Натянутые струны

Не верилось. Всё ещё не верилось в то, что у Державина теперь появился шанс сбежать прочь. Но с другой стороны... всё это будто не казалось реальным, а наоборот — каким-то безмерно далёким и чужим. Словно проживал эти считанные дни до осуществления их плана не Роман, а кто-то другой. Всё это... оно не могло происходить с ним, даже несмотря на острое осязание каждой грани его окружения. Желудок с каждым днём начинало тянуть больше и больше, крутить, выворачивать с болью, а ощущение звенящей пустоты в нём уже успело знатно приесться. Порой и тошнило — тошнило так, что было тяжело устоять на ногах. Роман мог взаправду ощущать, как нечто страшное высасывало из него жизненные силы, и ещё чуть-чуть — наступил бы конец. Здесь никого не жалели, показывать свою слабость было категорически нельзя, как бы ни было худо. Сразу бы посчитали негодным, отправили бы в ревир, в лазарет — в точку невозврата. Наверно, именно из-за этого страха Державин ни разу не заболел. Прихворавших же соседей по бараку... капо передавал немцам, и после они не появлялись. Не появлялись нигде. От них просто избавлялись, а представлять, каким образом, совсем уж не хотелось. К слову о «капо»: именно из-за этой презрительной морды, так высокомерно оценивающей всё и вся, ту встречу, которую планировали «беженцы» до отбоя, пришлось свернуть. Причём в срочном порядке. Променявший своих на услужливость Серому и его «вшивым псам» пленный, заподозрив неладное, на регулярной основе стал караулить бараки по ночам. Он выходил поздно вечером, в считанные минуты перед выключением света, брал стул, сигару, выменянную у солдат путём бартера, и сидел так ещё долгое-долгое время, почти до утра. В общем, столько, насколько его хватало. Ровно так же делали и соседние смотрящие, взяв с него пример. Наверно, подобным приказом распорядился сам лагерфюрер, будучи обученным жизненным опытом распознавать любые волнения среди пленных. Однако и вторую сторону своей выходки... этот капо, будто назло, продумал: внутри самого балагана время от времени теперь появлялся какой-то незнакомый фашист, обходил всех и удалялся прочь. Впрочем, всем было плевать на то, что происходило в помещении, а эти визиты являлись ничем большим, чем формальностью. Главное — чтобы не посмели бежать. А Роман посмел об этом подумать. Посмел подняться высоко к солнцу и не обжечься, смог посягнуть на их правила, оскалить зубы, выгнуть спину, разорвать в клочья, но... всё оказалось далеко не так просто, как он ожидал. Запланированный побег, прошедший через множество прений и несогласий, пришлось перенести на дневное время, а это значило, что опасность могла поджидать их на каждом шагу, за каждым поворотом... Без привлечения чужого внимания теперь бы в любом случае не обошлось. Подготовка должна была быть куда тщательнее, чем банальная кража плоскогубцев и револьвера. Его, кстати, пришлось вернуть в то место, откуда он был вынут — в крупу. Не мог же Роман угрожать им до самой ограды, да и его могли легко засечь, и тогда уж... голову с плеч. Без всяких церемоний, ведь если бы нашли оружие, то... нет, никто не знал, что б случилось. Явно нечто ужасающее. Скрупулёзные сборы всего того, что могло бы пригодиться, велись три дня: пришлось выкрасть со склада две ржавые лопаты, горсть чьих-то обручальных колец, дабы откупиться ими от недоброжелателей снаружи, несмотря на то, что вынос цветных металлов из отсеков хранения карался мгновенным расстрелом; "7055", тот же Игорь, забрал с кухни пару ножей, молясь на то, чтобы их досчитались при внезапной проверке, а Роман запасся едой — путь им предстоял нелёгкий. Было сложно представить, что их ждало, но всякий раз, как Державину удавалось найти время для продыха, он не мог противиться своим мыслям. Они жили уже не здесь, не в тесном бараке под надзором «глаза-прожектора», не в окружении острой проволоки, а где-то... где-то на просторах, на воле, пусть ещё и далеко не дома. Ему представлялись безграничные поля, чистое небо без смотровых вышек над головой, пробивающиеся сквозь сухую землю стебли, совсем не знающие человеческого шага и гула танковых гусениц, высокие деревья, а запах... ох, запах этой свежести буквально витал перед ним, казался таким досягаемым, но всё же не имел тех же красок, что и наяву. В нос слишком въелся тлеющий чёрный дым, чересчур осел на лёгких, что теперь любой дивный цветок, любая яркая приправа пахли бы с примесью этого мерзкого, тошнотворного