Натянутые струны

— Серёг, — прозвучало шёпотом в тишине утреннего барака. — Да? — Скажи, что бы ты сделал, окажись ты сейчас в Москве? Державин тихо скрипнул своим ярусом деревянной вагонки, бесцельно глядя в верхнюю дощечку, на которой более никого не было. Вечно кашляющий мужчина скончался, и теперь, когда солнце светило своим больным светом в узкое окно, гудела полная тишина. Ни звука — только шорохи тех, кто отчаялся вздремнуть, ведь про крепкий сон здесь можно было и позабыть. Нутро не давало покоя, словно чуя, что неладное могло случиться в любой момент, в любую секунду, и тогда никто бы не удосужился помочь. Из-за отсутствия должного отдыха всё вокруг начинало казаться чересчур громким, даже эта тишина. Каждый скрип больно бил по ушам, собственный шёпот делался таким же режущим, как настоящий крик, и мерещилось, что даже у пыли, медленно оседающей на пол сквозь лучи утреннего света… тоже был свой звук. Такой сыплющейся, шерстистый, словно помехи на радиоприёмнике. Чем выше поднималось солнце, тем больше шумка приходилось слышать: кто-то так же глухо говорил то ли сам с собой, то ли с товарищем, опасаясь того, что их бы услышали. А Роман этого не боялся — он просто почему-то шептал. Не хотелось нарушать это безмолвие. И оно снова повисло в воздухе, густея с каждой проходящей секундой, за которые Долин, лежащий внизу, совсем ничего не отвечал. — …Не неси пургу. Зачем это вообще обсуждать? — после долгого затишья наконец произнёс сквозь зубы Долин, не желая как-либо затрагивать эту тему. Она резала по сердцу ножом, впивалась вглубь клыками, и каждая мысль о родном доме и о тех, кто там остался, заставляла голос становиться сдавленным, лишь чтобы не показывать свою тоску. — Мне просто охота знать. Ну что бы ты сделал? — …Я понятия не имею, — нехотя начал он, но после, словно по щелчку пальцев, Сергей сдался, и потому, будто бы сопротивляясь, стал шептать свою мысль. — Для начала я бы просто развеялся. — И что, больше ничего? — решил вставить своё слово он, предположив, что Сергей не находил далее объяснения или же попросту задумался… лица то его было не видно — не различить эмоций. — Говорю же, что для начала… А после сразу пошёл бы к жене и сыну, крепко-крепко обнял бы их… да и всё. Что ещё надо для счастья? — А я… в тот же момент пошёл бы по улицам, по паркам, чтобы просто удостовериться в том, что я правда там. Да я бы по каждой стене здания рукой провёл, прощупал бы всё, а то вдруг… приснилось. Как и тогда, в вагоне. Порой Державина посещали такие близкие к сердцу, но душащие и делающие невыносимо больно, сны. А почему, казалось бы… они так тревожили, терзали душу, тянули и разрывали на куски, если являлись невыносимо тёплыми? Да потому, что Роман понимал одно: всё это — хрупкая иллюзия, которая оборвалась бы в самый напряжённый момент от малейшего шороха. Он ненавидел возвращаться в реальность. Ненавидел просыпаться здесь, лежа навзничь на твёрдой поверхности, ведь ничего вокруг более не было прежним. А сны… сны делали ещё больнее, чем реалия, ведь в них хотелось остаться как можно дольше, но они всё равно заканчивались, как заканчивалось всё на этом свете. В них он ощущал ласковый взгляд, никогда не случавшееся тёплое, до дрожи трепетное касание, что слабо пригревало, словно костёр, когда к нему подносишь промозглые на ветру ладони. И после нежно покалывало — так же кололо и сердце, только в сто крат сильнее и неприятнее, когда эта иллюзия обрывалась, и вокруг больше не было ни согревающих рук, ни взора выдающих самих себя глаз, а только холод. Одиночество среди таких же неимоверно одиноких людей, чья судьба завела их в те страшные лагерные брамы. Рома столько всего желал, и начинал бояться, что никогда на белом свете не смог бы воплотить эти маленькие, крохотные, однако такие важные мечты в реальность… Разве что… когда-то, где-то… за гранью сознания и людского бытия. В месте, которое бы навевало прошлым, но было бы похожим на все моменты его жизни настолько, что его и не узнать… Да, именно настолько чётким и похожим, что одно воспоминание перемешивалось бы с другим. Но какой же являлась дорога в это «где-то», в «прекрасное далёко», о котором лирики говорили столько раз, что набили себе оскомину? И стоил ли покой за пределом сознания всех тягостей, которые преподносила реальность? Державин уже ничего не понимал. Ничего. Наглухо запутался и потерялся ещё на том московском перроне, но единственное, что он знал наверняка — он хотел всего этого именно здесь, именно в этой жизни, а не когда-то потом. И ради своего счастья стоило продолжать брыкаться назло собственной судьбине. — …Потом бы зашёл в какой-нибудь подвальный кабак, напился бы так, как никогда не пил, и плевать, что бы подумали обо мне люди, — докончил он свою краткую речь, некоторое время внимая тишине. — Ты же вообще не пьёшь, рассудок сохраняешь, разве нет? — А теперь-то этому какой смысл, если нам всё равно здесь гнить? — тон речи Романа вдруг вздрогнул и стал громче, словно он отчаянно желал донести что-то, объяснить, но после этого всё напряжение спало, заменяясь тоскливым выдохом и тихим шорохом. — …Гнить, если ничего не предпримем. Вновь настало некое затишье, однако по дальнейшим звукам можно было рассудить, что Долин резко приподнялся на твёрдой вагонке, отчего она протяжно, но тихо скрипнула. — Я же тебе говорил, забудь об этом! — шикнул он на него, стараясь сделать это так, чтобы более их никто не слышал… никто. Иначе последствия могли бы быть необратимыми. Роман в свою же очередь настойчиво свёл брови к переносице, и внутри будто что-то ударило по устойчивой линии его святых устоев, которую он продолжал гнуть. С трудом опираясь локтями о твёрдую, будто впивающуюся