Натянутые струны

С каждым мелькающим перед глазами, то ужасно вязким и тягучим днём, на душе не становилось легче. Нескончаемый поток тоски всё рос и рос через пределы возможного, будто большой снежный ком. В самых глубоких его недрах жил тот свет, та надежда, что заставляла хоть как-то шевелиться. А он, будто бы боясь её потерять, полностью перекрыл для неё все выходы, оставив только себе. Ведь кроме того «света», данного ещё там, в любимой Москве, у Трея ничего и не было. Он полностью запутался. Запутался в себе, в бесконечных потоках своих мыслей и эмоций, что неистово сдавливали всё внутри и снаружи. А сил на борьбу за свою жизнь почти и не оставалось. Если бы дали револьвер — он бы задумался над выстрелом себе в висок, чтобы наконец освободиться. Порой Трею казалось, что он надумал большую часть из своей «трагедии», всё виделось неправильным и слишком громким. Настолько громким, что ничего, кроме своей хандры за других и себя он не мог ощущать. Стефан тысячу раз пытался перевести дух, отвлечься, поразмыслить рационально — вывод всё равно оставался одним: Он знал, что должен принять перемены, принять горькую разлуку, понимал, что нужно идти дальше, как его незаметно учил Рома. Но сердце нескончаемо болело — вот то, что было точным. Оно сковывало все движения и перекрывало все пути для других эмоций, исключая тоску. Для неё барьера не имелось. Он не ныл. Не всхлипывал, не злился и не смеялся. Полная тишь. И всё в ней было чуждо: дом, город, иноземный оркестр… «Иноземным» он мог его назвать смело, ведь попросту не ощущал, что эта страна — его Родина. Семья не казалась своей. И только наедине с утягивающими в дивный сон воспоминаниями, Трей видел яркие огоньки калейдоскопа. Но все эти месяцы с разлуки Стефан не жил, а волочил свою тоску за нескончаемым существованием. Невыносимые восемнадцать дней с начала войны меж его тёплой Москвой и страной холодных штыков, казались особо тяжкими. Стенной календарь в дирижёрском кабинете медленно исчерпывал сам себя, а осень и рыжие листья, летящие по ветру, становились всё ближе и ближе. Морось, холод и вечные дожди, казалось, уже давно поглотили его почти полностью, пусть в обведённой сегодня красным ячейке красовалась ранняя и солнечная дата: «9 июля». Лето только-только начинало гореть жарким огнём, прогревая землю всё больше и больше. Но здесь, в хладном Нюрнберге, и в самый жаркий месяц город не был даже тёплым. Однако, огонь разгорался не только по погодным условиям. Казалось, близилась быстрая победа, как вещали по радио бесконечным шумом. Их победа: Смерть во плоти летела на широких крыльях чёрного орла, разгонялась губительным пламенем на восток, сжирая всё на своём пути: деревни, города и сёла, каждого, кто встанет на его дороге, грудью заслонив родную землю. Главным его началом были те, кто нёс на голове своей устрашающие тёмные каски и звание «орлят». Праведнее сказать, не гордых и больших птиц, а скорее уж гиен, пожирающих тленную плоть, глотающих остатки костей. Уверенных в своей победе зверей, полчища мерзких насекомых, саранчи и крыс, теперь восславляли за их жестокость в серых газетах под жирно-выделенным заголовком: «герои Вермахта». Безусловно, не обошлось бы без хороших, честных и добрых людей. Но и они черствели, видя кровь и стеклянные глаза людей, убитых от их руки, превращались ровно в таких же клыкастых собак Баскервилей. С каждым новым днём, их ярость, гудящая моторами, лишь возрастала. Ведь война — не болезнь, не пожар, не извержение вулкана и не природное бедствие. Её нельзя сравнить ни с чем. Правда, пока мало кто это осознавал в полной мере. Раньше всё было как-то… мягче. Они. Все они, от детей до стариков всех стран целого мира — на пороге величайшей и самой