Натянутые струны

Солнце уже приближалось к горизонту, и его теплые лучи тускнели, словно тая в горячей округе. Небо медленно становилось темнее, окутывая всю округу своим сумраком. Облака, будто нарисованные на холсте неба, начинали менять свою форму и цвет: розоватые, сизые оттенки, приветствующие закат, смешивались с глубокими синими тонами, возникающими из темных закоулков небосвода. Когда солнце уже почти скрылось, на холсте стали загораться маленькие звезды. Они задумчиво мигали, словно затерянные в бесконечности внешних широт сияющие маячки, плавающие в тёмно-бирюзовой воде, покачиваясь. Было лишь слышно еле уловимое шелестящее дыхание ветра, скользящего по поляне, как невидимые руки скользят по фортепиано, извлекая диезные, бемольные и белые ноты, переливаясь в лёгких движениях, будто блики на журчащем ручье. А поле, словно раскаленный огнём факел, прикасалось к горизонту, постепенно гася свой пыл, пока серебристые стебли, тянущиеся ввысь и танцующие под нежным ветерком, терялись в лёгкой ползущей мгле. Следы багровых лучей, перьевых облаков, тянущихся на мили, меркли, уходили за горизонт, оставляя за собой спокойствие и умиротворение. В приглушенном свете керосиновой лампы, исходящим из вырытого за два дня окопа, виднелась каждая крупинка сухой и чуть прохладной земли. Спина опиралась на ту же самую почву, без лощеного подклада, ведь солдаты только начали обрабатывать узкие траншеи досками по бокам. Тепло никаким образом не сохранялось, лишь удерживалось в усталой плоти, днём прогретой солнцем и усердным трудом. Настолько холодно, чтобы зубы зудяще скрежетали друг об друга, вовсе не было. Жаркие дни оставляли своё касание и на тёмные вечера, тихие ночи, перебивающиеся лишь журчанием узенькой речки. В еле тёплом, ещё веющим остатком жары воздухе, плавала мелодия неуловимого пения сверчков, успокаивающая усталость в руках. Звонкие, порой пронзительные звуки вновь играли нежную гармонию с шорохом травы и легким дуновением слабого ветерка сумерек. Они словно рассказывали истории непокорных сердец, уходящих в ночь. Далеко-далеко, одними, но вместе, держа свой трепет в тёплых руках, будто хрупкую птицу. Пережмёшь — раздавишь, не уследишь — улетит. Так же, как и тот редкий момент в конце дня, когда выпадаешь из реальности, слыша даже единый вздох усталого сверчка… В чуть пыльных гимнастёрках, солдаты сидели по бокам окопа: переговаривались между собой, звонко смеялись и шутили, рассказывали свои интересные, интригующие, и порой уж совсем абсурдные истории. Сейчас их слова никак не привлекали внимания Державина. Он будто на момент пропал, потерявшись в тишине лесостепи. Оглушённый приятной усталостью, он, точно размяк, расслабился, совсем невзирая на слабую ноющую боль в спине и руках. Сосредоточен Роман был на другом — на чарующих сумерках, когда стрекот и мурчание кузнечика словно становились осязаемыми: Каждое звучание, любой шорох, разливались блестящей капелью, а цокот насекомых входил в сия картину легко, пусть и не многие лицезрели их полезности. Протяжные аккорды трепета кузнечика доносились тихо, но отчётливо. Они были ритмичны, соблюдали медленный темп вальса наступающей ночи. Роман слышал и слабое покачивание деревьев с другого берега, журчание закрытой для прохода реки, то, как ветер ласково перебирает сухую траву, играя с ней, плетя косы, закручивая витиеватыми узорами в нечто красивое. Стоило только чуть задуматься о насущном, как в уши пробиралось и слабое жужжание нагретой керосиновой лампы, что стояла совсем рядом. Даже Соболев, тараторящий как вне себя снова, ничуть не мешал. Его слова попросту отошли на второй план, сливаясь с остальным многозвучием. Но не один скрипач сумел поймать музыку тиши. Только старик, сидящий неподалёку, молча взирал на смеркающееся небо, приобретавшее тёмно-пурпурные оттенки. Рассыпанные лёгким движением звёзды только-только появлялись, мерцая с каждой минутой всё