Натянутые струны

За автомобильным окном мелькали деревья, проносились кусты, и вся эта зелёная картина перемешивалась в одну неразличимую, размытую вещь в десяти диоптриях. Она всё тянулась, тянулась где-то снаружи, тянулась без конца и не желала прекращаться. Казалось, будто бы за этим стеклом и вовсе ничего не существовало, словно всё вокруг — иллюзия. Было только то, что внутри. Был страх. Абсолютное волнение, сжимающее выглаженную чёрную бабочку на собственном горле всё сильнее с каждым метром, что сокращался на пути к давно обозначенному месту. К Люитпольдхайну — месту, в котором было нельзя ударить лицом в грязь. Двери машины давили на разум, а светлый потолок, казалось, приближался всё ближе и ближе к голове, заставляя сгибаться пополам. Кожаное сиденье словно впивалось в тело, и Стефан не мог найти себе никакого удобного места, пусть ехал он совершенно один, исключая водителя. И именно от этого «одиночества», точно в свои последние минуты жизни, над душой восставало навязчивое ощущение того, что везли его не на концерт, а на самую настоящую публичную казнь. Что же там будет, гильотина? Расстрел? Повешение? А сколько же там соберётся людей, что будут следить за его последним вздохом? Сколько офицеров, ефрейторов и командиров?.. Сколько тех, от одной мысли о военных преступлениях которых в венах сворачивалась кровь? Бесчисленное количество. Бесчисленная масса ослепших дикарей. Причем, ослепших торжественно. Сердце стучало по нескольку ударов в секунду, но порой замирало настолько, будто бы и вовсе останавливалось насовсем. Стефан вроде бы и понимал, что это являлось обычным концертом, не отличающимся от сотен других, что уже доводилось пережить, но одновременно душу брал невыносимо горький страх, что доводил аж до невесомой дрожи. Он ведь… знал новые композиции в безупречности, как и остальные оркестранты, и вроде бы нечего было бояться, но что-то… что-то было совершенно не так. Не так, как обычно. А абсолютно по-другому. За эти четыре дня усердных репетиций и бесконечных прогонов по кругу новый репертуар успел плотно поселиться в голове — засел так, что и вытащить его оттуда более не представлялось возможным. Все эти инструментальные версии известных для всех, но не для Стефана, песен, теперь крутились на уме, не заменяясь ничем. Нога быстро дёргалась вверх-вниз от волнения, но продолжала отстукивать отдалённо похожий ритм на то, что не уходило со слуха. Так вот… вот как промывали мозги ничего не подозревающим гражданам. Незаметно, маленькими тайными шажками, величие страны, точнее уж, величие партии доносили отовсюду. Будь то из радио, газет или кино, из песен, музыки, любого искусства, в людей вдалбливали одну единственную мысль: мы — всё, остальные — никто. Определённая музыка ещё никогда не приедалась настолько перманентно, ведь являлась любимой, сокровенной и родной. Руководить ею было приятнее всего, а разбирать по кусочкам, всматриваться в каждый такт и ноту — ещё лучше. Однако не с этими маршами. Не с этой резкостью, прямолинейностью, которая выдавала себя вовсе не за то, что её принимали. Каждая репетиция, проведённая за это короткое время, казалась сущей пыткой. Пусть волнение и уменьшилось в своих масштабах, присмирело, когда Август сумел помочь направить его в правильное русло, но оно возобновлялось всякий раз, когда Трей находился в полном одиночестве. Как и сейчас — на этом треклятом сиденье, плотно прижавшись плечом к двери, словно он был готов сбежать в любой момент. Навязчивые мысли буквально вгрызались в его плоть, рвали её на куски, а боли не было — Стефан настолько зациклился на своих думах, что не чувствовал ничего, кроме того, как же сильно стучало сердце, точно молотом в подушку. За окном эпизодически проскальзывали низкорослые здания, выключенные из-за дневного времени фонари, гладкие тротуары, скамейки, а зелень деревьев никуда и не девалась — ехали они вдоль лесной полосы, что медленно и постепенно перетекала в парк. Такой яркий, наполненный жизнью, но казавшийся безмерно тусклым, тёмным и скучным. И нет, такое ощущение возникало не из-за ламинированного стекла. Чёрная машина завернула по дороге вглубь того самого «парка», подъехала к серому зданию с облупленными, но всё ещё презентабельными колоннами, а после предательски остановилась на уже не совсем пустой парковке. Вернер в быстром темпе вышел из автомобиля, почти подлетая к задней двери, чтобы открыть её по всем установленным правилам. А кто их, извините, установил?.. Зачем и для чего была придумана подобная беготня? Наверно, она оказывалась весьма полезной для Стефана, ведь когда дверь, на которую тот опирался плечом, открылась с характерным звуком, он вмиг пришёл в себя, выходя из необъяснимого состояния, в котором взгляд невольно делался стеклянным. Он слабо и неровно выдохнул, ступая на землю и выпрямляясь в своём стане. Ноги всё ещё будто бы не полностью чувствовали опору под собой, были ватными и беспомощными, отчего тот и простоял на месте, переводя дух, пока водитель не закурил трубку, садясь обратно и пока машина не уехала прочь. Оно и правильно — Вернер так торопился лишь потому, что ему ещё предстояло доехать обратно, подхватить Рафаэля с женой и дочерью, довезя до пункта назначения. Стефан ведь… как-никак, не гость, а рабочая сила — музыкант. Стало быть, ездить с другими было не положено и приезжать был должен он раньше всех остальных. Однако Трей был такой не один. Наконец переведя свой дух, тот оглянулся назад, на узкую дорогу, по которой ранее уехал автомобиль, а потом и на здание впереди — на небольшой концертный зал, где должны были собраться коллеги. Как раз и склад принадлежностей наверняка был неплохой, хорошее место для общего настроя и, самое главное — имелся выход к заранее подготовленной сцене, на которой пока никого не присутствовало. В округе не слышалось ни единого звука, ни одного тарахтения мотора, ни одного слова и человеческой речи. Только тихо поющие птицы являлись единственными музыкантами, угнездившимися где-то в исполинских платанах, что возвышались своей листвой над концертным залом, в который после и зашагал Трей, аккуратно поправляя на себе чёрный пиджак. Вскоре он