в тело поверхность, Державин перевернулся на живот, ощущая, как в руке моментально стало саднить — каждый раз одно и то же, и он понятия не имел, когда бы рана зажила. — Серёг, нам правда нужно что-то делать! Если мы ничего не предпримем… да от нас только кости останутся! И то даже не факт, — пригнувшись ближе к открытой стороне вагонки, Роман целеустремлённо глянул на нижнюю койку — прямо Долину в глаза. Тот же поднялся своим телом ещё больше, теперь оказываясь в сидячем положении. — …Я понимаю, что ты хочешь обратно, и я тоже, но!.. Это самоубийство! Ты как это себе представляешь?! — …Я не знаю, не знаю! Но как-то это ведь возможно! Вдруг повезёт… Сергей в ответ томно выдохнул, стараясь остудить свой пыл, возникший именно тогда, когда речь снова зашла о побеге. Оба силились не говорить про него вслух, называя его «это», и оно было слишком опасным, слишком рискованным действом, а Долин риска не терпел — лучшим выбором для него являлось рассудительное ожидание, из-за которого он зачастую упускал нужный момент. Он прибрал собственный взор куда-то в дырявый пол, под которым шебуршали мыши, а после глянул на Романа вновь. Как-то по-другому. — …Ром, глупо надеяться на чистое везение. Но здесь ничего не поможет, кроме него. — Глупо надеяться и на чужую помощь! Всё одно и то же… — Да я тебя же на подольше уберечь пытаюсь! У нас нет выбора, понимаешь? Попытаемся — смерть, останемся — тоже смерть. Державин умолк, стараясь разглядеть что-то, спрятанное за попытками убедить его остаться, водя глазами так пристально и чутко, будто любое дуновение ветра, пробиравшееся в хлипкие стены, будто любой шорох мог бы рассказать обо всём том, что Долин старался удержать в себе. Хотелось воззвать к этой потаённой детали, к задавленной мысли, но ничего не получалось — он оставался так же глух и не желал ничего слышать о побеге. Собственная разгорячённость же спала на нет, возмещаясь абсолютно неясным ощущением. Роман не мог понять, что это было — не то страх, не то ярость, не то тоска или печаль. Но он точно знал, что на душе скребло. — Так ты не веришь в хороший конец, да?.. Раз и там, и там нас ждёт погибель, то мы должны хотя бы рискнуть. Распробовать эту мизерную вероятность! Понимаешь? — не хотелось говорить «я рискну» вместо всех тех слов, которыми он уверял Долина в успехе. Однако чем больше Роман начинал задумываться о том, что Сергей был против, тем больше язык склонялся в нужное положение, чтобы произнести эти слова. «Я рискну» — и больше никакого «мы». Но Роман не мог бы его так бросить, как бы ни манила воля. — …Я понимаю, — неожиданно прозвучало из его уст, а во взгляде скользнуло именно то, что Державин так отчаянно силился найти — двойной слой, — но не смогу. Я просто не смогу. Не потому, что буду обузой, а потому что мне есть, что терять! — его голос внезапно дрогнул, словно Сергей старался проглотить ком в горле, и вместе с этим ёкнуло сердце Романа. Долин никогда бы не выразил свои эмоции в таком ключе. Никогда. Он казался таким сильным духом, непробиваемым, здравомыслящим, спокойным… а теперь… еле мог контролировать собственный же тон. Сергей на многое шёл ради «своих» людей, многим был готов пожертвовать… но не ими. Не ими. И не собой, ведь это бы значило кончину и для них. Если бы мир рушился, он спас бы не его уцелевшие части, а именно «своих». — …Что моя жена скажет сыну, если я не вернусь? Папа ведь ушёл на войну добровольцем, он ведь смелый, он ведь должен был всех спасти… х-хах, а в итоге пропал без вести… Нервно выдохнув, Долин опустил свою голову вниз, словно не хотел, чтобы его глаза, смотрящие сквозь запылённые стёкла, оставались досягаемыми для взгляда Ромы. Снова стало тихо, и даже пыль перестала шуршать — не было слышно ни его дыхания, ни шорохов, точно тот вовсе решил себя удушить. Заглушка его эмоций перестала работать, и потому ему стоило приложить все силы для того, чтобы его непоколебимость не разбилась на тысячи осколков. Державин вправду ощущал, как же было тяжело его товарищу. Стало стыдно за то, что ему пришлось надавить на Сергея, невыносимо стыдно, но по-другому он не мог. Если не бежал Долин — не бежал Рома, однако постарался бы сделать для этого всё, что только мог. Он попробовал бы убедить его… — …Серёг… — он даже не имел понятия, как нужно было подобрать подходящие слова, и потому попросту начал из ничего, — …Мне тоже есть, что терять, но не так много, как тебе. Я не прощу себя, если мы не рискнём. Ради твоей семьи, понимаешь? Ради Димки и Макарыча. Они наверняка хотели бы, чтобы мы убежали из этих тисков… Нельзя сидеть на месте и надеяться на что-то свыше. — …Я уже ни на что не надеюсь. Я давно сдался. Давно, ещё тогда, когда нас посадили в эти чёртовы вагоны… Здесь у нас есть какой-то шанс потерпеть до освобождения. А там, за проволокой… ничего нет. Ничего. Мы даже не знаем, где находимся… — Долин снял очки прочь, протёр своё лицо ладонью, а после надел их вновь, поднимая взгляд наверх, словно ничего до этого не было. — …Я не пойду. «Как же Сергей не понимал?.. Как же?» — хотелось спросить. Отличные друг от друга взгляды на мир порой помогали узнать что-то новое, продвинуться в собственном понимании окружения, а иногда и… заставляли душу рваться на две части, как тогда, в момент объявления войны. Будто бы выбор всегда был, а будто его и не существовало — присутствовала всего лишь его иллюзия, и именно из-за неё Державину казалось, что он намертво застрял между двумя массивными стенами. Его уже какой раз мучила двоякость ситуации, и она проявлялась буквально во всём: Он теоретически мог бы убежать, но не позволил бы себе бросить Сергея одного — он больше никого, никого на свете не бросил бы. Не хотелось, чтобы его