смрада. Теперь и не понять, когда бы он прекратил досаждать обонянию. Лагерь, несомненно, оставил после себя куда больше, чем просто «неприятные» воспоминания. Он будто выел в Державине дыру, жадно выгрыз, питаясь самым низшим страхом, оставил неизгладимый ожог, который напоминал бы о себе до конца его дней, бросил с пустотой внутри. И лишь мысль о том, что скоро это всё должно было кончиться, взращивала в нём былой огонёк, ту самую искру, из-за которой у него всегда блестели глаза... В подготовку к триумфальному побегу внёс вклад абсолютно каждый из них, но Сергею... Державин всё ещё не решался говорить о том, на что же он его подписал. Долин оставался в полнейшем неведении — Роман при нём не обмолвился ни единым словом, все эти дни отвечая на вопросы по поводу своего перевозбуждённого и тревожного состояния весьма односложно: «всё нормально, тебе кажется». Как же осточертело врать. Врать уже какой раз, чтобы не пугать его... От этого, казалось, собственная душа или то, что от неё осталось, начинала сгнивать заживо, как и тело, если бы они ничего не предприняли. Державин был попросту обязан, был чертовски обязан забрать с собой своего единственного товарища, без которого он бы банально остался ни с чем — хотел Долин этого или нет. Роман... знал, что это с одной стороны являлось эгоистичным поступком, но и с другой... он понимал, что так было бы лучше для них обоих, невзирая на то, что Сергей резко противился такому огромному риску. Казалось, что он всего лишь боялся самого момента, а не последствий... вот и всё. А Долин ведь вправду волновался. Нет-нет, не из-за побега, а из-за... самого Ромы. Тот будто подсознательно ощущал, что что-то поменяло свои места, сдвинулось, стало совсем не так, как обычно. Резкие, дёрганные и будто нетерпеливые повадки его товарища он мог лицезреть всего лишь пару раз за всё время общения с ним, а то и меньше: ровно так же Роман вёл себя при ожидании ответа, ответа никого иного, как Стефана. Однако телеграммы не последовало, а в Державине, так казалось со стороны, словно потухла частичка его света. Маленькая, и Стефан... он явно приложил к этому свою руку, пусть и ненамеренно. Сергей не знал, что бы сейчас испытывал по отношению к нему, к бывшему коллеге, смотря на то, что происходило вокруг них... Да... без такого сгустка энергии подле себя, как Рома, Сергей сам уже и не мог представить, где бы находился в текущий момент. Но сейчас... сейчас всё являлось совершенно другим. Сейчас Державин в его глазах казался каким-то нелепым, чересчур взволнованным, измотанным и уставшим, и оттого своих сил тоже оставалось на самом донышке, а волнение за него возрастало с каждым часом. Получался странный парадокс: Державин являлся самым сложным человеком, которого знал Сергей, хотя был наружно прост, как дважды два. Его товарищ ведь никогда бы не показал свои внутренние раны в полной мере — даже не здесь, не сейчас. Болело недостаточно сильно. И вот настал тот день, когда решилось бы всё. Смерть ли, жизнь ли ждала его за лагерной брамой — Роман не знал, и не хотел знать. Тогда было бы ещё страшнее, будь он в курсе всего, что подложила ему судьба... Фортуна всегда была ему покорна. Говорили ведь: «тебе так везёт», но повезло бы сейчас? Всего через несколько часов он мог бежать среди леса, чувствуя то, как ноги бы отнимались, а дыхание бы обжигало, или мог бы лежать, лежать на пыльной земле, так и не преодолев запредельной грани этой чёртовой ограды. Державин сейчас мог бы поверить чему угодно, лишь бы это его спасло. Сказали бы внемлить господу Богу — он бы сделал. Сказали бы резануть себе по самое не хочу — он бы сделал, только б ещё остались силы на побег... Всё, кроме убийства. Его руки и без того были запятнаны кровью, кровью тех, кого он даже не знал — удача обошла их стороной. Однако... раз Роман всё ещё находился здесь, на этом свете, значит... она любила его? Фортуна, милая, хоть бы ты не отвернулась прочь в самый последний момент, ведь больше Державин не собирался этого выдерживать. Как только выдался шанс пробиться в столовую после очередного тягомотного пересчёта на аппеле, где их задержали чересчур долго, что аж подходило время обеда, так Роман вмиг им воспользовался, как и договаривался по заготовленному плану: он быстро явился к дверям здания, отворил их и беззвучно проследовал на саму кухню. Державин тревожно озирался по сторонам даже в её пределах, ведь казалось, что те волчьи глаза смотрели прямо ему в