The chaos is you. Paradise

Шелковая простыня утреннего тумана мягко ложилась на кончики зеленой, слегка пожухлой травы, и играла с капельками моросящей росы. Блики солнечного света скрывались под густыми кудрявыми листьями, елозили на острых искривленных ветках, не находя храбрости выбраться через природную паутину. Даже солнце, казалось, пристыженно накрыло себя мутными облаками, смущенно прикрываясь своей бесконечной работой и не желая радовать жителей планеты ярким, жизнерадостным и легким на подъем утром. Киришима не любил носить костюмы, тем более на важные мероприятия. Белая рубашка давила на мышцы рук, обтягивала торс, хлопковая ткань с примесью синтетики не особо радовала дышащими свойствами. Найти рубашку по размеру являлось тяжелым испытанием — в размерном ряде имелись либо слишком узкие (вариант которого он решил взять на единственный раз) или оверсайз версии, которые казались на его телосложении неуклюжим мешком, скрывающие, для большинства мужчин, огромный гормональный живот. Поверх не столь приятной рубашки надет черный каракулевый пиджак, больше оттеняя серовато-коричневым цветом. Несмотря на то, что костюм был куплен Киришиме год назад, в честь окончания очередного учебного года, он уже был маловат для внушительной комплекции. Ему были по душе спортивные вещи — олимпийка его команды, футболки и штаны из дышащей ткани. Обтягивающие вещи дарили ему слабое чувство клаустрофобии, которого он боялся в детстве. Невзначай Киришима вспомнил книгу Кинга, которую слушал в виде аудиозаписи, когда поднимался на утреннюю пробежку — Жребий Салема. По части страшилок он не был трепетным любителем, но нагнетающая обстановка маленького городка, в котором происходят страшные вещи, была чем-то вроде схожести с его реальностью. С некоторыми отличиями — в Спринг-Сити не водились вампиры и не отдыхали на веранде с холодной банкой пива. Киришима вдалбливал себе в голову простые, быстрые и несуразные мысли, чтобы переключить свой мозг на что-то менее травмирующее, чем похороны его отца. Это не было схоже с похоронами молодого Денни в опечаленном хороводе взрослых и детей. Это более похожее на реальность и менее желанное ощущение присутствовать в несущемся потоке настоящего. Странное чувство одолевало его напротив свежевырытой могилы — такое же ощущение, словно погружаешься в воду и выныриваешь с заполненными водой ушами. Когда все звуки кажутся чуждыми и сюрреалистичными, когда слышишь поток текущей крови у себя в голове и монотонную трель в висках. Только, когда уши заполнились водой, спасает движение головой в стороны. А в его случае не спасет и припрыжка на носках — от будущего, ежесекундно перетекающего из настоящего в прошлое, не спасает ничего. Время неслось с неумолимой скоростью, и с момента известия о смерти отца прошло несколько дней. Всё казалось неправильным сном, потоком бессвязных мыслей во время высокой температуры. Злость и бессилие Тсукаучи, помощь коллег по работе и официальная процессия прощания — всё выходило машинально, само по себе. В ушах продолжала находиться вода, она замуровала его мысли в один серый комок, который медленно катался по пустой голове как логотип DVD по зависшему экрану телевизора. Вместе с комком зародилось чувство душащего бессильного оцепенения, а в дальнейшем — ощущение безграничного потустороннего одиночества с его собственными сожалениями. Стоило подбирать правильные слова в последний раз, когда они стояли друг перед другом — в тот момент Эйджиро руководила эмоция бунтарского несогласия с пассивной сдержанностью. Когда Тсукаучи сквозь мембрану сознания говорил ему, как отец гордился своим сыном и хотел обсудить свои неправильные действия, мир расплылся и разошелся на части магматическими плитами. — Всё моя вина, — сжатые губы Тсукаучи протягивали слова на выдохе. Его лицо осунулось и посерело, тяжелые синяки под глазами вытянули шрам и словно сделали шире. — Гибель подчиненных всегда лежит на командире, но для меня он был другом. Киришима крутил в руке отцовскую офицерскую фуражку и пропускал слова мимо ушей. — Вы знаете, кто нажал на курок, господин Тсукаучи, — казалось, голос звучал с земли, настолько долго Киришима не слышал свой собственный голос, и больше своё отражение. — Сэр. По какой причине скрываете? От услышанного шериф незаметно для других вздрогнул, это мимолетное движение попало в поле зрения Киришимы. Он понимал, почему молчит и какой результат показало расследование судмедэкспертизы на предмет отпечатков пальцев, слишком громкое молчание вылетало из закрытых