близкие люди ощущали то же самое, что и он, хотя тогда это и было, вроде как, необходимостью… Роман не мог сказать наверняка, и подобная мысль всё ещё его гложила. Может уже стоило это принять? Но как же это было сделать, когда вера никак не остывала… Да даже если бы он убежал… то что потом? Приняла бы его своя страна, принял бы дом, ведь… судьба попавшегося в плен была печально известна гонением отовсюду? С вражеской стороны, с родной — всё становилось однако, ведь он оказался «плохим солдатом». Ни там, ни тут, ему бы не были рады. Порой, как в дурном видении, казалось, что он более не смог бы найти своего места в мире. Однако это являлось сокрушительной реальностью, но Державин продолжал уповать на человечность людей. И он верил бы в неё до самого конца. Всё стало таким запутанным. Раньше Роман даже не задумывался о подобном, а теперь… каждая мысль, возникавшая в голове, имела мириады ответвлений, растущих корней сорняка, отравлявшего сознание ненужной тратой нервов. «Ненужной» она только казалась, но на деле постепенно взращивала в нём «нового» человека. Новые черты личности. И Державин даже сейчас мог прекрасно понимать, что не остался бы прежним. И это безмерно пугало своей неизвестностью: неужели он перестал бы глядеть на мир так, как смотрел до? Ему всегда казалось, что для того, чтобы его характер и нутро претерпели изменения, то должно было бы произойти нечто грандиозное — настоящий взрыв, который перевернул бы внутри всё, что только бы смог. Но не случался ли уже этот громкий «бум» прямо рядом с его головой? Всё казалось, что этого было мало — не в моменте, а после. Мало для того, чтобы напугать и заставить измениться. Однако на деле же всё шло своим чередом, а Роман оставался более вне контроля над ситуацией. Если бы он изменился, то изменилось бы и всё вокруг. Всё, что он мог потерять, стало бы потерянным, и больше не напоминало бы о себе как-то, за что можно было бы сражаться. Ничего бы просто не осталось. Не осталось бы места, в которое можно было бы вернуться, не осталось бы любви к своему ремеслу, не осталось бы рук, что всегда казались такими тёплыми, не осталось бы ничего. Ни смерти, ни жизни. Только пространство для нескончаемых скитаний. Однако сейчас, именно сейчас, ему всё ещё было, что терять. Пусть меньше, чем другим, пусть «незначительнее» по глобальным меркам, но ради этого Державин мог с лёгкостью рискнуть собственной душой и плотью, ведь «всё это» и есть он. Всё, что было вокруг — в какой-то степени составляющая его личности. Будь то Москва, окопы, вагон, эта твёрдая кровать, на которой утратили всё, что им было так важно не весть сколько человек. Так учили — всё общее, но это, если задуматься и перевести в чисто теоретический оборот, было очень даже полезно. Полезно в понимании, что будь то враг, будь то друг — разницы не было. Но все словно об этом позабыли. Вправду, да какая разница? Немец или русский — не один ли это вид людской? Не одни ли недуги их берут, не одни ли вещи их волнуют? И такую аналогию можно было провести хоть до экватора — все ведь живут под одной крышей — под небом! А если бы названные «границы» попросту бы взяли и сдвинули на пару сотен километров? Немцы бы стали биться против территориально своих? Или как это работало? Однако сейчас они ненавидели исключительно тех, кто от них отличался. Только вот… чем? Вот на самом деле, чем, в глобальном плане? По бараку вновь раздался громкий стук — фашисты отворили дверь внутрь, как всегда проходя до самого конца узкого прохода. Но кое-что изменилось: с ними теперь шёл «капо», привилегированный узник, которого выбрали из всего блока не весть каким способом. На сей раз и Сергей, и Рома сумели встать со своих мест одними из первых, ведь уже были наготове, чтобы это сделать. Однако права говорить они не имели до того времени, пока солдаты и пленный-предатель бы не ушли прочь, крикнув за собой гласное «ауфштеэн». Изо дня в день одно и то же. Только вот… сегодня они почему-то никого не тронули и не стали задерживаться долго, и потому Державину удалось в быстром темпе оттаять от напряжения, сковавшего всё тело. Теперь ведь было не узнать, откуда ждать удара, и куда он придётся: в бок ли, в печень ли, а то ещё и куда похуже. — …Что-то подозрительно улыбчивые они сегодня, — произнёс он вместе с тем, как все вокруг зашевелились, приводя места в порядок и собирая вещи до момента общего пересчёта на аппель плаце. — Да Брест сдаётся, вот и радуются… — досадно, но не менее серьёзно ответил Сергей, поправляя указательным пальцем пошарпанные очки. — Ещё и налёт на Москву готовят. — Что? — резко повернувшись на Долина, он стрельнул по нему своими глазами, и сердце оттого пронзительно ёкнуло, сжалось, а в голове одновременно с этим возникли сотни вопросов. — …Какой к чёрту налёт! Откуда знаешь такое? Серёг, ты мне чего-то не рассказываешь? Встав в более устойчивое положение, Роман свёл брови к переносице, намереваясь либо просверлить своего товарища недоумевающе требовательным взглядом, либо выбить ответ силой. Так не пойдёт! Он желал полного доверия, а теперь… Ладно, не стоило ставить на человеке крест из-за одного случая, ещё и не зная подробностей. И именно поэтому состояние Державина оставалось каким-то подвешенным, неимоверно ожидающим объяснения. — Тише, тише… Ром, нет, я правда хотел сказать, просто не имел цели… расстроить. А знаю я это… — он вдруг перешёл на шёпот, озираясь по сторонам, чтобы убедиться, что за ними никто не следил. — …Вчера на складе, на общей работе, нечаянно услышал это от тех двух, замышляющих недоброе. — …От… них?! — Да! Тише, говорю же!.. — шикнул он. — Так вот, видимо, кто-то у них немецким владеет. Вереница подслушивающих какая-то