Натянутые струны

Гладкие, отполированные деревянные полы отражали свет, создавая иллюзию глубины. Прозвучал тихий, но чёткий стук об звенящую железом подставку для нот. Стефан выпрямился, поправил пиджак, окинул усталым, и в какой-то мере робким взглядом сидящих на стульях музыкантов, а после томно выдохнул, начиная перебирать в руках собственную палочку. Ох уж и нервно было, пуще, чем перед большим количеством московских оркестрантов, однако он старался это скрыть всеми возможными способами. Держал свой стан, ровный, чёткий, сохранял хладнокровное выражение лица, но выдавало его единственное — глаза. В них можно было прочесть куда больше, чем в его начавшейся речи. — Дорогие коллеги, у меня для вас довольно важная новость. Как вы знаете, при обычных обстоятельствах нам стоило бы разбирать новоиспечённую программу, однако… — Трей метнулся взглядом куда-то в гладкий пол, — к сожалению или к счастью, начальство выставило другие требования. Стало известно о партийном съезде, на который нас приглашают в качестве гостей и музыкантов, — он сглотнул, стараясь донести подобную информацию в мягчайшей форме. Они ведь… они ведь явно не будут довольны сменой всей чёртовой программы! Весь труд коту под хвост, а всё только из-за связей отца. — Ну и ну, — вдруг начал Август, облокотившись руками на закрытую крышку рояля. Только не ты, Нейман, только не сейчас. — Я был осведомлён о съезде, но не думал, что нас пригласят. Это большая честь и не каждому такое дано. Каким образом так приключилось? Стефан замялся, стараясь найти в своей голове хоть одну более-менее логическую ложь, однако попытки были абсолютно тщетны. Оттого в нервных, но почти незаметных перебираниях дирижёрской палочки, он уронил её, вмиг поднимая. Вот же стыдоба. — …Возможно, шеф нас где-то «продвинул», если это так можно назвать? — Возможно, — изволил согласиться Август, скрестив свои руки на груди, пока разворачивался к Трею на крутящемся круглом стуле. Благодаря его словам, казалось, среди музыкантов могли утихнуть всевозможные подозрения… которые могли разойтись в любые стороны, даже самые нелепые. Однако его взгляд говорил совершенно другое, а сам Нейман пару грузных секунд глядел на Стефана исподлобья, словно что-то просчитывал. Там, внутри. Для себя. — Ну-с, — он тихо прошипел последнюю «с», вновь обретая лёгкую улыбку на своём лице, — я так понимаю, в качестве платы — рукопожатие? На его слова коллектив усмехнулся, и оттого сошла какая-то пелена напряжения, однако… не для Стефана. Он сжался ещё больше, ведь знал, что ответ-то на этот абсурд… был утвердительный. Хотелось под землю провалиться, лишь бы никто из оркестрантов не узнал, что за всеми столь резкими переменами стоял кто-то «близкий» Трею. — …Не говорите несуразностей, всё будет по закону и по выгоде. — Само нахождение там уже является небесной наградой! — внезапно заговорила первая скрипачка, казалось, впервые в жизни проявляя открытую заинтересованность. И вправду: Оглядев остальных сидящих, Стефан не увидел на их лицах каменной безразличности, высокомерия и злорадства. Он даже невольно проморгался, замечая, что никто… никто не был встревожен этой новостью. Наоборот — все светились от какого-то невозможного счастья, стоило только заговорить про нацистскую партию. Народу нужно было во что-то верить, особенно после оглушительного провала минувших лет. Да, несомненно, общая мысль и это «предназначение арийца» укрепляло связи и умы, заставляя как раз-таки верить во что-то одно. В великое. В неповторимое. В сплочённость коллектива, в сплочённость, которой на самом деле и в помине не существовало. Каждый сам за себя и никак иначе. Всё было только на словах, на газетных оправданиях их фюрера за любое враждебное действие, к которым люди поголовно прислушивались и верили в святость слов, пока в реальности всё было в точности наоборот. «Это они! Это всё они начали! Напали первые! Мы лишь в состоянии благородной обороны!» А не сходить ли им к бесу? Стефан не понимал: как можно быть настолько чёрствым ко всему, кроме единственной вещи, да и