уст мужчины. И в реальность происходящего верить становилось с каждым разом труднее и тяжелее. — Эйджиро, сынок, когда в последний раз ты нормально спал? — Таками по-дружески похлопал его по плечу, ободряюще улыбаясь и посылая в сторону Тсукаучи тревожный взгляд. — Забыться в бутылках крепкого пива — самое лучшее лекарство сейчас. Кейго взял все похоронные хлопоты на себя, не приняв от Киришимы даже цента. Он называл это малой частью своей беспомощности, когда не смог прийти на помощь вовремя. Эйджиро был очень благодарен ему за помощь, и множественные моменты ободрения полицейского немного приоткрывали щель в душе парня, хотя бы на некоторое время. Киришима не ответил на его предложение, заостряя взгляд на потертой фуражке, на которой засохла тонкая ленточка крови на козырьке. Мысленному взору предстал внутренний ужас, но не картинка происходящего, потому что подумать об этом было огромным препятствием для Киришимы. И всё же внутренние органы корежило лишь от упоминания, кто нажал на курок. Слишком неправдоподобной была истина. Полиция всё знала, Кейго и Тсукаучи разделяли правду, а Киришима всё понял без слов. Внутрь вонзились свои же заостренные кости. — Может, полиция и вбила себе в голову, что выстрел произвел Бакуго, потому что на пистолете остались его отпечатки. Но тогда вы заблуждаетесь как никогда. Мина обеспокоенно смотрела на спину Киришимы и чувствовала внутреннюю нервозность. Сецуна елозила в кольце её рук, с интересом разглядывая людей в темных оттенках одежды, хлопая глазками и не понимая, почему мать привела её в это грустное место вместо просмотра мультфильмов. Девочка обладала не по годам развитой мудростью и умела умолкать и молчаливо наблюдать за происходящим, не издавая ни звука. Мина не обладала такой чуткостью. Напротив, ее губы были обкусаны до крови, восстанавливающий блеск не помогал ситуации, а обкусанные кончики ногтей выдавали её тревожность с головой. В момент у неё пропало желание идти на похороны и встречаться взглядами с Киришимой, но внутренний этикет заставил вытащить её тело из дома. Мина не любила темные оттенки в гардеробе, но худо-бедно смогла раздобыть черную юбку с блузкой, наблюдая в зеркале светлый цвет лица с потухшим взглядом. Всю панихиду они с Мономой находились в дальнем краю, боясь потревожить близких людей и знакомых, чувствуя себя чужими. Конечно, всего лишь пару месяцев назад Мина пролила краску на голову Киришиме, а Монома подбросил ему в сумку подозрительный шприц, из-за которого красноволосого обвинили в убийстве. Слишком неправильно и вызывающе они выглядели в общем потоке скорби, но не прийти не могли по простой причине: им было не всё равно. В особенности Мине. Мина безошибочно разглядела в толпе светлые волосы, небрежно прилизанные гелем. В черной массе официальных костюмов макушка Каминари выделялась ярким фонарем в густой темноте. Сердце забилось в ускоренном темпе, когда Каминари почувствовал её взгляд и посмотрел на неё, слишком обезоруживающе и бесконечно опечаленно. В горло закралось чувство вины, хотелось отвести глаза и убежать подальше от тяжелой обстановки всеобщего горя, но ноги продолжали держаться за землю, вросли в неё и не отпускали. В золотых глазах Денки проскользнула искорка надежды, Мина задержала дыхание, наблюдая, как он идет по направлению к ней. Девушка крепче обняла дочь. Встреча с Денки станет для неё жизненным испытанием, в особенности после того случая в доме Киришимы. Чувства девушки словно краски, перемешиваясь между собой в хаотическом порядке, выдавали некрасивый, неэтичный болотный оттенок, который хотелось поскорее смыть. Она проглатывала вину снова и снова, но продолжала сдерживать в себе испытания собственных эмоций, разливающихся в крови с примесью крепкого алкоголя. Произнесенные слова о неравнодушии к Денки казались ошибочными в порыве внутреннего опустошения, но при приближении объекта её частого внимания понимала внутри, что ошибалась слишком долго. Сердце умалишенно вырывалось наружу, душа перекатывалась в организме от головы до ног, устраивая обладательнице нескончаемую американскую горку. Чувства всегда брали верх над её самообладанием, но Мина вросла в место и не двигалась, надеясь, что Денки проскочит мимо и не заметит её остолбенения. Как назло, Монома аккуратно забрал Сецуну из её рук, вынуждая девушку принять свой страх. А именно — вытянутое лицо Каминари с обворожительными морщинками в уголках глаз и приоткрытыми розоватыми губами. Каминари на секунду остановился перед ней, тоже не осознавая, какая