спину, прожигали её собой. Вина давила его, давила беспощадно, даже тогда, когда ему удалось скрыться за дверью в кладовую. Сердце неистово колотило в груди, отстукивая каждую ускользающую секунду по нескольку раз, а Державин сходу стал рыскать своими дрожащими руками в мешках крупы, чтобы достать револьвер — на сей раз его требовалось отдать в форточку в нужное время. Но оно поджимало — невидимые часы тикали, а пальцы никак не могли нащупать железного корпуса орудия. И становилось всё страшнее, страшнее с каждым моментом, будто он потерял нечто безумно важное, но оно... таковым ведь и являлось на самом деле. Нет! Револьвер не могли... не могли ведь унести! Кроме их ребят было некому, только разве... охранникам. Это было ещё хуже. В сто крат. И чем дольше Державин отчаянно рыскал в мешках, тем резче становились его движения, а ощущение, что вот-вот кто-то ворвётся к нему, возрастало. Дверь позади него отворилась, а его всего жутко передёрнуло — нет, только не сейчас. Роман лишь замер, вытащив свои руки прочь из крупы, и разум уже диктовал свой смертный приговор: «вот и всё, допрыгался». Но по его плечу вдруг кратко хлопнули, причем хлопнули сильно, огромной ручищей, и страх вмиг убавился — Роман тотчас оглянулся на проходящего к мешкам «7055», выдыхая с весомой дрожью. — ...Вот же... напугал до жути... Никогда ты не приходил позже меня, нужно ж было так постараться, — Державин сглотнул в своём пересохшем горле, а после шустро запустил свои руки обратно в мешок. — ...Я... Я не могу отыскать револьвер... Глаза Игоря тотчас же распахнулись шире, и он враз заметался своим взором по перерытым крупам, а после вдруг расслабился, подходя к накрытым какой-то грязной тряпкой мешкам. Их вот Роман явно не просмотрел. И стоило «7055» опустить туда руку, порыскать с пару секунд, так он вынул оттуда то, что Державин так отчаянно искал — револьвер. С души буквально свалился тяжеленный камень, а Роман грузно выдохнул, даже пару раз нервозно хмыкнув от шалящих нервов. Спасибо, спасибо судьбе, что не подвела его в такой нелепый момент. — ...О-о-ох, я, видать, даже не посмотрел от волнения, куда положил его... Башка дырявая, — выругавшись на себя, тот даже не успел сильно вдаться в чувство вины, как в форточку невесомо, но звонко постучали. Пора. Игорь ловко протиснулся ближе к маленькому оконцу, а после передал через него револьвер. Роман тотчас же опомнился и бегло отыскал спрятанный в самом дальнем уголке свёрток с едой, кинув вдогонку и ту самую тряпку, чтобы было, чем накрыть такой набор в одноколёсной тачке, которую они увезли со своего места труда. С ней было легко потеряться в толпе, как бы выполняя работу. — ...У нас всё готово! — вдруг выговорил громким шёпотом тот самый, который разрешил присоединиться к ним. — Время поджимает. Эти сдёргоумки затянули с пересчётом, сейчас уже на обед пойдут! Пролезть через форточку сможете? Бегло окинув её и «7055» взглядом, Роман чуть затормозил. — ...Я — с трудом, а он... вряд ли. — Да уж, оно и видно! Черт! Пока Игорь носил нам ножи, вы всё профукали! Сейчас вам выходить через центральный — приговор. «Свои» же сдадут, они там наверняка все собрались на кухне! Ждите обеда. Когда фашики усядутся внутри, берите по порции харчей и катитесь наружу! Встречаемся сразу у столба на окраине! Понятно?! В ответ оставалось лишь кивнуть. — Всё. Только попробуйте опоздать! — кинул тот напоследок, а далее спрыгнул с коробки, стоящей снаружи, и скрылся восвояси. В душе вновь загудело — не осталось никого, кто смог бы успокоить внутренние тревоги, никого, кто отвлёк бы от них. Игорь вряд ли бы захотел иметь дело с подобными волнениями, да и к нему Роман не рисковал лезть. У самого-то, поди... было над чем поразмышлять. Почти сразу же оба вышли из кладовой, наблюдая на кухне уже собравшихся там людей — для них день не имел никакой особенности, никакого «исключительного» страха. Лишь один, продолжающийся уже долгое время... Оно буквально не двигалось, просто остановилось, как назло, и каждая секунда тянулась неимоверно долго. От ожидания дёргалась рука, нервно стуча пальцами по столу, когда не была чем-то занята, взгляд то беспорядочно метался по округе, то подолгу задерживался на какой-то точке, заставляя сознание погружаться в прострацию. Не описать словами, какой хаос творился у Державина в голове — он даже и сам до конца не понимал, что там происходило. Мелькали мысли о свободе, перемешивались с далёкой, пока неосязаемой радостью, а