кровопролитной войны. Ни одного человека она уже не обходила стороной — кралась, будто охотник за глухарём, а порой как выстрелит — содрогнётся весь лес. И Стефану было страшно. За себя, за Софи, маленького ребёнка, что был подвержен житию в среде алчности и цены человеческой жизни, равной нулю. Каждый свой занятый бесконечными репетициями день, редкий свободный, он замечал то, что девочка и вправду выросла. Поменялась? Как ему судить, если он прочувствовал её первоначальные задатки, когда был ещё в Гитлерюгенде? Всё могло измениться за долгие годы его отсутствия. Он не знал как она росла, что ей говорили, чему учили, но казалось… будто всё было не так страшно, как он думал. «Казалось», в этом то и дело. Может, Стефан сам себя успокаивал таким образом, создавал ложные надежды, что не шли на пользу его бедной голове. Ах, а как же она болела от неописуемого рвения меж Нюрнбергом и Москвой. Родину он любил… «вроде бы». Но смотря на те ужасы, что происходили в сознаниях людей, он не хотел больше видеть Германию. Картинка перед глазами попросту начинала размываться. Он желал взмолить к небесам, к чему-то, что допустило всё это… да попросить: «Сжалься, ответь мне, почему?». Тот самый, чьи глаза спрятаны в облаках, был давно забыт. Насильно стёрт из памяти. И так каждый день. И каждый день только хуже и хуже. Безумно тяжелые думы накатывали исполинскими валами горькой тёмной воды, кидая на острые скалы, а после задавливая своим весом. Он — враг. Он — предатель. Да как он мог! Как он мог уехать так легко? Губительные волны топили его в своих мыслях, бросая бренное тело то в одну сторону, то в другую. Трей уже и вправду не знал о чём ему думать, за что переживать, за что цепляться. Слишком много навалилось на его плечи. Ох, слишком! Чувство вины за себя и собственную нацию неустанно гложило нутро. Вся его семья, страна, в кою он никак не желал возвращаться, душила его с неистовой силой, вдалбливали ударами всё глубже и глубже в бездну. Он ужасно боялся за сестру, за других людей, за себя, волновался за свой московский оркестр… и… содрогался до безумия о Роме. О неправильности всех своих мыслей. Где они все, товарищи? Что с ними? — Он не знал, и это приносило только большую резь, впивающуюся ножом-финкой в стучащее сердце. Ах, друзья, коллеги!.. Как же он мог не печься о них? Хоть бы от них одну весточку! Смотря на всё то, что неустанно убивало его радость, заставляло беспрерывно думать о каждом аспекте проблемы, Стефан начинал с каждым днём сдаваться, идти ко дну, но спасло бы чьё-то вмешательство, кто смог бы понять и поговорить… хоть кто-то… — Стефан, Вы сейчас будете заняты? Вдруг донеслось из уст незаметно подошедшего концертмейстера к дирижёрскому месту. Неожиданный говор заставил оглянуться в его сторону, встряхнуть головой и проморгаться. Он почувствовался резко, да так, будто холодной водой окатили, безжалостно выдернули из своих раздумий, заставив лицезреть реальность вновь: Собирающиеся домой музыканты уже складывали свои вещи, коротко прощаясь друг с другом, а после приобретали холодный вид, будто по щелчку пальца. Маленькая сцена постепенно опустошалась, а потёртые стулья становились ничейными. Рука его всё ещё машинально качалась в такт неслышимой мелодии, запоздав за рвением других уйти. Будто Трей дирижировал и вправду для себя в полном одиночестве. Он даже словно и не был на этой репетиции. А где?.. Вовсе не здесь. Не в этом маленьком зале с удушающе-неродными стенами, не в рыжеватом свете ламп, не погружённым в любимую музыку. Она уже не казалась таковой, а становилась скучной, монотонной, будто заевшая пластинка в патефоне. Он был в пустоте. В кромешной тьме, что не желала его отпускать, пока солнце вновь не прольёт на его