Натянутые струны

Маленький концертный зал сжимал грудную клетку и тело своим давлением. Он не был родным, как московский, он был холодным, что казалось, если дотронешься до единого предмета — моментально отдёрнешь руку, будто от осколка льда. Его можно было отличить от привычного места работы не только размерами, ещё и взглядами людей: они не шептались, ничего не обсуждали между собой, а только смотрели на дирижёра неподвижными глазами, играя свои партии, будто стальные машины. Казалось, они даже и не были заинтересованы в своём деле. Только когда оркестранты отрывались от игры — они начинали приторно-сладко улыбаться. В первую репетицию Стефан не услышал ни единой фальш-ноты, ни единого сбития темпа, пока приветливые при минутном знакомстве люди потеряли всякое внимание к новому лидеру оркестра. Ему казалось, что он дирижируёт сам себе, взмахивая палочкой. В зале было много людей, но ощущал Стефан себя так, будто он совсем один. Они казались ему пустыми, ненастоящими картонками. Лишь быстро бегающие по клавишам пальцы пианиста привлекали его внимание. Концертмейстер смотрел по-иному, с азартом и интересом, что рефлекторно отзывалось в голове вязкими сомнениями. Август, как он позже узнал — его имя, казался ему шипящей змеёй с острыми как бритва зубами, которые норовят вцепиться прямо в глотку своей жертвы, разметав по сторонам остатки плоти. Но первое впечатление о нём было весьма ошибочно. Август разговаривал вежливо, размеренно, мягко улыбаясь. Концертмейстер был единственным, кто решил познакомиться с дирижёром поближе, естественно, после репетиции. Да так, чтобы никто не видел. Стефан долго пытался уйти от разговора, но этот… этот, местами бестактный, идущий напролом мужчина не давал и шагу ступить! Всё «Где Вы раньше работали?», «Чем увлекаетесь?», «Как сюда устроились?» — ни на один из этих вопросов Трей не имел желания отвечать. Про Советский Союз, его работу и прошлую жизнь никак нельзя было рассказывать, ведь большинство и вправду враждебно настроены по отношению к «врагу». На самом деле, политическая ситуация была довольно тяжёлой. Средства массовой информации лепетали лишь одно: «СССР напал на Германию», а не наоборот. Стефан прекрасно понимал обратное. Почему? Лишь по одному строгому письму отца было всё ясно. Если бы Красная армия полезла в кровавую схватку первой, то вряд ли иностранец вообще успел бы уехать. Ссылка в Сибирь ждала его с ледяными объятиями, пока каждую горсть немецкой нации, проживающей на русских территориях, везли в хлипких вагонах, будто скот. Ни здесь, в стране холодных фонарей и парадов, ни там, в оставшейся солнечной для него Москве, отношение к врагу не было хорошим. «Враг»… Да что они понимают?.. Всё же, Трею пришлось пойти на контакт. Разрушать взаимоотношения со своим же концертмейстером было бы крайне дурной идеей. Август оказался довольно рассудительным человеком, хорошим и крайне интересным собеседником. Скорее «рассказчиком». Вот только вставить и слова не давал, а его говор, будто змеиное шипение, проникал в сознание. Светло-зелёные зеницы, хитро смотрящие прямо в душу, мелькали перед глазами, переливаясь бирюзовыми оттенками вперемешку с голубой хвоей на ветру. Строго уложенные светлые волосы, острые, точёные черты лица, никак не могли сложиться в единую картинку. Сколько не крути, как её не поворачивай, выходило всё одно: Кудри цвета льна утемнялись, закручивались пушистыми барашками, а змеиные бледные глаза превращались в ласковые русские поля, простирающиеся на сотни миль. В них шумела трава, прогибаясь под могучим ветром, в них каждый стебелёк прогревался ярким летним солнцем, превращая все ранее холодные оттенки изумруда в тёплые, приятные цвета. Те, столь родные зеленые глаза, пленяли сердце своей необыкновенной искренностью. Их невесомый отблеск, словно прозрачная пелена, отразившая всю сложную