после и с грузной тревогой собственной кончины, ведь... могло случиться вообще всё что угодно. Но несмотря на любой исход, Роману было бы спокойнее с осознанием того факта, что он банально попробовал... попробовал, приложил все свои усилия к тому, чтобы вырваться. Не испугался, рискнул своей жизнью, а любые сомнения, подступающие к сознанию в состоянии мандража, гнал прочь, уже заранее размышляя о чём-то, что находилось за пределами лагерной проволоки: «Как только вернусь, сразу же съезжу в Ленинград к маме, а там уже посмотрим, куда дальше». «Нужно будет поменять струны на скрипке». «Не знаю, стоит ли написать по приезде Стефану...». «Отыщу родственников Димки в Крюково, не могу по-другому». Единственное, что заставляло тормозить — это неизвестность. Неизвестность того, как пройдёт побег. Неизвестность того, что будет после него, на воле — куда ему нужно будет идти, куда податься? Будут ли ждать его дома? Примут, или отправят обратно в этот ад, на фронт, а может... вообще погонят прочь за то, что он «отсиживался» в лагере? Но самое главное: увидит ли... увидит ли он «их»? Своих товарищей, Господи, да попросту знакомых людей, всех, кого ранее не хотел встречать — уже было не так важно. Какие-то личные неприязни или же наоборот, симпатии, никак не влияли ни на что, разве только добавляли желания вернуться. Поскорее бы... Поскорее бы забыть об этом страшном времени, о всём том кошмарном, словно из сна или книги о былых сражениях, что его окружало. Подобное никогда не казалось чем-то, что могло стать реальным. Роман в целой своей жизни ни разу не оказывался в эпицентре острых событий, в самом сердце шторма, ведь судьба почти и не преподносила ему великих трудностей до того злосчастного поля, до этих сырых стен — только ординарные тягости. На фоне всего лёгкого темпа прошлого быта казалось, что проблемы чужих были куда важнее. Кто-то гнался всю жизнь за другим, но так и не нашёл — вот это проблема. Человек погиб на чьих-то руках — вот это проблема. Кто-то сам находился на грани смерти — проблема... Попал в плен — то же самое. И этот абстрактный «кто-то» никогда не мог относиться к Державину. Нет, не к нему же! Не к нему, а к некой фикции, нереальному миру, нереальной личности — всё это не могло происходить наяву, прямо перед его глазами. И даже несмотря на то, что он прожил всё вышеперечисленное сам, Роман вряд ли бы смог когда-то это принять. А если бы и сумел, то очень... очень не скоро. Но что-то ужасное, что навсегда бы сломало его, могло внезапно поспособствовать ускорению этого процесса. Через некоторое время где-то за пределами кухни громко отворилась дверь, и в неё с шумом стали заходить немецкие солдаты — Державин тотчас подскочил на месте, будучи чувствительным ко всем звукам в таком нервном состоянии. В голове вмиг возникли десятки вопросов: что делать, как выходить, когда? Роман машинально обернулся за ответами на Игоря, и ему хватило лишь одного грозного взгляда, чтобы заткнуть своё глупое желание вопросить о чём-то вслух. Пришлось лишь повторять за действиями «7055»: Игорь всучил первому попавшемуся на его пути пленному блиндажную печь, в которую заранее были загружены большие порции еды для заключённых, отдал им жестяную посуду, а после, взяв миску себе и Роману, будто совсем непричастный к труду, стал выдвигаться налегке за их спинами. Благо, что всё это действо не занимало слишком много времени, ведь при остальных блоках соответственно имелась кухня — приходилось кормить не весь лагерь разом, а лишь «свою» часть. Но когда они продвигались мимо фашистов, усевшихся за длинные прямоугольные столы, сердце норовило выпрыгнуть наружу, а язык удерживал сам себя, чтобы не выдать в своих переживаниях ничего лишнего. Врать, замалчивать что-то... Державину было всегда особенно нелегко, даже если дело касалось собственной целости и сохранности — таким уж он был человеком. И вот, они вышли наружу. Фашисты не заподозрили ровным счётом ничего, как и требовалось по плану. С души одновременно свалился некий груз, но добавилась ещё бо́льшая тяжесть — теперь нужно было провернуть самое последнее действо, одно из самых страшных, наверно, за всю его жизнь. Сердце с такой же скоростью колотилось в груди только тогда, когда Роману довелось оказаться под свистом пуль. Да и то... оно тогда быстро зачерствело, заставляя адреналин руководить и разумом, и телом. Сейчас же у него, будто назло, имелось время на то, чтобы подумать обо всех возможных