фигуру яркий свет. Но сейчас, оглядывая впереди стоящего своими помутнёнными очами, он старался проморгаться, сфокусироваться на собственном предстоящем ответе и выражении лица — слегка недовольном. — …Я собирался уходить. — Аналогично, так почему бы не пройтись вместе? — Август всё выдерживал приятную улыбку на своём лице, при этом сложив руки за спиной. Ах, эта ухмылочка так раздражала временами! Как только Трей видел её — появлялось моментальное желание отвернуться и уйти куда подальше. Он не хотел слушать этот лукавый, как ему казалось, тон. Дирижёр недолго посмотрел на того в молчании, а после метнул свой взгляд на ноты, стоящие на чёрном пюпитре, впереди. — Простите, я спешу. Тот собрал листы бумаги с мириадами чёрных разметок в единую кучку, стараясь делать это более расторопно. Что ж, своя недавняя рассеянность давала о себе знать — не получалось собираться быстро, отчего все действия казались медленными и тягучими, а его, ныне двигающегося в сторону лесенки, будто бы чуть пошатывало. — Не видится как-то, коллега! — из уст пианиста донёсся краткий и мягкий смешок, что повествовал о его приподнятом настроении. — Я очень спешу! — недовольно, но очень сдержанно схмурившись, Стефан хотел было оставить свой последний взгляд на Неймане, что стоял всё ещё на сцене, но благодаря этому лишь удосужился, что тот за ним идёт, будто по пятам. Трей поднажал, через недолгое время выходя в коридор. — …Хах, куда Вы так летите хоть? Притормозите, Стефан! — Август не отставал ни на один быстрый шаг, бодро следуя за идущим впереди по коридору, который освещали лишь лампы — на улице уже темно. — …Ну что ж Вы за мной идёте, как… как лис за уткой! — Стефан не хотел ни с кем сейчас говорить, а уж тем более составлять компанию для вечернего времяпровождения. «Ну репейник!.. Если и важно что-то было, то спросил бы уже давно и не задерживал! Что ему от меня надобно!» — думал тот сгоряча, что даже и сам не заметил, как стал бурчать подобное себе под нос, но к счастью, это было слышно неразборчиво. Он всё старался вежливо намекнуть на то, что тот не хочет проводить время с собеседником. Что ж, по крайней мере сейчас, когда он только-только вынырнул из глубокой пучины своих переживаний. А закрытый настрой весьма подогрел в том самом «репейнике» интерес. — Полно Вам. Может, я хочу обсудить дела оркестровой важности! Дирижёр было хотел возразить ещё что-нибудь в ответ, но попросту сделал резкий выдох, не прекращая шагать в быстром темпе. Вот уже и дверь в его кабинет была перед носом. Остановившись на момент, он переместил листы бумаги в другую руку. Стефан старался достать кабинетный ключ из кармана, чтобы наконец закрыть кабинет и преспокойно пойти домой, ведь никаких вещей, кроме листов бумаги у него с собой и не было. Даже палочку не взял. Но нет! Этот «сыч» наблюдал за его движениями так пристально, что из рук невольно начинали выскальзывать ноты. Хотя, вполне возможно, что Трею попросту тот лёгкий и расслабленный взгляд показался таковым — грузным и навязчивым. Ему не хотелось видеть Августа. Несмотря на то, что он был вежлив, умён и приятен — Трей желал контактировать с тем по минимуму. Успехов больших не имелось, ведь они — коллеги. Как бы Нейман себя не ставил, как бы он себя не вёл, единственного, кого мог в нём видеть Стефан… это Рому. Жуткая схожесть во внешности, исключая мизерные различия, отличающие идеал от реальности. Но дирижёр прекрасно понимал, что это не он, не родной человек, не его скрипач со второго пульта, и разум тут же включал вращающиеся сирены, кричал, требуя поскорее уходить от самозванца в противоположную сторону. Бежать прочь. Стефан боялся, что найдя новый упокой, он забудет прошлый. Будто утром сладкий сон. В итоге, в