сила привела его к ней, но в следующий момент Мина была сжата мужскими руками, нервно обнимающими её спину и талию. — Боже, Мина, — сипло отозвался Каминари ей в шею, обдавая тяжелым дыханием, вызывая миллионы мурашек по телу и гулко колотящимся сердцем. Сладкий аромат одеколона душил и вызывал головокружение. — Как вообще такое могло произойти? Мина видела, что Каминари находился в безумно отчаянном состоянии, что сподвигло подойти к ней. За всё время панихиды Денки смотрел на спину Киришимы, но ни разу не подошел к нему, не сказал ни слова и не прикоснулся молчаливым и волнительным движением. В принципе, как и она сама — но в её случае дело совершенно другое. Круговерть мысленного раздора и самокопания привела её к Каминари самостоятельно, и Мина не могла не дотронуться до его прилизанных волос, чтобы почувствовать их реальность. — Я знаю, знаю, — шептала ему Мина в плечо, крепкий голос внутри вылился в предательски дрожащий. Она сжала мокрые глаза и прижалась к Денки крепче, боясь отойти на шаг. Сокрушительно неправильными казались её действия, невыносимо ужасными, но она вдыхала одеколон с животным рвением и шептала ему в ухо успокаивающие слова, не содержащие смысла, только ради того, чтобы поддерживать себя в состоянии реальности. — Всё в порядке. Черный костюм напоминал о времени Хеллоуина и их несокрушимого тандема, словно это было сотни лет назад. Мина была рада вернуться в те времена хотя бы на секунду, и в объятиях Каминари с дрожащими плечами она почувствовала своё место, которое могло ускользнуть так же быстро, как и пришло. — Шото, я говорю это не в первый раз, но в последний. Влияние этого посредственного сброда ставит крест на твоей жизни! На твоей карьере! Я не позволю… — У него есть имя. Шото сжал правую руку в бинте. Перемещал внимание холодной ярости на физическую боль. Устремил прямой взгляд на землю, мокрую от моросившего дождя, истоптанную от дюжин пар ботинков и колес. Мятый газон потерял прежнюю свежесть и выглядел побитым, отвергнутым, смирившимся. Его отца выводило из себя, когда перебивают. В особенности когда из его рта сочилась очередная легендарно-проникновенная речь, представляющая собой невразумительную чушь с отборной смесью взрослых нравоучений. Когда-то Шото терпел и делал вид, что слушает. Сейчас его болтовня только раздражала. — Что? — послышался, врезался ему в ухо недовольный голос отца. — Его имя — Изуку, — твердо, неотступно, упрямо выводил слова Шото, продолжая пялиться на уставший газон, словно он — его спасение от отца. Ногти цеплялись за ткань черной рубашки, мяли бинт, под которым кожа под добротным слоем мази шипела и не излечивалась так быстро, как хотелось бы. Такое чувство, что после тщательной обработки внутри него мелкие осколки стекла бегали по мышцам и царапали при каждом вздохе. — Изуку Мидория. Шото поднял глаза и поравнялся с такими же, отцовскими. Выплеск слов затормозил нейронную связь отца, и Тодороки казалось, что они остались друг напротив друга одни на пустом кладбище с помятым газоном. — Смирись уже, папаша, что в этом «сброде» я стал собой. — Шото на секунду, нет, на минуту и дальнейшие часы натянул ухмылку на свое равнодушное каменное лицо, чтобы оно выглядело карикатурно, неприятно, неожиданно неправильно. Но от выражения лица отца, который выслушивал его краткую речь со всем возвышенным негодованием, хотелось станцевать. И отец возмутился, дышал широкой грудью и чуть ли не пар выпускал из своих ноздрей. Идеальный мир с идеальным сыном превратился в горькое разочарование. Золушка не теряла хрустальную туфельку, чтобы найти принца, а танцевала с грязными крысами и надевала гнилую тыкву на голову. Белоснежка не уснула сладким сном в ожидании поцелуя любви, а спала с незнакомыми карликами в лесу и питалась запрещенными средствами. Отец сдался в этот раз. Может, из-за леденящей антарктиды внутри разноцветных радужек, может, из-за собственной упрямой враждебности самой жизни, со всеми её ценностными ориентирами и отличиями. — Ещё поговорим, — быстрая фраза подразумевала завершение невразумительной беседы. Отец гордо выпрямил спину, поправил черный пиджак и направился к выходу с кладбища, куда шли те, кто уже попрощался со своим товарищем и другом. Шото не провожал отца взглядом, а обернулся назад, к ребятам, сгустившимся вокруг высокой фигуры Киришимы. Парень неприятно ощутил внутри, что не принес свои соболезнования Эйджиро, во всей торжественно-гнетущей процессии держась подальше, в попытках спрятаться от напутствий отца, что не помогло. Лицо