исходах. Внезапно подувший ветер смог привести Романа в чувства, отбросить все ненужные на данный момент мысли. Этот порыв, слабо зашумевший лёгким воем по хлипким оконным рамам оставшейся позади столовой, будто принёс с собой частичку свежести — той, которая ждала снаружи. Больше никакого резкого смрада, когда жгли печи, никакого чёрного дыма, только пространство, которое не ограничивалось острой проволокой. Такое... большое, необъятное. А ведь Роман столько всего ещё не успел повидать... нужно будет восполнить пробел. Теперь-то он будет относиться к своей жизни совершенно по-другому, брать от неё всё. Так, наверно, казалось лишь в своих размышлениях, ведь люди быстро свыкались с тем, что являлось регулярным. И с жестокостью тоже, с ней... уж несомненно. Однако Державин всё ещё верил в то, что мог бы остаться таким, как до всего «этого». Роман всецело старался вникнуть во всё, что сейчас происходило вокруг, хотя было такое ощущение, словно он не понимал, где находился и что от него требовали. Пальцы, перенявшие ледяной холод от жестяной посуды у себя в руках, то и дело сжимали её, будто пытаясь нащупать нить, соединяющую его с реальностью — она то ускользала, то почти попадала ему в ладони. Нельзя было медлить. Категорически нельзя, а потому он вдруг выдохнул, оглядываясь по сторонам: пленные уже понемногу собирались на этот унылый обед, и всё, вроде бы... было обычным. Уже привычным, приевшимся до отвращения, но не для Романа — он, делая вид, что решил отойти в сторону и поесть в одиночестве, скользнул сначала за стену одного из бараков, после за следующий балаган, озираясь вокруг почти что параноидально. Совсем скоро проволока оказалась прямо перед ним, и он прошёл вдоль неё, до того самого столба, где недавно... доводилось видеть птицу. Теперь он бы смог её догнать. Игорь выбрал иной путь, чтобы не привлекать к их дуэту внимания — он прибыл с другой стороны, тотчас же отбрасывая эту жестяную миску прочь, куда-то на пыльную землю. Это сделал и Державин, вмиг направляясь к собравшимся около ограды, а сердце ёкало с каждым его шагом всё больше. Они, жутко нервозно и оттого грубо переговариваясь между собой, только-только подвезли тачки к острой ограде, а после принялись судорожно вытаскивать из них лопаты — требовалось действовать сходу, сразу, не медля ни секунды. Если бы начали с плоскогубцев — кранты. Вмиг завелась бы сирена, как только где-то бы внезапно пропало электричество. — Игорь, на! — самый активный из этих двоих, а оттого и чем-то пугающий, кинул «7055» ту самую лопату, враз принимаясь делать подкоп самостоятельно. Сухая земля никак не поддавалась, но сильными, резкими движениями, почти раскалывающими её пополам, она постепенно разрыхлялась. Второй же нервно оглядывался по сторонам, начиная перебрасывать через высокую проволоку то большой кулёк с едой, то завёрнутые в тряпку ножи, но револьвер в своих руках он сжимал особенно крепко, а выстрелить был готов в любой момент. Сердце колотило, точно оно сейчас же бы разорвалось, и Державин вновь терял связь с реальностью — уже в который раз за сегодня. Он просто не знал, что же делать, как помочь, и оттого стоял в полнейшем ступоре, не мог пошевелить даже пальцем. Откуда у него возникла такая... повадка? Перед глазами замелькали ужасные картины, заставляя впадать в оцепенение, как тогда... в окопе. После громкого «бабах», который теперь навсегда остался бы с ним, являясь не то в раскате грома, не то в звоне медных тарелок. Вдруг у них ничего бы не вышло? Вдруг... побег бы сорвался, их раскусили и перестреляли на месте, как собак? Но нет. Нет, не могло всё оборваться здесь. Державин чувствовал, ощущал, как лагерь начинал оставаться в прошлом, а его душа готовилась к последнему рывку на свободу, просто давая себе время передохнуть. В этот день всё казалось таким особенным, ведь он видел лагерь в самый-самый последний раз, и ни за что бы не заскучал. Надежда только пуще подкреплялась — никакие немецкие солдаты не мешали совершению подкопа, который уже был вырыт почти на половину. И это окрыляло. Безусловно давало силы, а на лице возникала пусть и безмерно тревожная, кривая, но питающая искреннюю веру в лучшее... улыбка. — Эй! Скрипач, где там твой дружок?! Ты... ты его что, забыл?!... — с ужасом вдруг воскликнул «главный», даже останавливаясь в своих движениях. Он был готов убить его на месте, перегрызть ему глотку, а потому держался от того, чтобы не закричать во всю мощь. И всё обломилось. Нет, не так, точнее, надломилось, заставляя вновь ощущать то, как страх пробирался из самого низа пустого живота к горлу, а Державин, всё ещё сохраняя какой-никакой решительный настрой, сделал шаг в сторону. Как он... как он мог забыть про Сергея? В подобной суете Роман не разбирал даже того, что творил самолично, а следить за другими — задача высшей сложности. — Никак нет! — вдруг вылетело из уст, ведь тон этого пленного всегда напоминал ему офицерский. — ...