попытках распутать связку ключей, он вновь ступил в бочаг своих дум, а два почти невесомых листа бумаги медленно спланировали на алый ковёр. Стефан мысленно ругнул себя, но не оставлял попытки взять нужный вариант предмета для закрытия двери. На связке было три ключа — один от нынешнего дома, второй от дирижёрской обители, а третий… а третий, Трей предпочёл сохранить. Маленький и точёный ключик от небольшой квартиры в Москве будто бы поблёскивал ярче всех, всё привлекая к себе внимание. Горло вмиг поджало, Стефан унял тревожность в руках и наконец вставил ключ в разъём, поворачивая вправо. Щелчок. — Дорогой коллега, я вправду занят. Дел не в поворот, нужно подготовить изменения в композициях и повторить ноты… — он кратко глянул на красный ковёр, где распластались некоторые из бумаг, а после поднял свой взор на Августа, еле заметно хмуря брови. — Тогда почему бы не обсудить те самые изменения со мной, Фане? Здесь уж Трей притормозил. Он будто бы прокрутил в голове свою предыдущую фразу, только сейчас понимая, что же такое он сказал. Поправки в композициях без согласования с концертмейстером? Он серьёзно? Да как вообще на ум ему могла прийти именно такая отговорка! И что за… «Фане»? Его никогда так не называли. Никто, даже в шутку. Разве что кликали «Стёпой», «Стефиком» или подобным. Но самой любимой формой имени являлась та, которую придумал Рома. Безобидная, короткая и ласковая — «Фени». Он явно замешкался, некоторое время пытаясь выдавить хоть какую-то отговорку, хоть какое-то возмущение или единый звук из своих уст. Но вместо этого, Стефан выпрямился, якобы показывая свою независимость, поправил оставшиеся на руках бумаги, а после нагнулся за улетевшими, быстро укладывая их в ту же стопку. — А это Ваше, прошу прощения, видимое избегание разговоров, дорогой мой коллега, не совсем этично. Нейман опередил молодого дирижёра в своих словах. Показалось, что он сменил свой тон на грубый, холодный и отстранённый, но стоило поднять на него глаза и вновь встать во весь рост — всё сразу менялось. Лёгкая улыбка никуда не сходила, а мирно выжидающий и в то же время по-своему пронзительный взгляд был так же терпелив. Ну и страсти покажутся же от недосыпа. Этой фразой концертмейстер ввёл Трея в автоматическое отрицание своего поступка, заставив выражение лица вмиг измениться, ведь нарушение какого-либо правила этикета являлось несмываемым позором для дирижёра. По крайней мере, ему нельзя было терять свой важный вид. — …Нет-нет, что Вы, я вовсе не это имел ввиду. Я не избегаю Вас, это было бы последним делом! — И верно. Не волк же я какой. — …Попросту меня ожидает водитель, приношу свои глубочайшие извинения за то, что это показалось Вам …«побегом». Заслышав что-то про водителя, Август тотчас стрельнул вперёд светлыми глазами, рефлекторно подвздёрнув и брови. Сразу же после этого, он постарался замять перемену в своём лице. — Что ж, тогда, полагаю, моё желание узнать Вас поближе сегодня не сбудется. В момент Стефану стало неприятно на душе. Что-то внутри будто бы поджало, скрутило в ноющей боли и заставило почувствовать себя виноватым. И вправду, чего он так? Уже как пол месяца человек попросту хотел познакомиться, разузнать что-то о коллеге более детально. Но Трей этого желания не разделял. «Уходи поскорее» — единственное, что сейчас было у него на уме. — Ах, как жаль!.. Думаю, сегодня мы сможем только пройтись до выхода, — здесь дирижёр ненадолго умолк, оставив неправдивую фразу. Под давлением чужого взгляда напротив, тот снова нёс что-попало, а к этому прибавлялось и волнение. Он вновь готов был ударить себя по губам из-за своей же излишней вежливости и тактичности, решив попросту дополнить свою фразу, — …но это «может»! Вдруг у Вас дела, вдруг