гамму зелени в ми бемоль миноре, переливался каждый раз, когда встретишься с ними взглядом. В них замешано так много оттенков: от нежно-зеленого цвета, напоминающего свежую зелень весенних лугов, до тона глубоких мачтовых сосен, которые манили и заставляли забыть обо всем, кроме их самих. Цвета перемешивались, входя в палитру юных майских листочков, таких же, как в московских парках весной. Намного ярче и насыщеннее цвета аккуратно выстриженных кустов по бокам от белоснежной скамейки на заднем дворе его «дома». — Стефан! — вдруг окликнула его маленькая девочка, отчего он невольно поднял на неё усталые тёмные глаза. Его буквально вернули в реальность из глубокой пучины своих мыслей, из воспоминаний о вчерашнем дне. Воскресное утро, начавшееся в освещённом солнцем саду, который всё равно казался чересчур холодным, будто только-только затронуло Стефана касанием пробуждения ото сна, пусть он и не мог сомкнуть глаза и на минуту. Всю ночь он провёл с открытыми очами, только позже, под первые рассветные лучи, вышел во двор. Трей сидел неподвижно. Он чувствовал, будто находится под водой, а внешний мир отдаётся только глухими звуками и размытой картинкой. Он не разглядывал ни скошенные травинки, ни проложенную грунтовую тропу, ни лицо сестры, а смотрел в никуда, никак не намереваясь выходить из тревожных дум. Они вновь и вновь затягивали в болото липкой смолы, из которого попросту невозможно выбраться. А если и попытаться, паника и несвязные движения окончательно затянут в самый низ чёрного омута. Остаётся только замереть, не дышать, пока массы давят, сжимая всё сильнее и сильнее с каждой медленно проходящей секундой. Они уже начинали путаться от усталости и изнеможения, заматываться в гигантский клубок, будто режущая леска, при этом всё сильнее и сильнее затягиваясь на собственном горле петлёй. Он смиренно наблюдал за собственной медленной гибелью, и никто не приходил на помощь: лишь он, собственные трепетные переживания, сестра, с нетерпением ждущая чего-то, недостроенная беседка, которой здесь раньше не было, да и маленький сад, выходящий на просторное поле, зовущее за собой на свободу. Но он не мог легко податься вперёд, оторваться от скамейки и убежать далеко-далеко. Чувство долга и вины держало его стальными цепями холодного «дома», листвой заднего двора, детской наивностью взгляда сестры. Он не мог убежать. Не имел права вновь бросать её. Не мог только из-за Софи, силуэт которой на данный момент слабо размывался перед глазами. — Ты живой? — напомнила о себе она, весело подскочив чуть ближе к белоснежной скамейке. — …Живой. — А что тут делаешь? Стефан промолчал, отводя глаза в сторону. Он будто бледнел всё больше с каждым медленно проносящимся днём, а его свет гас, словно тусклая свеча в ночи. Хотелось элементарного тепла, прижаться хоть к кому-нибудь, кто бы понял его, и уснуть, наконец сомкнув глаза. Нет. Он не мог спокойно спать, пока чувство вины за собственную нацию и серебряные пули грызла его, оставляя лишь белые сахарные кости. Да как же он мог мирно существовать, когда от руки его народа погибали люди? Люди! Каждый со своей историей, каждый со своими маленькими печалями и радостями, каждый с горящим сердцем и мечтой… А потом «раз»… и больше их нет. Люди, простые и незащищенные, становились жертвами разрушения и насилия. Каждый день человеческая душа теряла свою ценность, становилась медной монетой, которой можно расплачиваться за власть, границы и идеалы. Подбросишь — выпадет орёл или решка. Смерть или жизнь. Каждый рано или поздно терял своих близких, своих друзей и соседей. Жизнь становилась незначительным словом в вековом шуме войны. И это меняло восприятие человеческой жизни. Оно обнажало хрупкость существования, обличало её в бессмысленность и уязвимость. Человек становился всего лишь пешкой, такой же среди сотен тысяч, на гигантской