такой… противоречивой. Будто вера в это самое, неповторимое, была каким-то сладким наркотиком. Они были так рады, словно выиграли лотерею из обещаний. Неужели… им настолько промыли мозг и целое сознание, что единственной отрадой было вскидывание вверх правой руки? А может, это с ним было что-то не так? Почему Трей не верил во всю газетную «правду», почему ему это было так мерзко и так противно… почему он просто не мог не размышлять о правильности чужих и собственных решений? Почему он просто не мог быть как все — недумающим? Может, все проблемы были лишь от того, что Стефан отличался от остальных? Хотя, вроде, его преследовали те же неудачи, те же достижения и неприятности. Трей ведь был абсолютно идентичным в общем плане к каждому, к любому человеку на этой земле, и прекрасно понимал это. Оттого, наверное, и не возносил себя выше других. Но он снова оказался белой вороной. Мерещилось, будто единственным, кто не понимал, что могло быть хорошего и увлекательного в угнетении других наций, народов, этнических групп… и вообще… кого-либо. Это же банально не вписывалось в рамки морали и её нормы! А всем… всем словно было и наплевать! Даже к животным в Третьем рейхе относились куда лучше, чем к людям. В публичных источниках информации печатались правила бережной перевозки скота, живодёров отправляли в лагеря, и тем самым верхушка страны показывала свою «доброту». Да к чёрту, к чёрту ваши спутанные понятия! Как можно было заботиться хоть о ком-то, когда люди, люди, с более глубоким пониманием мира, с осознанным страхом смерти гибли пачками, тысячами, сотнями, миллионами! Как могла вообще идти речь о спасении чьих-то жизней, что, несомненно, являлось плюсом, когда до собственных граждан, до собственных солдат не было никакого дела?! От единой мысли об этом противоречивом абсурде хотелось встать, пойти прямо в Рейхстаг с заявлением о бесчинствах, которые творила власть и грубо тыкнуть каждому в грудь, господи, ударить, лишь чтобы образумились! Конечно, такого бы никому не простили. Несогласных с режимом сразу бросали в поезд, а после в печь. Ни за семь лет проживания в СССР, ни за детство и несколько недавних месяцев здесь, его разум не удалось промыть никому. Ни коммунистам, ни нацистам не удалось пролезть в этот, казалось бы, неустойчивый внутренний мир только потому, что в нём всё было настолько запутанно, настолько перевёрнуто и опасно, что соваться туда было бесполезно. Стефан, несомненно, плыл по течению, однако со временем научился регулировать его скорость. А после и вовсе возымел в себе силы двинуться наперекор всему потоку, сбиться с пути, ведущему в пропасть, когда ему показали, как. По крайней мере… тонуть вместе было не так страшно, но он не желал тянуть собою спасателя на дно. Теперь он твёрдо стоял на своём до того момента, пока бы его не затянуло в смертельную воронку. Одному… это делать оказалось сложнее. Однако кипящую в венах кровь приходилось удерживать там, где было положено. Не дай Боже какое-то язвительное слово вылезет наружу, разрушив всё: статус семьи, наследие, спокойную жизнь. За маленькое несогласие преследовались целые рода, целые поколения, пока кто-то бы не загнал их в угол. Впрочем, это было кратким описанием того, чем занимался Рафаэль, его отец, прикрывая собственную спину от репрессий. Именно поэтому ему было важно, чтобы и сын нарастил вокруг себя защиту в виде крепких связей с теми, кто был ему противен. Да и что… неужели… все находящиеся здесь были готовы бросить всё для этих «крепких связей»? А как же планы? Как же расписанная по минутам жизнь? — В любом случае, у нас на всё про всё четыре дня. Это… так мало, думаю, — неловко разведя руками, Трей всё ещё продолжал вглядываться в реакцию людей в поиске любого недовольства, которого даже при таких условиях не было. — Мало, мало, — Август потянулся к заранее разложенным на подставке нотам, быстро пробегаясь по ним глазами, — для такого количества произведений — мало. Но без паники, коллеги, всё успеем, если не будем прохлаждаться. Он тотчас же открыл крышку рояля, заставляя остальных встрепенуться