что с партиями нужно сделать. — Нет-нет. Я полностью свободен. Идёмте, можем обкашлять те перемены в партиях, которые Вы желали донести до меня, — Нейман лишь мягко покачал головой, после развернувшись и направившись медленным шагом в сторону выхода из здания — на тёмную улицу, освещающуюся лишь несколькими тусклыми фонарями. Н-да, концертмейстер поставил Трея в безвыходную и ужасно неловкую ситуацию. Казалось, будто бы он легко обвёл его вокруг пальца, заставив сказать то, чего Август сам желал. Оставалось лишь одно — смириться и коротко пройтись до выхода. Просто пройтись, ведь в этом нет ничего страшного! Благо, водитель и вправду ждал Стефана, чтобы довезти до дома. Но зная порой легкомысленный и вредный нрав Вернера, доверие к нему отсутствовало. Впрочем, как и всем здесь. Шаги глушились об красный ковёр, а белый пол, закрытый им почти везде, лишь в некоторых местах отражал свет высоких ламп. Всё такие же мёртвые чуть желтоватые стены будто сдвигались ближе к середине, мешая дышать идущим по длинному коридору. Точнее, одному из них, что сейчас заранее вдохнул побольше воздуха в грудь, словно накапливая ресурсы до первых слов. Они не заставили себя ждать, тихо разносясь по коридору через несколько мучительно долгих секунд. — Почему же Вы молчите, Фане? — …М-м, я обдумывал, как бы сказать лучше. Что ж, раз мы собирались играть Римского-Корсакова ещё в прошлом месяце, но не смогли …полагаю, нам стоит первоначально замедлить темп в «Полёте шмеля», иначе струнные побегут вперёд, да причём в разнобой. Тем более, нужно полностью перебуровить сию композицию для камерного оркестра. — Прошу прощения? Римский-Корсаков? Стефан сразу же поумолк, не совсем понимая, что же он мог сказать неправильно. — Он, простите меня, русский композитор. — …В этом что-то не так? — дирижёр даже замедлил темп ходьбы, пытаясь заглянуть в лицо Нейману. Да как так? Ужели и вправду они дошли до такого… — Мы больше не играем их произведения. Ни Чайковского, ни Глинку, ни Бородина и не других русских. Да впрочем, как и Энгеля. Еврей же. Забудьте эти фамилии. На Трея словно обрушился резкой волной холод, пробирающийся по коже от головы до ног. Внутри раздался неимоверно громкий скрежет, будто что-то оборвалось, да пропело фальшивую и скрипучую ноту. Он не мог поверить всей абсурдности мышления немецкого общества, как и приторно-сладким словам Августа. Стефан хотел возмущаться, чёрт побери, пойти к начальству, но прекрасно понимал, что нельзя. В момент сгонят с должности из-за расхождения во мнении, тем более уж об зарубежных композиторах. Обо всех, кроме немецких, оно должно было быть скептично. А как же великое достояние? Как же те шедевры, что писали другие? Ведь ничего, ровным счётом ничего не зависит от нации. Да как они не понимают! — …Но они ведь подарили множество прекрасных композиций, разве нет? Август резко перевёл на дирижёра свой взгляд, впиваясь им в собеседника, что тот даже, казалось, почувствовал колющее ощущение в груди. — А Вы, я вижу, человек старой закалки, хотя так молоды, — начал медленно и размеренно Нейман, приподняв свою голову чуть вверх, — только оглянитесь. Не стоит зацикливаться на «красных Иванах» или же на «юдах». Лучше уж вспомните про наше, не менее прекрасное достояние. Как же Вы не учитываете Баха, Бетховена, Вагнера и Моцарта? — Я- — Я прекрасно вижу, что Вы позабыли о нас самих. У кого, как не у Германии в руках такая сила и власть, даже в классической музыке? Нейман говорил с таким лёгким настроением, на неимоверно лживой улыбочке, а от каждого его слова пробирало до дребезга костей, пусть и тон был просто до невозможности спокоен. С каждой минутой Стефану становилось всё более неприятно находиться со своим коллегой