Натянутые струны

Жаркое солнце уже давно взошло над бескрайней тёмной равниной под Киевом, проливая свои лучи на золотистую траву, превращая ее в море шелковых волн. Казалось, что каждый стебелёк оживает под его обжигающим прикосновением. Редкие, низкие, в какой-то степени хилые деревья, чуть покачивали своими листочками на слабом ветру. Дуновений почти не было заметно, отчего воздух вдали слегка рябил, а здешние деревянные избы расплывались за зелёным ковром поля, казавшимся таким тёмным вчера. Стало даже как-то душно, не по-родному жарко, что часть непривыкших к сухой погоде солдат уже хотели перейти заминированный участок, податься к речке. Только она и давала смутную прохладу, свежесть журчания воды среди знойной тиши. Жаркое лето окончательно вступило в свои права. От солнца здесь не спрячешься, не скроешься, разве что в жидком начале леса, скрывающего под тенями своей листвы заранее расставленные ловушки, раскладки собранных вместе «ежей», противотанковые мины. А зной будто преследовал с ножом, гнался за зелёными пилотками со сверкающей красной звездой на них, норовил схватить обжигающими когтистыми лапами. Может и нанести «солнечный удар». Сейчас час дня — самое опасное и нещадящее время. Бледно-зелёные рюкзаки были оставлены красноармейцами около отгоревшего вчера костра, статично лежавшего на земле пепла. Они смиренно ждали своих хозяев до следующей краткой передышки, охраняя своей невысокой тенью некоторые личные вещи. Например — скрипку. Палящее солнце могло повредить лакированное покрытие, а жара пробраться даже сквозь «броню», защиту в виде чехла. Инструмент ведь хрупкий и капризный как малое дитя, требующий филигранного и тщательного ухода, будто старый ленинградский антиквариат матери. Помнится, Рома однажды чуть не разбил чашку царского времени с витиеватыми узорами, доставшуюся от бабушки. В порывах детской радости, скача по скрипучему дивану и тесной однушке, как степной сайгак, он часто мог повредить что-либо. Ясное дело, раз в маленькой квартире разбушевался ураган! Да и Анна Державина вовсе неспроста хранила подобные старые вещи, хрупкие, как ворота Зимнего дворца при набеге крестьян. Отец её, которого в силу возраста она всегда вспоминала «дедушкой», в белой армии сгинул, забрав с собой и все данные о семье, дабы их не преследовали. Таким образом она отдавала честь за нынешнюю безопасность, стоившую деду жизни. Всегда их семья придерживалась интересных взглядов — отличных от других. «Державин». При рассказах матери о поэте-однофамильце в душе Ромы возрастала гордость за неё и себя, окупаясь стремлением к его маленьким мечтам и целям с самого отрочества. Помнится, даже дрался он однажды в октябрятах за своё «Екатеринское» звание, отстаивал, по его счётам, правильное мнение. Тогда даже и нос сломали! А «Роман» — имя раскатистое, красивое и достаточно известное своей значимостью в истории России. Любимая матерь пошла на риск, назвав своего ребёнка именно так, после тёмных времен Октябрьской революции. Казалось, именно это имя придало уверенности в себе с раннего детства. Везде «лучший», везде «мамина гордость». Скрипач часто с теплом вспоминал её шутки, пошёрканные письма с приятными и весёлыми словами: «династию Романовых-то возрождать будешь?» — так Анна спрашивала о детях, которые могли появиться за время проживания в Москве. Ох, а как она хотела внуков. Ему было трудно разъяснить, почему же он не готов. Сам ведь ещё не вырос. Всё ещё «взрослый ребёнок». Как же хотелось снова увидеть эту женщину, воспитывающую его с добротой и лаской, никогда не грустившую, ту, с которой он брал