и приготовиться к… разбору? Что, вот так вот сходу, даже без возможности поглядеть на содержимое дома? Да. Ситуация требовала того. Печать нот, к сожалению, слегка припоздала, поэтому нужно было догонять график. От такой торопливости Стефан слегка потерялся в собственных мыслях и словах, которые хотел сказать, но делать нечего — стоило начинать. Однако даже при том, что музыканты, вроде как, были весьма рады играть что-то напрямую связанное с их Родиной, какой-то страх и волнение всё равно остались на уме, и никак не уходили в движениях палочкой. Репетиция и разбор начались, а Стефана никак не отпускало от мелкой пунктирной тряски рук. В некоторые моменты гладкий пол, отражающий в себе яркие люстры, плыл перед глазами, а силуэты становились нечёткими — голову неприятно кружило то ли от нарастающего волнения, то ли от духоты, которую ощущал только он. В этом зале становилось невыносимо тесно и жарко. А когда камерный оркестр многократно останавливался на стадиях разбора, горло словно поджимало, не разрешая сказать и слова. Они же… и так наверняка всё знают, раз настолько безупречны с первых попыток. До ужаса странно, но Трей уже отвык делать какие-то поправки вживую, в лицо, вмешиваться в их непоколебимые знания, несмотря на то, что это его работа. Ну а что делать, если всё и так в большем количестве случаев превосходно? Стоять и молчать. Вот он и стоял и молчал, лишь изредка прерывая музыкантов для того, чтобы сказать пару слов. В горле становилось как-то сухо и даже горько, и навязчивое ощущение того, что Стефан оказался не в филармонии, а в самой настоящей пустыне с потресканной землёй, заставляло чувствовать себя крайне плохо и сбиваться в собственных движениях. На него наверняка уже успели столько всего подумать… Волновало Стефана, отнюдь, не только чужое мнение. Предстоящее выступление перед партией, а значит, прямо перед носом у отца… заставляло все внутренности сжиматься, сворачиваться и перекручиваться. Оттого за всю длинную репетицию, в страхе того, что ему станет совсем плохо и он упадёт замертво, Трей отлучался в коридор, переводя собственное дыхание. И каждый раз, когда он приходил обратно, вид делался всё более усталым, вялым и неспособным к работе, будто всё накопившееся внутри начинало бить его с новой и большей силой. С яростной жестокостью, хлёсткими пощечинами. Этого было невозможно не заметить, однако все оставались крайне равнодушными к лёгким переменам, что, нужно признаться, даже в какой-то мере успокаивало, и Стефан переставал зацикливаться на своём виде. Сейчас главное — работа, достижение абсолютного идеала. Иначе, он считал, будет худо. Проблема была в том, что этого идеала попросту не существовало. Сколько бы он не стремился к самым звёздам, строя длинную лестницу в небо, что становилась с каждым сантиметром прогресса только более шаткой, Трей не смог бы достичь желанной цели. Она была фантомным призраком, погоня за которым истощала тело и отравляла изнутри душу. Но… казалось, если он перестанет бежать за ней, остановится и передохнет — всё, конец его прогрессу. Стефан не мог не гнаться за чем-то в жизни. Ему всегда нужна была какая-то задача, какая-то трудность, которую нужно распутать и решить. А когда всё было подозрительно хорошо — он начинал паниковать без причины, нервно наворачивая круги в попытках занять себя хоть каким-то делом, ведь если он попросту сидел, спал, лежал или отдыхал, делал всё, что угодно, но не что-то полезное и приоритетное… тревога постепенно съедала изнутри. Заставляла чувствовать себя пустым местом, ненужной морю каплей или никчёмным червём, который ни на что не способен. А хотелось сделать так много, но в итоге получалось так мало, и за это Стефан всегда ждал какого-то наказания. Если не от ближнего, то откуда-то свыше. Привычка вертеться, словно белка в колесе, возникла, думается, ясно, почему. В детстве юную голову нагружали всевозможной информацией: точными науками, языками, угнетающими нравоучениями и псевдо-философией, которая вообще не была нужна ребёнку. Да даже взрослому такое, отнюдь, не