скривилось и натянутая ухмылка треснула, опустив уголки рта в своё привычное состояние. Тодороки вынуждал себя не забывать об осколках стекла внутри тела, только ради того, чтобы не казаться равнодушным посреди всеобщего горя. Чтобы не углубляться внутрь себя, с тягучим чувством тревоги, которая, как снежный ком, разрасталась по телу. Он не видел Изуку с тех пор, как очнулся в машине Кеми и она не отвезла его в Спринг-Сити, под его крики и попытки вылететь из тачки. «Мидория в безопасности», твердила ему Кеми, перемещая взгляд с него на ремень безопасности, единственный, что сдерживал тело Тодороки на всём пути до города. «Он захотел остаться, чтобы вспомнить нечто важное. То, что давно забыл» Эта девушка, странная до одури и одновременно опасная, сидела на водительском месте форда его сестры и мелодично стучала ногтями по рулю, словно не она несколько часов назад вела их на смертельную гонку. «Мидория не хотел втягивать тебя в очередную опасность», произносила она ему с хитрой полуулыбкой, в которую вкладывала тяжело и глубоко спрятанное. «Если он так важен для тебя, дай мне о тебе позаботиться. Так он передал» — Я не верю тебе, — тяжелым голосом ответил Шото, поглядывая на перебинтованную наспех руку под гавайской рубашкой, темной от пыли и собственной крови. Скользя взглядом по приборной панели и открытому бардачку в поисках украденного у отца пистолета, который, как назло, не появлялся. — И правильно делаешь, — удовлетворенно подметила Кеми. — Не повторяй ошибку Кея: он доверял всему и каждому. — Шото, — вывел его из раздумий тихий голос Мономы, подошедшего к нему. В руках блондин держал Сецуну с большими глазами, с интересом разглядывающую фигуру Тодороки. — Скажи мне, что Изуку в порядке и сейчас расслабляется с чашкой горячего чая на террасе дома Мины, — проговорил Монома с нескрываемой надежной. Губы подрагивали, взгляд серых глаз метался по лицу Шото, пытаясь разглядеть правду, которую он сам не знал. — Просто над нами шутит и хочет, как обычно, потрепать наши нервишки. Сецуна повернула голову в розовой шапочке в сторону Мономы, который слишком громко шмыгнул носом и скрыл своё лицо ладонью. — Мы узнали всю подноготную Бакуго, записали на диктофон, — блеял Монома, наклоняя голову. Сецуна трогала его идеально зализанные волосы и вытягивала локоны маленькой ручкой. Парень прижал её к себе ближе, поглаживая по спинке, чтобы успокоить в первую очередь себя. — Всё для того, чтобы Изуку не рисковал собой и пришел к нам, своим друзьям. И мы бы помогли ему, черт возьми! Шото посмотрел вперед. Киришима стоял на том же месте, задумчивый и отстраненный. Мина обнимала Каминари слишком крепко, и никто не заметил выплеска эмоций Мономы, хотя ощущали внутри те же эмоции. — Несколько дней назад вы говорили Изуку, что он совершит ошибку, если станет вызволять Бакуго из тюрьмы, — голос Шото затвердел и окрасился в скептически-предвзятый. — И на что надеетесь сейчас? — Не делай вид, что ты не в общей лодке! — гулко выплеснул Монома, это услышали, казалось, даже мертвецы. Личико Сецуны испугалось и было видно, что она вот-вот заплачет. — Жизнь Мидории касается всех нас! Я готов расшибить свою голову, чтобы извиниться сотни, тысячи раз, но перед кем мне извиняться? Перед надгробной плитой?! — Я не знаю, где он! — воскликнул Шото, теряясь в хладнокровии и выплескивая свое волнение наружу. Он всплеснул руками, правая отдалась колючей болью, и парень сморщился. Больше от своего бессилия и неизвестности. — Не знаю! Доволен? Если бы знал, где он, был бы рядом, а не тащился сюда! Монома замер, не ожидавший такого поворота событий от Тодороки. Глазки Сецуны намокли, а нос зашмыгал. Услышавшие перебранку Каминари и Ашидо подошли к ним, Мина забрала дочь с рук Мономы и прижала к себе, успокаивая. — Изуку не послушает нас, — высказалась тихо Мина. Ее потускневший взгляд был направлен в сторону Киришимы, одиноко стоящего у могилы отца и держащего полицейскую фуражку с окровавленным ободком. Продолжала смотреть, говоря: — Потому что никто из нас не понимал, что он чувствует. И не поймем сейчас, когда человек, который значит для тебя всё, вдруг исчезает. И неизвестно, жив ли он сейчас или нет. — Мина… — прошептал Каминари, сильно сжимая кулаки. — Изуку самый упрямый из всех, кого я знаю, — девушка улыбнулась слабо, тихо, наклоняя слегка голову. Она подошла к Шото и взяла его за левую руку. — Он пойдет на всё, но не справится в одиночку. Блеск уверенности в глазах Мины заставил Тодороки замереть. — Только ты можешь ему помочь, Шото. Только