ярче. Казалось, будто они становились всё ближе и ближе, а виделось чётко ярко, хотя медленно и тягуче наступала ночь. Дотронуться бы до звезды. Забрать бы с собой одну. Но нет, не себе. Забрать с собой, чтобы отдать кому-то, кто так близко, у сердца, но так далече, будто те самые звёздочки, умиротворённо мерцающие в синеве глубокого неба. Казалось, что словно одна среди них светит только для него. А луна, её куцый месяц, отражал их свет в стороне. Кургузый кончик, неровный, будто помятый кем-то нарочно, был повёрнут острыми уголками влево. Подставишь палец как в детстве, прищуришься, и получится буква «Р» — «растущий месяц», то бесконечно далекий и недостижимый остров на сияющем небосводе. Разлитый по вечернему горизонту, он, словно призрачно-нежное пятно света, мерцал среди вечерних красок. Издалека казалось, что он один среди темноты. Но это лишь иллюзия. Ведь окруженный звездами, месяц сиял ничуть не хуже. Попросту этого понять дано не всем. Отражая их свет, он становился только ярче. Будто кто-то, чей и незаметен взор и не виден в ночи, проливал золото на бледность небесного тела, специально освещал ему дорогу своей сокровенной и яркой звездой. Да и «помощник» вряд ли показался бы на вид в тёмное время суток — в период сияния тайно любимого месяца. Он ждал дня, чтобы сиять самому. Интересно, что же там, за синим небесным сводом? Неужели и вправду дивный райский сад, а может и великий прогресс, как разглагольствовали пёстрые плакаты? Может свобода, прячущаяся за хвостом неровного месяца? Он не знал наверняка. Но Державин и сам не замечал порой, как на его лице растекалась мягкая улыбка, а глаза будто блестели. Как сейчас, пока месяц отражался в зелёных, тёплых зеркалах души. Всё же, не яркая звезда ему светит. А синяя луна. Тот самый месяц. Но… это небо, его оставленные в слабом свете звёзд небесные тела, наводили мысли и на своё одиночество. Казалось бы, да каковым оно может быть, раз тот молод, весел и всегда рад новым знакомствам? Всё вертелось лишь вокруг одного человека, который был так же далече, как и куцый месяц в полумраке восходящей ночи: Он знал, что потерял друга. Что Стефан уехал к себе, обратно домой, и был вправду рад за него, если всё у его дирижёра сложилось гладко, но… было такое ощущение, будто его лишили руки или ноги, а разум начинал работать по принципу «фантомной конечности». Будто у Державина вырвали пол бьющегося сердца, оставив в холодном, неродном пространстве, что как не грейся — всё равно оцепенеешь. Казалось, словно он потерял вовсе не друга, а кого-то настолько важного и странно пригревшегося в душе, что чем больше тот начинал задумываться о правильности своих мыслей — всё больше запутывался в них. Роман, всё же — не маленький мальчишка. Он никаким образом не мог спутать эти эмоции ни с чем другим! Не дружеская симпатия это, нет, вовсе нет! Никакое чувство не заставляло его всерьёз задуматься настолько глубоко… как чувство потери, казавшейся поначалу незначительной. Душевный трепет, вызванный ассоциациями, почти ежедневно вступал в ожесточённую схватку с разумом, но тот привык его вовсе не слушать. Что-то внутри, на подсознательном уровне, заставляло его переживать об этом всё пуще, пусть и он отрицал до последнего, попросту игнорируя проблему. Всё же, Роме было чересчур тепло временами, когда ему удавалось поймать взгляд тёмных зениц на себе: сизые птицы враз разлетались из сознания в стороны, унося на своих лёгких крыльях все думы прочь. Навстречу небу. В небо, куда тот всё ещё глядел, взирая с печальной улыбкой на хвост голубого месяца. — Эй! О чём задумался? — вдруг прозвучало из уст Соболева, отчего тот машинально обернулся. Он пару раз похлопал глазами, немного поменяв сидячее положение, промял сухую почву под собой. — Да так. О том и сём, — придвинув рюкзак, из которого нелепо выглядывал чехол от скрипки, ближе к себе, Роман слабо хмыкнул, ненадолго бросив свой взор обратно на небо, будто