открыл от себя громоздкую, тяжёлую дверь, инстинктивно здороваясь с первым попавшимся на пути человеком — вдруг вахтёр? Да какой здесь мог быть «вахтёр»… это ведь не филармония, а самая простая зала. Конечно, в честь такого «празднества», такого собрания нацистской партии, к этому зданию был приставлен солдат, и не только на время сбора оркестра. Он бы стоял здесь до самого окончания мероприятия. Лишили неудачника любых шансов, даже об этом позаботились… но Стефану было всецело плевать, особенно на приверженцев этой идеологии. А точнее — плевать вообще на всех, за исключением нескольких личностей. Здесь не хотелось находиться. До чёртиков не хотелось, но дирижёр шагал по сероватому холлу с плавно закручивающейся вверх лестницей и дальше, причем совсем в другом, в невзрачном направлении — к ещё одним дверям, ведущим в главный концертный зал. Деликатно поправив на себе воротник, тот отворил вход в помещение, схожее по размеру с уже привычным репетиционным «гнездом». Потолок был не слишком велик, и не слишком мал, а сцена, на которой пребывало не так много коллег, оказалась более продолговатой, чем в сердце Нюрнбергской филармонии. Повеяло чем-то родным. Чем-то давно оставленным, но тот даже не успел дать мысли развиться, как его вмиг поприветствовали: — Доброго дня, Фане, — встав с рояльного стула, что сделал ещё пару оборотов вокруг своей оси, Нейман плавно кивнул, секундно прикрывая свои глаза, — как дорога? За ним вмиг повторили ещё некоторые, здороваясь и поднимаясь почти синхронно: контрабасист и скрипачка. — Доброго, господа. Дорога — недурно, — Стефан отвечал весьма скомкано и лаконично, ведь был отнюдь не готов раскрепощаться перед всеми сразу. Так для него попросту дела не шли — не умел, не мог, и получалось только с долгой-долгой практикой. Но не здесь, не при них. — Я этому рад. Ожидаете концерта с охотностью? Трей лишь отвёл свои глаза куда-то в пол, но не стал мешкать или останавливаться — тотчас прошёл вперёд, беглыми шагами взлетая на сцену за единственной вещью, которая ему сейчас была необходима — за стулом, наверняка стоящим где-нибудь за кулисами. Оркестру полагалась одна короткая подготовительная репетиция, а стало быть, нужно готовиться. Однако этот вопрос всё же требовал ответа. Иначе… Стефана могли посчитать недовольным этим «праздником». Даже перед Августом такое было не дозволено говорить, пусть он и утверждал, что они придерживались «одних взглядов». По его словам о «знаменательном дне» можно было различить совершенно обратное. Или же он… прикрывался ровно так же, как и Стефан? На это лишь оставалось теплить надежды. — …О, да, конечно, — соврал он, спешно проходя к задней части сцены, — такие мероприятия проводятся нечасто, а попасть сюда в качестве оркестра — весьма почётное действо. Нейман провёл за ним своими глазами, смотря на то, как Трей брал в свои руки деревянный стул, поднимал и нёс его на положенное место. Пусть голос дирижёра и был спокоен, казался в какой-то мере даже приятно усталым, но нервные, резкие движения и быстрая походка говорили всё за себя. — Волнуетесь? — этим внезапным вопросом концертмейстер поставил Стефана в абсолютный ступор, как и тогда, в момент первого цельного разговора. Но… тогда всё было совершенно по-другому!!! Они находились там одни, а не в весьма волнующем обществе своих коллег. И, казалось, одно неверное слово — они разметали бы своего дирижёра на маленькие кусочки. Но Нейман говорил так, словно здесь не было никого, кроме них двоих. Ни души, ни шороха — только тихий стук ножки стула об пол, который заставил Трея свести брови к переносице, вмиг опуская голову куда-то в сторону. Стефан замер уже у своего места перед оркестром и стал высматривать что-то в Августе таким вопрошающим взглядом, будто его обвинили в чём-то настолько порочном, точно он убил человека, нет, сделал что-то куда хуже — стал негодным и неправильным в глазах других. В общем — выбился из общей массы. Этого он и боялся, что когда-то эта ложь насчёт всего вокруг вскроется, и его обвинят во всех преступлениях мира. — Я? С чего же такие вопросы? — вот же он наблюдательный чёрт, и оттого хотелось злиться, преследуя цель сделать так, чтобы Август не выставлял его в неприглядном свете. Да, даже такая мелочь по типу «волнения» должна была остаться сугубо внутри. Ведь он — закрытая на замок книга, к которой тяжко найти подход. По крайней мере… теперь. Своей душой Стефан перестал быть бесформенной глиной, из которой можно слепить всё, что хочется, ведь однажды попал в хорошие руки. Оставалось только применить эти изменения на практике, разбив все преграды на пути. Но было до сих пор страшно, ведь всё его окружение круто изменилось, сделав оборот на все свои сто восемьдесят градусов. Эти «жалкие попытки» показать свою силу каким-то лживо грозным тоном и импульсивными действиями происходили неравномерными рывками: то увядали, то возобновлялись, вспыхивали и потухали так же быстро, как и загорались. Было то жарко, то холодно, то боязно, то безрассудно — Стефан, наверно, и сам себя никогда не смог бы понять. Те сломленные черты характера отчаянно пытались пробиться наружу, и в сознании возникал великий конфликт с теми устоями, которых он всегда придерживался, с теми правдами, в которые он всегда верил. Возвращение в постылую ему среду, несомненно, сильно сказывалось на Трее, возвращая его к той точке, из которой всё началось. — Охо-хо, Вы на меня уж не скальтесь, зла я не могу желать. Это нормально, переживать перед таким важным событием. Тем более, Вы — лицо оркестра, — Август стал вальяжно подходить ближе, делая размеренные шаги, как и недавно, в коридоре. Он опять словно изучал, боясь спугнуть. — Да, бесспорно, на Вас лежит большая ответственность за всех нас, но из неё можно извлечь множество плюсов. Он остановился между не такими далёкими рядами стульев и подставок для нот, длительно, словно в драматической паузе, указывая пальцем себе в грудь. — Если бы я был дирижёром, допустим, оказался б на Вашем месте, я бы выжимал из этой должности всё, что возможно. Авторитет, уважение, а значит и максимальный шанс того, что меня услышат, ну, ха-ха, конечно, ещё деньги. Нейман шуточно