пример во всём. Но в поле кипела работа. Солдаты втыкали железный конец чуть ржавых лопат в сухую, твёрдую, казалось, непробиваемую почву. Копать было ох как тяжко, пусть территория и увлажнялась водами реки. Поблёскивающие на ярком солнце инструменты царапали и скребли землю, поддевая собой высохшие корешки потускневшей травы. Она будто потеряла свой вчерашний зелёный цвет жизни, медленно сгинула в ярком огне природы. Дневная жара успела забрать почти всю влагу из верхних слоёв почвы, оставив её жёсткой, будто кора дерева. Постучишь — она тебе ответит глухим воем чего-то далёкого и приятно прохладного глубоко в её недрах. Красноармейцы между делом напевали знакомые мелодии, весело переговаривались, будто родные братья. Они шутили, смеялись, как и неугомонный Дмитрий, веселящий стоящих рядом. — Эге-гей, Рома, а вы-то в своём ансаумблее чего-нить «новое» играете? — спросил вдруг Соболев, коверкая слова. Резко выдохнув, он взметнул лопату вместе с сухой землёй вверх, отчего она могла с лёгкостью прилететь кому-то в лицо остатками пыли. — Ух, тише! — тот сразу же отпрянул, уворачиваясь от «рассыпной мины», — да, на праздниках иногда выступаем со шлягерами, когда нужно подменить городской оркестр. — А вас там много что ли, ансаумблеев?! — А ты что думал, одни музыканты на город? — Ой, расплодились! И всем им Мурку тяжело выучить? — Да какая, чёрт её побери, Мурка! Дима! — Державин воткнул лопату прямиком уже в разрыхлённую землю, в знак шуточного протеста. — Я вас, утончённых!... Классиков ваших на мыло! — Соболев вновь подобрал железным концом рабочего инструмента землю, приподнимая его, — если Мурку мне не сыграешь — в дело пойдут кулаки! Скрипач было хотел продолжать копать и дальше, но повторил за тем, озорно ухмыльнувшись. Он выставил лопату вперёд, будто мечник. На двух «бойцов» сразу же оглянулся седой мужчина и остальные, пристально наблюдавшие вчера за игрой на скрипке. Старик стоял поодаль ото всех, но быстро и чётко выполнял свою работу, несмотря на подходящий к пенсионному возраст. — Ну-ну, дерзай, Соболев! Веснушчатый парниша и вправду дерзнул. Он сделал рывок вперёд, отчего сухая земля, похожая на песок, полетела прямиком в «оппонента». Юноша ойкнул, тут же выпрямившись. — Ах ты, супостат проклятый-! — скрипач шуточно нахмурился, рассмеялся, крепче схватив свою лопату. Не слишком приятно было получить пыль в лицо, но он прекрасно понимал, что это всего лишь очередная выходка юного солдата. Димка тотчас же бросил свой рабочий инструмент в сторону, ринувшись назад, отбежал куда подальше. Успел увеличить расстояние между ним и окопами примерно на двадцать метров. Ему лишь бы повеселиться, пусть это и было похоже на самую-самую детскую игру. Сухая трава прогнулась под ногами, когда Роман побежал за тем по пятам, пихнув друга в бок лопатой, извалянной в земле. На зелёной гимнастёрке остался размазанный след грязи. — Ай, ну нет, не бей! Всё-всё! — А к черту на меня пыль сыпать! Я тебе сейчас персональную яму вырою, ишь, классику всех времён он не любит! — оба загоготали в кратком порыве радости. На душе стало приятно, весело, как в далёком детстве, будто и вовсе не было никакого поля, никакой войны и никаких забот. Смешки красноармейцев задним фоном, разбавляло приятное пение соловья, сидевшего на ветке. Хрупкой, хлипенькой веточке низкого изящного дерева, к которому оба подошли почти впритык. Маленькая серая птичка, видимо, не боялась развеселившихся солдат, а наоборот подпевала мелизматичными оттенками их смеху, переливаясь колокольчиками. Как только Рома услышал короткий звон неприметной