Натянутые струны

Время шло, а жизнь никуда не двигалась. Она будто застыла в мёртвой точке, её пустота ничем не наполнялась, оставаясь такой же звенящей, как и всегда. Стефан даже… не мог вспомнить определённых моментов, ведь они были настолько скучны и однообразны, что банально ускользали прочь, куда-то в бездну, вместе с тем, как медленно, постепенно… все силы к существованию иссякали. Минуло лето, а вместе с ним испарилось и любое тепло — ветер стал дуть промозгло, зябко, унося с собой листья деревьев, ещё чем-то напоминающие «недавно» покинутый край. Но сколько, сколько уже прошло с того момента, как Трей расстался со всем сокровенным? Как долго тянулось это «недавно» и в какой момент превратилось в «давно»? Ответ потерялся среди дней, похожих один на другой: работа, «интеллектуальная» компания, дом, и сначала. Бесконечно, беспрестанно, и ничто не могло прервать этот цикл. Разве что, редко бывали концерты, но они тоже абсолютно ничем не запоминались — Стефану просто стало на них… как-то всё равно. В голове всплывали яркие моменты, по-настоящему оставившие на нём свой след, когда глаза горели, руки дирижировали сами собой, чувствовали музыку, а каждая репетиция казалась чем-то неординарным, новым. И когда это появлялось в памяти, поначалу было тепло, приятно, но со временем стало больно и тошно до такой степени, что об этом вовсе не хотелось думать. Он хотел забыть всё, но в то же время безумно этого боялся. Среди однообразности нового, нет, скорее, уже привычного оркестра, Трей не знал, кем стал, не помнил, кем был. И работа… она окончательно перестала приносить какое-либо удовольствие. Его лицо, ранее тревожное до всякой мелочи, сделалось абсолютно безразличным к тем, кто сидел перед ним, к тому, что они делали — это не вызывало внутри никакой искры, как ранее. Того прелестного чувства целостности, осознания, что это являлось именно тем местом, в котором ему следовало бы быть, более он не ощущал. Музыка в целом теперь вызывала лишь… смесь отвращения и индифферентности. Скажи Стефану подобное где-нибудь в мае, он бы не поверил. Но на календаре, который потерял для него всякую значимость и теперь являлся бесполезным атрибутом к дирижерскому кабинету, близился… декабрь. Зима. Так быстро? Или так… долго? Казалось, будто Трей совсем не успел пожить за эти минувшие месяцы, но… впрочем, он об этом и не беспокоился. Мысль о безразличии своего существования заводила разум Стефана всё больше и больше. Зачем тогда ему нужно было присутствовать здесь? Зачем, если все на это плевать хотели? Ответ на это он пытался найти, неосознанно задерживая своё дыхание в ванной, проводя кончиками пальцев по острым граням бесчисленных бумаг, задерживаясь допоздна в работе без перерывов на еду. От факта того, что в случае его внезапной кончины, не изменилось бы ровным счётом ничего, а мир бы не остановился, не оглянулся, окружающие продолжили бы жить, на душе всё живое тяготело к пропасти и одновременно сбрасывало с себя любые кандалы. Раз всё имело один неизбежный конец, то что ему было терять? Нечего. Ровным счётом нечего. И некогда данная самому себе клятва веры в лучшее забывалась сама собою. Ему, наверно, даже в некоторой степени полегчало. За душой теперь не присутствовало никакого груза, но так, к сожалению, ему лишь казалось, ведь он перестал оглядываться назад из-за невыносимого дискомфорта, приносимого ему прошлым. Однако Стефан вправду считал, что ему удалось отпустить всё, что так крепко его держало. Теперь он ведь… жил без всяких рамок. Да? Конечно, если не припоминать одни — очень крепкие и сверкающие новизной. Самыми яркими моментами в минувших месяцах, пожалуй, являлись те, когда Август уделял ему время. «Уделял» потому, что это ему наверняка было в тягость — об этом не хотелось думать, ведь теперь Трей… по его же советам, вроде как, стал смелее, в какой-то мере наглее и… чернее душой. В неё будто окунули самый кончик пера, поставили кляксу, нечаянно расплывшуюся куда на больший периметр, чем ожидалось — то были «поправки» Августа в его личности, к которым Стефан почему-то прислушивался. Нейман ведь видел в нём потенциал, считал его умным человеком, и… ему нужно было оправдать эти ожидания. Но хуже всего было то, что он в корни перестал ощущать, что что-то было не так. Пятно чересчур въелось в этот потрёпанный холст. Как ни странно, у сего находились свои плюсы. Ему стало куда легче высказать всё прямо, без витиеватых подходов с самой неожиданной стороны. Но кому? Кому, если не самому Нейману? А вот рядом с ним личность превращалась в нечто непонятное, смазанное мириадами исправлений, чужими мыслями, лишённое всякого смысла — гибкое и удобное. В случае неудовлетворения Август попросту испарялся из его жизни, и она враз становилась в сотни раз тягостнее. Подобные поступки тот объяснял встречным вопросом: «а каким ещё способом мне приучить Вас к чему-то новому?». Нейман прививал Стефану свободу и независимость от чужого мнения — так он твердил. Но когда Август оставался с Треем наедине, всё происходило совсем наоборот. А последний же, осознавая, что это — единственный человек, кто казался ему хотя бы на какую-то степень близким, был вынужден остаться. Стефан понимал, почему не мог уйти, но то, по какой причине рядом всё ещё находился Август — загадка. Ему, оказалось, столько не нравилось в Трее! И он, сердечно предлагая свою помощь, менял в нём те черты, которые были ему неугодны. Из страха полного одиночества, приходилось подчиняться и молча кивать головой, не высказывая никаких претензий. Но порой эти изменения пугали. Заставляли задуматься, пока разум сам себя не затыкал. Бывало, Стефан говорил что-то, вроде бы, вытащенное только из собственной головы, и, даже не замечая, вдруг будто бы трактовал некого философа — иначе говоря, цитировал слова Августа. Звук в звук, буква в букву, жест в жест. Но после Трей вдруг замолкал, в недоумении оглядываясь на то, что вылетело из его уст. В некоторые моменты казалось, что Стефан отчасти потерял над собой контроль — его перехватили руки половче, покрепче, вобрав в себя дирижёрскую палочку, которую Трей нечаянно обронил. И Нейман пристально следил за каждой его повадкой. Наблюдал всегда: в репетиционном зале, в доме терпимости, куда походы «за компанию» участились, а Стефан всё бездействовал и оттого получал всё более и более подозрительные взгляды в свою сторону. В общем, контролировал везде — чёрт побери, наверное, и в собственной комнате. Даже тогда, когда Августа не было подле, Стефан мог ощущать, как он всё равно контролировал его каждый шаг. Что-то это больно напоминало. Однако Трею в последнее время удавалось находить каплю покоя. Он, запираясь у себя на ключ, брал лист и писал текст на русском языке, хотя клялся себе, что забыл всё это. Стефан выливал туда все свои накипевшие эмоции, адресуя его… да. Да, именно Роме. Зачем, если Трей убеждал сам себя в том, что отпустил его? Зачем, если это приносило ему колющую боль? Стефан представлял, как это «письмо» дошло бы до него, как Державин бы прочитал всё это несвязное, порой импульсивное… Он прекрасно знал, что ничего из этого уже не было возможно. Ничего. Телеграмма бы не дошла, а его дорогой друг наверняка бы сжёг её дотла при получении. И это отчасти успокаивало, не мешая ему объясняться в любви десятки, сотни раз, подбирая, как было бы лучше. Но для чего? Для чего, если всё это было бесполезно? Трей не знал. Ничего уже не знал, но продолжал вечерами изливать свою душу на бумагу, всё разрывая и разрывая неудачные письма, комкая раз за разом. Но в один из дней, когда за окном шёл лёгкий снег, он этого не сделал. Стефан остановился, убрал перьевую ручку прочь, стал вдруг вдумчиво перечитывать: «Дорогой Рома, Я не знаю, с чего начать. Надежда на то, что ты получишь эту телеграмму чересчур мала и почти незрима. Я не имею представления о том, где ты, что с тобой, и эта неизвестность убивает меня. Не хочу размышлять над худшими сценариями. Я безумно скучаю по тебе. До такой степени, что любое воспоминание доставляет мне невыносимую боль. Я пытался забыть про всё, пытался ненавидеть тебя как врага, но не мог найти на это ни одной причины. Судьба оказалась к нам неблагосклонна, поставив нас друг напротив друга, однако я не хочу в этом участвовать. Ты, возможно, более не захочешь меня видеть, но я рискну сделать своё положение ещё хуже. Мне нужно объясниться тебе в одной вещи. Помнишь, как нам было хорошо вместе? Помнишь парки, залы, взгляды невзначай, мою неловкость, Рома? Почти с самого нашего знакомства нечто разрывает меня изнутри. Два года я боялся сказать тебе это в лицо, и в конце концов упустил момент. Рома, я люблю тебя. Моё сердце пылает в невозможности совладать с этой сильной приязнью. Я знаю, что место мне у стенки под дулом автомата, знаю, что это отвратительно, неправильно, однако не могу с собою ничего поделать. Я вожделею тебя до такой степени, что уже не ощущаю этого. И мне ещё никогда так не хотелось признаться в подобном. Я желаю быть рядом с тобой, желаю быть чем-то большим, чем товарищем. Всегда: в бури, пожары, дожди, и если бы мне пришлось тлеть подле тебя, я был бы рад такой смерти. Мне нечем оправдать эту глупость. Я люблю тебя до изнеможения, и никак не пойму, отчего. Возможно, ты был чересчур ласков ко мне, а мой больной разум воспринял это совершенно по-другому. Рома, благодаря тебе я снова почувствовал, что значит жить. И здесь, в этом холодном городе, только мысль о тебе не даёт мне свести счёты с судьбой. Но мне больно, очень больно вспоминать об этом. Я знаю, что мы уже не встретимся. Знаю, что пишу это в пустоту. Но я, будто наивное дитя, жду с твоей молчаливой стороны ответа. Мне уже однако, возненавидишь ли ты меня, главное — Рома, скажи, что у тебя всё хорошо. Навеки твой, Стефан 8 декабря, 1941 год». Душа задрожала, словно кто-то взял его сердце ледяной рукой. Оно горько отбивало свой ритм, то замедляясь, то ускоряясь, но в итоге и вовсе, казалось, замерло — стало невыносимо больно от своих же слов, больно от чувств, больно от всего на свете. Ну почему, почему он являлся таким? Стефан уже перестал искать ответ на этот вопрос. Смирился, и даже не пытался полюбить кого-то ещё. Это было… просто бесполезно. Нелепо, наверно, но эта глубокая приязнь к Державину засела в нём на долгое время. И сразу вспоминались вещи, которые Стефан, даже если бы захотел, не смог бы забыть: в голове звучали тихие отголоски ласкового тона, по которому можно было понять любой смысл, даже если он не находил в своей памяти нужных слов. Звенел сдержанный смех, когда Рома ставил ему правильное произношение буквы «р», тренируя прямо на своём имени и фамилии, шелестела бумага, шумели листья, снег — всё, являющееся ему тогда словно наяву, заставляло эту особую, мягкую, но неимоверно тоскливую улыбку… расплываться на его лице. И даже сквозь накипающие на глазах эмоции. Сколько бы Трей ни отрицал связь между ними, сколько бы ни силился жить дальше без Ромы, найти кого-то другого, чтобы заполнить дыру в сердце… не выходило. Нет, он даже и не пробовал. В глубине его души всё-таки теплилась надежда. Слабая, еле заметная под яркими софитами искусственных залов, она почти догорала. Оставалось лишь дунуть разок — всё, руки бы окончательно опустились, а на шее затянулась бы петля. Такой исход уже ничем не пугал, а только тревожил тем, что Софи бы по нему плакала, а самое главное — вдруг Стефан бы… не выждал лишь один момент? Прогадал бы? Промахнулся бы всего деньком до события, которое могло бы перевернуть всю его жизнь? И эта неизвестность являлась мотивацией жить. Она же была и двигателем абсолютно новых, спонтанных и чем-то рисковых идей. Когда Трей пробежался своими тоскливыми глазами по тексту письма ещё раз, ему вдруг нечто почудилось: мимолётное, мелькнувшее в сознании, словно искра в разбитой лампочке. Пытаясь найти в собственной рукописи зацепку, то, что могло вызвать подобную мысль, которая тут же канула в бездну сознания, он вдумчиво перечитал телеграмму ещё раз, и тут — щелчок. Стефан отчётливо услышал этот звук в своей голове, оттого резко выпрямился, вжимаясь бледными руками в бумагу, словно она являлась последним и единственным спасением его души. А что, если… Нет! С этой фразы начинались нежелательные боли в сердце, загоняющие его в тупик, а также и новые приключения, присутствия которых в его жизни… будто бы и не хватало, а вроде и было предостаточно. С одной стороны, Трей настолько устал от монотонности, что пропали силы на любые перемены, а с другой… почему бы не рискнуть? Так глупо! Всё это казалось несуразицей, но надежда в его сердце вдруг воспылала ещё ярче: Рома, Рома, а если бы он всё же получил это письмо? Вдруг… в такой малой вероятности Стефан попал бы в самую точку? Державин ведь и сам говорил, что не стоило отчаиваться, не попробовав несколько раз. А что… а что бы помешало Трею? Что помешало бы банально бросить это письмо в почтовый ящик? Ничего. А вот дальше… он уже не знал, что бы сталось с телеграммой. Пошли бы «они» по следам отправителя? Дошло бы оно хотя бы до границы? К чёрту всё. Стоило попробовать, ведь… чем Стефан рисковал, если ему и так было уже нечего терять? В тот вечер он дописал свой адрес неким нотным шифром, которые они часто придумывали с Державиным от скуки… в надежде, что адресат разобрал бы его. Если, конечно, получил бы эту слезливую телеграмму… Трей твёрдо решился на этот поступок: следующим же днём он собрался на работу в предвкушении отправления письма, а дорога к филармонии оказалась невыносимо длительной. Мокрый снег подморозило за ночь, и теперь любое движение происходило вскользь, даже повороты колёс. Собственные мысли пожирали его сомнениями, почти разрывали на две части своими острыми зубами: что же он творил, что же…! А если бы это повлияло на всю его жизнь? А если бы Стефан чудом связался с Ромой? А если бы Стефан каким-то образом узнал, что он мёртв?!.. Хотелось разучиться думать, чтобы не мучить себя подобными размышлениями, заходящими