по силам. И именно поэтому Трей банально разучился не пребывать в процессе размышления, ведь считал, что если не будет сего делать — заплатит полную цену. Он слишком много думал, и слишком мало чувствовал, поэтому зачастую уставал до полного истощения всех его слабых источников энергии. Ему попросту была жизненно необходима какая-то батарейка, рука помощи, которая вытянула бы из этого бесконечного цикла. Она появилась. Но её безбожно отняли, а может, Стефан даже оградил себя от неё сам. Это разбивало его поседевшее от разлуки сердце, заставляя чувствовать боль в сто крат сильнее. Он буквально начинал задыхаться в бесконечных проблемах, в бесконечных мыслях, которые только увеличивались и росли в своём объёме. Стефан и не знал, за что хвататься, какую трудность устранять первой, ведь в этой ситуации… он был буквально бессилен. Абсолютно безоружен перед тяжкими обстоятельствами, при попытках разрешения которых он в конце концов получил бы пулю в лоб. Только вот неизвестно, от чьей руки. А не от своей ли? Подобные мысли душили уже длительный период времени. Поначалу Трей считал, что всё пройдёт, момент слабины сойдёт на нет. Однако у нелёгкой судьбы на него были другие планы — долгие, невыносимые и мучительные размышления над такой противоречивой, страшной и манящей темой жизни и смерти. Он не хотел умирать, но в таком случае не приходилось бы переживать всего… этого. Не было бы ни невзгод, ни потерь, ни страхов, ни боли. Была бы пустота. Гулкая, бесконечная. Но не было бы и тепла, не было бы ничего, что смогло бы внести в существование яркие краски. В случае лишения жизни… он не познал бы всех её прикрас по собственной же воле. Ради этого тепла, ради рвения прочь из пут чужих свобод, ради надежды на любовь и счастье, стоило попытать свои силы. Ещё, ещё и ещё, пока не получится хоть что-то сделать. Не будь тех советов, Стефан бы уже давно лежал в холодной земле по собственной инициативе. Однако в моменты, когда собственное состояние не давало сделать полного вдоха, и вправду хотелось, чтобы всё, буквально всё поскорее кончилось. Вот и сейчас, пока тот вновь потерял бордовый ковёр перед глазами в темени, напавшей полчищем рябящих точек. Закрой он глаза, не закрой — всё было одно, но приходилось крепко стоять на ногах, чтобы ненароком не свалиться на пол. Благо, теперь для продыха было время. За спиной пролетели несколько душных часов, и наконец настал долгожданный, но короткий перерыв. Начинали работу в камерном оркестре они позже, чем там, в Москве, поэтому всё и уменьшалось в нужной этому пропорции. Трей, вскоре возымев способность видеть, подоспел к окну этого ответвления коридора, что было напротив второго выхода из зала. На малооживлённой улице постепенно начинало смеркаться, и лишь пара одиноких автомобилей плавно проскользнули мимо, слабо отражая почти не достигающие заднего фасада величественного здания филармонии лучи садящегося солнца. Пешеходов тоже было не густо, но это не так сильно волновало взбудораженную неприятными ощущениями голову. Стефан потянулся чуть вверх к деревянной рукоятке форточки, открывая её нараспашку. Тот встал чуть ближе к, казалось, единственному источнику кислорода, делая глубокий и размеренный вдох. Вмиг он почувствовал лёгкую сладость вечернего воздуха, что приятно обдала своим слабым холодком. Даже летом, больше всего в тёмное время суток, здесь зачастую не было особо тепло. С трудностью можно было сказать, что погода вообще имела какую-то стабильность. Один день дождь, второй ясное солнце, а уже на следующий стучащий по дорогам град. Но даже при открытых окнах Трей чувствовал себя не менее тесно. Ему словно что-то мешало сделать вдох полной грудью, прочувствовать свежесть и простую, немудрёную суть всего вокруг. Этому противился то ли недуг, о котором Стефан не знал, то ли он попал в западню, из которой не мог выбраться. Здесь не дышалось так свободно, как в Москве. Ничего не делалось так свободно, как там. Простые движения были более скованными, шаг более торопливым, а голова гудящей, пусть вокруг и царила тишина. Каждое своё