пожал плечами, и в эту же секунду со стороны сидящих неподалёку музыкантов послышался лёгкий смех. Да, не стоило скрывать, все гнались за успехом, и Август использовал это лишь для того, чтобы показать то, что он ничем не отличался от других. И с его мнением считались, даже несмотря на то, что он по сути не имел таких же полномочий, как у дирижёра. — Поэтому, Фане, не упустите свой шанс. А волнение пройдёт, стоит только ступить на сцену, Вы в курсе. Вы же бывали там столько раз. Отворившаяся дверь заставила Стефана дрогнуть, но не заставила перестать туго размышлять над словами Августа. «Если бы был на его месте» — а может и стоило бы? Эта профессия порой оказывалась слишком муторной и сложной для такого человека, как Трей. Он не был прирождённым оратором, не был лидером, не был тем, кто мог повести за собой, как Август, а волновался по незначительным мелочам и старался оставаться в тени. Однако в ситуации, взаправду требующей железной закалки, он твёрдо стоял на своей позиции, будучи спокойным как удав. Странное оно, человеческое сознание. Да и часто в голове возникал следующий вопрос: каким образом отец не отбил всякое желание продолжить гореть своим делом? Наверно, пламя было слишком велико. Будто бы Стефан с самого начала знал, что если бы не музыка, он так бы и остался ужасно скованным, трусливым, зажатым человеком. Именно песня, именно она повенчала его и всю его привычную жизнь. И жаловаться на подобное попросту являлось сущим преступлением, пусть порой эта судьба и приносила исключительную боль — разлуку с дорогим сердцу прошлым. К слову об отце… он, из всех причин для переживаний о концерте, пугал Трея больше всех. Рафаэль никогда ничего не одобрял, не хвалил, не говорил, что что-то прекрасно получилось, ведь идеала для него было всегда недостаточно. А «идеал», как сформировавшееся понятие, означало прямое описание того человека, «кого все любят». Любят. Вот так вот просто и даже как-то по-детски. И Стефан очень желал соответствовать хотя бы паре недосягаемых пунктов, которые приблизили бы его к тому самому «идеалу»… Трей не успел ничего и сказать Августу в ответ, как заметил, что ещё некоторое число музыкантов стало подниматься на сцену, оставляя за собой открытую дверь. Он правда хотел ответить на заданный концертмейстером вопрос, но увидел, что тот стал здороваться с другими, улыбаться и спрашивать то же самое, что спрашивал у Стефана: «как дорога»? Нет, они не были ни товарищами, ни даже хорошими знакомыми, но… как-то кольнуло на душе. Ему сейчас было явно не до него, а Трею наверняка стоило перестать цепляться за людей в отчаянных попытках воссоздать то, от чего он был оторван. И, понимая это, дирижёр лишь беззвучно подвинул деревянный стул в более удобное положение, а после и уселся на него, накрепко скрещивая руки на своей груди, а ноги между собой. Со стороны могло невольно показаться, что он от чего-то защищался, прятался. А значит, желал, чтобы его никто не замечал — таково было инстинктивное впечатление, пока в реалиях Стефана всё было в корни наоборот. Он никогда не желал быть «призраком». Никогда не хотел остаться незамеченным, однако не прикладывал для этого никаких усилий — вот так вот уходил куда подальше ото всех, замыкался в себе и собственных мыслях, а выражение лица нечаянно становилось такое, будто если подойти — цапнет всякого нарушителя его покоя, да так, что отпугнёт навеки. Но он же искренне желал быть… да, стоило это признать, в центре внимания. И душу невольно брала белая зависть, когда тот видел тех, у кого это получалось так легко. Даже собственный статус не помогал. И если бы он замолчал навеки, никто бы им не поинтересовался, не прервал контакт с более приоритетными и… «лёгкими» людьми. Такова была печальная реальность, в которой, на неудивление, судили исключительно по обложке. — Фане! — почудилось, что вдруг его окликнули откуда-то спереди. Оттого Стефан даже не сразу обратил на это внимание, пока призыв не повторился, а единственный человек, кто мог его так назвать, направился в его сторону — к стулу на самом краю сцены. Стефан, сам того не замечая, выпрямился и даже было хотел встать, но Август подошёл к нему быстрее, чем Трей смог что-то предпринять. — Могу ли я спросить об одной вещи, не очень скромной по своей сути? — лукаво начал Нейман, заведя свои руки за спину. — …Здесь люди, там нет… ничего «тайного»? — Стефан перешёл на громкий шёпот, не желая, чтобы хоть одна душа могла что-то расслышать. Вдруг, Август хотел вопросить о чём-то, что входило в категорию «других взглядов»? — Не переживайте, я преувеличиваю, — тихо хмыкнув, тот стал ответно говорить куда тише, чем сначала. — Будет ли присутствовать здесь Ваш отец? И сможете ли Вы меня ему представить?.. Подобные слова повергли дирижёра в лёгкий шок — зачем же это ему? Мысли о «грядущем провале» и о том, как же на это отреагирует Рафаэль, и так заставляли до невозможности нервничать, а Нейман… вот только взял и напомнил, заставив ощущать всю проблему куда ярче! — …Да, представлю, да, будет. То, что он явится… Август, это… это и есть причина моего… «волнения». Я упоминал об этом ранее, — подбирая и быстро комкая на ходу слова, он точно и вовсе не желал их говорить. Но хотелось разъяснить, что тот волновался не просто так, а по веской причине, которая заставляла медленно сходить с ума. — Как же, всё ещё переживаете об этом? Я же говорил, что нужно попросту отбросить всё в сторону, — Нейман слегка повернул свою голову вбок, не спуская шуточно упрекающего взгляда со своего коллеги, однако не посмел не улыбнуться весьма удачной новости. — …Я понимаю, знаю, но не могу! — Стефан слабо прожестикулировал, тут же пряча свои действия от других. — А если что-то пойдёт не так? Вдруг у кого-то сломается инструмент, лопнет струна, порвётся смычок или вообще все будут неправильно настроены… не знаю, вдруг ещё… пюпитры рухнут? И как мне потом оправдываться и перед начальством, и отцом! — Придержите коней, стойте, — негромко усмехнувшись таким же шёпотом в ответ на весьма эмоциональные и беглые слова Трея, тот кратко выдохнул, отдав себе пару секунд на то, чтобы скоординировать свою следующую фразу. Содержать