тебе он может довериться. Ашидо сжала его пальцы, в этом прикосновении прослеживалось понимание, что девушка знает об их натянутых и неопределенных отношениях с появления Бакуго в Спринг-Сити. Шото кивнул. Он знал это без слов. *** «Видимо, вам невдомек, как ваши действия скажутся на остальных» Слова Мономы пролетели в голове, неприятным чувством отражаясь в сердце. Шинсо поднял голову и обогнул взглядом фасад медицинского центра, отчасти понимая, какая муха его укусила и заставила прийти сюда посреди одинокого вечера. Вчерашняя надежда была такая яркая, ослепляя и на миг заставляя расслабиться. Выйдя из тюрьмы, которая пару часов спустя разразится смертельным пламенем, парень почувствовал, что их попытки оправдались. Представил на миг ослепительную и счастливую улыбку Мидории, который заслужил отдых и справедливости. Его мозг мечтал о следующем дне, общем собрании в доме Мины за обсуждением плана освобождения. Когда Мидория мог бы дышать полной грудью, даже узнав всю правду о прошлой жизни Бакуго. Даже несмотря на его предупреждение, что Изуку не должен знать. Он должен. Он рано или поздно узнал бы. И Шинсо считал, что отношение Мидории не изменилось бы. Он всегда был лучше, превосходя остальных необузданным желанием жить, мечтать, преодолевать. После отчаянных попыток дозвониться до Изуку в злополучный вечер Шинсо потерял все прошлые выдумки. И понял, что всё слишком серьезно. До такой степени, что выворачивает наизнанку внутренности и сдирает кожу. Шинсо не знает, какого это, ощутить адскую физическую боль, но молил только о ней, чтобы перекрыть душевную, не идущую ни в какое сравнение с телесной. «Действия скажутся на остальных» Даби на свободе, Шигараки умер, Бакуго в неизвестности, отец Киришимы погиб, Асуи застрелена, Тодороки ранен, Мидория исчез, а Шинсо стоит посреди пустынной улицы и пытается добиться от неё ответа, что делать дальше. Как будто она прошелестит ветром в ответ такому неудачнику. Скрипя зубами, он шагнул в больницу, в место, откуда вылез живым на Рождество. Считал, что поступит правильно, хотя бы на этот раз. Расписался в регистрационном листе посетителей, нацепил на себя тоненький больничный халат, приблизился к лифту, зашел внутрь, нажал на кнопку этажа и уставился в металлические двери. Старался не думать, болтая в пустой голове голос Мономы, повторяющий фразу снова и снова. Что бы случилось, если бы Шинсо в тот момент находился вместе с Тодороки и Мидорией посреди оживленной Пэнстон-стрит? Что случилось бы, если бы его узнали утренние головорезы и нацелились избавиться от посредника Шигараки? Кто бы в таком случае разузнал у Бакуго истинную природу его заключения? Кто сел бы за руль? На дальнем конце провода по имени мозг хохотнул женский голос, сильно напоминающий Сецуну. Двери лифта открылись, пропуская его на нужный этаж. Шинсо шагнул вперед, освобождаясь от оков знакомого и постороннего смеха в своей голове. Он был в коридоре не один. Урарака выжигала взглядом дверь перед собой, её рука остановилась поднятой, словно она хотела постучать, но одумалась. Осунувшееся лицо скрывали растрепанные волны, её тоже одели в белый халат, под которым выпирала потрепанная ветровка и темные джинсы. Утонченная натура Урараки изменилась вмиг, наспех собранная, она помчалась в больницу, которую охраняли полицейские круглосуточно и которые несколько раз опросили Шинсо по пути на этаж, где лежала Асуи. Полуживая, но ещё дышащая. Прямо как он. Круговороты жизни удивительны. Урарака заметила его присутствие, слабо ойкнув и прижав поднятую руку к себе. Её красные глаза с непониманием уставились на Шинсо, и он представлял почему. — Это не могло произойти, — тихий дрожащий голосок Урараки отразился от штукатурки на стене. Шинсо остановился, наблюдая за девушкой на расстоянии восьми футов. — Тсую не могла… — Ты знаешь, что она сделала, — хрипло отозвался Шинсо. Казалось, он не говорил целую вечность, его голос показался для него чужим и неприятным. От его слов Урарака дернулась, молчаливо содрогнувшись плечами в белом халате. — Почему она… — Урарака не выдержала, скривив лицо от наплыва раздирающих эмоций. Слезы потекли из больших глаз, девушка сгорбилась, придерживая себя за плечи так, словно могла упасть. — Тсую… Шинсо приблизился к ней. Копна каштановых волос тряслась от всхлипов, и отчего-то она показалась парню теплой. Как зенит солнца в осенний день, когда лето постепенно теряло свою власть над природой, а дни становились тише. Очако была без макияжа, пухлые щеки покраснели, нижняя губа дергалась, а