птицы — враз замер, вдохнув полной грудью жаркий воздух. — Чего встал? Война окончена? Мир? — Мир-мир. Не собирался я тебя закапывать. — Вот и правильно, мне ещё до звания маршала дожить надо-! — Тише. Вон, смотри какая птичка… — Рома взметнул свой взгляд чуть вверх, на невысокое дерево, пока Соболев же навострил уши, пытаясь отыскать её взглядом. Москвичам редко удавалось лицезреть настолько удивительное явление природы — пение соловья, льющееся звуком свирели. Разве что в больших и густолистных парках. Сейчас он замолчал, вслушиваясь с хлипкой ветки в смех солдат, оставшихся у окопов. Казавшийся проницательным взгляд чёрного кровавого глаза забирался под кожу, в душу, а каждое резкое движение головы пернатого чуда вызывало страх его спугнуть. И вот, соловей открыл свой клеверно-золотой клюв, и, словно арфа, из его тонкой грудки прозвучала первая нежная трель. Звук проник медленной волной прибоя через поле, а слабый ветерок, ощущающийся зноем, на вибрациях звуков встретил слышные ответы в журчании далёкой речушки. Каждая нота стала трепетным ударом по сердцу, будто взмах палочки дирижёра командой ко вступлению, даря хрупкому дереву новые чувства. Музыкой пернатый полностью погрузился в прекрасный мир собственного голоса, а такая мелочь в виде редкой мелодии успела полностью заворожить «коллегу» музыканта-соловья, стоящего совсем близко. Трель птицы стала хорошо согласованной и насыщенной, словно соловей сам говорил с одной из муз — Эвтерпой. Для кого и зачем эта неприметная птица пела, что она имела ввиду, что хотела донести до малочисленной публики — неизвестно. Казалось, что каждая нота была неотъемлемой частью его сущности, словно мельчайший аккорд раскрывал все его тонкие переживания и эмоции. Соловей пел чувственно, ласково, будто бы молил своим голосом, а звук проникал в душу скрипача, отзываясь чем-то родным и таким близким, будто он уже проживал этот момент. Каким-то неземным чувством — искренностью и доверием, словно он бы открыл своё сознание каждому, кто был готов услышать и его отражение души в звоне тонкой струны. Пожелтевшее на солнце поле цвета шартрёза будто стало слабо отдаляться, смех и приглушённые разговоры солдат вдали всё больше отходили на второй план. Знойный ветерок сменился приятной прохладой, невесомой, щадящей, ощущался намного чётче, чем пару минут назад. Журчание узкой речки превращалось в удалённый шум никогда неспящих переулков и дорог, а шелест жидкой листвы переплёлся с пением соловья, складываясь в одно расплывчатое слово — «он», будто снова наступил май. Их первый май. В тёплый солнечный день московский парк был окутан приятной тенью, где листва высоких деревьев расстилалась над головой, словно нежное покрывало из зелени. Солнечные лучи, проникающие сквозь густые ветви, играли с оттенками листьев, создавая тёплые и нежные тона. Для довольно пасмурного в свои обычные дни города жаркая погода была неплохим подарком, греющим душу. Лето только-только вступало в свои права. Величественные деревья росли в парке, образуя витиеватый лабиринт из листвы и сросшихся вместе ветвей. Поздний майский ветерок обдувал лицо, даря мягкую прохладу и умиротворение, словно время замедляло свой бег, оставляя приятное касание на теневых скамейках. Шелест листвы, нежный и тихий, наполнял воздух, создавая музыку для двоих, идущих вдоль белых бордюров: — …На самом деле всё не так плохо. Хочу показать оркестру мои навыки. Единственное, меня волнуют валторны, самый тяжёлый инструмент ведь. И если я всё время буду вносить им поправки… — сдержанный и тихий говор с небольшим акцентом постепенно