С-сейчас! Сейчас приведу! Я быстро! — Не успеешь — уйдём без тебя! — слабо прикрикнули ему вдогонку, и Державин, снова ощущая тяжкий груз, сдавливающий буквально всё внутри, побежал ближе к основным баракам. Сначала шустро, быстро, а после уже медленнее, но так же спешно, чтобы никто не сумел заподозрить ничего неладного. Обругав себя эгоистом, Роман, пытаясь пробиться своим дыханием сквозь нервную одышку, стал заглядывать за каждый угол в поисках Долина. Собственные чувства будто перестали существовать в этом моменте, но словно и сделались в стократ острее, ярче, заставляя сердце колотить в беспамятности. Боже, Боже, быстрее! Время торопило его, с каждой секундой сжимало свои ветхие руки у него на шее, душило, не давая вдохнуть, кололо иглою в сердце, а по лёгким дрожь проходилась не видящим границ и рамок ветром, ураганом, разбушевавшимся за считанные секунды. Сергея не было ни у их барака, ни рядом с ним, и только тогда, когда Державин подбежал к столовой, он увидел его, сидящего на ступенях прямо у входа. Как тогда, в первые дни. Туда обычно никто не решался умещаться, но они вдвоём... от незнания, всё же делали это, и теперь Долин ждал его там. Стоило товарищу только завидеть Романа, всего запыхавшегося и перепуганного, тот окликнул его по мере того, как он приближался ближе к этим самым ступеням. В шаге Романа чувствовался напор, давление, и это вмиг показалось странным — Сергей поднял на него голову, непонятливо вглядываясь в его лицо. — Ты где был? Державин, борясь со своим неровным дыханием, сглотнул, тотчас дёргая Долина за плечо. — Идём! Скорее, Серёг! — Что? — попытки поднять его на ноги были тщетны, а потому Роман стал уже усерднее тянуть его за руку, на что вмиг получил недовольные возгласы. — Ты совсем сдурел, что произошло?! — Серёжа, пойдём, умоляю! Быстрее! Таких сильных эмоций в глазах Державина Долин ещё никогда не наблюдал. Это явно насторожило его, а потому он, выбравшись из крепкой хватки, поставил ещё почти полную едой жестяную посуду в сторону, на деревянную поверхность ступени, жалостливо оглядел единственный источник пищи, а после встал, пока не произнося ни слова. Роман, не тратя и секунды, тотчас схватил его за то, что только сумел, и буквально поволок за собою. Он постепенно взращивал скорость шага, ощущая то, как Сергей, совсем не поспевающий за ним, неловко спотыкался, ведь внутренняя осторожность тянула его обратно. — ...Куда... куда ты вообще?! Рома! — Нас здесь больше не будет! Мы бежим! — Что?! — чуть ли не вскрикнул тот, упрямо останавливаясь. Пыльная земля шаркнула под ногами, оба замерли, а у Романа совсем не оставалось сил, чтобы тянуть его за собою и дальше. — Мы что?! Нет. Нет, Рома, нет, я не хочу в этом участвовать! — Н-но...! — Я же просил не втягивать меня в это! — Долин вдруг одёрнул свою руку прочь, оступаясь на шаг назад. — Друг... друг, называется! Эти слова ударили прямо по быстро стучащему сердцу, и Державин вмиг ощутил, как же сильно оно заболело, скрутилось и выжало из себя нечто, похожее на слёзы, которые Роман не хотел показывать снаружи. — Вас там всех перестреляет охрана! А я хочу жить! Жить хочу! У меня семья, Рома, понимаешь?! Нет, ни черта, ничего ты не осознаешь!... Снова боль. — ...Нет, нет, у нас всё получится! Они... мы всё подготовили, только нужно пробежать до безопасного места! Пойдём, п-пожалуйста! Скорее! — Роман вновь постарался притронуться к нему, как-то взять с собой, но Долин лишь отступался прочь. — Не ври самому себе. Вдали, как в день, когда всё только-только покатилось по наклонной, вдруг прозвучал выстрел — на сей раз Державина всего передёрнуло, он весь сжался, словно пуля ударила именно в него. От резкости этого оглушающего звука тот тошнотворный писк в ушах вернулся к нему вновь — нет, не от громкости, а от страха. Уже по привычке. Роман совсем не мог пошевелиться. Всё закостенело, пальцы, руки, ноги, а дыхание осталось где-то в сжавшихся лёгких, так и не желая выходить наружу. Ещё