слишком далеко в будущее. Успокаивали лишь внутренние слова самому же себе: «отправлю, а потом будь что будет». Именно с таким девизом в уме Трей вышел из автомобиля, дождавшись, пока машина бы не уехала прочь. Сразу же после этого он, оглядываясь по сторонам, словно за ним по пятам шагал гестапо, обогнул здание филармонии со стороны. И вот — почтовый ящик с потрескавшейся от перепада температур на нём краской. Руки, успевшие замёрзнуть скорее уж от страха, нежели от холода, тревожно потянулись в карман чёрного зимнего пальто, а после вынули оттуда заветную телеграмму. Крепко держа её, аккуратно запечатанную в конверт, Стефан метался взглядом то на драгоценную бумагу, то вперёд, на отверстие, в которое требовалось положить письмо — он не мог. Не мог. Застыл в одном положении, слушая своё перепуганное сердце. Ладонь вдруг сделала рывок в сторону ящика, но вновь остановилась задрожав. Неужели эта невидимая преграда всегда оказывалась сильнее его? Не в этот раз. Нет, не сегодня, судьба! — Доброго дня, Фане, — и с этими насмешливыми словами, прозвучавшими откуда-то сбоку, обрушилось всё. Абсолютно всё. Рука дёрнулась обратно, как можно незаметнее пряча письмо в карман. Ему стало вновь неимоверно страшно — Август оказывал на Стефана какое-то неописуемое влияние, ведь в его присутствии любое неправильное слово Трея могло быть использовано против него самого. Стефан взаправду считался с его мнением, подстраивался под выставленные рамки, а значит… это письмо положило бы всему конец. Ах, да… точно. Вот, чего Трей не учёл до конца — ему ведь ещё бы пришлось жить с последствиями отправки этой несчастной телеграммы. Страх вновь заставил сердце впасть в оцепенение. Оно, казалось, вовсе перестало биться. Любая смелая идея свернулась, а письмо вмиг смялось у него в руке. Глупая это была затея… И на что Стефан, собственно, надеялся? На то, что в нём чудесным образом воспрянул бы «герой»? Тем более перед Нейманом? О таком личностном росте Трей грезил лишь в своих мечтах. Как был трусом, так и остался. Жалкое зрелище… и, видимо, стало только хуже. Ругать себя самыми обидными словами больше всего хотелось именно при Августе. Он был таким… таким смелым, удачливым, имел, вроде как, устойчивые взгляды на жизнь, и у него всё получалось так легко… Нет, Стефан не завидовал. Разве что… совсем чуть-чуть. Он вправду бы хотел быть таким же красноречивым, таким же умным, умеющим вовремя высказать всё в лицо, а не придумывающим ответ лишь спустя пару часов. Наверно, поэтому Трей и тянулся к нему в надеждах, что он бы поведал свой секрет. Но, пообещав открыться, Август не делал для этого ровным счётом ничего, будто намеренно оставался в тени. И из-за этого Стефан питал к нему всё больший интерес, а оттого и уважение. А уважение ли это было? Может, страх? Судить Трею теперь было бесполезно. Он полностью запутался. — Фане, а Вы здесь… — …Я слышал стуки по ящику, зашёл проверить, — оправдался он тем, что первое пришло в голову. Август, нахмурив брови оттого, что его перебили, вдруг расслабился лицом. Он слабо улыбнулся, еле вздёрнув головой вверх. — Странно. Я ничего не заметил. Может, это ветер? Тишина, в которой Стефану стало мерещиться, словно Нейман всё видел, и более того, был в курсе содержимого телеграммы, гулко повисла между ними. Он молча сглотнул, а бумага с сокровенным текстом от одного лишь движения руки превратилась в нечто изрядно помятое. В то, что теперь никогда не было бы отправлено. — Ну что ж, эм… видимо, просто показалось. Пойдёмте, — неловко предложил Трей, возникая из полного безмолвия. Сделав шаг, другой, Нейман направился в сторону главного входа, а Стефан — прямо за ним. — Такими темпами Вам скоро уже и валторны будут казаться скрипками. Как поживает Ваш абсолютный слух? — Август вдруг отпустил неприятную Трею шутку, притом язвительно и почти надменно улыбаясь. Подобное его ох как задевало, а вида подавать было нельзя. Тогда бы Нейман крепко зацепился за его слабое место, не то пытаясь «вправить», не то «расшатать». — …Он в полном порядке. — Как знать, как знать… главное, чтобы это не сказалось на Ваших навыках дирижирования, — тот хмыкнул, быстро взлетая по непродолжительным, кое-где скользким ступеням вверх. А на душе засвербело ещё пуще, ведь такие указания на собственный, вроде как, совсем малейший промах, делали эту ошибку… слишком значимой. Оба вскоре зашли внутрь, ощущая контрастирующее с наружными температурами тепло, но руки Стефана оставались такими же холодными. Нейман весьма радушно поздоровался с гардеробщиком, к которому в зиму внимание было приковано при каждом посещении филармонии, а после отдал ему своё пальто, взамен получив деревянный номерок. Трей же сегодня… совсем не горел желанием сдавать верхнюю одежду. Как быть с письмом? Незаметно вытащить телеграмму теперь бы, увы, не вышло — Август глядел на него в ожидании, вскоре приобретая явно вопросительное выражение лица. Оттого стало неловко и даже в какой-то мере стыдно: в горле защемило, и он, виновато отведя взор в сторону, вдруг неожиданно для самого себя хмыкнул. — Сегодня отнесу пальто к себе в кабинет, промокло до нитки от снега. Погодка-то не балует… Трей постарался перевести тему, но вышло это не совсем так, как бы ему хотелось — ну кто, кто в такой ситуации начинал говорить о… «погоде»? Разговорное клише, но, как ни странно, оно его спасло: Нейман лишь согласился, покивал, а после прошёл чуть дальше по коридору, направляясь прямиком в камерный зал. Можно было выдохнуть с облегчением — Стефан так и сделал, даже не замечая сего. Теперь он мог чуть чётче переварить всё то, что произошло буквально пару минут назад с его сознанием. Совсем каплю… чётче. Покуда Трей шёл до своего кабинета, он всё ещё сжимал эту несчастную бумажку внутри кармана верхней одежды, а в голове тлело абсолютное ничего — никаких новых чувств, эмоций, мыслей по поводу ситуации не возникало. Внутри гудело лишь разочарование, которое нельзя было передать в словах — даже у Стефана в своём нескончаемом внутреннем монологе они совсем иссякли. Сделалось как-то больно, обидно за самого себя, но в то же время настало и неожиданное облегчение. Теперь ему… не пришлось бы волноваться за последствия своего импульсивного решения, которое в итоге ни к чему не привело. Трей попросту остался на той же точке, на которой был до — не двинулся ни сантиметра назад, ни вперёд. Насущные вопросы остались без ответа, а в самом нутре, в самом его центре, Стефан окончательно потерял уважение к себе. Веру в то, что он ещё чего-то стоил, что он ещё что-то мог. Он был бессилен не то перед своим страхом, не то перед обстоятельствами. «Чёртова слабость» — вот, как он теперь, ругаясь, называл себя. А что он мог сделать? Что? Изобразил бы из себя липового героя, сотворив очередную глупость? Всё это в любом случае было лишено всякого смысла… новая нелепость, которую Трей даже и не смог довести до конца. Видимо, был «слишком мудр» для этого. Нет, ничего подобного… Вскоре он достиг