действие казалось каким-то нелепым и неправильным, словно за ним наблюдали целые залы, целые трибуны, полные неприятных ему людей. — Фане, — вдруг уже знакомо окликнули его из длинного коридора, — у Вас всё хорошо? Трей вмиг толкнул спасительную форточку вперёд, намереваясь закрыть её, словно ничего не было, а после, когда она лишь предательски отскочила обратно, чуть не задев своей дверцей его голову, дирижёр поспешил принять непринуждённый и спокойный вид. — …Бесспорно. Что-то не так? — Стефан поправил свои волосы, будто пару секунд назад не пытался «понюхать свежий воздух», чтобы привести себя в здравые чувства. — Я бы не сказал, что «что-то не так», но… Вы выглядите усталым. Нейман завёл свои руки за спину, начиная медленно и даже в каком-то роде аккуратно проходить по направлению к Трею, подступаясь, будто к дикому перепуганному зверьку. Неужели хоть кто-то заметил эти перемены? Нет, стоп! Плохо, плохо, очень плохо, что кто-то заметил! Если Август обратил на это внимание, значит и остальные тоже!.. Или нет? — Ничего подобного, с чего Вы взяли? — Не хочу указывать прямо, но по Вам заметно. Взгляд у Вас такой, нервный, изнемождённый. Я посчитал, выходите уже пятый раз до перерыва, сутулитесь, сгибаетесь, — Август делал размеренные шаги вместе с тем, как говорил всё спокойнее и спокойнее с каждой секундой. В тоне не слышалось никакого завуалированного осуждения, но Стефан, слушая это, вмиг вспоминал и про свой взгляд, и про осанку, что даже спина тихо хрустнула, когда он распрямился. — …А Вы, я погляжу, внимательная к деталям особа. — Не могу ею не быть, пусть и моя прямолинейность всегда является целью для обсуждения. Поэтому я так, отчасти, одинок. Видите ли, любого человека в нашем строгом обществе это бы «оскорбило». Но Вы-то другой. Да, нужно было признать, что у Августа определённо имелся талант заинтересовывать людей своими словами. Однако неизвестно, как бы это могло обернуться. Но сейчас… сейчас в воздухе не витало какого-то навязчивого чувства тревоги. Нейман начал говорить совершенно откровенно, и это чувствовалось. Может, уже ум за разум зашёл?.. Стефан не мог ничего про него сказать с абсолютной уверенностью, поэтому пока не решался давать слабину. — В каком это смысле… «другой»? — Ах, Фане, — тот легко выдохнул, потянувшись своей рукой к форточке, чтобы открыть её на всю, выражая принятие «странных» действий коллеги, — это весьма сложный вопрос. Отличие от других проявляется во множестве факторов. Вы думаете по-другому. Делаете по-другому. Даже ходите по-другому, так быстро, что и не поспеть. — Вам кажется. Кажется, ясно? — Стефана словно обидели эти слова. Так виделось снаружи, однако внутри… всё было совершенно иначе. Каким образом Август так метко попадал по всем целям? Как излагал свою мысль так чётко?.. — В этом нет ничего дурного, не подумайте. Всё наоборот. И я же вижу, — Нейман перевёл свой взгляд с собеседника на окно, встав поближе к подоконнику. Он сделал удовлетворённый, глубокий, но всё ещё лёгкий вдох, после расплываясь в какой-то мягкой улыбке. — А я ведь мог тогда доложить про Вас начальству за предпочтение иноземной музыки. Знаете ведь, что «инакомыслящих» здесь не терпят. Попросту любой бы так сделал. Но не я. Между ними повисло многозначительное и густое молчание. Стефан не мог сказать и слова, ведь вмиг какой-то внутренний страх пережал все пути выхода для мыслей. Они закупорились где-то глубоко, сбиваясь в единую кучу всё теснее и плотнее с каждой секундой. Ничего не приходило на ум, кроме того, что Август тогда по сути… по сути спас его от своей же глупости. Вот кто за язык тянул Стефана, кто?.. Благо, что коллега оказался человеком «старой закалки». Даже нынешняя слабость и плохое самочувствие как-то отлегли, заменяясь чем-то более подвижным и живым — волнением. — Я сразу увидел в Вас что-то отличающееся от других — живые глаза. У серой массы они равнодушные от бесконечного цикла осуждения и повиновения, слишком простые и скучные. Тоже замечаете, не так ли? А у Вас в них отражаются костры. Другим не дано увидеть что-то