получается… Вопросы в голове чуть унялись, но тревога не могла приглушиться, а лишь возрастала с каждой проносящейся секундой молчания, в котором Державин отчаянно пытался осознать… хоть что-то. В смысле… «налёт»? На Москву? Нет, это какой-то бред… абсурд, сон, виденье, но никак не реальность! Роман попросту не мог представить летящих над низкими крышами и лавирующих меж тянущихся вверх шпилей самолётов, да летящих так быстро, что они обломали бы своим потоком ветра ветви в городских парках. Он попросту не мог вообразить свиста снарядов, разбитых мощённых дорог и задохнувшихся в собственной пыли зданий — не мог, и от этого делалось ещё страшнее. Ну не имели фашисты возможности подобраться к столице так быстро! Не имели… А вот собственные мысли с «успехом» лезли прямо к сердцу, преодолевая любую преграду, оседали там и заставляли его учащённо биться, ведь… если бы не стало Москвы, не стало бы и места, куда можно было бы возвратиться. А ведь именно там хранилось столько воспоминаний, неимоверно важных для него, что не счесть. Он как сейчас помнил свой первый приезд уже в самостоятельной жизни — эта московская суета, контрастирующая с мерным ленинградским житьём, первое время удивляла, а после пришлась по душе. Он помнил дни консерватории, подготовку, провалы и пересдачи, помнил свою радость при том моменте, когда его взяли в оркестр — всё осталось именно там. Самое важное, самое родное и теперь недосягаемое. Державин искренне сожалел о том, что не ценил любой момент, прожитый в спокойствие. Однако это являлось свойственной человеку чертой — начинать относиться к былым временам с трепетом только тогда, когда в них уже невозможно было вернуться. И несмотря на естественность, он всё равно винил себя в том, что упустил столько возможностей. Да если бы… если бы он сейчас оказался где-нибудь в прошедшем мае!.. Ох, да сердце от подобных мыслей разбивалось на осколки, оставляющие на нём всё новые и новые шрамы, которые никак его не красили, а делали только хуже. В Москве находилось всё то, что он мог потерять. Будь то зыбкие воспоминания и человек, которого там более не было, будь то самая настоящая реальность, до сих пор ощущающаяся на руках утерянным платком с душещипательной надписью. Что бы теперь стало с его обладательницей? А с товарищами? Они ведь остались там, остались… Все остались, исключая Сергея, но его участь не была ничуть лучше. Приходилось лишь молиться чему-то свыше, чтобы сардонически свистящей бомбой не задело всех тех, кто был так ему дорог. Однако даже если бы что-то и случилось, Роман об этом уже вряд ли бы узнал. Без помощи эфемерного чуда — никак. — …Стой, раз ты с ними пересекался… значит, их распределили на дополнительную работу туда же, куда и тебя? — Державин внезапно задал весьма неудобный вопрос, от которого Сергей вмиг поёжился. Он дёрнул плечами, после замирая так, словно это помогло бы ему скрыться от лишних глаз, но в свою же очередь он беспрерывно смотрел прямо Роману в лицо. — …Наверно, — сухо выдавил он, ведь не желал врать. Да. Его товарищ как назло становился до чёртиков смышлёным в тех ситуациях, в которых от него сего не ожидалось. — Серёг? Пожалуйста, будь со мной честен! — Державину вновь пришлось перейти на громкий шёпот, покуда в бараке на данный момент оставались лишь задерживающиеся к выходу. Опаздывать категорически воспрещалось. — …Они говорили ещё что-то по поводу побега? Делали приготовления, ну, там, не знаю… — Опять двадцать пять! — тут уже Долин не выдержал, резко всплескивая руками и даже возымев на своём лице острый оскал. — Не втягивай меня в это! — …Я ничего не заставляю тебя делать, но умоляю, скажи, если что-то было! — Умоляет он, посмотрите! Хочешь сбежать один — беги ради всего святого, однако меня к этому не привлекай. — Да не хочу я бежать один, как ты не понимаешь? Я хочу с тобой… — прение на повышенных тонах заставило Рому нервно потянуться к его плечу, но в ответ на это он получил лишь слабый толчок себе в грудь, означающий то, что Сергея трогать сейчас не стоило. После этого последний, бурча что-то себе под нос, стал протискиваться вдоль узкого прохода, ибо не хотел схлопотать лишних побоев, тем самым действом торопя и Державина. — Тема закрыта! — Но… — не успел возразить Роман, как Долин внезапно остановился в своём раздражённым до нельзя шаге, обернулся, и как бы вопрошал своими разозлёнными глазами: «что ещё?». Однако через пару секунд немого, но такого колючего взгляда, даже доставляющего боль где-то глубоко внутри, Сергей досадно выдохнул, возвращая на своё лицо оттенки безразличия, перемешанного со спокойствием. Он… вправду хотел понять Рому, однако не мог позволить рисковать ни себе, ни ему. Терять своего товарища он не намеревался так же, как не намеревался терять и семью, свою жизнь, но… обижать Державина ведь тоже не желал. Ни капли. — …Я видел, как они несли что-то в мешке к окнам столовой. Может, ты успокоишься хотя бы на этой детали? В воздухе вновь повисло молчание, но оно более не казалось ни грузным, ни густым — стало лёгким, тем, в котором можно было хоть что-то осознать. Взгляд Державина тотчас изменился, из него исчезли оттенки жалостливости и отчаянного желания донести свою мысль, заменяясь некой искрой, вспыхнувшей в его глазах впервые за долгое время. Сергей мог точно сказать, что он успел её разглядеть — она шустро сверкнула, проносясь там словно простой блик, но нет… это была именно та искра, та самая, как в моменты, когда он увлечённо делился пусть и тривиальной, но очень значимой для него информацией, когда делился с ним своими грандиозными планами на жизнь, которым… теперь не весть, что было суждено сбыться. Его зелёные глаза почему-то всегда будто бы блестели, стоило