вместе. Однако, он всё же понимал, что здесь, в Рейхе, вряд ли найдутся его единомышленники. Оставалось только усмирить своё возмущение и скрывать «неправильные» по их мнению мысли. Но именно сейчас стоило бы выкрутится. — Нет, Август. Я никогда бы не забыл про них, про нас. Они, несомненно …являются великими гениями, — Трей вновь чуть прибавил в темпе шага, а концертмейстер же последовал за ним. Выражение лица Неймана поменялось на более задумчивое, будто он и сам пересматривал свои эмоции. Нужно было исправлять своё положение, ведь по реакции Стефана и не скажешь, что он разделяет его мнение. — …А знаете что, Фане, мне нравится ход Ваших мыслей. Он мягко хлопнул дирижёра по плечу, отчего последний малозаметно вздрогнул, скорее пытаясь вежливо уйти от внезапной тактильности. Неоднозначной фразы Августа он уже почти не учитывал, ведь единственной мыслью вновь стали большие двери, приближающиеся всё пуще и пуще по мере их ходьбы. Наконец-то. Выход, что ощущался глотком свежего воздуха. Луна, бледная и холодная, висела на тёмном небе. Её почти и не было видно, пока бледный свет еле проникал сквозь плотный слой облаков, а неясные контуры зданий и улиц прятались в неярком свете тусклых фонарей. Казалось, только они и были единственным спасением во мраке. Тени становились тёмными пятнами, и лишь наружные контуры будто бы острых фасадов были видны сквозь плотный мрак. Улицы превратились в тёмное, серо-желтоватое кинематографическое полотно. Прохладой же обдавало поверхностно, приятно, вовсе не закрадываясь своими пронизывающими потоками под одежду. Казалось, будто Стефан вновь обрёл способность дышать полной грудью, избежав давления стен и духоты филармонии. Нейман же, всё ещё находящийся рядом, лишь поморщился, встречая летний холодок с недовольством. — Ахм, Август, было приятно с Вами поговорить. — Что, всё же не составите мне компанию на полчаса? Уверен, будет интересно обсудить наши разногласия. — Нет-нет, никаких разногласий. Вы, наверное, правы, — спешно проговорил Трей, не заботясь о своей мимолётной лжи, ведь она являлась попросту скорейшим решением для «побега». Уже стараясь скорее улизнуть, он направился в сторону стоящей у тротуара машины. Она была единственной, что стояла там, внизу лестницы. Дирижёр тут же стал спускаться вниз, придержав ноты в руках покрепче. Делал он это быстро, ведь более не желал оставаться здесь. Поскорее бы …«домой» да в уже ставшее привычным одиночество. А после по кругу. «Дом — работа — дом — работа». — Что ж, тогда я рад. Попросту не забывайте о новых устоях страны, коллега. Доброго Вам вечера, — Нейман неспешно стал спускаться за ним, желая попрощаться, может, пожать руку. Но Стефан этого не желал. — И Вам добрейшего! Дирижёр уже через несколько моментов подлетел к открытым передним окнам чёрной машины, заглядывая прямиком внутрь. Перед ним предстала почти что предательская картина: Вернер, будучи водителем, сладко дремал, скрестив руки на груди и уместив фуражку на лоб. Нет, он, право, не дремал, а по-настоящему «дрыхнул», издавая еле слышимые сопения в тишине неработающей машины. Увидь его Август — точно бы утащил с собой пройтись! Мол, никакой водитель Вас на самом деле не ждёт. Поэтому, быстро оглянувшись назад, а после и обратно, Стефан тихо постучал об опущенное стекло автомобиля, взывая мужчину к пробуждению. А тот, к удивлению, вздрогнул, тут же натягивая шляпу на нужное место. — Вернер, заводите побыстрее мотор! — громким шёпотом выпалил Трей, после чего водитель засуетился, поворачивая ключ зажигания. И вот, он снова избежал своей проблемы. По тихой улице раздался рёв остывшего мотора, а его детальки заскрежетали своим неприятным звуком. Завтра Стефан услышит его вновь, нырнув в монотонность дней.