перерастал в увлечённый, кажется, даже не делая передышек, рассказывал и рассказывал дальше. Нет, не какие-то важные открытия и вести, а попросту постепенно уходя в пустую, но довольно тепло отзывающуюся внутри болтовню. Собеседник иностранца шёл же рядом, вскинув взгляд зелёных глаз наверх, к бесчисленным ветвям и деревьям, солнцу, эпизодически бликующем между листвы. Он слушал приятный тон внимательно, но в то же время успевал и умело переключаться с одной вещи на другую: вот, на толстой тёмной ветке то ли вяза, то ли липы, промелькнуло серенькое пятнышко, а после полилась безызвестная мелодия, будто вплетающаяся в небольшой монолог его сегодняшнего спутника. Тот немного притормозил, прищурив зелёные зеницы, дабы разглядеть незнакомый силуэт, а чтобы услышать музыку природы чётче, он взобрался на поребрик, став ближе к своей цели. Немец же остановился, неловко окончив предложение на полуслове. Сказать «Вы меня слушаете?» было бы попросту невежливо, поэтому он решил отмолчаться, в терпеливом ожидании взметнув на стоящего рядом глаза. — Поправки поправками, валторны валторнами, а вон там! — скрипач ярко улыбнулся, выказывая подобными словами свой интерес. — Видите, Стефан? Трей непонимающе проморгался, пытаясь остановиться взглядом на том месте, на которое смотрел и Державин, стараясь не щуриться. — Простите, где?.. — Вот, соловей наверное! — тот поднял руку чуть вверх, указывая пальцем прямиком на серую птицу, пение которой было еле слышно. Дирижёра же слегка удивило то, что взрослый человек без единого зазрения совести ткнул пальцем в небо. В их случае, в дебри листвы. Он не посчитал это плохим, а даже скорее чуть умилительным, но такая своеобразная помощь в нахождении ориентира и вправду пошла на благо. — Вижу. — Не знаю как у Вас, в Германии, но у нас эта вот неприметная птичка считается очень даже значимой. Вон какой серый, а поёт как! Ах, просто заслушаться можно! Немец слабо улыбнулся, ловя на слух ласкающую уши трель, перебивающуюся лишь расстоянием от земли и слабым шелестом листьев. — И никогда-никогда не переживает насчёт своих концертов. Главное не спугнуть, дать ему распеться, не возлагать на него лишний груз и надежды. Да и вовсе не самое важное — определять на слух какая птица фальшивит рядом, как горластый лебедь, не главное следить за каждой мелочью! Главное — просто уметь слушать, — Роман повернулся на того, с яркой, понимающей и открытой улыбкой, — Вы понимаете, о чём я? Дирижёр пару секунд простоял в кратком недоумении, обрабатывая сказанные собеседником слова. Русский язык в естественной среде его обитания воспринимался пока не очень хорошо, что являлось повседневной проблемой. Но с каждой минутой общения с новыми людьми, скрипачом в том же числе, он всё больше и больше понимал, какие ошибки он ранее совершал. Переучиваться всегда труднее, чем учиться. Вопреки этому, Стефан старался адаптироваться быстрее. Да и энергичный, вовлечённый в свои эксцентричные слова говор, уверенная улыбка и бесконечная терпимость были милы ему с первой краткой шутки, отчего на лице вновь невольно расплылась мягкая улыбка. Кажется, единственное, что являлось «музыкой», помимо работы — слова Державина. — Знаете, я думаю, можно на «ты», — после небольшой паузы, перебивающейся пением того же соловья, тихие и довольно уверенные слова немца чётко отразились об расплывающуюся в зелёных цветах округу, повторяясь в голове снова и снова, будто киноплёнка, сдвинутая лёгким касанием назад, словно любимая песня на виниловом проигрывателе, которую всё никак не желаешь переключать. — А? — В смысле… на «ты»… Обращение, — неловко