ему проронить единую мысль о чём-то неимоверно важном, о том, что вправду откликалось где-то внутри. Только вот, с перспективы Долина было совершенно неясно, что порою творилось в буйной голове его товарища. Вот он — проблеск той самой надежды, которой безмерно не хватало им обоим. Державин не стал ничего говорить — он только слабо дёрнул уголками губ вверх, благодаря того без слов. Они здесь были попросту излишни, да и… всё равно не стоило задерживаться. Мало ли, их отсутствия бы хватились, хотя времени и было вполне достаточно для того, чтобы явиться на пересчёт. В нём же, проводимом на пыльном аппель плаце, не оказалось ничего нового, и «Серый» вместе с его покорным Хансом зачитывали номера — на сей раз последний не выделывался и называл каждый номер чопорно и верно, и когда настал нужный момент, Роман лишь поднял руку, снова встречаясь с ним взглядом. С этим хищным, ненавистным. Ну за что же он так взъелся? Неужели никакую другую цель не смог отыскать?.. Нет, наверно, было всё же лучше, если бы никто больше не страдал бы от его руки — и так хватало проблем. Но он словно выискивал в Державине что-то, так тщательно, подозрительно, постыло, а после вымещал свою злобу либо на ближнем, либо на нём же. То словами, то лишними действиями… а впрочем, взаправду волновал только последний аспект, ибо Роман вовсе не имел понятия, как он его оскорблял — да пусть хоть самым грязным словом назвал бы, всё по боку. Не его ж язык. И Ханс шёл за ним по пятам, до той самой скудной «репетиции», где им наконец-то выдали пожелтевшие листы нот безымянного немецкого марша и потребовали разучивать для приветствия поездов — прямо так, как по собственном приезде сюда. От простой идеи того, что им требовалось торжественно встречать новых пленных у ржавой лагерной брамы, одновременно провожая в газовую камеру или же в однообразную голодную жизнь, душу брала жалость — не та, при которой хотелось молча скорбить, а именно та, вызывающая внутри неудержимое желание сделать для них хоть что-то, как-то отгородить от той тяжёлой ноши, под которой приходилось сгибаться каждый божий день. До ужаса было печально осознавать, что Роман мог их понять — в это до сих пор не верилось, а собственная жизнь теперь казалась всего лишь зыбким сном. Ничего не ощущалось реальным, только как-то отдалённо, размыто. Всё уже осточертело, и никто не имел понятия, как же надобно было выбираться из подобной удручающей ситуации. На сей раз их отпустили с «попыток сыграться» своим небольшим коллективом куда позже — только к обеду. И сразу же после сего пленные разошлись по добавочному труду: кто на каменоломню, кто на поля, а кто на склады, и лишь Роман отправился прямиком в столовую. Теперь путь до неё показался куда занимательнее, чем обычно, ведь он силился вглядеться в чужие лица, желал найти среди рабочих, мимо которых шёл, тех самых… тех смелых, решивших затеять побег. Скованно следуя вперёд по пыльному пустырю, Державин вскоре оказался прямо у серого порога столовой — именно там, где они однажды одиноко сидели вместе с Сергеем. К слову, выяснилось, что подобное невеликое здание в лагере было отнюдь не одно: в каждом блоке по штуке. Однако он не решился тотчас заходить внутрь, как подобалось бы по ожиданиям фашистов, а наоборот: оглянувшись по сторонам и не находя ни единого взгляда, пристально следящего за ним, Роман зашагал в сторону, начиная делать это медленно, точно изучающе, а после и нагнал скорости, незаметно проскальзывая к боковой стороне здания. И стоило поднять голову с деревянных коробок, стоящих у стены, так он смог тотчас заметить небольшое окошко — то, что находилось прямо в кладовке и выходило видом на проволоку и зелёные просторы, раскинувшиеся за ней. Взгляд охранников сюда не проникал. Конец душного от гроз июля, однако, давал знать о себе даже здесь — та самая форточка, на которой невольно остановились глаза, вдруг приоткрылась, вероятно, чтобы впустить кислород в спёртое пространство кладовой. Что, значит, «7055» был уже на месте? Только он и ходил туда, ведь не многие пленные, уже давно обессилившие перед работой, смогли бы вынести из этого прохладного помещения какой-нибудь увесистый мешок. Тот коренастый мужчина, не проронивший ни слова, начинал работу с самого раннего утра — у него, похоже, вовсе не было дополнительных занятий, разве что… иногда. Пусть это и было предположением, но вполне походило на реалию, и потому Роман, вновь глянув по сторонам с опаской, решил наконец-таки зайти внутрь. Вдруг ещё… за опоздание ударили бы как похуже. Быстро поднявшись по этой небольшой лесенке, Державин оказался в помещении, а после спешно кивнул в знак приветствия. Кому? А небольшой кучке фашистов, сидящей за дальним столом кантины — рябчатый головной убор он бы снял, как и полагалось по правилам, если бы только носил. Далее же он проследовал прямиком к тяжёлой двери на кухню, стараясь привлекать к себе минимум внимания — вдруг ещё чего им бы взбрело в голову. Роман, казалось, в последнее время только что и делал, так это ожидал какой-либо подлости, самых плачевных обстоятельств ситуации. В нём словно пропала та безоговорочная вера в общество, что присутствовала с ним всю жизнь и ни разу не подводила. Теперь она начинала казаться пустым звуком — как бы он ни помогал людям за просто так, как бы он ни был к ним добр, всегда нашёлся бы тот, кто захотел бы ударить ему в спину лишь из личной ненависти потому, что он… русский. Порой ему мерещилось, что каждый охранник лагеря или ещё не потерявший рассудок пленный вгорячах желал ему смерти — а вот просто так. За то, что он был, видите ли, «неприглядной» для них нации ровно так же, как и какой-нибудь еврей. Не только немецкие солдаты скалились