шахматной доске мировых лидеров. Однако, хрупкость жизни могла привести и к обратным последствиям. Даже, к парадоксальным. Люди, побывавшие на грани существования и смерти, на краю холодного лезвия, понимали её ценность больше остальных. Становились по-настоящему опытными. Человеческая жизнь слишком хрупка, чтобы совершать опасные для неё поступки. И столько способов разделить тело с душой… Зажать простейшие артерии; отрезать путь к желанному воздуху, уместив в тесной газовой камере; ударить грузным прикладом; безжалостно застрелить; казнить, подвергая всевозможным пыткам; заморить голодом. И самое страшное из этого — быть убитым тоской, будто одинокий лебедь. Эмоции и мысли человека могли сами загнать его в тёмную и холодную могилу, оставив наверху лишь хлипкий утешающий крест, в качестве извинений. Неизвестно, как люди умирали таким простым и в то же время чересчур сложным для понимания образом. Насколько же огромную силу имеет человеческая мысль?.. Смерть рано или поздно настигала, настигает и будет настигать всех. Костлявая дама с острой косой догоняла кого-то медленно, а кого-то чересчур быстро. Было неправдоподобно умирать, когда яркие краски жизни только-только начались. Должны были начаться… но где они? Мог погибнуть и «он», так же, как и остальные. В любую секунду, в любой момент, когда быстрый выстрел пронзил бы насквозь, а бездыханное тело упало на землю. Стефану казалось, что он видит лишившуюся души оболочку на своих руках, окрашенных в глубоко-алый цвет. Сколько чужих смертей лежит на плечах немецких солдат, вовсе не причастного к бойне мирного населения? А сколько чужих смертей будет приписано ему? Он быстро поднял тёмные глаза вверх, прочь от своих кистей и пальцев, на которые невольно пал взгляд. — …Я решил подышать воздухом. — Может поиграем во что-нибудь? Эта фраза отдалась слабым и тусклым эхо в голове, пока Трей приходил в себя после мыслей, зашедших совершенно не туда, куда бы хотелось. На самом деле не хотелось уже ничего. — «Поиграть»?.. — Мне скучно! Можем в догонялки, можем в прятки или ещё что, — девчушка никак не замолкала, затараторив на полной скорости. Её детство сложилось совершенно по-другому, не как у Стефана. Её воспитание не сменялось то резким холодом, то железной гиперопекой, ведь няня проводила почти всё время с девочкой. Пусть Софи и не хватало внимания родителей, но она получала его в достаточном количестве от персонала, нежели Стефан. Семья научилась выдерживать чёткие границы воспитания методом проб и ошибок, совершённых на их первом ребёнке. Он даже точно и не знал как играть в эти «прятки»… — Софи, я… — Давай! Поиграем, ну! Трею было тяжело воспринимать резкие и звонкие слова, но он понемногу выпрямился оттого, что его потянули за рукав белой рубашки. — …Я устал совсем, прости. — Нет! Будешь со мной играть! Давай в прятки? Беспардонность маленького ребёнка слегка ошарашила его, отчего Стефан еле нахмурился, пытаясь понемногу уйти от этой «игры». Но осознание того, что… он ведь никогда и не играл с Софи, заставило его замолчать вновь. Не выпадало возможности, ведь он был так далеко, за тысячи вёрст от малой родины, занятый всевозможными делами ещё с самой консерватории. А по приезду обратно же, он ещё ничего не успел сделать. Весь месяц Трей не жил, а существовал, будто под глушащей внешний мир пеленой. Только работа и сестра могли бы расшевелить его меланхоличное сознание, взбодрить, растрясти и отвлечь от мыслей, которые его убивали. Медленно, но верно. Закусив губу на своей усталости, отбросив изнеможение в сторону, Стефан мягко улыбнулся. — …Почему бы и нет. Девчушка тут же подпрыгнула от радости, пискнув что-то на своём детском языке, который дирижёр не понимал, даже будучи в её возрасте. Она потянула его за рукав, призывая встать со скамейки у стены холодного по своей «натуре» дома, что он и