нужной двери, открывая её ключом. После же, оказавшись в собственном кабинете, Стефан повесил своё пальто на спинку стула — крючков и вешалок в помещении не предусматривалось, — а после вынул из кармана это измятое письмо. Ту телеграмму, над которой он кропотливо трудился весь прошлый вечер!.. Да, пожалуй, сейчас он чувствовал себя самым настоящим идиотом, самым отличительным своей недогадливостью из всех живущих на свете дураков. И что ему оставалось делать? Ах, да ничего…! Разочарованно вздохнув, Трей вскрыл конверт, снова прочитал первые строчки, и вдруг легко отбросил его на стол. От себя стало вдвойне как-то… мерзко, неприятно, ведь он пошёл на такой рисковый шаг, считал, что сможет преодолеть свои страхи, а на деле… не произошло ничего нового. И сразу же после этого Стефан вышел из кабинета, не оглядываясь назад ни на секунду. Делать было нечего, время бы его не подождало — он направился прямиком в зал. И всё по кругу: он не внёс ни капли перемен в свою никчёмную жизнь. Монотонного движения палочкой он почти и не ощущал, не следил за руками, ведь знал, что даже если бы он сбился… оркестр продолжил бы играть всё как нужно. Единственное — Август бы вмиг на это указал, причем при всех… Это последний фактор, который не давал Трею всецело окунуться в пучину прострации и своих мыслей. Он-то думал, что поменялся. Хотя бы каплю изменился со своего приезда сюда… Это отчасти являлось правдой, но не той, которую Стефан ожидал. Наверно, было глупо снова полагаться на судьбу, на её течение. Всё то, что ему когда-то дал Рома, теперь почти выветрилось из головы, замещаясь новыми принципами жизни. И Трей мог бы это остановить. Мог бы, если б вовремя отыскал в себе силы — а их, будто назло, не было и в настоящее время… Извечный парадокс, в котором Стефан уже не понимал, что с ним происходило. Его метало из крайности в крайность, он гнулся под злыми ветрами, будто хлипкая ива, он окончательно путался в своих убеждениях, и, наверно, вправду слышал вместо валторн скрипки. Хотелось тишины. Простой, самой обычной тишины. Впервые в своей жизни Трей не имел желания чутко ловить каждый звук. Он предпочёл бы сейчас быть оглушённым, помещённым под воду, лишь бы остаться наедине с собой, но нет — оркестр, казалось, пристально за ним наблюдал, а Август… особенно. Но стоило Стефану только поднять свои глаза на них, сидящих впереди, так… все были сосредоточены на нотных листах, а Нейман и подавно не обращал на него внимания. И хорошо… это то, чего Трей сейчас желал больше всего и одновременно боялся до смерти. Когда начался перерыв, музыкантов в зале поубавилось — Август вышел оттуда оперативнее всех, несмотря на то, что обычно любил вести светские беседы с немногими оставшимися на сцене. Оно и было лучше, ведь Стефан не ощущал такого давления, когда его не было рядом. Даже дышать становилось как-то легче, голова не гудела, а глаза его с лёгкостью скользили по множеству партитурных листов. Однако это не отменяло того, что Трею хотелось побыть в полном одиночестве, когда вокруг не стало бы совершенно никого… Только он и его мысли. Прошло около пяти минут, прежде чем Стефан наконец покинул зал. Проходя по коридорам, он особо и не мог о чём-то думать — все мысли сконцентрировались на своём кабинете, путь к которому он держал. Ему нужно было… просто запереться там на недолгое время перерыва, прийти в себя, побыть в месте, где его бы никто не увидел. И Трей, уже видя нужную дверь, стал доставать из кармана брюк ключ. Но стоило подойти ближе, как сердце задребезжало в груди, а взор его уставился на узкую щель. На просвет. Как же? Неужели Стефан забыл запереть за собой кабинет, когда выходил из него? Ах, да… точно. Идиот… Снова выругавшись на себя, Трей сделал робкий шаг, другой, а после дотронулся до ручки и аккуратно зашёл внутрь. Он не произвел ни единого шороха. Ни одного звука. Сердце намертво замерло и, наверно, никогда более бы не забилось. Дверь глухо стукнулась об стену, оставляя после себя давящую тишину. Невыносимую. Почти звенящую. Совсем не ту, которую Стефан желал слышать. В глазах ни с того ни с сего поплыло, когда он вцепился своим перепуганным взглядом в чужую спину, в чёрный пиджак. И его Трей узнал с первой секунды, с первого момента. На незаметно задрожавших устах зрело имя, которое он хотел тихо окликнуть, но, словно потерявши голос, не успел. Он. Он повернулся первее, чем Трей успел что-то сказать. Резкий взгляд. Хруст бумаги, которую Август разжал у себя за спиной. В горле встал ком, и Стефан невольно задержал дыхание. Хотелось испариться. Испариться тотчас, по щелчку пальцев, ведь он совсем не понимал, что чувствовал. Не понимал, чего ждал, так и замерев в дверном проёме. Что Август здесь делал?.. Что успел увидеть или что намеревался сделать?!.. Тишина убивала. Убивала беспощадно и жестоко, а Нейман ею упивался, глядя до тошноты презрительно. За этим неистовым холодом, отвращением по отношению к Трею на лице того, рвано, неестественно и тем жутко расплывалась улыбка. Улыбка полнейшей власти. — …А я сразу… сразу заподозрил в Вас нечто неладное, — он вдруг хмыкнул, медленно поднимая измятый лист в своей руке. — …И как же кстати мне подвернулся такой шанс. Стефан до сих пор не осознавал происходящего, через пару моментов переставая ощущать свой пульс. Его начало слабо потряхивать от неверия, от неистового, почти животного страха, а присутствие телеграммы в чужом контроле только усугубляло ситуацию. В порыве нервозности он закрыл за собой дверь, и будто более не слышал слов, реагировал лишь на мимику, жесты — на собственном лице ломано расползлась кривая, дрожащая улыбка, и Трей зачем-то усмехнулся в ответ, после попытавшись что-то сказать. — …К-какой шанс, Август… О чём… о чём Вы… говорите? И вновь протянулась тишина, в которой говорил лишь один взгляд Неймана. Убийственный. Ненавистный. Но в то же время безмерно злорадствующий. — Вы идиот, Фане, Вы идиот…! — вдруг, посмеиваясь, Август сделал несколько мерных шагов от полностью разворошённого письменного стола к Трею. Ноты, партитуры, документы — всё смешалось, но в руках он гордо держал то, что Стефан оставил здесь по чистой неосторожности. По непредусмотренности… появления таких незваных гостей. От того, что Нейман двинулся в его сторону, Трей вжался спиною в дверь, надеясь на спасение свыше — нет, нет, пожалуйста, нет. Только не это. Всё что угодно, но не это… Такой безвыходной паники Трей не ощущал… уже давно. Очень давно. Сердце начало взаправду дребезжать в груди. Оно стучало настолько быстро, будто прямо подле него держали остриё ножа. Стефан, казалось, вот-вот бы задохнулся — воздух не лез в горло, а голова стала до тошноты кружиться, заставляя взгляд теряться то в письме, то в ненавистных глазах, сверкающих издали. Внизу живота скрутило до слабого рвотного позыва, который застрял всё там же, в глотке, никак не проявляясь снаружи — он просто нервно сглотнул, ощущая то, как всё тело словно обмякло от ужаса. Ужаса того, что о нём всё узнали. Всё. Абсолютно всё. И самое страшное — это сделал Август. Прочитал на русском, ведь учился ранее в Союзе… как же Стефан не предусмотрел этого! Теперь Август мог сотворить с полученной информацией всё, что только было душе угодно, и про «шанс»… Нейман говорил явно неспроста — эти размышления происходили не в голове, в которой стоял непроглядный туман, а где-то на уровне глубинного понимания. Понимания конца. Неймана тоже переполняли эмоции — кажется, он впервые не знал, что говорить. — …Без невесты, значит. Вам не стыдно так нагло врать, Стефан? — на его лице всё ещё выдерживалась злорадствующая улыбка, а говорил Август на придыхании, впервые за долгое время называя Трея полным именем. — …Какой позор. Позор… Позор для всех, для всей семьи. На Вас возлагали столько надежд, и надо же! Вы оказались гнилым звеном всего рода! — медленно опустив письмо в своей руке, но крепко его держав, начал он, а по сердцу снова резанули чем-то острым. — …А-Август, Вы всё не так!