при его виде, но и чехи, поляки… все, кто только мог, и лишь свои же относились более-менее снисходительно, но не желали принимать к себе. И в голове всё ещё сидел тот колющий момент, когда его оттолкнула собственная же сторона — там, в поезде. Неужели… никакого единства в мире не существовало, как об этом твердили раз за разом? Никакого равенства, только… жуткая несправедливость к тем, кто попросту оставался светел. За последнее тяжкое время приключалось… столько разочарований. Однако это наверняка не сломило бы его веру во что-то лучшее, пусть и заставляло чувствовать себя так, будто вокруг всё бродили волки, а он — косуля. Оставалось лишь слепо на это надеяться. Роман надавил плечом на увесистую дверь, входя прямиком на серую кухню. В нос снова ударил запах готовящейся еды, ощущаемый как некая сырость картофеля, однако на сей раз пленные здесь были одни, без надзирателя — лишь пара человек, Державин и безымянный пленный, про которого не было известно ровным счётом ничего, кроме того, что он хотя бы немного знал немецкий. В таких-то обстоятельствах хоть по-китайски заговоришь… — …Доброго дня! — сам не зная почему, Роман отчётливо, но весьма неловко поздоровался с людьми в помещении вслух, и сразу же после этого задал вопрос конкретно для себя: зачем он это делал? Никто, включая «7055» наверняка не понимали хоть единое его слово, сказанное в попытках разбавить гнетущую атмосферу. А конкретно безымянный здоровяк… может он вовсе ничего не слышал и был глух? Нет, как-то не складывалось. В любом случае, допрос по всем параметрам Державин устраивать не намеревался, особенно здесь. В ответ, как обычно, прозвучала лишь тишина и слабое постукивание жестяных мисок, заполняющее промежуток между тем, как Роман прошёл ближе к кухонному столу. Он оглядел небольшой беспорядок, который там происходил: на гремящей от любого действия металлической поверхности были разбросаны ошмётки картофельной кожуры, крошки хлеба и нечто, смахивающее на обрезки капустного листа — настолько измятое, что не узнать. Его нынешний коллега, в данный момент нерасторопно орудующий поварёшкой, видимо, не имел ничего против подобных условий «работы». Да если это вообще… можно было ею назвать. Но неужели… оставлять столько якобы «ненужной» еды было приемлемо? Да если бы эта малая часть, которой как раз и не хватало для некоторых заключённых, вошла бы в порцию обеда, то столько жертв, безропотно почивших за ночь, наверняка не находили бы на утро… А каково им… каково было умирать в совершенно неизвестном месте… при том зная, что никто бы не пришёл на помощь? Лучше было оставить подобные мысли на потом. Безымянный пленник поставил на выдачу несколько мисок, в которые только-только закончил переливать жидкую в прямом и переносном смысле похлёбку, и только потом обратил внимание на Романа, пытающегося хоть как-то подступиться ближе к тому самому одновременно и рецепту, и меню, прибитому к стене. В то небольшое отверстие выдачи подавали еду лишь немцам — с заключёнными всё было в корни иначе. — Здравия… ничего нового? — вопросил вдруг Державин, слабо улыбаясь ему в почти безэмоциональное лицо. Молчун только нехотя повёл взглядом в сторону, далее поднимая свою грубую руку и настойчиво тыча пальцем прямиком в измятую бумагу, что еле держалась на ржавом гвозде. Это заставило тотчас всмотреться в неё в поиске чего-то иного, того, чего Роман ещё не успел увидеть или же попросту не выучил — нет, всё… было то же самое. Наверно, являлось нелепым, спрашивать такой простой до нельзя вопрос. С самого прибытия в это страшное место их кормили одним и тем же каждый чёртов день, и это быстро приелось. Не то, чтобы Роман жаловался, нет, ведь других вариантов попросту не существовало, но когда он заглянул на днях в эту кладовку, в которой лежал и сыр, и сало… стало завистно. Нет, скорее уж в нём начало возрастать чувство ужасной несправедливости. Он прекрасно понимал, что они, все до единого, являлись пленными, но… не должны ли были их хотя бы… пытаться оставить в живых? Когда непригодную половину людей по прибытии «отправили на Луну», а остальным пришили винкели, так ещё и клеймили, стоило уже догадаться о намерениях фашистов… однако Державин попросту не желал с этим мириться. Он не верил в то, что кто-то в этом мире был способен на подобные зверства, словно они работали не с людьми, а со скотом. Впрочем… всякого, кто отличался от них хотя бы по одному параметром, за человека и не думали считать. И кормили тоже по-скотски, но не сказать, что солдаты в контрасте пировали. Разве что в «хитром домике», а то есть — в комендатуре. В лагере, казалось, у всего были свои названия. Чего-то можно было нахвататься от немцев, а чего-то от других, более бывалых пленных… За то время, пока между ними стояло абсолютное молчание, а Державин разглядывал так называемое «меню», чьи-то руки забрали с «окошечка» выдачи порции похлёбки, заставляя обратить своё внимание на это действие. Вероятно, то были фашисты, которых Державин ранее видел за столом. Он вновь перевёл свой взгляд на «7055», будто силясь придумать тему для того, чтобы его разговорить, но вместо сего молчаливый пленный указал на вторую строчку меню, прямо на слово «Korn», а иначе говоря, «зерно». После же он сделал шаг ближе к Роману, и его тяжёлая рука с силой ткнулась пальцем в его грудь — он пытался сделать всё ясным даже в отсутствии слов. Державин невольно задержал дыхание, ведь стоило признать, он слегка побаивался этого громилу. Сердце на момент ушло в пятки, но быстро вернулось на положенное место, как только Роман сумел построить цепочку мыслей в своей голове: ему поручили вытащить из шкафов мешок зерна? Можно было рассудить только так, ибо безымянный