живое за такой печалью. Оттого Вы и одиноки, но не одни в своей проблеме. Я прав? В глотке перехватило дыхание, отчего Трей невольно стал поправлять воротник своей белой рубашки, глядя куда-то за пределы окна. Куда-то, куда глядел он не один. Однако ответа на заданный вопрос не последовало. Стефан предпочёл промолчать, ведь это было чистейшей правдой. — Я одинок в том же смысле, что и Вы. Мы не такие, какими нас хотят видеть, мы делаем не так, как нам говорят, а по-другому. Со своими правками. Вы понимаете, о чём я? — …Я не уверен. — У нас намного больше общего, чем Вы думаете. Эти слова заставили бросить свой взгляд на собеседника, словно Стефан не сумел расслышать то, что Август говорил. Нет. Такая резкость возникла из-за того, что он услышал каждый звук, каждую букву и запомнил каждую единицу смысла. Сию же минуту мысли словно вырвались наружу, освобождая место для новых, ярких, но одновременно пугающих и противоречивых дум, но Стефан использовал эту возможность с неохотой, ведь попросту не мог на все сто координировать свои действия в таком состоянии. Пусть Нейман и не оказался настолько неприятным, как остальные, Трей вправду не желал быть похожим на человека, которого позорно избегал. Август напоминал ему не Рому. Он напоминал ему себя. — …Вы вправду считаете, что мы похожи? — Да, и не скрою. По крайней мере одной главной частью уж точно. А что, не желаете? — он добродушно усмехнулся, на момент поворачиваясь к Стефану вновь. — О, нет, я не это имел ввиду, нет… — в тоне голоса вновь заиграли нотки тревоги. — Я знаю, знаю. Просто шучу. Как я говорил ранее, стандартного человека нашего «высокого» общества это бы задело. Не меня, Фане, не меня. Мы выше на несколько ступеней, поэтому нас не поймут. Его последние фразы на секунду показались неправильными, но Стефан враз отодвинул всякие сомнения прочь, ведь уже успел как-то обмякнуть. Наверное… виною тому усталость, да и сил противиться приязненному диалогу не имелось. Август… кажись, начинал понемногу понимать его, а Стефан Неймана в ответ. Постепенно, с тяжестью, медленно, шаг за шагом. Пусть в первые встречи концертмейстер и представлялся каким-нибудь хищным стервятником, исполинским кондором, который набросится на него и ниточки не оставит, от него Трей более не желал убегать. Открывались новые горизонты. — С Вашего позволения, могу я спросить? — вдруг деликатно добавил Август среди новой неловкой тишины. — …Зависит от типа вопроса. — Не сочтите за вопиющую наглость, но… Фане. Что всё-таки так гложет Вас? Одиночество, усталость, а может всё разом? Что отвечать на подобное — Трей понятия не имел. С одной стороны, Август оказался весьма проницательным, даже эмпатичным человеком, да из кожи вон лез, чтобы расположить к себе, но с другой… а было ли это правдой? Имелся лишь один способ узнать — рискнуть. Однако стоило выбрать тему, что не была б столь опасна. Явно не сокровенную, не ту, которую он не доверил бы даже Роме, не истину, что останется с ним до самого гроба. — …Всё сложно. Очень, очень сложно, — было видно, как Стефан мялся на месте и в своих словах. Он всё старался собраться с силами, убеждал себя в том, что эта информация не столь важна, а даже почётна, задерживал дыхание, словно готовился перешагнуть чётко очерченную линию, но отступал в самый последний момент. Всё. Устал он бояться. Устал бояться каждого своего слова. — Мой отец посчитал решение позвать наш оркестр на съезд партии хорошей идеей. Связи, всё такое… И, понимаете… перед таким важным, влиятельным человеком для меня и общества… ни в коем случае нельзя ударить лицом в грязь. А новый коллектив, этот сумбур с исключением из программ привычных композиций… Как только Стефан начал говорить, Август вмиг принял более настороженное и внимательное выражение лица. Он перестал смотреть в окно, а полностью сфокусировался на собственном собеседнике. В его голове словно что-то внезапно перещёлкнуло, уголки губ дрогнули и на лице скользнула лёгкая, даже в какой-то мере нервная улыбка, которую он вмиг постарался спрятать. — …На самом деле я догадывался, что