выстрел. Ещё один, но более отчаянный, и с каждым этим громом сердце рвалось на куски. Он желал куда-то спрятаться. Хоть куда-нибудь. Но после настала тишина. Гробовая, не менее оглушающая, чем сами выстрелы. Всё вокруг замерло, остановило свой ход, словно погрузившись в ледяные температуры. В них всё замерзало за единый момент, покрываясь белым инеем, колючим, впивающимся в кожу. И лишь тогда, когда стало слишком тихо, до него дошло осознание, откуда раздались эти звуки. В грудной клетке настала пустота, ведь сердце просто-напросто выпало из неё, закатившись куда-то в укромное место. В голове загудело. Неистово загудело, а глаза уставились в единую точку, в видневшуюся за проволокой зелёную даль. В ту, над которой больше никогда бы не пролетел соловей. Три выстрела. Ровно три — столько их там оставалось, когда Державин ушёл. Опоздал. Чересчур... опоздал. Всё застыло намертво и не желало оживать. Звуки вокруг смешались в один отдалённый гул, и Роман, обмякнув всем телом, но всё ещё рвано и закостенело дотронулся своими холодными пальцами чуть выше скулы. Крови, стекающей из ушей от резких звуков, не оказалось, но он всё равно ощущал её присутствие. На фоне залаяли собаки, грозно рыча, завёлся протяжный ревун, и Сергей, стоящий рядом, пытался привести Романа в чувства. Он никак не реагировал, лишь смотрел, смотрел в эту даль, в эти просторы, в глаза самой свободе и прощался с нею, как когда-то попрощался со всем, что ему было дорого. И её теперь тоже не стало. Не стало совсем — огонь внутри больше не грел, а руки опускались сами собой. В пустой, гудящей пустоте, в голову даже не приходило мыслей кроме одной единственной: «как же так?». Но вскоре времени не оказалось и на неё. Их согнали на аппель. Бесцеремонно, точно скот — весь блок теперь стоял там, на этой пыльной земле, а сердце заколотилось только больше, когда сирена ревуна медленно затихла. Единственным чувством, оставшимся внутри, был страх. Такой, что Романа аж потряхивало, но всё же этот резкий сбор смог привести его в чувства. Хотя бы на время. Сергей всё ещё был рядом, и теперь и у него, и у Державина, возникали новые вопросы. Зачем... их сюда согнали? — Niederknien, — резко и холодно прозвучало из уст «Серого», а его глаза, скрытые под почти бесцветной фуражкой, сверкнули яростью, страшным гневом. Руки лагерфюрера были крепко сжаты, и в них чувствовалось неистовое напряжение — это пугало ещё больше. Сразу же после его слов многие пленные упали на колени и опустили взгляд в землю, а за ними последовали другие: кого-то ударили фашисты, кто-то сообразил сам. Пыльные камешки враз впились в усталые ноги, и это можно было ощутить даже сквозь полосатую робу — она была уж слишком тонка. — Jeden zehnten erschießen. Солдаты, как один, прошли к каждой выстроившейся линии людей, и стали считать, каждый сам для себя: Eins. Они сделали шаг мимо первых пленных, быстро сбиваясь в едином темпе для всех. Но это и не было столь важно. Zwei. Фрицы двигались и дальше, легко и невинно проговаривая короткие номера. Drei. Vier. Fünf. Sechs. Sieben. Acht. Neun. Резкий выстрел — zehn. Плечи враз сильно дёрнулись, и холодный ужас буквально вгрызся в самое нутро. Боковое зрение споймало то, как кто-то упал замертво, а укрытия вновь не было, и оттого неконтролируемая дрожь начала сводить колени, на которых Роман отчаянно пытался устоять. Нет. Нет, пожалуйста. Он не хотел умирать. Снова начался счёт, и теперь Державин слышал каждую букву, понимал каждое слово, точно знал этот язык с самого рождения — не передать в словах, на что его толкал страх. Его затошнило, звериный страх скрутил живот, а собственные руки, скрещённые за спиной, вжались в друг друга так крепко, будто это помогло бы удержаться на этом свете. Вскоре начало сводить ноги, шею, спину — всё, но Роман стоял, стоял, ощущая то, как смерть приближалась к нему размеренными шагами, монотонно отсчитывая моменты до его кончины. Снова «zehn» и новый выстрел, заставляющий всё внутри сжиматься уже в который раз. Они кончали каждого десятого, каждого неповинного ни в чём человека, который попросту попался под горячую руку — фортуна была жестока. Чересчур жестока даже в случае своего выживания, ведь Роман с каждой новой произнесённой цифрой начинал понимать всё больше и больше, что... это его должны были застрелить. Не их. Нет, не их, а его! Он должен был умереть ещё у ограды, когда охрана нашла его соратников! Он ведь сам в это полез, да, Роман был взаправду