густые ресницы подрагивали, удерживая на себе мощь слезного потока. Шинсо практически чувствовал тяжелое прерывистое дыхание девушки на своем плече. Он протянул руку, и Очако замерла. Шинсо открыл дверь палаты, словно в пасть монстра, в которую незамедлительно приглашает войти. — У всех нас есть непростительные ошибки, — ответил Шинсо так, чтобы Урарака смотрела только на него. — Кто-то уживается с ними, а кто-то пытается искупить. Шинсо вошел первым. Палата ничем не отличалась от его предыдущей, в которой он очнулся от комы из-за потери крови. Когда Асуи продырявила его несколькими пулями, оставляя помирать на обочине дороги. Когда он шел, принуждал ноги идти вперед, заставляя себя дышать назло всему, назло Сецуне, которая ждала его и дышала в лицо и щекотала невидимыми волосами. Урарака вошла за ним робко, неуверенно, задерживая выдох в груди. Лицо Асуи побледнело и слилось с простынями, многочисленные трубки и катетеры тянулись по рукам, груди, во рту. Темные вороновы волосы расстелились по подушке, аккуратно разложенные заботливой рукой медсестры, матери, сестры, кого угодно. Круговерть жизни любит шутить. Насмехаться. Под писк привычного прибора Шинсо заметил пакет крови для переливания, с усмешкой замечая одинаковую с Асуи группу. Ноги Урараки подкашивались. Она упала на кресло у больничной койки, прикасаясь к руке, вздрагивая, оттягивая пальцы. Холодные, мертвенные — промелькнуло в голове Шинсо, наблюдая за движением руки Очако завороженно. — Прости меня, Тсую, прости, — надрывно щебетала девушка, приглаживая рукой край простыни в попытке отвлечься от проклятого писка. Писк жизни. — Полиция сообщила, что она получила пулю в спину, предположительно от Даби, — монотонно заговорил Шинсо всё ещё чужим для себя голосом. Урарака зажмурила глаза, чтобы не слышать его слов, потому что они причиняли боль. Мотала головой в сторону, не веря его словам и отчетам полиции, либо сбрасывая все его слова. В нежелании его слушать. — Почему в неё стреляли… — Откуда мне знать?! — воскликнула Очако, думая, что размышления парня касаются лично её. Рука сжала пальцы Асуи. — Несмотря на то, что Тсую сделала, что навредила тебе, это не значит, что её нужно винить в выстреле! — Я не винил её, — спокойствие Шинсо было для него неожиданным. Глядя за тихим сном Асуи, он осознал, что не чувствует злобы. Ненависти к человеку, который выстрелил в него и убил его единственную подругу. Линии жизни всё делают правильно. — Я считаю, что она сделала что-то, что выбесило Даби, и он сделал это. — О чем ты… — не понимала Очако, щурясь в его сторону, темное пятно около закрытой двери, куда не опускался искусственный свет ламп над койкой. — Был убит Шигараки, его зарезал Даби первым, — говорил Шинсо, удивляясь своим словам, своим мыслям, удивляясь, по какой причине он защищал Асуи. — Убиты несколько надзирателей, но из заключенных… была ранена только Асуи. Не потому ли, что она противилась Даби? Глаза Урараки, цвета глубокого шоколада, кофейного оттенка, округлились. — Даби пришел в тюрьму ради Бакуго. Не думаешь ли ты, что она защищала его? Пыталась спасти, вывести из горящей тюрьмы? — Шинсо непроизвольно посмотрел на свою руку, посередине которой белой чертой затянулся шрам. — Мы с Мономой были в тот день и видели Бакуго. Он был в самом хуевом из состояний, еле двигал рукой, чтобы закурить сигарету, и самостоятельно выйти из тюрьмы, в дыму, в панике заключенных, едва ли мог. — Ты хочешь сказать… — Я хочу сказать, что не уверен, — Хитоши посмотрел на Урараку, и нутро сжалось до атомов. Внутри поселился неподдельный страх оказаться перед лицом Мидории, перед мысленным взором не представлялся взгляд друга, потому что не знал, что бы подумал о нём Изуку. — В день, когда Асуи призналась в смерти Сецуны, её глаза выдавали сомнение, волнение, но я не придал этому значение. Мои чувства были переполнены ненавистью и отчаянием услышать правду. И только в коме, внутри себя, я увидел картину совершенно с другой стороны. Перед глазами всё смешалось. Как его рука дрожала, держа пистолет в направлении Бакуго злополучного туалета университета. Как Изуку навестил его в больнице, ни в чём не обвиняя, защищая от нападок и ударов Ашидо, которые были заслуженными. Как поддержал идею прознать шпиона мафии и заставил поверить в свои силы. Как он врал с разорванным сердцем ему в трубку по указу Шигараки, не понимая, в какой опасности окажутся его друзья. — Я давно простила Тсую за всё, — тягучая тишина прервалась шепотом Урараки. — Но каждый раз, находясь в