без связей здесь никак не обошлось. Но оказалось, именно Ваш отец является весьма большой личностью. Если не секрет, какой род деятельности дал ему такие полномочия? — Войска Ваффен-«СС», оберштурмбаннфюрер, насколько я осведомлён. Стефан не мог смотреть в заинтересованные глаза собеседнику так долго, как делал Август, поэтому всё время отводил свои очи то в прозрачное стекло окна, то в гладкий пол и краешек бордового ковра. И если бы Трей этого не делал, он с лёгкостью смог бы заметить то, как замер Нейман. Он словно задержал дыхание, на несколько ледяных моментов возымел стеклянный взгляд, но после пары секунд безмолвной тишины оттаял в своё привычное состояние. — Вот оно как. Интересно, почему же Вас за собою в военное дело не потянул? — …Я и сам, буду честен, без понятия, — он томно выдохнул, протирая лицо рукой, — всю жизнь меня направляли на музыку, готовили к такому событию. И вот, надо же… съезд партии. У меня сердце наружу лезет. Трей понемногу пробовал говорить не только о внешней ситуации, но и о внутренней, что таила в себе куда больше сложностей, чем можно было вообразить. В общем… — старался откровенничать, применять практику, которой научился в Москве. А Август же в свою очередь вновь приулыбнулся, разжав свои руки за спиной. — Об этом даже не стоит волноваться. Знаю, тяжелы эти мысли, эта тревога и нынешняя неготовность. Несмотря на то, что программа свежа для нас, а время поджимает, Вы справитесь. Мы справимся. За спиной ведь, я уверен, долгие годы стажа, пусть Вы и весьма молоды для дирижёра. Пусть всё может провалиться, пусть это будет катастрофой, я в Вас всё равно верю. И не перестану. — …Благодарю, очень благодарю, — такие слова уже не были чем-то новым, но являлись одним из самых ярких воспоминаний, вызывая массу приятных ощущений. Никто, кроме Ромы такого ему не говорил. Никогда. Ни в прошлом, ни в настоящем. И оттого на момент стало боязно, как-то неприятно и тоскливо… Кажется, Август читал Стефана, как открытую книгу. И пока в этом были только плюсы, ведь понять такого сложного человека как Трей — та ещё задачка. — К слову, а где Вы учились? Вновь вопрос поверг дирижёра в краткий ступор. Его же… его же не поймают с поличным, если он скажет, что жил в другой стране? Сложный вопрос, двоякий, каверзный, ведь с одной стороны, музыкальное обучение в России было престижным, одним из самых лучших в мире, но вдруг… возникнет тот же вопрос, что и у отца? «Почему именно СССР?» Однако Август уже имел возможность сдать его и в прошлый раз, когда Стефан по своему незнанию чуть не совершил фатальную для карьеры ошибку. А он если не сдал тогда… то зачем ему сдавать своего коллегу сейчас? — Прошу, не сочтите за хвастовство, но в консерватории имени Чайковского. — Та, что в России? «МГК»? — Нейман вдруг повернулся в его сторону всем телом, а в его глазах заиграл какой-то огонёк. Главное, чтобы не разросся в пожар. — …Да, да, а что?.. — Не могу поверить… так вот откуда у Вас те же повадки, что и у меня! Бегаете, торопитесь. Знаю эту историю, привычки по приезде обратно! Относительно недавно вернулись? — Что Вы имеете ввиду? — Стефана вмиг охватил какой-то страх за собственные слова, точно он разболтал какую-нибудь военную тайну. «Ну всё… точно сдаст!» — заколотило тревожное сердце. — Я учился там же. Ну и судьба подбрасывает же совпадения, ну и плутовка…! — вмиг на лице Августа появилась уже совершенно яркая улыбка, а весь облик переменился под самый корень. Он убрал руки из-за спины, да что уж говорить, аж стал активно жестикулировать, когда Трей был лишь в силах непонимающе и даже в каком-то роде шокировано хлопать глазами. Это выглядело так глупо, но ни одному из них до этого не было дела. — Кто был вашим преподавателем по дирижёрскому искусству? — вновь задал вопрос концертмейстер, когда его удивлённые восклицания поутихли. — …Гаук Александр Васильевич… насколько помню, — старательно проговорил он. С русскими отчествами всегда были проблемы в плане произношения… — Такого, к превеликому сожалению, не застал. Хо-хо, больше всего меня строил