провожал сия картину кратким вздохом. А улыбка, вся та же, созерцательная, пробивалась сквозь занавесу витающей прохлады. — У тебя глаза блестят! — Чего? — Ясно всё с тобой. Подмывает меня на это: о жене думаешь? Вдруг, буквально каждая единая мысль, ходящая вокруг да около одного единого чувства, в купе с невесомым временным умением слышать и ощущать всё вокруг, с грохотом рухнула на землю, что скрипач мог слышать неприятное скрежетание оборвавшейся струны, которая вот-вот и прилетела бы прямо в глаз. Выражение лица Державина враз изменилось, став более смущённым и даже удивлённым. Не желал он показывать всей бури эмоций, настолько… противоречивой, причём на публику! Проблемой было то, что барьера для этого попросту не было. — Ты где-то кольцо нашёл? Холост я! — Нет, может, снял? — Такие вещи не снимают, особенно здесь, Димка, — Роман кивнул чуть вверх, в сторону поля, малого отрезка лесостепи, напоминая о её тихом шелесте. — И то верно. Может, ждёт кто? Али у тебя невесты нет? Державин было хотел чуть возмутиться, заранее сделал вдох, но промолчал, в итоге отпуская набранный воздух обратно на волю. Зачем бурчать, если это правда? И ждут его лишь оркестровые товарищи, да родная матерь, живущая в Ленинграде. Стефана… столь дорогого ему, тот не осмеливался записать в тот же ряд, с любимой работой. Да и никуда выше поставить не имел права, ужасно уж было стыдно. — Ждут меня в оркестре. А невеста… разве что, была, — начал тот. В памяти всплыли чёткие, будто стёклышко, воспоминания. Ах, Танечка, как её можно позабыть? Те самые воспоминания, воспроизведённые, будто на помятой киноплёнке, наполняли его сердце мелодией далёких дней, когда нагрянувшие консерваторские экзамены, будто снежный буран в марте, были не страшны. Сколько лет прошло? Года два-три, но лёгкий осадок изредка выплывал из омута новых чувств. Он до сих пор помнил её, чьи глаза были как две жемчужные капли. — Таня подрабатывала рядом с нашим учебным корпусом, в гастрономе. Там и встретились. Что ж, одно я знаю — мы не были предназначены быть вместе. Она слишком серьёзная, а я слишком… дурак что ли? — тот вдруг остановился, говоря это с такой лёгкостью, будто они были с ней старыми друзьями. Он не капли не грустил, а кажется, попросту придавался хорошим воспоминаниям. Да и то верно, почему нет? Соболев же замолчал, вытянувшись на месте. — Хорошая девушка была! Я виноват, что всё так обернулось, и признаю это сполна. Я был весь в бумагах, ничего не успевал, тамошние экзамены буквально убивали меня! Да и никак не решался я на что-то большее. Не готов был попросту. — Оно по тебе и видно. Не зря с тобой заобщался! Ты чего молчал то, такая весть! — вдруг весело выпалил Димка, всё же не удержавшись и перебив малый монолог того. Было заметно, что он слушал с неподдельным интересом, навострив уши, что чуть ли не на зайца походил. — Может-может, так мне она и сказала, пока ждала, когда же я ей расписаться предложу. Ей нужен кто-то посерьёзнее. Я и не отрицаю. А не говорил я потому, что ситуации не подворачивалось! Да и вообще, не бери в голову, этим чувствам сто лет в обед, вот даже и не вспоминаю. — Ай-ай-ай, Ромка! Не переговариваетесь, значит? — Мы остались друзьями, на удивление. Только вот, уже как с зимы вне контакта с ней. Ни я, ни она, сильно не убивались на этот счёт. Возможно, она не была «моим» человеком. — «Твоим человеком»? Это как вообще? — Ну… Не успел диалог и разгореться, как откуда-то сверху раздался краткий возглас командира, отчего солдаты вмиг притихли, вслушиваясь. Сердце неровно стукнуло, даже ёкнуло от неожиданности, но из-за окопа стали слышны и другие, отдалённые разговоры. — Построение, в такое время? — задался вопросом Державин, начиная медленно вставать на ноги с прохладной земли, чтобы хоть краем глаза выглянуть и посмотреть — чего происходит? В глаза тут же бросилась группа людей, идущих навстречу окопам. Были они одеты в солдатскую форму, а