сделал. Чем дальше Стефан был от ненавистных стен, тем лучше себя ощущал. Мягкая трава вперемешку со светлой грунтовой тропинкой никак не ощущалась под ногами из-за обуви. Можно было почувствовать только слабые порывы утреннего ветерка, обдувающего усталое лицо прохладой, пока шелест зелёных кусточков, в виде некой живой изгороди, заполнял редкую тишину. Одинокая яблоня с тёмным стволом покачивала своими веточками, а её маленькие плоды еле проглядывались сквозь зелёную листву. Её здесь раньше не было. — Ты будешь искать! — Искать кого?... — сонно переспросил Стефан, но после неловко замялся, будто маленькая девочка могла подумать про него что-то плохое. — Меня! — …Ага. — Ну, считай уже! Только не жульничай! — после этой фразы Софи быстро поскакала по направлению к недостроенной беседке, начиная залазить куда-то за неё. Стефан же сочёл правильным отвернуться к кустам и прикрыть ладонями глаза. — Раз, два… — тот растягивал немецкие слова, начиная тихо, будто себе под нос, что после перерастало в «намеренно-громкий» говор. Он считал, с каждым словом отодвигая свои мысли дальше и дальше, но одна, новая, начинала вновь его тревожить. Ему показалось или… вся эта ситуация попахивает невесомым намёком на эгоизм? Нет, Софи же просто маленький ребёнок, который хочет играть. Как только Стефан оставался вновь один, всё вокруг понемногу начинало блекнуть, увядать, а ранее яркие краски становились такими же, как и в начале — серыми в солнечное утро. — …Десять! Я иду искать, — умеренно, но хрипло выпалил тот, поворачиваясь в сторону поля и деревянной беседки, частично выкрашенной в белый цвет. Чтобы не обидеть маленького ребёнка, Стефан поначалу стал вальяжно проходить в другую сторону — к кустам, — надо же, как хорошо спряталась…! — ласково и заботливо проговаривал Трей, чтобы сестра могла точно его услышать. В той стороне, где пряталась она, послышались шуршания вперемешку с тихим хихиканьем, которое она не могла сдержать, — Софи, кажется, потерялась в веточках…? Тот продолжал заглядывать в аккуратно выстриженные кусточки, еле нагибаясь торсом вперёд. Он делал шаги медленно, засматриваясь на высокое дерево. Молодая яблоня стояла утоптанной между мрачным домом и низкой живой изгородью, словно забытое дитя в толпе. Её изящная фигура слегка покачивалась на ветру, а корявые веточки, которые больше походили на юные ручонки, тянулись вверх, стараясь дотянуться до редких облаков светло-голубого неба. Но в отсутствии должной любви и заботы, они оставались израненными и местами голыми. Зеленые листочки, трепетавшие на каждом толчке ветра, словно пытались вырваться из своей тусклой реальности, навстречу редкому яркому и солнечному дню, как сейчас. Каждый прожитый момент без света они теряли все больше и больше своей яркости, окрашиваясь в унылые оттенки серого и коричневого. Маленькие яблоки — единственное, что могло дать этому молодому деревцу радость. Но они не рождались на его бесплодных ветвях и почках. Вместо этого, ядовито-чёрные и выглядящие несъедобными, они падали на землю, отражая жизнь яблони — безрадостную и безвкусную. Контрастные тёплые оттенки солнечного утра перебивались теми, которые видел Стефан — холодными и блеклыми. Всё ему казалось безжизненным, потерявшим весь свой смысл. Сейчас его отрадой была маленькая, совсем детская и даже в какой-то степени нелепая для него игра. Он совершенно отвык от внезапных смешков, шуток, увлечённой болтовни и как раз-таки подобных незначительных «игр» за такое короткое время. Даже тот невыносимо глупый и нелепый танец, но такой искренний и милый, вызывал сейчас только скорбь по светлым дням. Тем дням, когда Стефан был по-настоящему счастлив… А когда в последний раз он был весел? Когда-то давно, в мае. Казалось, будто прошло несколько длинных лет отчаяния и тоски, когда душа плакала горькими слезами, выла от боли и рвалась