вашей компании, я понимала: если бы не я, не привязанность Тсую ко мне, Сецуна была бы жива. Не было бы проблем, ненависти Мины, и всё встало бы на круги своя. Шинсо знал, что Урарака не чувствовала себя в их компании своей. Чужой, отстраненной, не собой. Постоянные попытки стать ближе, привязаться к дочери Мины, к ней самой, вписаться в общую жизнь, она внутренне противилась и жила в чувстве вины. Думала, любой взгляд в её сторону говорил: ты виновата в смерти моей подруги. Хитоши подошел к больничной койке и неуклюже положил ладонь на каштановые волосы. Теплые, мягкие — признался себе парень. Это движение вылило все эмоции девушки разом. Поднявшись с кресла, прижалась к нему и зарыдала взахлеб, словно мысли Хитоши он произнес вслух. — Она жива, и не в чем себя винить, — через силу выдавил из себя парень и стоял столбом, пока девушка мочила заплаканными глазами его (Мономы) рубашку. И усмехнулся: Урарака вписывалась в компанию Отморозков намного лучше него. В углу палаты ему почудилась мимолетная трель уважительной ухмылки. *** Страху в лицо не так-то просто смотреть. Особенно когда не знаешь, что ждет тебя. Какой страх возникнет напротив, с чем бороться и какими способами, если борьба имела значение. Изуку тоже не представлял. Заглядывал в глаза самого ужасного внутреннего страха, но не мог назвать его правильно. Всё взаимосвязано и непростительно жестоко. Он чувствовал внутренне, что дом на Пэнстон-стрит казался донельзя знакомым, возникший приступ больше утвердил его в этом. Стоя на пороге квартиры, его сознание до конца закрывало воспоминания, что связывали его с этим местом, если бы не запах, не внутреннее чувство, раздирающее стальными лезвиями. Чертов запах сигарет. Он не выветрился за долгое время, знакомый до тошноты. Он почувствовал его осенним днем в университете, за деревьями, и не придал значения, хотя нутро завопило о чём-то до боли важном. Катсуки не изменял своим привычкам при выборе марки сигарет — разрывало, уничтожало. «Д-да уж, совсем сноровку потерял. А что за марка? Слишком тяжелые» «Мальборо» Мальборо, — дернул губами Изуку, вперившись потускневшими изумрудами в диван, стоящий посередине небольшой комнаты-гостиной. Его щека ментально ощутила жесткую ткань, отдаваясь гулким стуком сердца. «Ох, точно. Наслышан, но никогда не пробовал. Как по мне, Парадайс — единственно нормальная марка» «Парадайс? Там даже крошки никотина нет, неженка. Эту марку до сих пор кто-то покупает?» «Ну всякое может быть, Бакуго Катсуки» Катсуки, — вновь дернулись губы. Волосы ощутили ветер на крыше — в тот день он испугался и сбежал от Сецуны, вновь ступив на дорожку непростительной слабости. В носу, костях, крови, молекулах въелся запах сигарет, которому не придавал значения. Хотелось вскрыть черепную коробку и вытянуть мозги, уронить на пол и задавить ботинком, потому что удушающая вина давила и давила. Катсуки его узнал. А он, самый идиотский идиот из всех миллиардных идиотов, даже не понял, не вспомнил. — Он спас тебя на крыше, но забыл для своего блага, — слова Кеми удушали и сжимали горло хлеще металлических цепей. Изуку сжал руками волосы, хотел содрать их с головы скальпом. — Выводило из себя, с какой легкостью он тебя упустил, когда твоё действие возымело негативный эффект. Шигараки долго злился на Кея с того момента, когда ты украл наркотики. На его месте я бы разыскала тебя и распластала под колесами. Кеми вошла в сокровенное место, куда ноги Изуку запрещали себе ступить. Плюхнулась на диван, куда Катсуки уложил его, бессознательного, и дышал дымом Мальборо, терпеливо наблюдал за ним. Если он сделает шаг, пол поглотит его лавой и сожжет заживо, с хлюпающим звуком жареной кожи. — Почему ты мне это показала? — через силу выдавил из себя Изуку, не ожидая услышать ответ. Кеми подтянула длинные ноги к себе, вытащила из сумочки сигареты, не Мальборо, подожгла одну и затянулась. Медленно, тягуче. Кеми окинула взглядом Изуку, не скрывая пробежавшего пренебрежения и колючего непонимания. — Потому что ты заслужил это увидеть, ведь выжил, — она сделала затяжку утонченными пальцами с ногтями, удлинняя пальцы до бесконечности. Сухости её голоса мог позавидовать Хит. — Кей был упрямым, глупым, спесивым мальчишкой, для которого всё было в пределах возможного. А я хочу увидеть, что же такого он нашел в тебе. Натянутое молчание говорило само за себя. Кеми с Катсуки были близки, Изуку сразу различил женскую пассивную агрессию, однако странными кажутся её мотивы в действиях, которые не вязались с предвзятым отношением к