насчитывалось их около двадцати. В лёгкой дымке, уже окутавшей сумерками поле, они проминали под своими ногами серебряные травинки, что послушно возвращались в исходное положение. Наши. — Точно, подкрепление к отряду! — вдруг выпалил Державин, быстро оборачиваясь назад. Все красноармейцы тут же встрепенулись, выдохнули, загоготали, а несколько из них встали на ноги, выбираясь наружу. Скрипач же кратко глянул на Соболева, на старика, отчуждённо сидящего вдали, а после решил последовать примеру других немногих, пошедших навстречу новым бойцам. Он выбрался из недлинной траншеи, после чего оглядел идущих ещё раз. Но вдруг, откуда-то из толпы блеснула красная звёздочка, отразившая свет взошедшего на небо месяца, привлекая к себе внимание: Зелёные глаза тут же прищурились, а после раскрылись шире от удивления. Державин будто вновь оказался в оркестровом зале, будто снова вернулся назад, в последнюю очередь всматриваясь в дальний ряд. Он словно снова очутился на натужной лестнице на сцену, прошмыгивающим через стулья и пульты, чтобы поздороваться с каждым… Не может быть! В голову тут же ударили сотни быстро проносящихся мыслей. Такая неожиданность почувствовалась нарастающим рокотом литавров, раздающимся по полю из неоткуда. Нет, он знал откуда. — Долин?! — вдруг крикнул тот, обращаясь к солдатам. Конечно, затуманенное зрение сумерками могло ошибиться, обознаться, но схожесть была слишком большой! Пусть постриженный, в зелёной пилотке да гимнастёрке, но сохраняющий все недовольные черты лица, силуэт резко обернулся на него, поправив очки. Роман же поспешил к новым бойцам, попутно приветствуя. С каждым новым шагом он всё больше различал этого человека. Но и с каждой секундой приближения… тот всё больше менял взгляд на непонимающий: какого черта он здесь забыл? Как сюда вообще попал? И каким образом… именно в тот же отряд?! — Державин! — чуть подняв тон голоса, литаврщик слабо улыбнулся, будто знал, что скрипач именно здесь. — Серёга! — тот враз сократил расстояние между ними, крепко и кратко обнимая товарища, — я думал, не встретимся уже! — Ну-ну. Вышел бы победителем, и встретились бы, — Долин даже не имел желания противостоять объятию, ведь и вправду… вдруг и не свиделись бы? Всё же, он выдерживал серьёзное выражение лица, как и всегда, но удосужился похлопать Державина по спине. — Да мы их туда-сюда!!! Но ты, Серёга, ты-то здесь что забыл?! — громко говорил скрипач, уже заглядывая тому в лицо с лёгким возмущением, крепко перемешавшимся с удивлением. Роман начал потрясывать Долина за плечи, машинально пытаясь то ли образумить, то ли привести в чувства. — Я пошёл добровольцем. Это долг каждого, как-никак. Иначе, в какой стране мы будем жить? В «Советской Германии»? — Но… — скрипач чуть приоткрыл рот, оглядывая друга, резко перескакивая с одного глаза на другой, — Серёж… у тебя семья, сын! Работа! — Вот именно. Я хочу, чтобы они гордились своей страной, да и… хватит с меня тариться по углам, молчать и хмурить брови. Хочу, чтобы они гордились мной, солдатом! — Серёга, твою мать! — рыкнул в ответ тот сквозь зубы, резко тряхнув товарища за плечи ещё раз. Всё то время, пока он говорил… говорил так смело и уверенно, внутри сердце окутывало и гордостью за него, да и незримым волнением: не хотел он того, чтобы под боком, здесь, был хороший друг. Вдруг что. От более сильных эмоций, тех, что вертелись сжигающим торнадо, отгораживала неизвестность и незнание того, что же такое настоящая война. Но и в то же время, он не мог удержать себя от радости. Это ведь Рома, никто другой… Оба умолкли. — …Я ходил к начальству оркестра. Там мне сообщили, куда же тебя отправили, в какой отряд и под какой город. Вот и решил — лучше иметь товарища рядом, чем идти на риск одному. Державин всё ещё молча смотрел на говорящего, расслабив напряжённые ранее пальцы у Сергея на плечах, что крепко сжимали измявшуюся ткань плотной гимнастёрки. — Меня поначалу