много информации в краткости — то ещё искусство. — У Вас с ним, видимо, натянутые отношения? «Что?» — вмиг прозвучал громкий вопрос в голове, проносясь сквозь каждую идею и мысль, и от этого Стефан невольно пошатнулся в сторону. Как… как Август смог догадаться так легко? Неужели Трей был настолько прост? Нет, в самом деле, для его внимательной личности наверняка были характерны некие «пазлы ассоциаций» в голове, по которым можно было предположить что-то с великой вероятностью положительного ответа, но даже так… это казалось странным. И что теперь нужно было сказать?.. — … Нормальные. Самые обычные, он воспитывал меня как воспитывали любого другого мужчину, — он тихо, однако весьма напористо прошептал эти слова, сжимаясь на своём месте лишь пуще — стиснул скрещенные на груди руки, заметно нахмурившись. Бинго. Нейман же выжидающе замолчал на пару долгих секунд, так и стоя на собственном месте, а после выдохнул, слегка поднимая свои плечи. — Фане, даже если на деле всё очень и очень плохо, Вам сейчас не стоит киснуть. — …Прошу прощения, «киснуть»? — Трей, всё ещё будучи в какой-то позиции «обороны», чуть вздёрнул вверх свою бровь, ведь слова подобной простоты он слышал лишь среди лексикона Московских горожан, но, естественно, русского эквивалента. Чего это вдруг Август прибрал свой образ? — Именно. А почему? Потому, что чем чаще Вы представляете свою неудачу, тем больше вероятность того, что она вправду случится, — на лице Августа расплылась ещё пущая улыбка, а сам он словно показался в глазах Стефана вовсе не «нападающим», а наоборот — подмогой. Он молча кивнул, будучи вынужденным согласиться со словами Неймана — да, и вправду, зачем было заранее думать о том, что ещё не случилось? Что ж, этой привычки Трей, к превеликому сожалению, не мог в себе унять. Ему всё время нужно было о чём-то думать, будь то собственная проблема, тревога или философский вопрос. Он банально не мог взять и замолчать своей головою — ох, уж там Стефан явно был тем ещё болтуном, да таким, от которого не устать представлялось очень трудной задачкой. Зачастую, из-за множества слов внутри, он молчал снаружи, ведь выразить собственные думы — дело совершенно другого характера. Как только же оркестранты начали всё больше подыматься на сцену, Август сделал несколько размеренных шагов в сторону, вставая прямо под боком у Трея, а после чего деликатно похлопал ему по плечу своей лёгкой рукою. — Просто расслабьтесь и думайте о чём-то приятном, — напоследок Нейман медленно кивнул и прошёл ближе к чёрному роялю, чуть поблескивающему оранжевым отражением люстры, оставляя дирижёра с незаконченными словами и неразрешёнными проблемами, ведь их было подвластно пресечь на корне лишь самому Стефану, и более никому. Однако… может, стоило вновь прислушаться к чужим советам? Столько зыбкого времени утекло с тех пор, когда Трей искренне желал стать лучше в чьих-то глазах. И мысли об этом «ком-то» теперь, казалось, не имели смысла. Ох, нет, ещё как имели. Только они всё ещё держали Стефана в живых. Вскоре оркестранты наконец собрались, дотащили из-за кулис недостающие им стулья, смиренно уселись по своим местам и приготовились к очередному повторению, а сперва — к монотонной настройке. Стефан поправил на шее свою бабочку, сразу же вставая на ноги, чтобы как можно скорее пробежаться глазами по разложенным на стоящим перед ним пюпитре нотам. — «Ля» первой октавы, пожалуйста, — проговорил он, обращаясь к концертмейстеру уже намного звучнее и смелее, чем до этого. Здесь, в Германии, приходилось выкручиваться в моменты быстрых настроек, заменяя гобой фортепиано, ещё одним крайне медленно расстраивающимся инструментом. Деревянные духовые ведь… появлялись редко, ведь не входили в основной состав камерного оркестра — лишь мелькали на каких-то из бесчисленных репетициях тех или иных произведений, сугубо для того, чтобы выступить и оставить этот коллектив, как нечто временное. Нейман легко прожал нужную клавишу на рояле, и сразу же за ним вступили все разом — зазвучал какой-то приятный хаос, который постепенно, равномерно, становился похожим на что-то структурированное и единое, покуда Стефан тихо шелестел страницами партитур. И, как только музыканты были готовы, тот выдохнул, будто бы внутрь своих же лёгких, отчего грудную клетку неприятно закололо. Но это не могло остановить Трея хоть на секунду: выбрав палочку из специального отсека, что находился подле подставки для нот, дирижёр глухо постучал ею об ладонь, как делал каждый раз, а после принял подобающую позицию. Он вытянулся в своём стане, лёгким движением рук поправил рукава пиджака, а после того, как прождал ещё некоторые секунды, бьющие тяжёлыми тиканьями стрелки отсчёта до реального выступления, взмахнул чуть вверх, и тотчас в этом одновременно и небольшом, и немаленьком зале зазвучала музыка. Музыка строгая, резкая и до звонкости чопорная. К такой Стефан всегда оставался крайне равнодушен. Благо, что хоть маршировать не заставили. Вскоре кончилась и пробная репетиция, технические работники увезли грузный рояль за кулисы, бережно перемещая его через узкий проход — прямиком на невысокую уличную сцену, где ветер кротко пробирался сквозь пустые стулья, ожидающие своих музыкантов. Постепенно на мероприятие стали стекаться люди, а на парковке машин становилось всё больше и больше, пока и вовсе оказалось некуда ставить автомобиль — многие «простые» гости, а, то есть, «масса», добирались сюда пешим ходом. Каменные трибуны, выстроенные на подобии лестницы, наполнялись людьми, и где-то там, среди этих бесчисленных офицеров и ефрейторов, был и отец. Сердце наверняка колотило как у воробья, но тот попросту не мог чувствовать этого — все ощущения стали блекнуть, увядать, как только музыкантам предстояло пройти по узкому проходу, стены которого были серыми, такими же бетонными, как и трибуны, которые только предстояло увидеть. Всё тело словно обмякло, и Стефан уже вряд ли понимал, куда идёт — просто шагал, шагал, а душа просилась назад, сбежать прочь. Однако он не ощущал волнения, лишь оглушающий страх и собственное дыхание, ощущал это тёмное помещение, освещаемое лишь кусочком нежно-голубого неба из открытого