытые толстым слоем носков, штанов и обуви с потертостями на кожаной поверхности. С улицы доносилась такая же нелепая беседа юношей, вычищающих дорожку от выпавшего накануне снега. Под подошвой их хрустел и поскрипывал снег, смешиваясь с гоготом Уёна, когда он кинул морозный шарик в спину Сана, что тут же откинул лопату в сторону и дернулся за другом, намереваясь повалить его на землю и затолкать за шиворот гостинцев зимы. Минги следил за ними с игривостью в глазах, оглядываясь на Ёсана, что качал головой, но не мог скрыть ухмылки от того, как Чхве-старший всё-таки затащил своего названного брата в сугроб.       Чонхо копался в машине, едва ли отвлекаясь на звуки за пределами гаража и периодически делая глотки чая, который таковым и назвать было тяжко: просто кипяток с травянистым привкусом, которого каким-то чудом смог добиться Хва, но это было всяко лучше простой воды с оседающим в деснах грязью и металлом, вызывающим уже тошноту и нервозность. Механик кропотливо рассматривал тачку, прикидывая в голове, как можно будет припаять стальные пластины и железные решетки на окна, чтобы укрепить их драндулет и поставить дополнительную защиту, если не сгинувшие после зимы ходячие решатся накинуться на них в дороге. В голове он перекладывал идею за идеей, пытаясь представить на практике, как это можно будет реализовать без специального прибора и электричества. Помимо этого, он делал заметки в голове по поводу машины, которую предназначалась для японки. Рухлядь стояла за пределами убежища, накрытая белоснежным покрывалом, ожидающая часа, когда его руки доберутся до неё, а Такаяма начнет учиться водить, чтобы свалить из этого ада вместе с ними.       Хонджун сидел на втором этаже дома на полу, подложив под себя картонку.       Перед ним была раскрыта его потрепанная тетрадь, половина листков которой была исписана карандашом, чей грифель с каждым разом становился всё меньше и меньше. Зазубрины, оставленные ножом, когда он пытался подточить его, впивались в подушечки пальцев, стоило ему сделать очередную пометку о планах на ближайшую неделю. Его единственный глаз с трудом различал страницы с его небрежным, от дрожащих кистей, почерком и край комнаты. Он дышал размеренно, пытаясь не фокусировать свое драгоценное внимание на пустоте в правом оке, прикрытом повязкой, дабы никто и никогда не мог увидать вспухшее лиловое нечто под названием «веко». Мышцы вокруг глазницы ослабли, не сдерживая неумолимый процесс разрушения некогда целой части его тела, проседавшего внутрь черепа. Ему чудилось, что он видел со стороны, как съеживается с каждой секундой изувеченное глазное яблоко, превращаясь в изюм. Эфемерная боль терзала его, время от времени смешиваясь с реальностью, в которой тот старался существовать, принимая инвалидность как должное. Он тешил себя тем, что это было лучше, чем забвение, но в глотке скользил противный комок отчаяния.       Киму было тяжело. Чертовски тяжело, но он пытался держаться и не жаловаться. Он не имел права на тщедушность — не после того, как Сонхва и Ёсан сделали всё, чтобы вытащить его из западни, рискуя собственными жизнями. Он не мог плакаться о своем увечье, ходить с жалостливым страдающим лицом и портить то, чего они заслуживали так долго. Он не хотел разрывать крупицы призрачной радости этой несносной жизни своими муками, но в то же время хотел закричать, устроить истерику, выплеснуть накопившуюся отраву в его сердцевине, однако он молчал и боялся.       Боялся того, что его перестанут уважать из-за слабости и страха, хоть он искренне верил в то, что его поймут и поддержат, даже если это будет сухое: «Всё хорошо» - от Чонхо, не умеющего говорить ничего утешительного.       Хонджун всю жизнь считал себя лидером, берясь за трудности и провожая через них тех, кто нуждался в его крепком плече и быстром мышлении. Но… Он же был и обыкновенным человеком, способным разрушаться, дрожать от немощности, сдаваться, чтобы восстать из пепла собственной эмоциональной кончины.       - Хонджун, - от своего имени юноша вздрогнул и оглянулся через плечо, чтобы обнаружить в дверном проеме высокую худую фигуру Сонхва. Пак сдержанно улыбнулся и прошел внутрь, стараясь не нарушать удушливое состояние Кима так резко. Он будет делать это плавно, аккуратно вытаскивая его из пучины самокопания, в которую кэп погружался день ото дня. Хва не мог иначе, особенно тогда, когда единственный глаз друга смотрел на него сквозь ворох волос, упавших на бледный лоб. В опустошенном орехово-коричневом глазу читалась борьба, которую ровесник вел с самим с собой, и пленка печали, обнявшая его крепко и не собиравшаяся размыкать свою губительную хватку в ближайшие месяцы, - будешь чай?       - Да… - рассеянно сказал он, только сейчас заметив дымящуюся кружку в руках своего Сонхва. Прочистив горло, тот ответил уже увереннее. - Да, спасибо.       Хонджун наблюдал, как его друг кивает и ставит оловянный сосуд с потертым пузатым боком на холодный пол, а следом садится сам, составляя ему компанию, что одновременно нервировала и даровала долгожданный покой. Ким прекрасно видел, как смотрит на него товарищ – с жалостью и сожалением, от которых кишки сворачивались в тугой тошнотворный узел. Он понимал, что это природа Пака – быть сочувствующим и добросердечным, несмотря на всё дерьмо, что творилось в его жизни, но меньше всего он хотел, чтобы кто-то акцентировал внимание на его уродстве. И потребность в чужом утешении, и нежелание быть никчемным страдальцем сеяла смуту в его противоречивой душе, травя его хаотичным разум всё сильнее.       Он просто мечтал повернуть время вспять, чтобы не пробегать мимо этого проклятого дерева, повернуть голову, прикрыть лицо руками – что-угодно, лишь бы избежать рокового события, сделавшего его калекой. Но он не мог. Не мог вернуться назад, чтобы избежать калейдоскопа ужасов, обрушившихся на его макушку подобно снежной лавине. Каждый раз всё происходило внезапно, не давая и минуты на подумать и разобраться, постоянно требуя незамедлительных действий, от которых он истощился.       Он издыхал от осознания, что ему приходится соревноваться со смертью в догонялки, ускользая от её костлявых острых пальцев раз за разом, чтобы в конечном счете попасться в ловушку. Если он не помрет от зомби, то может сгинуть от простого голода, утомления, болезни или просто-напросто от несчастного случая. А если он избежит и этого, то так или иначе встретится со своей давней соперницей на смертном одре. И как он жаждал того, чтобы уходящая в никуда душа была не одна в этот миг. Чтобы они были вместе до последнего или до того момента, пока не смогут двигаться сами там, где была тишь и не было суматохи, где вместо корыстной зимней пурги их встречало бы приветливое солнце и ласковый июльский ветер, трепавший их горячие головы.       - Что пишешь? – искренне поинтересовался Хва, заглядывая в пожелтевшую бумагу друга. – Планы на неделю?       - Да, - ответил ему Ким и поднял за лапку кружку, делая глоток обжигающего кипятка с привкусом хвои и какой-то пряности, которую нашел его друг. Вкус был слабым, едва впитывался в язык, однако делал простую воду чем-то большим, чем она есть по своей невзрачной сути. – Дела на эту неделю: нужно опять будет посмотреть крышку – она протекает в комнате, где мы раньше спали. Ещё нужно будет найти пару картонок, деревяшек или, если повезет, панелей, чтобы утеплить угол в кухне. Я думаю… можно будет оторвать обшивку от соседних домов. А ещё, - тут Хонджун замер, бегая глазом по коряво написанной заметке, приютившейся в самом углу тетрадного листа, - нужно поговорить с Ёсаном ещё раз по поводу его зуба.       - Он осел, - без злости, но с разочарованием промолвил Пак, проводя пятерней по своим отросшим волосам, задевая пальцами седину в прядях, - мы ему всем скопом твердили, что его нужно вырвать – он на своем стоит.       - Поэтому и должны поговорить еще раз. Если он не пойдет к нам навстречу, то его кариес станет ещё хуже. У него уже вонь во рту стоит невозможная от процесса гниения… Я это не говорю по той причине, что рядом с ним сплю и слышу этот запах каждую ночь, а потому что… Если он запустит всё, то зараза будет проходить дальше и… Я не медик, конечно, но ничего хорошего для его здоровья это не даст. Как минимум по той причине, что он уже жевать нормально не может. Он стал меньше питаться, хотя его желудок орет, как сирена чрезвычайной ситуации, - на этих словах парень поморщился, вспоминая тот холодный бездушный гул, не прекращающийся ни на минуту в первые месяцы эпидемии. Их запустили поздно, до последнего оттягивали, а когда наконец-то включили, то было уже поздно. Они бы так и визжали без конца сутками, впиваясь иглами под кожу, покрытой мурашками, если бы электричество и связь не пропали. – В общем… Нужно до него достучаться.       - И на этот раз без Чонхо. Он теперь его в кошмарах будет видеть… Это же надо в и без того напряженный момент зайти в комнату с плоскогубцами и такой рожей, - Хва покачал головой, припоминая момент, когда Чхве-младший с отстраненным лицом встал недалеко от взвинченного Кана и пощелкал инструментами, - идиот ведь.       - Но в какой-то степени… это было забавно?       - В какой-то степени, но не сейчас, - закатил глаза Пак и прыснул, наблюдая, как приподнимается уголок губ Кима, глядящего на него своим глазом с покрасневшими веками и покрытыми розовыми капиллярами белком. – Джун, ты меньше напрягайся только, ладно?..       Просьба повисла между ними натянутым тросом, нехотя напоминая о том, насколько уязвимым стал их капитан. Пак не хотел давить или указывать лишний раз на травму молодого человека. Он нес в своей фразе лишь чистую заботу и привязанность. Однако для дорогого друга они в любом случае будут восприниматься удушающей тревогой и нервозностью, что вбивалась в юное сердце осиновым колом.       Ким испустил усталый вздох и качнул головой, принимая во внимание переживания ровесника. Он отвернулся, глядя на пустующие строчки, которые нужно заполнить мыслями, пока они не покинули его голову: им нужно сделать так много, но при этом запутанный клубок обязательств постоянно перемешивался — пока думаешь об одном, то теряешь важную идею, крутящуюся на периферии.       - Джун, расслабься хоть на пару минут, - взмолился Сонхва, заглядывая в лицо товарища, склонив свою голову и поджав губы, - дай себе просто посидеть в тишине и отпустить это бремя.       Через щель окна с морозным воздухом до них доносился приглушенный хохот их подопечных, что всё еще чистили снег на улице. Выкраденные мгновения беззаботности лились колыбельной, переплетаясь с солнечными лимонными лучами, спадающими на фигуры застывшей двоицы сквозь покрытое пылью и грязью окно. Они не грели, не ласкали серую кожу, однако дарили толику надежды, делавшую постылую декабрьскую пору с коротким днем чем-то добрым и очаровательным в своей обыденности       - Знаешь… - Пак не был уверен в том, что стоит это произносить, но попытался, желая отвлечь товарища от стальной клетки, в которой был заперт его разум, мечась туда-сюда в поисках выхода из крохотной западни, давившей со всех сторон. - По поводу твоей повязки… Можно считать, что ты теперь как пират.       - Как пират? – переспросил Хонджун, моргнув и поглядев на приятеля, пытаясь адаптироваться к резкой перемене темы и тому, как нарекли его инвалидность. Он невольно потянулся рукой и коснулся марли, что прикрывала его изувеченную часть лица, закрепленную бинтами вокруг его головы и частично прижимавшую ухо. Пальцы нащупали шершавую мягкую ткань, ставшей преградой к вспухшим железам и коже.       - Ну, да, как пират, - повторил свою фразу Сонхва, криво улыбнувшись и замечая смятение на чужом лике, медленно превращающееся в светлую ухмылку. От того, что Ким сам позабавился такому сравнению, часть души старшего юноши выдохнула, посылая импульс в мозг, чтобы тот сказал что-то еще. – Знаешь, они же типа повязки носят. Еще и попугая на плечо тебе посадить и штурвал в руки дать. Ты же у нас и так «кэп».       - Я и капитан, и боцман, - тускло посмеялся Ким.       - Ну, я тогда и квартирмейстер, и кок, и хирург, - подыграл ему друг. – Ёсан пусть будет… кто там еще есть? Канонир? Он же за пушки отвечает и прочую ерунду. Только у нас он отвечает за свои стрелы и лук… Я до сих пор не верю, что впервые повстречал человека, который в действительности умеет стрелять из этого. Это как в каком-то фэнтезийном мире. Мы вокруг носимся с винтовками, пистолетами, а он с этой штукой.       - И Рюрико бегает со своим ножом, как с танто. Тоже мне мини-самурай.       - Ну, она же все-таки японка, так почему бы и нет?       - Японский пират, тогда, да?       - Получается, что так, - покачала головой Сонхва и улыбнулся широко, отчего вокруг его рта появились складки, а в уголках глаз – морщинки. – Кто у нас еще?.. А, Юнхо…       Они замолкли. Только что зачатое настроение легкомыслия упорхнуло, поменявшись с собой именем человека, о котором они перестали говорить. Не по той причине, что он был им безразличен и им стало всё равно на то, что Чона никогда не будет рядом с ними. Нет… Совершенно нет. Они всё еще тосковали по другу, что бесконечно болтал о том, как найдет свою мать и будет в безопасности, о том, что бежать вперед – главная задача их выживания, о том, как же будет прекрасно найти уютное место и наложить печать забвения на прошлое. Они всё ещё не могли смириться, что его нет. Им мерещилось, что он бродил среди них бесформенной оболочкой, касался прозрачными руками и участвовал в дискуссии, оставаясь безмолвным к своим глухим товарищам. Он был везде и в то же время нигде. Он был призраком утраты, рисующийся своим силуэтом на свободном месте на кухне, когда они обедали; на пустующем месте на диване между Рюрико и Саном, когда вечером они обсуждали бытовые проблемы и шутили, стараясь отвлечься от пронизывающего гула на темной улице; когда Хонджун распределял обязанности между ними. Он несколько раз в неделю допускал ошибку и вписывал имя Юнхо, замирал и оставлял графу напротив незаконченной.       