заключённый, как только увидел по малейшим изменениям в мимике то, что его поняли, тотчас же двинулся вдоль кухонного стола и стал заниматься своими делами. — …Хорошо, — с долгой задержкой ответил Державин себе под нос, и тотчас стал близиться к ржавым, почти трещащим по швам, шкафчикам, что находились в самом углу кухни. Он кратко присел вниз, приоткрыл их дверцы, а внутри оказалось ровным счётом ничего, кроме спесиво-насмешливой пустоты. Ну что ж, видать, пришлось бы идти в кладовую. Роман, чувствуя то, как саднила своя рука, встал обратно на ноги и пошёл прямиком к грузной двери, находящейся в задней части столовой. Он проскользнул внутрь абсолютно незамеченным другими заключёнными, теперь оставшимися за толстой преградой, в духоте. А здесь же, в продолговатой комнатушке, полностью отделанной серым бетоном, хранящим в себе приятную сырость. К стенам были приделаны деревянные полки, скрипящие под весом неуклюже умещённых туда продуктов съестного, крюки, на которые бы предполагалось повесить мясо, а ниже же стояли заколоченные коробки, кое-где порванные мешки… Именно за этим Державин и явился. Постойте-ка, мешки?! Утром Сергей говорил… говорил, что те двое смельчаков подносили увесистый сак к этому узкому окошку, располагающемуся почти у самого потолка… конечно, если глядеть с перспективы самой кладовой. И теперь то, что они занесли сюда для своих неведомых целей, могло послужить весомым аргументом в пользу того, чтобы они взяли его с собой. Его и Долина, если быть точным. Только вот… зачем они протащили сюда мешок? Наверняка в нём что-то было спрятано, однако что конкретно — неясно. Может, те самые плоскогубцы, неосторожные слова про которые Державин всё ещё не выпускал из головы? Но вот задачка — какой из саков был «правильным»? Промявшись ногами на месте и одновременно оглянувшись обратно на дверь, он сделал нервозный шаг вперёд. После же совсем чуть пригнулся до мешков, сплетённых из рогожи, и потянулся руками к их завязке — освободил, тотчас разглядывая содержимое. То было недоспевшее пшеничное зерно — им совсем изредка могли подменить привычный обед, и оно вносило в монотонное течение лагерной жизни хоть какое-то разнообразие, пусть и было отнюдь недоваренным… А вот Роман старался готовить по правилам, когда ему удавалось быть ответственным за большие порции. В остальном же… набирали кого попало, лишь бы умели обращаться с газом, а то и вовсе бытовых калек. Однако… когда выпадал шанс кухарить для комендатуры — всё было совершенно по-другому. Ошибаться было нельзя. Именно этот мешок и следовало бы притащить на кухню, но собственная пытливость заставила нырнуть в его содержимое рукой, словно пытаясь что-то нащупать — ничего, даже если бы он залез туда по локоть. Однако интерес от этого лишь возрос, заставляя приступить к следующему саку — Державин развязал его, невесомо провёл ладонью по мириадам зёрен, и внутри что-то блеснуло. Блеснуло холодным металлом, слабо выглядывающим из-под пшеницы, где-то в глубине. Он задержал своё дыхание, встревоженно глядя в манящую неизвестность, но всё же запустил туда руку, тотчас нащупывая среди шелушащегося зерна нечто увесистое, с рукоятью — револьвер. Роман даже не успел поднять его в руке, полностью вытащив из зерна, как позади него с резким стуком отворилась кладовая дверь. Всё внутри тотчас поджало, и он поспешил припрятать оружие обратно, но всё ещё держал в руке — вдруг что?.. Он не имел достаточно времени обдумать ситуацию, а потому как можно скорее повернулся на источник звука. То был не фашист и не рядовой рабочий: «7055» глядел на него перепугано яростными глазами, намереваясь, казалось, убить лишь одним своим взором. Его вид почему-то был отчасти взъерошен, точно он заметил пропажу Державина с кухни только сейчас. Он ведь сам сказал ему принести мешок, но в шкафах его не оказалось!.. Стойте-ка. Что-то здесь начинало сходиться. Вся его нервозность, проявлявшаяся в беглом взгляде то в глаза Роману, то куда-то на точку позади него, повествовала лишь об одном: он был в курсе происходящего, но спохватился слишком поздно — Державин уже успел разнюхать всё по чистой случайности. Неужели… молчун был как-то причастен к побегу?! Они собирались кого-то убить? Что сейчас вообще требовалось делать? Не взять же и выстрелить в него, чушь собачья… За считанные секунды Роман решился на отчаянное действо: он выбрал идти на шантаж. Как бы страшно ни было перед этим громадиной, против которого биться вообще не являлось вариантом для выживания, Державин стал медленно, словно желая заверить его в своих мирных намерениях, стал поднимать в своей руке револьвер, теперь помещая его в ладони намного крепче. Вместе с этим начали меняться и выражения лиц обоих: Роман постарался настойчиво свести свои брови к переносице, пусть и внизу живота неумолимо крутил страх, а «7055» же наоборот, будто стал готовиться к защите. Но вдруг в продолжавшемся безмолвие раздался тихий стук — Державин в негодовании стрельнул взглядом на приоткрытую форточку, а после и обратно, на безымянного пленника. Он же сделал тревожный и короткий вдох, сжимаясь всем телом только пуще — молчун желал пройти ближе к оконцу, но этого ему не давал сделать Роман. Из страха пришлось навести на него курок, однако не выдержав дрожи собственной руки, он вскоре опустил револьвер вниз. Державин более не хотел ни в кого целиться. Больше ни в кого в жизни, ведь перед глазами тотчас начинали плыть пробирающие до мурашек картинки: то, как падал замертво немецкий солдат, убитый его пулей. Именно его. Не по случайности, а по намерению — да за что же… почему конкретно он, а не кто-то другой?.. Рома не думал, что ему когда-то пришлось бы убивать. Однако на его счету