преподаватель фортепиано, — Нейман усмехнулся, воспринимая эту ситуацию не как что-то необычное, скорее так, будто открылось великое множество тем для обсуждения… хотя на деле это и было истиной. Стефан попросту отказывался видеть что-то положительное в подобном исходе событий. — Гольденвейзер, ох, сварливый же мужик. Не любил я его, но уважал. Стефан поначалу даже слов найти в себе не сумел. Такая огромная масса вопросов разом заполонило голову, что, казалось, она вот-вот бы и задушила его. — …Я о нём только слышал. О… как бы корректнее выразиться, методах воспитания учеников авторства этого человека. — Н-да, тот ещё, конечно, тип. Мы с Вами, видимо, в годах выпусков разминулись. Я старше Вас лет так на десять буду, я прав? Ах, сколько воспоминаний, — Август незаметно сжал свою крепкую ладонь в кулак, вновь убирая её за спину. По этому маленькому, почти незаметному жесту, Трею внезапно показалось, что время обучения его собеседника в столь серьёзном заведении… прошло не слишком гладко, несмотря на те слова, которыми Август старался прикрыться. Несмотря на какую-то сдавленную, но всё ещё лёгкую улыбку. Вроде, он открыто и охотно рассуждал о прошлом, а в то же время и как-то сторонился подобной темы. Стефан почему-то мог его понять… и это удручало. — …Получается, и русский язык знаете? — Стефан не сумел сдержать своего интереса, неловко заглядывая в глаза отвернувшемуся к всё ещё открытой форточке Августу. Из окошка подул слабый ветерок, и это придало ещё больше сил для того, чтобы подступиться ближе. Нужно было обратить на себя внимание не только словами, ведь в них Трей мог ненароком запнуться. — Владею этим языком, но сейчас, ха-ха, конечно, не в совершенстве, — тот незатейливо пожал плечами, поворачиваясь к собеседнику лицом в самый неподходящий момент. Ровно тогда, когда Стефан своим задумчивым взглядом проходился по забранным за спину рукам Августа. — Читать могу, однако сейчас попросту нечего. Однако из слов помню многое… Дирижёр же слабо подскочил на месте, делая вид, что смотрел никуда более, чем в лицо Нейману. Стало как-то неловко, неуютно, но всё же сносно. Теперь глаза не могли оторваться от того места, где они остановились — на светло-зелёных зеницах своего визави. — Щтё ж ви меня взглядом жжёйте? — вдруг выдал он на русском с яркой примесью сильного акцента, который вернулся за столько лет неиспользования. А может, и вовсе никуда и не уходил. Глаза Трея невольно распахнулись шире от корявых, но всё же приятных слуху слов, однако не дрогнули в сторону. Было так непривычно слышать русскую речь за такие долгие месяцы полнейшего неведения. Казалось, если бы Стефан сейчас закрыл свои глаза, то оказался б прямо на какой-нибудь московской улочке, тайно внимая разговорам незнакомых прохожих. Вмиг на душе сделалось тепло и радостно, а где-то внутри промелькнуло искомое счастье, присутствия которого он так жаждал. Хоть на секундочку, на один момент… Стефан желал сказать этому неуловимому состоянию: «оставайся на подольше, не уходи, не улетай», но время было не поймать. Оно бежало вперёд без остановки, и рано или поздно «заканчивалось» всё. Любая эмоция, любая мысль, любое слово и любое живое существо. У всего имелся лишь один конец — память. Вечная или зыбкая. — Задумались всё о тех же тревогах? — Август вновь перешёл на немецкий, лишая Трея возможности услышать знакомые и полюбившиеся слова не из своих уст. Оттого снова сделалось как-то тоскливо по Москве, а сердце издало жалобный хнык. Но короткая и гулкая тишина, в которой этого не было слышно, прервалась. Не навязчиво, не раздражающе, а деликатно и мягко. — С надёжной опорой Вы не будете ничего страшиться, так ведь? Стефан ничего не ответил. Тот сделал лишь глубокий вдох, напоследок вкушая свежесть, которой не почувствует ещё минимум пару часов. Нет, он никогда бы не ощутил себя настолько живым, как в своих далёких воспоминаниях. После он повернулся в сторону дверей, намереваясь оставить коридор позади. Не в его планах было раскрывать то, что задело внутри за живое. — Хватит с нас отдыха. Часики тикают.