прохода на сцену. Весь мир вокруг казался всего лишь иллюзией, сном, от которого тот не мог проснуться. В собственном гробовом молчании и гуле людей снаружи, мысли заходили во всё более и более странный оборот, в котором Трей отчаянно старался прислушаться к словам Августа, представив что-то вправду… «приятное». Но Неймана более рядом не было — музыканты, все до единого, уже успели подняться наверх, по всем правилам оставляя дирижёру «честь» выйти последним. Однако Стефан нуждался в наставлении, ведь в собственной голове внушить себе что-либо было одновременно и легко, и невозможно. Когда он понимал, что дума нападает, не желает его отпускать — её было уже невозможно стереть только потому, что он держал всё в себе. А стоило проговорить это вслух, кому-то, с чьим мнением тот считался — вмиг отпускало, и внутри восставала из мёртвых былая смелость. Искренне хотелось ощутить эту лёгкость вновь, ведь груз, накапливающий свою массу с каждым днём, рано или поздно раздавил бы ему все кости. И с этим нужно было что-то делать, требовалось унять увеличивающееся в своих объёмах волнение, которое разгонялось только пуще, когда тот оставался наедине со своими мыслями. Но сколько бы Стефан не пытался подумать о чём-то лёгком, о «хорошем», всё сводилось к одной единственной вещи — к прошлому. Порой было так смешно. Уже даже нездорово смешно от того, что Трей вроде и был дома, а чувствовал себя как на чужой земле. В чужом по реалии, но в родном по закону обществе. Сколько бы он ни старался вникнуть в повседневную жизнь исконного немца, сколько бы ни силился убить в себе голос разума и наконец принять всё, что происходило вокруг — не получалось. Музыка — вот главная проблема. Как бы Стефан не бежал от былого, но стоило ему лишь оговориться единым словом о своём деле жизни, в голове постоянно возникал только образ яркого, пылкого тепла, и в каждом месте, что хоть как-то откликалось памятью, звучал зовущий домой голос. Домой — так Стефан смел назвать покинутую им Москву, хотя и там он был чужаком. Так чувствовалось, что это — не просто место для учёбы, не просто карьерный рост, не просто работа и узкая квартирка, а самая настоящая Родина, пусть у неё внутри тоже были собственные проблемы. А не перестаёшь ли любить её меньше из-за них? Верно, нет. В настоящую Родину всегда хотелось возвращаться, а не бежать прочь, как от этой, поддельной. И потому каждый знак, каждый звук и инструмент напоминали о ней, о Москве, а перманентным синонимом к этому слову стал Рома. Да, нелепо, но это было так. По-простому, по-человечески. Ведь… Трей часто задавался вопросом в бессонные ночи, когда на уме таяла лишь сладость минувших дней: а была бы Москва той самой «Москвой» без него? Был бы Фени так счастлив, не будь рядом Державина? Был бы он тем, кто есть сейчас? «Нет» — ответ на все эти слова, «абсолютно нет». Стефан наверняка бы остался таким же зашоренным, запуганным мальчишкой, что по счастливой случайности обрёл свободу и не знал, что же с ней делать. Поразительно… и как же за эти два года, за столь малый отрезок времени, в нём смогли вырасти качества, о которых тот и не мечтал? В голове стали пробуждаться нехарактерные для прошлого мышления идеи, мятежные думы, намеревающиеся разбить все преграды при любом удобном случае. А как он попал обратно, в среду, где ему никто бы не помог… стало куда сложнее, но почва, да, почва — она осталась прежней, и уже давала свои плоды, невыносимо важные для бережного и чёткого взращивания его «глиняной» личности. Ничья бы помощь не сравнилась с той, что оказал Рома. Ничья: будь то самый известный врач или святое чудо. Об этом не стоило забывать никогда. Ни-ког-да. Однако в те моменты, в которых своей стальной опоры не оказывалось рядом, из сущего отчаяния приходилось вбирать в себя любые советы: стоило и вправду подумать о чём-то родном. О приятном, о любимом. И Трей думал, пока вокруг мир замирал, секунды к тому, чтобы выйти на сцену, становились всё протяжнее и протяжнее, а окружение удалялось на второй, а то и на третий план. Стоило вдохнуть своей грудью, и запах сырости этого коридорчика будто бы изменился — стал более насыщенным и лёгким, а голову от него приятно закололо, тем самым уводя любую мысль и ощущение в счастье далеко ушедших дней. В те моменты, когда жизнь только начинала налаживаться. Сердце опять стучало словно вне себя. Оно сокрушительно гремело, заставляя всё нутро дрожать вместе с ним, а дыхание сбиваться, становиться неровным и совершенно неузнаваемым. Но это стоило держать в себе — если бы Стефан расслабился хоть на секунду, дал волю своему волнению, все бы вмиг заметили, что что-то было не так. Что-то не так у него, у человека, на которого все полагались, надеялись, и ему бы не простили провала. Именно поэтому он лишь глядел своими глазами, остекленевшими на тот момент, куда-то вперёд, между кулис и прямо на виднеющиеся ножки стульев, что стояли на сцене. На сцене, на такой непривычно новой, но одновременно знакомой — на той самой, к которой душа всецело горела и оттого же дрожала. Трей… он, безусловно, раньше выступал, и выступал много, десятки раз, но всё на маленькую, ладно, хотя бы на среднюю публику, а здесь… стоило выглянуть за пределы червлёных штор, что были ближе всего к залу — голова вмиг начинала кружиться, глаза прятались от яркого света, а ноги машинально отступались назад, словно от обжигающего огня. В тяжёлом воздухе всё ещё витал некий гул, слышимый из уст многочисленной аудиенции, разместившейся от партера до самых дальних лож, по каждому балкону, по каждому бельэтажу. И от такого количества людей, с которым ранее не приходилось сталкиваться, невольно становилось дурно — вот он, момент, когда Стефан мог сдаться. До выхода оставалось всего ничего, и оркестранты смиренно ждали своего часа, сохраняя перебивающуюся разговорами зрителей и слабым шёпотом за кулисами тишину. Кто-то уже планировал, как же хорошо отоспится дома, кто-то шутил, а кто-то тихо-тихо, неторопливо рассказывал о своём. Все были налегке, ведь у оркестра была опора, причём не одна. Но самой главной являлся никто иной, как дирижёр. А что насчёт той самой «опоры» для него? Её попросту не