уже было двое. Двое неизвестных, но почему-то заставляющих слёзы закипать у самых глаз. Он оступился назад, давая здоровяку пройти — тот же огрызнулся на него раздосадованным взглядом, но противиться не стал, ведь уже давно понимал законы этого места. Против пушки был слаб каждый. Его грубые руки, перед этим расчистив себе путь через некоторые деревянные коробки, потянулись к форточке и открыли её нараспашку — в неё снаружи вмиг стали толкать ещё один мешок. И пока неизвестные это делали, Державин успел подойти ближе, вжимаясь пальцами в револьвер от одного лишь перепуганного взгляда «7055», словно твердившего: «только посмей». А он и не хотел, максимальной целью Ромы было лишь… припугнуть. — Я знаю про побег, у меня в руках ваш револьвер!!! — вдруг уверенно проговорил он на чуть повышенном тоне, прижимаясь к стене кладовой, как только за еле-как протиснутым внутрь мешком засветилось чьё-то лицо. А лицо знакомое, то, что он уже видел среди тех самых «будущих беглецов». В голове сама собою сложилась стратегия, однако сердце не переставало бешено биться в его груди. А вдруг не получилось бы? Вдруг… эту тайную беседу под прицелом холодного револьвера, оказавшегося у него в руках по чистой случайности, перебили бы?.. Могло случиться всё что угодно, но Роман всё равно шёл на риск. — Твою мать! — чуть ли не выкрикнул от испуга один из них, тотчас пригибаясь за пределы окошка, чтобы его тела вовсе не было заметно. — Что тебе нужно?! — Возьмите меня к себе! Я тоже… тоже хочу на волю! Если нет, то… то я сообщу о планируемом побеге в комендатуру!!! — он не хотел пугать их оружием: нет, это было бы попросту бесполезно. Вместо этого, правильные слова, будто застревающие в горле под напором своего неровного дыхания, нашлись сами собою и тотчас прозвучали в напряжённой тишине кладовой. «7055» же ошарашенно оглянулся на него, однако Державин не придал этому значения — он был всецело сосредоточен на тех, кто с ним говорил. — …Ещё чего!.. Нам лишних не нужно! Если ты кому-то расскажешь, то я тебя прикончу! — Я не боюсь смерти и поведаю им обо всём! Возьмите меня с собой! Меня… и ещё одного человека! Пожалуйста… — последнее слово вырвалось из уст само собой. Он не мог настаивать на чём-то с таким давлением, не мог заставлять людей делать то, что им было неугодно, однако… ситуация требовала жертв. Роман бы ни за что на свете не упустил бы такого шанса! Ни за что!.. На свободу хотелось не только ради себя, а в первую очередь ради других — он был твёрдо намерен вернуть Сергея домой к родным, а себя… просто в Москву, а там уже и к маме. Как же она без него, особенно в такое время?.. Большего он пока не смел просить. Однако… его фразы были простым блефом. Даже если бы его не взяли с собой, полностью повинуясь своим порядкам, он не стал бы распространять такую интимную информацию, нет, Державин бы наоборот хранил её в секрете. Вдруг у них бы… получилось? Он был бы безмерно счастлив, если хотя бы знал, что шанс успеха банально присутствовал… Да и чем радость других — не своя радость? — …Не можем мы взять сразу двоих!.. Всё уже запланировано!.. Вы… вы будете только мешаться под ногами! — донёсся снаружи вдруг и второй голос, менее грубый и более жалостливый в своём тоне. Вдруг настало новое затишье — все голоса поумолкли, и слышно было лишь собственное сердцебиение прямо у себя в висках: неужели… не выйдет, а свобода будет являться к нему лишь во снах?! — …А-а-ай-й, ладно! — протянул один из них, грузно выдыхая в конце своих слов. Что ж… теперь пришлось бы мириться с новыми членами побега. — Если мы из-за вас помрём, то я тебя из-под земли достану!!! Встречаемся у четвёртого барака до отбоя, разъясню всё про всё! — П-почему этого не может сделать… «7055»? — Кто? Игорь что ли? А ему фашист язык отрезал. Позволивший присоединиться к ним вдруг грозно заглянул внутрь, хоть удостоверяясь в том, что разрешил участвовать в побеге тому человеку, о котором думал, а после спрыгнул с деревянных коробок, стоявших снаружи. Так выходило… что… этот громила всё-таки был русским? Так ещё и фактически не немым?.. За каким тогда чёртом он не отвечал Роману хотя бы знаками? Как бы он ни поражался людской жестокости в моменте, Державину всё-таки стоило выразить свою благодарность, чисто из личных принципов, но он попросту не успел этого сделать — след их простыл и осталась лишь открытая форточка. Роман уставился высоко, куда-то туда, в окошко, словно мог разглядеть что-то за его пределами, а на лице его невольно стала расплываться улыбка. Он будто наконец ощутил вкус свободы — самую мизерную его каплю, но уже так свежо навевающую майским ветром, пусть на дворе и стоял конец июля. Ещё чуть-чуть… и он увидел бы то, как трава начинала сохнуть, окрашиваться в блекло-жёлтые оттенки, а любая искра могла бы зажечь здесь целый пожар… Потом и до первого снега, мерно тающего на холодной земле, было бы не так далеко, но… он бы этого не лицезрел. Не он! Нет! В это время он бы давно был на воле, наверняка вернулся бы в привычное русло своей жизни!.. Если бы только она не изменилась настолько, что её и было бы не узнать. Эта тревога, как при словах Сергея о налёте на Москву, начинала расти внутри, но плотно перебивалась более сильным ощущением — предвкушением свободы. Надежда вспыхнула в нём ещё более ярким огнём, чем раньше, и даже постепенно начинала его обжигать от нетерпения. Постараться не выдать её теперь являлось неимоверно тягостной задачей, особенно при Долине, ведь… он ни при каких обстоятельствах не должен был знать, что уже включался в список тех, кто покидал это место в очень скором времени. Рисково. Очень рисково, и Роман это прекрасно понимал, но несмотря ни на что забрал бы его с собой.