… — Я? Я всё не так понял?! — внезапно рявкнул Нейман, отчего Стефана всего передёрнуло. Он никогда так не делал. Никогда не поднимал своего голоса, всегда оставался спокоен и рассудителен, а теперь в его глазах сверкал какой-то странный огонёк. Всецело сжавшись, Трей мог только наблюдать за тем, как тот сделал ещё один шаг вперёд и остановился. — Это Вы… Вы не понимаете, что сейчас Вам грозит!!! — продолжил Август, не желая щадить его. — С мужчиной! Так ещё и с главным, главным врагом нашего народа!!! Вас не просто посадят, не просто засунут в исправительный лагерь, Вас расстреляют на месте за такую гнусную измену!!! — тот резко повернулся, начиная ходить из стороны в сторону, словно бешеный волк в клетке, параллельно тряся этим несчастным письмом. Он не давал вставить Стефану и слова, но они, впрочем, совсем не приходили в голову. В ней засел лишь страх, животный, необузданный, заставляющий дрожащую ладонь нащупать дверную ручку и крепко ухватиться за неё. Нейман сразу же это заметил, на секунду скалясь в безумной ярости. — Не смей убегать, сволочь!!! — вдруг перешёл он на «ты», а от этих слов рука Стефана вмиг дёрнулась обратно. — Тогда я точно сдам тебя, сдам гестапо! И вся твоя семья, вся, чёрт побери, будет загнана в могилу!!! Отец… хах, оберштурмбанфюрер! О-ох, какая честь!!! Честь быть убитым из-за того, что собственный сын… извращенец, не иначе!!! Больной! Каково жить с таким клеймо, а? Каково?! Не хватает лишь розового винкеля на груди, чтобы знать, куда целиться!!! Ты хочешь? Хочешь, чтобы всех их постреляли? Как собак? Трей не понимал. Уже ничего не понимал, ведь всё перед глазами вертелось с бешеной скоростью, а тошнота подкрадывалась из самого низа живота к пересохшему от ужаса горлу. Он не знал, что с ним происходило, не знал, что он чувствовал — ноги сами собою подкашивались, в груди до адской боли тянуло, и в неё резкими рывками будто бы вводили огромный штык, чтобы по самое бешено бьющееся сердце, почти захлёбывающееся в циркулирующей там крови. Предъявил бы ему такие слова некто другой, Стефан бы испугался, а после вмиг поставил эту личность на место, пригрозив: «клевета». Но здесь, здесь… нет. Нет. Август бил по самому больному, ведь уже давно просчитал все слабые точки. Использовал все те раны и шрамы, которые Трею пришлось ему открыть из-за давящего одиночества. И вот, к чему всё это привело — его могли… вправду… попросту взять и убить. На месте, без разговоров, стоило им только перевести эту злосчастную телеграмму. Она находилась в сжатых руках Августа, а значит, он имел абсолютный контроль над всей ситуацией. — …Н-нет… — Я не слышу!!! — …Нет, не надо!!! — Это уже мне решать! Исключительно мне! — Август надменно усмехнулся в конце своих слов, вдруг замолкая на пару секунд. — А я ведь уже пытался… неоднократно, пытался сдать тебя! И всё… всё бы получилось, если бы не чёртов чин твоего отца!!! Мне хватило одного упоминания запрещённой музыки, чтобы понять, что ты изменник!!! Предатель!!! А шеф закрыл на это глаза, ведь не может же… сын офицера СС быть таким!… Интересоваться гнилой культурой востока, этих отбросов! А в борделе я проверял тебя, поганца, на свои догадки, рассказывал всем, что ты сидишь там как истукан, а они… «культурный человек»!… Невесты тоже нет!!! У меня же на отсутствие романов другая причина — свое место, великая цель! Поначалу я думал, что мы с Вами в этом схожи, но услышав то, как легкомысленно Вы относились к своей должности, будто она ничего не стоит, части пазла встали на свои места!!! И… всё из-за тебя! Всё!!! — этот крик, который Август даже не думал сдерживать, пусть их могли услышать из коридора, вдруг надломился, на сущий момент приобретая в себе оттенок горести. Отчаяния. Нейман звучно вдохнул, глядя в упор на Стефана, который всё жался и жался к двери, наблюдая за происходящим своими перепуганными глазами. Перепуганными до чертиков. — …Я… я не хотел, я н-не… — Я всю свою жизнь, — он вдруг сглотнул. — Всю. Свою. Жизнь… грызся, просто рвал на куски за это треклятое место под солнцем!… За центр всеобщего внимания, за руководителя всея музыки, за должность… твою. Твою должность. В той ущербной консерватории Чайковского мне сказали, что у меня нет для этого ни сил, ни таланта, и что я всегда буду концертмейстером, но никогда дирижёром!!! А я не хочу быть в чьей-то тени, не желаю!!! Поганый Гольденвейзер! Я всегда оказывался позади! Но я должен быть первым, я, никто больше!!! И пару месяцев назад мне выпал такой шанс, такой, которого я вожделел всё своё существование!!!… — Август перестал наворачивать круги по кабинету, и вместо этого стал надвигаться прямо на Стефана. Непоколебимо, грузно, словно хотел ударить по самое не хочу, ведь его знатно потряхивало от эмоций: зубы его скрипели так, что ещё чуть-чуть, и перегрызли бы Трею глотку. Бежать было некуда. Август крепко схватил его за воротник прямо с измятой телеграммой в одной из своих рук, тут же потянув на себя и впечатывая обратно в дверь. От его крика вновь настало оцепенение, а от предвкушения жёсткого, резкого удара куда придётся, всё тело сжалось, и Стефан даже не пытался оторвать от себя Неймана. — Но ты!!! Ты!!! Вдруг явился из ниоткуда именно в тот момент, когда этот старпёр покинул филармонию!!! Я пять лет… пять лет ждал!!! Пять лет ждал, пока он, сучий сын, наконец сдохнет!!! А… ты!!! — Август вновь притянул Стефана и ударил обратно об дверь, отчего вмиг стрельнуло в спину, но Трей почти не чувствовал. В глазах его был лишь страх, а тупая боль являлась чем-то второстепенным. — Богатенький выскочка!!! Быстренько запаковал вещи и сбежал из Союза как последний трус!!! А отец шустро подыскал тебе работку!!! Шустро! Пять лет, пять лет!!! Это я должен быть дирижёром!!! Я должен быть лицом оркестра!!! Я заслуживаю этого больше, чем ты!!! И всё равно на втором… месте!!! Глаза, сверкающие пламенем лютой ненависти, намеревались прожечь в Стефане дыру. Каждый раз, когда его бесцеремонно и грубо трясли туда-сюда, он терпел, замерев, крепко