виновен, а под пулю попадали непричастные к побегу люди, живые, Боже, живые! И тут... их бытие резко обрывалось из-за чьей-то неудавшейся попытки вырваться наружу. Державин не знал. Он понятия не имел, что ему пришлось бы заплатить такую огромную цену за свою ранее неугасаемую веру. Теперь же она догорала, оставляя после себя лишь дрожащий свет. Вся жизнь проносилась перед глазами. Абсолютно вся: мама, Ленинград, скрипка, улицы, люди, поезда, трамваи, шум, смех, тишина и умиротворение, оркестр, Москва, снег, поздний май, Стефан — всё, что по кусочкам составляло его нутро, теперь кружилось перед глазами всякий раз, когда он ими кратко моргал. Неужели... теперь Роман не вернулся бы домой? Совсем?... Неужели не приехал бы к маме, не поменял бы струны на инструменте, не отыскал бы родню Димки, убитого так же неожиданно и мимолётно? Не написал бы телеграмму...? Все эфемерные желания сыпались, словно карточный домик. Но чёрные солдатские сапоги не останавливались. Они вышагивали прямо у пленных за спинами, а сухая земля содрогалась под грубой подошвой их обуви. Державин мог чётко ощущать жуткий холод сзади себя, когда фриц настигал его. Ещё чуть-чуть, и он, безжалостный убийца, пометил бы его, приставил бы курок револьвера к затылку и... всё. Моментальная смерть. Прозвучало «neun», когда солдат оказался прямо за ним. Девять. Девять... и холод прекратился в ту же секунду. Воздух пробился в лёгкие, заставляя грудь оттаять и сделать оживляющий вдох, словно очнувшись из долгой мучительной комы, будто вынырнув из смертельного водоворота, который всё уносил, уносил с собой его на самое дно. Вокруг всё тотчас же стало чётче, свежее, но не переставало давить на него. Роман, удерживая свою голову опущенной чуть вниз, обернулся на Сергея с глазами, в которых только-только успокаивался шторм. Но ему хватило секунды. Сущей секунды, чтобы внутренности опять невыносимо больно скрутило. Секунды, чтобы всё осознать. Zehn. Десять. Снова выстрел. Снова писк в ушах. Последним, что Державин тогда увидел на лице Сергея, был страх, который было нельзя описать словами. Тот ужас, которого он никогда не показывал, всегда прятал за своей непоколебимостью, праведностью и прямолинейностью. Роман не успел ничего сделать. Ничего. Его всего резко одёрнуло в сторону. Державин тотчас же отвернулся прочь, зажмурился, что было мочи и задержал дыхание. Воздуха попросту не оставалось — из лёгких выжали всё, что только можно было. Грудная клетка вдруг беззвучно задрожала, его всего согнуло пополам, так медленно и тягуче, а колени еле могли устоять на этой земле, по которой теперь совсем рядом растекалась кровь. Густая. Тёмная. Мерзкая, пахнущая железом, прямо как тогда. Но хуже. В сотни раз хуже. Всю глотку перекрутило, его стало душить, мышцы напряглись до боли, а когда Роман силился вдохнуть, то ничего не получалось. Он бесцельно приоткрывал пересохшие уста в попытках что-то сказать, но словно потерял голос, не имея в себе сил для того, чтобы произнести даже писк. Глаза защипало, а сердце заныло так пронзительно, закричало навзрыд, что его вновь всего неравномерно тряхануло, а омерзительные мурашки поползли по спине, по рукам. На безжизненную землю приземлились капля. Ещё одна, другая, и вскоре зрение совсем поплыло — Державин не видел ничего, не ощущал ничего, кроме этих горьких слёз. До безумия горьких. Отчаянных и безысходных. Рваный, почти звучный вдох не принёс в лёгкие ни капельки кислорода, а лишь забрал ещё больше, сдавливая сильнее и сильнее, покуда где-то там, уже дальше по линии, раздавались новые выстрелы. Ему хотелось взвыть навзрыд, ведь уже было не от кого прятать свои слёзы, но Роман не мог. Сергей умер. Погиб. Его убили — разум не желал этого принимать, а потому эмоции душили его лишь сильнее. Почему он? Почему, почему, почему?! Почему не Роман?! У Долина всегда были чёткие цели. Он заслуживал смерти меньше всех, нет, никто её не был достоин, но Сергей!... Серёжа... последний, кто делил с Державиным голодные дни. Последний, кто оставался подле него до самого конца, даже если это не означало согласие во всём. И именно из-за этого чёртового побега... его не стало. Рома остался один. Совершенно один, сопровождаемый лишь чувством вины, медленно выедающим в нём глубокую дыру. Это он должен был умереть. Он. Ещё давно. Державин желал, чтобы его самого застрелили ещё у острой проволоки. У той, за которой лежали ныне недосягаемые просторы. Недосягаемые больше никогда.