существовало. Было такое чувство, словно все пребывали в сильном, верном коллективе, а Стефан — это так, приятное дополнение, «красивая ваза», которая попросту находилась в центре внимания, но одновременно была и далёкой от остальных. Именно это чрезмерное внимание к своей спине, рукам, к каждому изгибу и неровности одежды, банально по своей сути, весьма пугало. И ведь то была не единственная обязанность — «являться лицом оркестра»… нужно было ведь его ещё и вести за собой. Не теряться, высчитывать каждую секундочку в голове, стоять не фитилём, а могучим факелом — всё это сейчас казалось непосильным. Его глаза не могли перестать заглядывать за занавес и кулисы, а будто бы то и дело останавливались на какой-то мёртвой точке, так и замирая в одном положении. Однако внезапно, там, вдалеке, над балконами, повернули гудящий прожектор, и он ярко блеснул прямо в его зеницы, заставив не по своей воле резко оступиться назад, словно очнувшись от некой заморозки. Но стоило сделать ещё пару мелких шагов — он почувствовал, как наступил на что-то каблуком своей туфли. И очень вероятно, что не на какую-нибудь балку, лежащую на полу, а на чью-то ногу. Инструмент того, в кого Стефан по несчастью чуть не врезался затылком, слабо прозвенел что-то на своём, на скрипичном, а после заслышалось тихое шипение. Трей вмиг шатнулся в сторону, оборачиваясь на пострадавшего от моментной слабины дирижёра, и лучше бы, если честно, он бы не поворачивался — сердце кольнуло так сильно, как кололо только при самом ужасном, вопиющем стыде. Руки машинально напряглись, поднимаясь на уровень груди то ли для защиты, то ли для помощи. А так поджало внутри всё только потому, что это был не какой-то сторонний коллега, не какой-нибудь театральный декоратор или светотехник, а Рома. Отдавил бы Стефан ногу старику-концертмейстеру или даже шефу — не ужаснулся бы так сильно, как сейчас. Хотя, казалось бы, это ведь было сущим пустяком, однако не для него — он не мог допустить такой неловкости с тем, кто был важнее какого-то там «шефа». С тем, кто был важнее всех. — Прости, прости, я нечаянно, — в скомканной и быстрой речи Трея невольно скользнуло неправильное ударение и интонация, более характерная для немецкого языка, нежели для русского, и потому стыд за свои непутёвые слова и действия стал ярким дополнением к состоянию, граничащему со срывом. — А-а, да ничего, — Державин, слабо махнув рукой, в которой находился смычок, приулыбнулся, несмотря на возможную неловкость и проходящую боль, — только вот… ты колышки мне сбил. Казалось, ещё одно слово, и Стефан бы точно схватился за свою голову в непонимании, что же делать и как извиняться за такую тревожную оплошность. Мало того, что он выставил себя в нелепом свете перед единственным человеком, с которым у него сейчас налаживался контакт, так ещё и доставил ему больше неудобств, наверняка сильно повредив натяжение струн! Ведь это… настрой! Настрой, а у них всего пара минут до выхода! — О, нет-нет-нет, извини, я не хотел! — Трей стал весьма быстро мотать своими ладонями, после нервно заключая свои пальцы в постоянно перебирающийся между собой замок. — Как же ты… как же играть будешь, тебя будет слышно лучше всех… — Тише, тише, зачем так извиняться? Настроюсь, — Роман невольно нахмурился в неком непонимании, однако продолжал улыбаться, слушая то, как Стефан начинал тараторить — делал совсем не то, что было характерно его характеру. По крайней мере, ещё не приходилось заострять на этом своё внимание. Трей же замер, безнадёжно опуская свои руки вниз. — …Я не знаю. Просто… забудь об этом. — А вот такого говорить не надо, — Державин внезапно коротко присел, оставляя смычок на деревянном полу сцены, а после поднялся, умещая скрипку в правильное положение на своём плече. Что собирался делать, особенно без смычка — было неясно. — …Ты волнуешься что ли? — метнувшись глазами на Трея, тот приубавил свою неловкую улыбку, но взамен стал ещё более интересующимся и чутким. А от такого вопроса внутри что-то неприятно заскребло, и Стефан не имел понятия, что отвечать и как на это реагировать. — …Нет. После его слов, Роман на момент замер, приостановив подкручивание сбитых колков на скрипке, а после стыдливо отвёл свой взгляд в сторону, вновь мягко улыбаясь. — …А я — жуть как. Это я сейчас спокойный потому, что ко мне с визитом явилась «Валерия». — Валери? — Ну, валерьянки выпил. Боюсь только, что к концу выступления не попаду ни по одной ноте, — кратко хмыкнув, тот стал вновь настраивать скрипку, однако для того, чтобы проверить, было ли всё правильно, стоило произнести хоть один звук инструмента. — Страшно, мама дорога-а-я! — поразмышляв перед этим пару секунд, Державин тихо протянул эту фразу на одной нужной ноте, аккуратно дёргая пальцем за струну, которую настраивал, также подтягивая и колышек. — Потому то я к тебе и решил подойти. Ты же наверняка был на стольких концертах, опыта не счесть! А это ведь мой первый, настолько большой… Искренность. Такая искренность звучала в его словах, что невольно становилось стыдно за свою нелепую ложь. Она вроде бы и была незначительной, пустяковой, однако… безусловное доверие всегда строилось и будет строиться на таких мелочах. То, что казалось неважным, могло накопиться и в итоге навредить пуще, чем что-то в самом деле серьёзное. Да и попросту хотелось быть таким же. Таким же… открытым, не боящимся рассказать о своих недостатках, пусть даже и в шутку. Стефан вправду желал делиться с людьми чем-то большим, чем просто формальным приветствием. Хотелось какой-то глубокой коммуникации, но он… не умел. Не умел так делать, ведь не приходилось получать и крупицу практики. Только заученный, затёртый до нездорового блеска план: «поздороваться; спросить о самочувствии; сказать в ответ, что всё недурно; поговорить о погоде; разойтись». Однако с Державиным почему-то никогда сего не выходило. Речь струилась без плана, а темы сменялись одна за другой, ведь казалось, было столько всего, о чём же душа кипела рассказать за столько лет безропотного молчания. И это начинало нравиться больше всего в их поначалу неловком общении. Однако каких высот они добились… — недавно перешли на «ты», и это