вперёд, туда, навстречу «ему» и свету. Но если… этот «свет» уже не имел той же трактовки, что и раньше? Может теперь он означал — «конечный путь»? Стефан до сих пор не мог поверить, что он кому-то и вправду был нужен. Ладно ещё сестра, но Рома… Почему он так сильно ему помогал? Зачем, чёрт побери, зачем? Зачем показывал свет в ночи? Зачем научил видеть во всём хоть каплю яркого?... Зачем, если всё это просто дружеская солидарность? «Что если…», «Может…» — эти мысли часто сводили с ума Трея и в солнечной Москве, и здесь, но уже в меньшей степени, ведь он считал, что Державин — теперь просто воспоминание, которое он не сможет забыть до конца жизни. Жизнь без чувств была бы намного легче. И если бы их не было, все мысли не получались бы в несколько грузных, нервно стреляющих в стороны, будто пулемёт: Он не мог знать наверняка что с Державиным. Убили ли, попал ли в западню, подбили ли снарядом в бок или же он до сих пор в Москве. Никаких писем не доходило, кроме высланного ещё в мае. А что если Роман… Рома теперь считал его главным неприятелем? Сын «СС-овца», «враг», «фриц» — вот кто он. Медленно подходя к беседке, Стефан поначалу оглядел её полу-выкрашенные доски, на которых осела мелкая белая пыль, а после постарался и заглянуть за постройку, тихо подкрадываясь. — Вот она где! — радостно, но по-прежнему устало воскликнул тот, когда завидел рыжую макушку, а позже и конец светло-сиреневого платьишка сестры. — Не-а, нет меня тут! — весело вскрикнула она, стараясь поскорее убежать с места её обнаружения, — не считается, пока не поймал! Девчушка юркнула в другую сторону, пробегая беседку и оказываясь вновь на грунтовой тропинке, остановившись там на пару секунд. Немного разыгравшись, её брат двинулся в погоню, постепенно ускоряя шаг. В итоге, он перешёл на слабый бег. На большее сейчас его бы не хватило, ведь несколько дней почти без сна — не шутки. Как только Стефан двинулся вперёд, Софи тут же бросилась наутёк, звонко смеясь и визжа. Маленькие ножки несли её на удивление очень быстро, а сама девочка же начала виться вокруг кусточков, кружась, будто юла. Трей же вскоре настиг её, «пытаясь поймать изо всех сил», поддавшись маленькой игре, оказавшейся такой весёлой. Он и сам уже посмеивался, будучи не в силах сдержать приятную улыбку. Он чуть ускорил бег, мягко дотрагиваясь до плеча сестры, отчего она тут же весело завизжала вновь. — Всё, я тебя поймал! Софи ещё раз попыталась вырваться, громко и звонко смеясь, пока брат приобнял её, хихикая. — Пусти, не поймал!!! — лепетала она между задорным смехом и тем, как Трей коротко приподнимал её, кружа в стороны. Стефан и сам не заметил, как тоже начал смеяться, а в тёмных усталых глазах будто снова промелькнула маленькая, но такая знакомая искра. — Ещё как поймал! Стефан покручивал маленькую фигуру в стороны, хохоча всё звонче и звонче. Казалось, он наконец нашёл упокой хоть в чём-то. Сестра и вправду спасала его, ведь если бы не она… Трей бы скорее всего стал жертвой тоски и печальных мыслей, что привели бы только к одному — холодному револьверу в висок. Но ощущение того, что за ним пристально наблюдают два хищных глаза, стало пробираться в душу, а смешки начали понемногу утихать. Яркая улыбка становилась нервной, да и вовсе резко сошла на нет, когда тот обернулся в сторону дома: Отец, вышедший во двор, прожигал его грузным взглядом осуждения за простейшие радости, за то, что он смеялся и улыбался, за то, что сейчас он попросту вёл себя, как маленький ребёнок. Прищур был похож на взгляд стервятника, нежели на орлиную гордость. Он, краткий и пронзивший Стефана насквозь, заставил его остановиться и повернуться к сестре. Молодой дирижёр выпрямился, насколько хватало сил, завёл руки за спину, смотря на маленькую девочку с мягкостью и волнением, со стороны похожей на самый настоящий ледяной холод. — Софи, хватит…