зажмурившись. Трей весь содрогался лишь от одной мысли, что Нейман знал абсолютно всё, грозил не только его расправой, но и жестоким концом всей его родни. Не то чтобы Стефан любил их, однако… убивать невинных из-за какого-то «педераста» попросту было бы чересчур жестоко. А в Августе же вся гниль, вся грязь и чернота всплывали на поверхность. Больше не было спокойной улыбки, понимающего собеседника, а только… какой-то самозванец. Настоящий он. Слова Неймана пронзали душу насквозь, оставляя там рваные дыры, которые теперь было совсем не зашить. Но вдруг, совсем разбушевавшись, Август оторвал от воротника Стефана одну руку, и последний вмиг догадался, что сейчас будет. Сжатый до белеющих костяшек кулак тотчас полетел ему прямо в лицо — рефлексы оказались быстрее разума, и внезапный удар пришёлся прямо в резко поднявшуюся ладонь, теперь неистово отодвигающую весь напор Неймана прочь. Рывок — Трей оттолкнул его от себя не менее грубо, чем хотел огреть его Август. Последний же ошарашено отдышался от всех своих слов, будучи ослеплённым яростью. Эти неожиданные действия смогли отрезвить обоих: вывести Трея из состояния оцепенения, а Августа вновь обрести надменное спокойствие. Между ними опять встала стеною тишина — выжидающая любого движения, слова, заставляющая приготовиться к очередной попытке нанести удар, а Стефана — приготовиться. Но этого не произошло. Нейман, немного расправив в своих руках окончательно помявшееся письмо, показательно смахнул с себя всякий сор, с тягучим отвращением глядя на Трея, всё ещё стоящего у двери. — Даже не вздумай касаться меня, мерзкий извращенец. Попробуешь — я точно доложу обо всём полиции, и плакала твоя карьера!!! Каждое слово ударяло по Трею будто ножом — так глубоко, так холодно. Он сам не заметил, как оттолкнул его прочь, и только сейчас осознание своего импульсивного поступка врезалось в голову. Это почему-то заставило взять себя в руки. Нейман уже было хотел начать говорить, громко вдохнув, но не успел. — …Пожалуйста, не надо. Чего… чего Вы от меня хотите? Август, чего… ч-чего Вы добиваетесь, скажите!!! — страх пробирал голос насквозь, так же как и весь его перепуганный взгляд. Нейман медленно выпрямился, прожигая своими глазами в Стефане самую настоящую дыру — уже начинало казаться, что кололо прямо в тех местах, куда он смотрел. — Я? Чего я желаю? — он вдруг усмехнулся, вновь приподнимая письмо, — я так долго ждал этого момента, так долго пытался подловить тебя на какой-то мелочи, и вот… Даже хочется оттянуть с установлением моих условий! Август воистину наслаждался. Наслаждался всем: беспомощностью Стефана в этой ситуации, попытками что-то предпринять, виноватым взором и своей неограниченной властью. Да, именно этого он желал. Желал с самого начала и держался от того, чтобы не проговориться. А как же его распирало в неимоверной ненависти к Трею, не описать в словах… К каждой его эмоции, к каждому жесту, слову, к удобному характеру, моральным принципам, чёртовому пиджаку и галстуку, этой наружной слабости… В нём раздражало всё. — …В-Вам требуются средства?.. Я… я, я могу это устроить, только не… — …Мне не нужны твои жалкие деньги. Я ничего от тебя не приму, не приму из твоих рук. Единственное, чего я от тебя желаю, так это то, чтобы тебя здесь боле не было. Ни-ког-да. Стефана всего передёрнуло — сердце в груди колыхнулось, и чуть не упало куда-то вниз, а разум стал шептать ему, повторяя одно неприятное слово: «ни-ког-да». Земля под ногами тотчас же была готова рухнуть, потащив за собой и стены, потолок, начинающий трескаться прямо у Трея над головой. Как же… «никогда»? Что он имел в виду? Почему Нейман не желал принимать нечто более значимое, чем то, чтобы Стефан банально испарился бы из его жизни? Голова напрочь отказывалась думать: она не хотела понимать ничего скрытого, завуалированного под этими словами, и оттого на единый момент Трею вовсе показалось, что Август желал, чтобы он совсем исчез, а проще говоря, умер. Не исключен случай того, как Нейман, ране пробравшийся в самую душу, наверняка желал ему самой долгой и мучительной смерти попросту за то, что он появился не в то время и не в том месте. — Откажись от своей должности. Уходи прочь. И если… если я только увижу тебя в сфере музыки хоть ещё один раз… один чёртов раз!!! Я расскажу всё! Всё до единого слова, написанного в этой чёртовой телеграмме!!! — вновь рявкнул Август, сразу же принимая спокойный вид. Он показательно свернул письмо вдвое, аккуратно переломив бумагу пальцами, а после положил себе прямо в карман на пиджаке. И пока эта бумага находилась у него… ни покоя, ни сна Стефан бы не видал ещё долгое время. Пока тот владел доказательством нечестивости Трея, Август мог сделать с ним всё что угодно. Абсолютно всё, но он… почему-то желал лишь этого. Не денег, не славы, не помощи, а этого. — …А как же… как же оркестр?! — собственные слова больно ударили в сердце, отозвались где-то в глубине памяти. Неужели… всё повторялось? Нет. Нет, нет, пожалуйста, Стефан не хотел переживать это вновь! Только не опять! Август требовал от него покинуть пост, к которому он шёл всю свою сознательную жизнь?.. Он хоть понимал, сколько лет у Трея отобрала музыка?.. Да. Понимал. И в этом заключалась проблема. Правда на сей раз на душе скребло не с такой неистовой силой в сравнении с тем, что уже давно покоилось в прошлом. И от этого стало не по себе. — Его я возьму на себя. Что, совсем ничего не осознаёшь? И тут всё ранее сказанное Августом вмиг долетело до понимания, буквально врезалось в него на бешеной скорости, заставив знатно пошатнуться — он хотел занять место Стефана. Всегда хотел, и уже говорил об этом без всякого второго слоя, без попыток скрыть что-либо, и никаких угрызений совести. А Трей, словно прослушав, понял всё только сейчас. Спустя столько до дрожи страшных моментов… Пазл в голове тотчас же сложился, не оставляя ни одного пустого места. — …Так Вы… — от горького вдоха лёгкие слабо кольнуло, сжало, точно был достигнут их предел, а грудь стала невероятно тяжёлой. В ней Стефан мог прочувствовать каждое ребро, каждую кость, ведь они словно впились в плоть, как только в памяти стали всплывать все детали того, что привело к… этому. — Да. Неужели ты настолько нелеп, что не услышал? Не распознал? Вообще, не смог догадаться с самого начала? Ну давай, давай, вспоминай! А я, знаешь, тоже кое-что понял. Ты всё это время! Всё это время так сильно убивался по… по своему дружку-коммунисту!!! Разгар войны, а ты… ты!!! Пишешь любовные письма нашему прямому врагу! Тошнит от тебя, даже страшно представить, что творится у тебя в голове… Вновь по сердцу ударили. Ударили больно, словно пытаясь пробить его насквозь, изрезать, оставить вмятины. И у Августа это прекрасно получалось. Он теперь буквально ненавидел Стефана. Нет, всегда ненавидел, презирал. И от этого ему становилось дурно. Ему было до ужаса стыдно слышать про то, с чём он силился бороться всю свою сознательную жизнь, и хотелось закричать во весь голос «хватит». Но сил оставалось лишь на то, чтобы шептать. — …Хватит… Однако Нейман не слушал. И даже не пытался. — А этот… этот… «Рома», он ни за что на свете не разделит твою тягу, даже если окажется таким же извращенцем! Никто, Стефан, никто не будет терпеть тебя! Все уже изрядно устали от твоего унылого вида, постоянной мрачности, нытья, и, знаешь, тебе вообще не стоило сюда приезжать!!! Вообще не стоило появляться на свет таким моральным уродом! Так ещё и… в богатенькой семье, человеком, гнусно отобравшим только моё, моё место!!! — Хватит…! Август вдруг замер, вновь меняясь в лице. — Да. Ты даже почему-то прав. Хватит. Не хочу более видеть твою отвратительную физиономию. Либо ты забираешь документы и я молчу, либо я тебя сдам со всеми деталями — условия таковы. А письмо, скажем так, будет храниться у меня в качестве трофея. И вдруг всё окончательно рухнуло: дороги назад не было. Если поначалу её существование всё ещё казалось возможным, то сейчас… нет. Она испарилась, ведь Стефан теперь стоял перед неимоверно важным, а оттого и страшным выбором. Но он заранее знал, каково будет его направление… Музыка перестала приносить ему удовольствие, однако вырываться из её железных оков не так уж и хотелось — а что, что дальше? Трей не справлялся ни с чем так хорошо, как с подобным видом творчества!.. Где же ему теперь надобно было найти своё место, если его у него вырывали вместе с руками и дирижёрской палочкой в них?.. В прямом смысле слова. Куда податься? Он многое умел, но год за годом, день за днём посвящал себя одной лишь музыке, и теперь всё это кануло бы в бездну. Однако Стефану было всё равно. Он не преследовал личных целей, сам себе стал чужд, и всего лишь желал уйти бесследно и быстро, не причинив никому ни пользы, ни вреда. Не хотелось, чтобы из-за него страдали другие, пусть и причинившие ему боль, люди. Да, он сам порою желал своей семье неприятных вещей, но… так было нельзя. Нельзя! А Софи, как же она? Её жизнь ведь только началась, а Трей… своим внезапным перформансом, отобрал бы у неё всё светлое будущее. Голову вновь посетила уже обыденная мысль о собственной смерти — кому от этого стало бы хуже? У него, как оказалось, не находилось в жизни совершенно никого: совершенно не значимые связи, предатель Август, пропавший неизвестно где и наверняка ненавидящий его, «семья». Даже сестра, за которую он держался из последних сил, вряд ли бы изменилась после его ухода — как не было Стефана для неё всю жизнь, так и осталось бы. А для Ромы его, наверно, уже и не существовало. Он бы продолжил жить даже после всех тягостей, после всей боли, которую причинил ему чужой народ, и Трей верил, твёрдо верил в это. Возможно даже больше, чем сам Державин. И Стефан, несмотря на абсурдность собственной идеи, питал надежду в то, что когда-нибудь, где-нибудь в шуме магазинных площадей, гудков авто, длинных очередях и гулов заводских, они бы встретились. Без слёз, без бешеного клокотания сердца в груди, а просто сказав «здравствуй», словно с момента горестной разлуки не прошло и дня. Трей был согласен на существование в долгом ожидании. Для этого он уж явно годился, ведь у него бы попросту не хватило сил… убить себя. Он вообще не желал ничего выбирать, ведь результат был и так очевиден. Выходит, раз ныне испарялось то, что питало его на протяжении многих лет, исчезала и абсолютно вся его непутёвая жизнь, держащаяся лишь на музыке и на том, кого рядом не было. Всё катилось к чертям. И пусть… Стефан совсем не знал, что чувствовать, думать и говорить. Внутри звенела пустота, а разум отказывался генерировать любую чёткую мысль: новые идеи путались в старых, смешивались, закручивались, выводя нечто смазанное. Ситуация казалась настолько сложной для его эмоционального понимания, что он попросту смотрел куда-то вперёд, на Августа, всё выжидающего ответа. Пусто, но одновременно до дрожи пронзительно. — …Хорошо. И всё исчезло. Стефан не помнил, как прошёл остаток репетиции. Не помнил, как он поднялся к шефу за документами, наблюдая его недоумевающее лицо. Его, наверно, горько убеждали остаться, но он не мог разобрать в своей памяти ровным счётом ничего. Трей не помнил, как сел в машину, как приехал домой — всё ещё хотелось верить в то, что он попросту уснул где-нибудь среди перерыва, и всё это являлось лишь иллюзией. Но стоило ему снять верхнюю одежду и пройти на кухню, бумаги, повествующие о его образовании и десятки других теперь бесполезных кусков макулатуры, тотчас рухнули на стол. И в Стефане вместе с этим тоже что-то рухнуло. Рассыпалось в пыль. Он, еле делая шаги в сторону шкафчиков, приколоченных куда повыше, остановился прямо под ними. Шатнувшись в сторону, Трей дотянулся рукой до деревянной дверцы, отворил её, и достал оттуда бутылку со спиртным — каким, понятия не имел. Впрочем, было плевать. Лишь бы дало отвлечься хотя бы ненадолго. Стефан, не понимая, что чувствовать, уселся обратно. А взгляд был потерянный, абсолютно пустой, всецело отчаявшийся — он не знал, что делал, не знал, что думал, ведь в голове монотонно гудело безмолвие. Странно. Трей считал, что он бы убивался по потери призвания, статуса, но нет. На деле же в мыслях витал лишь страх за всё то, что некогда связывало его с прошлым — за саму музыку в прямом её значении. Стефан зажмурился и сделал глоток прямо из горла бутылки — всё внутри тут же обожгло, и казалось, что даже слишком. Оттого Трей поставил алкоголь в сторону, не желая больше его видеть, как только собственные мысли нашептали ему на ухо о том, что он стал выпивать куда чаще, чем раньше. Ему пусть и хватало одного неприятного глотка, вкуса которого на самом деле он никогда не понимал и не понял бы, но как, как было оставаться в рассудке, когда вокруг жизнь рушилась?! Он раздумывал и над другими способами избежать судьбы. Например, револьвером — универсальным решением ко всем проблемам бытия. И на этот раз совсем по-другому. Всерьёз. Взгляд сам собою пал на одинокие документы, лежащие напротив. И Стефан оттого весь сжался, стыдливо закрывая своё лицо руками и почти что ныряя между собственных плеч — что-то в нём заставило горько выдохнуть. Не хотелось, чтобы имя, написанное на этих бумагах, было его родным. Достижения, похвала — то же самое. Он желал стереть себя напрочь, а если нужно — вырвать из чужих жизней. Было обидно до скрипа зубов. Обидно за то, что Трей допустил такую глупость, не закрыв дверь и вообще написав это чёртово письмо. Обидно за то, что он, даже видя в Августе явную угрозу, всё равно не решился оставаться один. И вот, чего это стоило. Кем теперь являлся Стефан? Для чего он потратил всю свою жизнь, для какого дела? Для какого места? Для… чего? Он потерял работу, а ведь никогда не думал, что такое вообще могло бы случиться. Его желали во многих коллективах, однако теперь… ему совсем было нельзя приближаться к сфере музыки — в душе поселился страх того, что Нейман мог бы обо всём узнать. И тогда плакала бы не только карьера, но и жизнь, и вся его семья. Всё, для чего