Сонхва не хотел говорить о нем в присутствии парней, потому что знал, что если у него перед глазами стоял здоровый и целый юноша – последний образ, который он увидел перед расставанием с ним, то другие наблюдали эхо тяжело дышащего несчастного на холодном полу крыши заброшенного здания, изнывающего от предсмертной агонии в своем безобразном бледном виде и просящего мать подождать, хватаясь за руку Такаямы.       Юнхо был напоминанием о том, что они смертны, о том, что их короткие жизни могут оборваться в один миг.       Пак бы отдал многое, чтобы просыпаться утром и видеть восемь сонных голов вместо семи и вслушиваться в периодическую ругань между Чоном-старшим и Каном, как оно было всегда. Он просто хотел, чтобы их семья никогда не знала горя утраты и душевных терзаний собственной беспомощности, когда близкий человек тает на глазах, становясь безвольной куклой мутировавшего вируса. Он просто хотел, чтобы все были счастливы. Так хотел…       - А Юнхо бы был… Пусть будет смесь канонира и музыканта, - произнес хриплый голос Хонджуна. Кэп уставился в сторону пасмурного неба, наблюдая в грязном окне, как сквозь наглые облака проскальзывает солнечный свет, освещая землю и снова пропадая, чтобы показаться вновь. Его пальцы барабанили по поверхности тетради, отчего раздавался шелест страниц. Горестная улыбка тронула подранный уголок губ. – Он любил себе под нос напевать песни, когда мы шли по городу и когда не было опасности. Ну и стрелял он сносно, хотя всё время говорил, что выходит у него это хреново, чтобы не лезть в пекло.       - Типичный Юнхо, - усмехнулся Пак, опустив взгляд на наполовину пустую кружку, отставленную в сторону. – Да, он бы определенно был таковым на твоем корабле, кэп. Так же ругался бы с Ёсаном, напевал себе мелодию, ходя по палубе и отлынивая от работы, чтобы повалять дурака.       - Да, и доставал бы Минги, чтобы они оба ничего не делали, - по комнате раздался глухой смех обоих юношей, предавшихся невозможным фантазиям. Каждый из них пытался вообразить то, как бы оно выглядело: огромный скрипящий на волнах корабль, покачивающийся в такт необузданной морской стихии; свежий соленый воздух обдувал бы их загоревшую кожу; солнечные прожорливые лучи напекали бы их головы, прикрытые повязками от зноя; крики чаек, что белыми бумажными фигурами парили бы над раскрытыми парусами; вокруг шум и гам, крики и ругань бродящих по палубе людей, чьи сапоги топтали бы истертые доски. Это была бы жизнь, полная опасности и приключений, неизвестности, но ощущения того, что тебе не нужно страшиться укуса мертвеца, которого можно было бы убить лишь картечью в голову, или замкнутых стен нескончаемого Сеула. Конечно, оба варианта не соответствовали душам, выросшим в современном мире с удобствами, однако свобода передвижения была пленительнее, чем оковы декабрьского надзирателя за грязным окном.        - Тебе не холодно? – спросил Сонхва, только сейчас заметив, что кэп сидит на тонкой картонке, которая мало спасала от сквозняка.       - Немного, - честно ответил ему Ким и усмехнулся очередной заботе со стороны старшего юноши, так же посмотрев вниз. – Я недолго посижу тут и вернусь вниз в тепло.       - Просто позаботься о том, чтобы не настудить себе почки. А то не сможешь нормально справить нужду.       - Ну это серьезная причина, чтобы сейчас же уйти на мягкий диван в гостиной, - согласился Хонджун, однако не сдвинулся с места, возвращая всё своё внимание к тетради. Он склонился, делая новую пометку карандашом, стараясь не задевать ребром ладони уже нанесенную тушь, чтобы не стереть. Сонхва тоже остался, составляя молчаливую поддержку своему другу. Он решил, что может немного посидеть здесь с ним, показать свое присутствие и дать свой совет, если у товарища появятся вопросы или сомнения. Внизу приюта раздавался смех их друзей, которые вернулись с улицы, хихикая и сбрасывая с себя остатки снега, что падал на пол и тут же превращался в лужи.       Сейчас царил покой. Властвовала нужная им передышка, которой они добавилась долгое время. И в этот момент Хва позволил себе прикрыть свинцовые от усталости веки, вдыхая особенный аромат этого места, наполненный плесенью, пылью, щекочущей гарью от очага и чем-то неуловимым сладким, от которого душа наполнялась безопасным чувством дома.