Мидории. — Я задаю себе этот вопрос снова и снова, — отрешенно пробормотал Изуку и посмотрел на потертые носки ботинок, продолжая стоять на пороге. Тем временем Кеми принялась за вторую сигарету, вываливая наружу смесь из нелицеприятной насмешки и неприкрытой сердитости на подтянутом розоватом лице. — Я вам говорила, маленькие детки, что играться с огнем, в особенности в Лейквуде, очень, очень плохо, — притворно растягивала слова Кеми, издеваясь в манере старшего брата над нашкодившим младшим, издеваясь до прихода родителей. — Начиная от посиделок в чужой квартире и нелегального вторжения, заканчивая вступлением на мою территорию. Большие дяди имеют сильное влияние на улицах, особенно после ухода Шигараки в тюрьму, и сдерживать их стало не так-то просто. Тараканов развелось слишком много, и умоляйте бога, что вы спаслись целыми из их лап. Сюрреалистичность происходящего давила на стенки коры головного мозга. Странно, но издевки Кеми не придали должного эффекта — она сразу заметила это, взглянув на задумчивое лицо зеленоволосого, и надрывно выдохнула. Когда Кеми подняла голову, локоны светлых волос приоткрыли вид на зияющую дыру вместо правого уха, и глаза Изуку расширились. Кеми, взглянув на озадаченное лицо парня, снисходительно хмыкнула, закрывая волосами своё отсутствующее ухо. — Даби любит встречать старых друзей, — ответила Кеми на молчаливый вопрос, выпуская тонкую струю сигаретного дыма, заполняя помещение чуждым запахом сигарет, не тем, совершенно не тем. — В особенности когда оказывается, что ему не дают претворить свои хотелки в жизнь. — Прошел почти год, но здесь всё осталось нетронутым, — заметил Изуку, оглядывая взглядом слой пыли на полу, подоконнике, обеденном столе. — Как это возможно? Кеми вытянула между грудей железный ключ, мотая его в руках. — Очень просто, — ответила девушка. — Я не подпускала сюда никого. Ни Шигараки, ни Даби, ни любого из их неприятной компании. Я посчитала… что Кей не хотел бы, чтобы копались в его вещах. Неожиданно Кеми подбросила ключ в сторону Изуку. Тот, очнувшись, успел перехватить ключ и держал его в раскрытых ладонях, словно вытянутое из недр Атлантиды спрятанное сокровище. — Зачем? — спросил Изуку, не понимая действий Кеми, которые вертелись от хладнокровно-отрешенных до назойливо-бесячих. Непостоянство девушки напрягало и заставляло настороженно прислушиваться к звукам, искать потаенный смысл в выброшенных небрежно словах, наблюдать на пробежавшей искоркой эмоций в холодных загадочных янтарях, которые прятали нечто устрашающее и мимолетно привязанное. Эта девушка таила совершенно столько же секретов, бесконечно разных и ужасающих, сколько вбирала в себя эта опустошенная, покинутая квартира. В её мотивах стояло переплетенное желание изничтожить выскочек, которые вознамерились играть в рулетку с жизнью, и приоткрыть завесу истины, ничего не требуя взамен. Кеми была отчаявшийся девушкой, столько отчаяния Изуку не ощущал даже находясь в собственном коконе сожалений о смерти подруги. И отчего-то облик миловидной девушки, которая казалась для мимолетных встречных бунтарской горячей оторвой, стал для парня приятен и близок, нечто родное проглядывалось в её броских движениях, незамысловатых фразочках и танцующих глазах. На него хитро смотрел Катсуки, в совершенно другом обличье. — Это теперь твоё, — Кеми неопределенно обвела рукой пространство гостиной. — Кей не любил, когда копаются в его вещах, но, думаю, тебе он дает формальное согласие. Можешь брать отсюда всё, что захочешь. Что душе угодно. — Мне нужна правда, — твердо произнес Мидория, решившись сделать шаг внутрь. В бесконечную глубину, в которую готов погрузиться со всей уверенностью, что сможет найти ответы на все его вопросы. — Присаживайся поудобнее, малыш, сейчас будет неприятное признание, от которого ты захочешь размозжить себе мозги. Изуку шел по опустошенной улице ночного Спринг-Сити со всей уверенностью в том, что делает. В правой руке держал черную спортивную сумку с тяжелым содержимым, которое ему пригодится для дальнейших действий. Если всё, что ему рассказала Кеми, правда. Если то, что он увидел собственными глазами, оказалось правдивой реальностью, он готов убить бога. Стоило признать, влияние Бакуго сильно подействовало на его характер. В особенности — идти напролом, невзирая на подстерегающую опасность за каждым углом и поворотом. И если бы была возможность, черт возьми, он продал бы душу за запах сигарет Мальборо. Изуку остановился на пороге дома Тсукаучи, опустил тяжелую сумку и нажал на звонок.