они жили. Трей не убивался конкретно по музыке — нет, всё было как всегда куда более тонким. Времени, потраченного на неё, было уже не вернуть, и пусть. Но воспоминания… с ними было сложнее, ведь инструменты, оркестр — то единственное, что ещё как-то напоминало о былых днях. Но теперь всё изменилось. Абсолютно всё. И жизнь яро требовала перемен конкретно в Стефане, а не только в окружении. За что?.. За что, ну почему, почему?!.. Почему судьба была с ним так жестока?! Неужели он и вправду был гнилым звеном, и оттого всё на свете так отыгрывалось на его несчастной жизни? Неужели Стефан вправду заслужил это? А дело было в том, что никто ничего не заслуживал. Никогда. Всё уже давно рухнуло, однако Трей мог до сих пор чувствовать, как последние частички моста к прошлому планировали куда-то вниз по душе, будто пепел. Но они были отнюдь не легки, а царапали, словно лезвия. И потому Стефан вжимался в себя же только пуще. Ему не хотелось, чтобы кто-либо его тревожил. Он желал попросту свернуться клубком, испариться, вырезать эти моменты из своей жизни и вернуться только тогда, когда всё бы кончилось. Но в кухню послышались шаги. Те, которые он сразу же узнавал по ритму в детстве. Всё внутри него вмиг перевернулось, однако Трей не решился поднимать лица — тогда бы «он» увидел всю пустоту в его глазах. — Какого дьявола здесь происходит? — спросил напористо отец, выждав пару секунд в густой тишине. — Встать. Стефан лишь нехотя разжался, хоть и всецело оставался в напряжении, выпрямился, однако не спешил опускаться со стула на ноги. — Я сказал встать!!! И только после повторных громких слов, он сделал то, что велели. — Объяснись. Сейчас же. А что ему требовалось сказать? То, что он педераст, его поймали и грозили сдать? Сил думать совсем не оставалось. Стефан даже никак не выражал своего волнения, да, впрочем, и никаких других эмоций — он попросту смотрел куда-то в пол, в пустоту, а в голове не рождалось никакой отговорки. Но нельзя же было взять и вывалить всю правду… — Я забрал документы из филармонии. Если бы Трей соврал о том, что его уволили, он бы подставил начальство. Отец наверняка бы устроил разбирательства, ведь не могли же… его сына, того, на кого возлагали большие надежды, взять и вывести за дверь. Стефан не смотрел на отца, но мог чувствовать, как в нём закипал страшный гнев. Нет, не просто гнев, а… нечто, что нельзя было передать в словах. — …Ты сделал что? — медленно отчеканил Рафаэль, от удивления даже делая шаг вперёд. — Забрал документы. Трей сам не понимал, зачем отвечал ему. В моменте Стефану сделалось до неузнаваемости… всё равно. Он знал, что выполнил свой долг и защитил всех, кто как-то относился к его жизни, а для него самого… это, пожалуй, был конец. Последствия больше не волновали, ведь понимание того, что теперь-то Трей наверняка стал никому не нужным, приближало его к решению о «лёгком выходе». У отца не находилось слов — он просто стоял в сильнейшем шоке, но часики тикали, и скоро в кухне зазвенел его крик: — Забрал документы?! Ты совсем с ума сошёл?! Зачем, для какой такой цели?! — …Мне это больше неинтересно, — Стефан выдал первое, что пришло в голову, и кратко поднял на отца взгляд. Его лицо выражало на себе такие эмоции, какие он не видел никогда: серые глаза Рафаэля резко распахнулись, и в них вдруг блеснуло… что-то совсем не характерное для его образа. Печаль? Отчаяние? Ненависть? Да, пожалуй… отцу теперь было совсем не за что любить его. Но Рафаэль тут же собрался, наверняка понимая, что эту маленькую слабину заметили. — …Ты хоть понимаешь, что натворил? Понимаешь?! А?! — он тотчас метнулся к нему, и, встав совсем рядом, вдруг огрел хлёсткой пощечиной. Она стала гореть на щеке, но Стефан на неё почти никак не отреагировал — лишь дотронулся до места удара пальцами. — С самого твоего детства я… я делал всё, чтобы ты мог себя реализовать. У тебя был талант! Талант!!! Я не должен был дать ему кануть в бездну!!! И вот, чем ты мне отплатил?!.. Тем, что тебе внезапно стало… «неинтересно»?! — Рафаэль никогда не говорил со своим сыном таким… странным тоном. Никогда. Он сохранял психологическую дистанцию, холод, а теперь… его голос перестал быть равнодушным. И это была не то что бы чистая ярость, нет, а скорее уж… нечто, зависшее на грани горести и гнева. Стефан ожидал, что его злостно обругают самыми грубыми словами, заставят поверить во что-то неправильное, но… что? Подождите, его талант… признали? Признал именно отец, а не кто-то другой? И надо же было этому случиться… именно сейчас. — Тебя всегда завораживала музыка!!! Всегда!!! В этом мы с тобой похожи, — Рафаэль всё продолжал кричать, но делал это совсем по-другому. — Однако я не хотел, чтобы ты стал таким же, как я!!! Таким же, как мой отец!!! Эти слова коснулись струн души, заставив взгляд стать более осмысленным. Стефан аккуратно глянул на него, начиная остерегаться повторной пощёчины, и вдруг в лице напротив он увидел совсем не то, что ожидал: Рафаэль пусть и хмурился, скалился, но глаза его… вот они и выдавали второй, более настоящий слой чувств. Как-то Трей совсем позабыл, что отец был способен не только на холод или же огненный пыл, и на его лице другие эмоции смотрелись крайне… непривычно. — Я знал с самого начала, что судьба военного тебе не подойдёт. Я не желал насильно пихать тебя туда, где тебе не место!!! Да я бы всё отдал, чтобы оказаться в своё время на твоём месте, слышишь, идиот?! «Место» — какое теперь оно было? И Август, и Рафаэль сегодня… говорили об одном и том же, но так по-разному. А Стефан не понимал, в чём заключалось это отличие — разум отказывался видеть в отце что-то за неслыханной жестокостью по отношению ко всем. Для Трея он был… «злодеем» своего детства. Тем, чьих действий он никогда не понимал. И не понял бы сейчас. — Ты не догадался, почему все в нашем роду по мужской линии шли служить, а ты — в музыку?! Стефан лишь молчал. — Я бы тоже так хотел. Дед твой, увы, был других взглядов. А тебе!!! Тебе я дал всё, чтобы ты не видел того, чего видел я, но нет!!! Нет, он забрал документы!!! Сам!!! — говорил он по нарастающей, и в конце концов вновь рявкнул так, что Трея даже пробрало. — Я растил не такую тряпку, как ты!!! — Рафаэль больно ухватился за плечи своего сына, и казалось, вот-вот бы и ударил, но… он просто отпустил. Отпустил толчком, глядя на него в самом сильном разочаровании, которое Стефан видел за всю свою жизнь, пусть оно и было прикрыто обыденным холодом. — …Я что-нибудь придумаю. Позорище… Сразу же после этих слов отец ушёл. Он не стал заводить тирады, не стал читать Трею лекции, а просто развернулся и ушёл… В душе зазвенела ещё большая пустота. Нет, не от обидных слов, а скорее от того, что он никак не мог понять, что же Рафаэль пытался до него донести. Он никогда не заботился об эмоциональном состоянии сына. Его интересовали лишь победы, но теперь… оказалось, что всё было совершенно наоборот. Однако осознания этого до сих пор не происходило. Может, Стефан и вправду был идиотом.