не хотели брать из-за очков на носу. Поэтому, может, листок с повесткой не прислали. За сим, я решил пойти на фронт сам. Не только ты меня отговаривал, например, сейчас. Жена да сын успели проводить, а Ритка и Алиса не смогли. Вдруг скрипач чуть встрепенулся, заслышав слова об оркестровых товарищах. Ах, как же билось сердце, что же они там! Ведь и его не проводили… — Почему не смогли, друзья наши сердечные? — Журавлёва не чувствует себя хорошо, а Рита… а она пошла на пуль-завод, патроны мастерить… — А оркестр, оркестр?! Что с ним? Долин вновь замолчал, виновато опустив голову вниз. Душу гложили слова, желающие вырваться из уст, но намертво застрявшие в горле. Когда тот поднял глаза исподлобья — всё стало ясно. Нет его больше. Внутри моментально что-то рухнуло наземь с грохотом, да таким, будто выстрел царь-пушки раздался у самого уха, содрогающий весь концертный зал, этаки при увертюре Чайковского «1812», что маленькие, почти невесомые камешки штукатурки начали сыпаться вниз белоснежным снегом, в итоге покрывающим все воспоминания плотным слоем… Воспоминания. Свет ламп потускнел, заслонился едкой «метелью», звенящей между большой итальянской люстры, перебирающей её прозрачные стёклышки. Силуэты музыкантов, будто статуи, погружались в землю, в сиденья, в скрипучую сцену, тая под невыносимым грузом — временем. Передний угол той самой сцены, словно был единым местом, куда белый песок, засыпавший всё внутри, не попадал, беспощадно замывая все границы дирижёрского возвышения, маленького подиума. Этот крохотный островок света мелькал среди бури, а в нём Державин видел движения тёмных глаз, желающих сказать что-то, но… не мог дотянуться. Не мог дотянуться он более ни до выдерживающей каждую репетицию темп руки, ни до сцены, ни до ушедших в небытие воспоминаний. До молчания Сергея казалось, что всё может вернуться на круги своя. Но теперь, родная музыка, близкая и чуткая, не звучала бы по-прежнему. Она и так утратила свою искру с потерей дирижёра, но… когда отсутствовал любимый оркестр, каждый разбежался по сёлам и заводам — ничего не было бы таким же как раньше. Всё. — …Да быть такого не может… Серёж, всё должно наладиться! Двоих, троих потеряем — остальные вернутся! Я знаю! И тех, кто не придёт, найдём! А Рита, а Журавлёва, а ты, а Стеф — все на месте будут! — Ром… — скорбя, протянул Долин среди громких слов того. Он тяжко выдохнул, продержав колюче-жалостливое молчание ещё пару секунд. Будто сил на разговор и вовсе не осталось. Он не ожидал такой реакции, тем более уж и на свой приезд… совсем нет. Думал, их скрипач обрадуется, да начнёт рассказывать байки в ролях. Но Державин, кажется… понимал больше, чем некоторые бойцы. — …Что?.. — …Стефан, он, понимаешь… Не думаю, что он захочет с нами встретиться. Да и остальные с ним. — Нет, не смей! Не враг он нам! Слышишь, не враг! — вновь сжав зубы, Державин яро мотал головой в стороны, пока его зелёные очи отчаянно мелькали стрелами, отражая свет взошедшего на небо месяца. Он не слышал ничего, кроме слов Долина, воспринимаемых для него слишком громко — нескончаемым рокотом литавров. Даже говор ушедших в окопы солдат, свет керосиновой лампы, журчание реки, приглушённая музыка наступившей ночи и бурление разговоров там, внизу, не забирали ни единой малой капли внимания. — …Насчёт него — не знаю. Но Алиса попросила передать тебе кое-что, — тихо выговорил литаврщик, отстраняясь, чтобы достать то самое «что-то» из кармана гимнастёрки, — она сказала, что горячо пылает к тебе и будет ждать. Что бы не случилось. Он протянул Роману аккуратно сложенный платок, так же медленно и трепетно разворачивая его уже на подступлении к чужим рукам. Державин озадаченно, даже чуть испуганно метнул на Сергея зелёными глазами, после опуская их на белую шёлковую ткань в полевой тиши. Синий месяц мерцал всё так же ярко и одиноко, проливая свои отголоски света на вышитую красными нитками надпись:

«Возвращайся».