многое значило. — …А я считал, что ты опытнее меня, — после недолгого молчания, перебивающегося всё тем же гулом ожидающих зрителей и мягким, почти невесомым позвякиванием струн, которые настраивал Роман, Стефан всё же двояко выразился, но почти сразу же после этого уточнил свою мысль. — Я имею в виду!.. Думал, что ты дольше работал, дольше выступал и больше видел. Меня неловко… Мне, мне неловко. Трей невольно перепутал слова в старающимся быть быстрым темпе речи, машинально прикрывая свои уста пальцами, точно пытаясь слабо ударить себя за такую мелкую оплошность. Такие незначительные ошибки возникали в речи довольно редко, да и то, только тогда, когда тот был на взводе, ведь в любое другое время Стефан тщательно следил за каждым звуком, который доводилось произносить. А Державин в свою же очередь внезапно замер, стараясь уловить на слух каждое слово громкого шёпота. Он не стал разочаровываться или злиться на ту ложь, как мог ожидать Стефан, а вместо сего разошёлся в мягкой, в каком-то роде даже млеющей улыбке. — Тогда понятно, почему так крутишься и вертишься! — Рома добродушно усмехнулся, проводя пальцами по всем стрункам в заключительный раз, а после опустил скрипку вниз. Он намеревался поднять и смычок, однако остановился, будто что-то вспомнил, и сразу же стал нащупывать какую-то вещь в кармане своих брюк. — Хочешь, я тебе тоже валерьянки капну? — Нет-нет-нет! Ты что! — сразу заладил Трей, как только увидел, что Державин стал доставать маленький бутылёк с, вероятно, той самой «Валери», как ранее назвал её Стефан на западный манер. — Да ладно, почему нет то? В ответ на улыбчивые слова Державина дирижёр лишь быстро присел за тем, чтобы достать с деревянного пола смычок, оглядываясь на кулисы, что были напротив них, а после вручил его прямо ему в руки, лишь бы более не делал предложения, от которых почему-то было не по себе. — …Подумают ещё, что мы выпиваем перед концертом. Стефан позволил себе саркастично, но всё же слабо и несмело ухмыльнуться, и это не могло не вызвать тёплых ощущений. Это значило, что Трей и вправду начинал понемногу, помаленьку расслабляться, да и… улыбка у него была красивая. Аккуратная, неяркая, но такая, от которой вмиг становилось куда спокойнее и легче. — Ой, ха-ха! Хорошо, понял. Но не плевать ли, а? — В каком это смысле «плевать»? — Подавно не секрет, что многие принимают на грудь прямо перед выступлением. Оттого и играют лучше, — Рома вдруг обернулся в сторону других музыкантов, стоящих наготове, чтобы выйти на сцену в любой момент. — Серёжка-то наш, литаврщик который, наверняка глотает там, на последних рядах. А-ха-ха, потому и такой молчаливый — выдавать себя не хочет! Стефан не смог удержать своего тихого смешка, который был вмиг спрятан в кулак, а на душе осталось приятное ощущение того, что он был боле не один в своих проблемах. От одного лишь взгляда, этого доброго, ласкового, становилось легко и беззаботно, и это казалось весьма странным. Но не настолько, чтобы в данный момент отвлекаться на дурные мысли — Трею уже приходилось замечать за собой подобные «выходки». Вдруг послышался более громкий шёпот и словесные сигналы для того, чтобы выходить. Оркестранты смиренно двинулись вперёд, попадая под яркий свет, что был направлен прямиком на сцену. Люди, держа свои инструменты, стали выходить из каждой кулисы, включая ту, самую первую от зала, в которой и стояли Стефан с Романом. — Что ж, полагаю, пора! — сказал скрипач, но так и не пошёл к своему пульту, а лишь сделал шаг ближе. — Не волнуйся только, всё когда-то проходит, и этот концерт тоже. Вдохни, выдохни, у тебя есть ещё времечко, по правилам выходишь ведь позже всех! Да и, если уж позориться, то позориться вместе. Не у тебя одного первое большое выступление будет катастрофой! Последним, что тогда запомнилось, была яркая улыбка Ромы, оставленная для Стефана в мимолётном взгляде через плечо. Только для него, не для кого-то другого, стоящего спереди или позади. Для него одного. И этот свет, такой сокровенный, чистый, жил в памяти уже долгое-долгое время, и остался бы там на все века. Он помогал в трудном пути, когда казалось, что вокруг находилась лишь тьма, но стоило увидеть блеск этого «фонаря», вмиг во мраке находилось что-то большее, чем банальный страх. Он освещал звёзды, повисшие на чёрном небе, освещал безопасную дорогу и вёл за собой как тогда, так и сейчас. Даже в данный момент, когда этого света не стало, Стефан всё равно видел его незримый луч, пробирающийся сквозь гудящую тьму. Всё становилось лёгким. Настолько, что тот даже не заметил, как минула приличная часть выступления. Собственные движения палочкой, взгляд и дыхание — всё обретало невесомость только благодаря теплу, согревавшему в тяжкие времена. Трей даже мог невольно прикрыть свои глаза, не боясь, что потеряется в партитуре, не боясь, что сделает что-то неправильно, ведь знал — всё будет хорошо. С той лёгкостью, обретённой в потоке мыслей и всплывающих воспоминаний, время текло куда быстрее, а Стефан не ощущал взгляда, томно сверлящего его спину, выслеживающего каждое действие и подмечающего всякую ошибку, которые нельзя было заметить просто так. Эти глаза были придирчивы ко всему: к неправильному положению палочки, к чрезмерной расслабленности или напряжённости рук, к осанке и тому, не загибалась ли одежда и не попадал ли дирижёр чётко в каждую долю счёта. Жестоко и несправедливо — казалось бы, — но таким образом Трея учили. И он не то что бы жаловался. Так и прошло начало концерта, в котором не было ни прожектора, ни величественных люстр, ни утончённого настроя. Лишь толпа скандирующих вальяжно проезжающим по специализированной тропе офицерам под чопорный марш. Лишь бетонные трибуны и шумящий ветерок, не осмеливающийся сдуть долой всю раскрепощенность или потревожить лежащие на подставках листы нот. И спасибо, не нужно ещё проблем. События двинулись к краткому перерыву, в котором оркестр мог отдохнуть в связи с началом «пафосной», как казалось, речи руководящего ответвлением партии. Однако сего Трею не было дозволено — стоило обернуться для поклона к публике, так он тотчас увидел тяжёлый взгляд своего отца, без слов подзывающий его к себе. Вся лёгкость вмиг улетучилась, будто её и не было, а окружение стало принимать всё более и более мрачные краски. Дирижёр бегло спустился по той же лестнице, по которой поднимался, и вновь оказался в сером техническом помещении, однако поспешил совершенно в другую сторону — в часть прохода, что вёл к трибунам. Однако как только он стал шагать в нужном направлении, его резко отдёрнуло, будто чьей-то сильной рукой. Но то были всего лишь слова спешившего за ним концертмейстера. — Фане, придержите свой ход, куда Вы? — выдерживая всё ту же улыбочку на лице, Август настиг его. — Велено подняться к семье. Это же… праздник. — Отлично, тогда я последую за Вами, — беспардонно и непринуждённо, Нейман кивнул, растягивая это действие для пущей утвердительности. А Трей тотчас замер, кратко щурясь, и в его взгляде всплыла доля негодования, словно он отчаянно пытался что-то вспомнить. Точно. Обещание. То, которое он дал второпях и вовсе не подумал над его значением. И кто только за язык тянул? — … Ах, да, прошу, — нехотя согласился он, кратко указывая руками на направление своего короткого пути. И оба спешно пошли, преодолевая дорогу до выхода на свет, и шли в гробовом молчании ровно до того момента, пока у Августа не возникло желание поговорить «ни о чём». «Ни о чем» — для него, а для Стефана — «обо всём на свете». — Как Вам успех нашего выступления? Никто не совершил и ошибки. Ноль изъянов. Вы дирижировали так… умиротворённо, даже для марша. Перестали волноваться, значит? — Спасибо, спасибо, не будем это обсуждать… Всё было весьма… неплохо, — Трей сейчас не имел абсолютно никакого желания говорить, не хотел, чтобы кто-то посторонний видел то, с какой же жестокостью вскоре раскритикует этот «концерт без изъянов» собственный отец. Однако от оправдавшихся ожиданий Августа по поводу Стефана было… приятно. И оттого сердце сжималось в нежелании, чтобы Нейман находился рядом в данный момент, ведь всё его представление о Трее могло рухнуть после единого слова Рафаэля. — «Неплохо», Вы шутите? Я бы подставил сюда более красочное слово, — вновь воцарился приятный шумок, когда оба завернули к долгой уличной лестнице, тянущейся до самого верха холодной и шершавой трибуны, а после стали весьма спешно подниматься, ловко лавируя между людьми. И если Стефан задевал какую-либо персону хотя бы краешком своей одежды, он вмиг пардонировал, не желая никак тревожить того человека. А Нейман же лишь следовал за ним по «расчищенной» тропинке. — Интересно знать, и какое же? — «Прекрасно», не подходит ли? — Не подходит, Август. Пожалуйста, я Вас прошу… — Трей устало выдохнул, на момент оборачиваясь через своё плечо, — …поберегите такие смелые выражения в присутствии моего отца. Он не терпит людей высокого самомнения. — Вот оно как, весьма занятно. Я сделаю всё, что в моих силах, но подобные личности, как показал мне опыт… кардинально разнятся с Вашим представлением о них. Слова Неймана всегда оставляли какую-то недосказанность, а в голове вмиг возникали возмущённые вопросы: «я, это я отца своего не знаю?». А может… может так и на деле было? Дома — один, в обществе — другой. Стефан хотел ответить на речь Августа, однако вновь слишком долго размышлял над своими словами. Не успел — ноги принесли их прямо к нужному «этажику» трибуны, а Рафаэль уже тянулся к нему с рукопожатием. Трей сего не ожидал, отчего невольно затормозил, заставляя остановиться и концертмейстера, что шёл сзади. Сейчас серый взгляд отца одновременно и пробирал до костей, но и не был столь высокомерен, как в своей обычности… Что-то поменялось? Однако то молчаливое рукопожатие говорило совершенно о другом — Рафаэль сжал ладонь своего сына так сильно, что даже отдало в плечо слабой болью, а любую смелость вмиг задавило, заставив замолчать навеки. Этот, казалось бы, вовсе не злой, но тем и пугающий взгляд отца, хотел сказать абсолютно иное, нежели одобрение. — Неплохо, Стефан, — отец повторил то же самое, что говорил ранее и тот, к кому он сейчас лаконично обращался, наконец отпуская сжатую в своей ладони руку, пока самого же Трея поставили в полнейший ступор — «неплохо»? Вправду… «неплохо»? — Прошу прощения за мою вульгарность, но мне кажется, что очень даже хорошо, — Август внезапно вставил своё слово, заставляя пошатнуться в сторону от его же смелости. Нейман поправил его отца ровно так же, как поправил самого Стефана. Как он мог позволить себе сказануть такое при Рафаэле? Как?.. Если бы Стефан выразил подобную мысль — он вмиг бы ощутил на себе взгляд лютой ярости, той, что черна, что таится внутри и может выплеснуться в любой момент. Трей в страхе глянул на выражение лица собственного отца, и всё, что он увидел, было то, как Рафаэль, замерев в молчании на несколько секунд, в итоге ухмыльнулся и протянул свою руку Августу. Вот оно. Одобрение, которого Стефан никогда не получал. У концертмейстера и главы семьи Треев завязался разговор, но не хотелось слышать ни единого слова, ни звука, ни вдоха, отчего Стефан вмиг отошёл в сторону, в итоге оказываясь самым дальним по отношению к кипящему разговору. Приобрёвший былую тоску взгляд невольно пал на Софи, сидящую на трибуне, свесив недостающие до опоры ноги вниз. Она стала слабо махать ему в знак приветствия, ведь ранее, видимо, вовсе и не осмеливалась отвлекать на себя внимание. Печальная привычка… Что восьмилетний ребёнок должен был делать на таком мероприятии? И Стефан, невесомо улыбнувшись, присел рядом, чтобы хоть как-то скрасить её унылое времяпровождение здесь. — …Ты так красиво… выступал! — тотчас начала она шёпотом, упрощая слова для своего понимания. — Я тоже хочу когда-нибудь быть как ты! В её голосе читалось искреннее восхищение, такое, которое было невозможно подделать или спрятать — такое, какое он слышал лишь в Москве. — Будешь, Софи. Я уверен, что будешь даже куда лучше меня. И вновь на душе стало как-то легко. Все мрачные краски стали постепенно утекать прочь, а всё вокруг становилось неважным, второстепенным, будь то пафосный разговор отца и Августа, будь то настроение вокруг. Да, от такой незначительной мелочи, от такого нелепого выражения мыслей и детских мечт, сердце вновь могло свободно стучать.