подбирая слова, немец выпрямился ещё сильнее, словно его было бы лучше слышно. Вся ранее дарованная ему уверенность улетучилась прочь единым дуновением ветра. Державин и вправду не расслышал с первого раза, точнее, не был готов услышать столь неожиданный ответ. Сердце неправдоподобно сжалось в грудной клетке, будто хрупкая птица в тёплых руках. Он всегда довольно живо реагировал на подобные внезапные слова, как правило, радовался сближению и спокойно продолжал разговор. Но сейчас… глаза будто сами лицезрели как между ними открылись новые горизонты, растекающиеся пятном яркой акварели по холсту, переходя из пастельных более в тёплые, яркие цвета, сверкая мелкими искрами. От одной лишь мягкой улыбки уши и щёки быстро окрасились в тот же цвет, что и душа, за чем тот не смог уследить. То, что произошло внутри, вызвало спутанные эмоции, вперемешку с их рефлекторным отторжением, такие же, как однажды. Он рефлекторно сглотнул, сделал неаккуратный шаг назад, нелепо и удивлённо улыбнувшись. А шаг куда?.. В один момент нога Романа соскользнула с белоснежного поребрика, а сам же он нелепо полетел назад, прямиком в густые, тёмно-зелёные кусты. Неприметная птичка тут же сорвалась с ветки, быстро запорхав от резкого тресканья сучков, да шелеста листвы. Он даже и не успел толком ничего сообразить, глухо приземлившись в аккуратно посаженную клумбу, скрытую за барьером из зелени. Импульса хватило, чтобы долететь туда по крайней мере головой. — О боже, Вы-… ты в порядке?! — немец враз подался вперед, неловко стоя с чуть вытянутой вперёд рукой, дожидаясь хоть какой-то весточки от безвозвратно потерянного в кустах. В округе воцарилась тишина. Неужели помер?.. — Это тюльпаны! — вдруг резко донеслось из зарослей, что повествовало о добром здравии и прекрасном самочувствии покинувшего поле зрения товарища. Нужно было что-нибудь да сказать, иначе эта ситуация стала бы одним из самых главных и глупых нечаянных поступков в жизни Ромы. Перед Стефаном более не хотелось выставлять себя в настолько идиотском свете, наоборот, он желал показаться как можно более умелым, умным, да попросту, быть лучше в его глазах. Беспокойство насчёт мнения Стефана возникло резко, ворвавшись в голову и разрушив негласный закон скрипача, работающий ко всем — «чужое мнение на то и чужое». Видимо, появилось исключение. С другой стороны послышался резкий выдох и внезапное хихиканье, которое оставшийся на тропинке собеседник пытался изо всех сил сдержать в себе. Смех перерастал из мягкого и тихого в заразительный, делая короткие паузы за попытками присмирить себя. — Прости за моё невежество, но-… — Трей заслонил кулаком уста на моменте «полувылета» новой порции ныне сдавленного рукой смеха, пока скрипач поднимался на ноги, создавая ещё шума, шелестя листьями. Казалось, что тёмный куст взаправду ожил. Он тоже стал похихикивать, постепенно выбираясь из зарослей в нужную сторону. Стефан резко кашлянул, когда Роман вышагнул обратно на поребрик. На рукавах виднелась пыль от земли, а на ладони имелась небольшая царапина. Сам же он улыбался на грани смеха, откровенно реагируя на такую нелепую ситуацию. Между ними повисла моментная тишина, проносящаяся быстро из-за нагрянувшего хохота, на этот раз коллективного. Мягкий, задорный, переливающийся с тихим чириканьем птиц вдали, он вновь возвращал каждого в беззаботное детство, а тому, у кого оно было полно тяжких трудностей, эмоции давали прожить его заново, полным яркими красками светлых чувств. Но вдруг его разбило оземь внезапное касание плеча грубой рукой, что Державин не успел никак среагировать. — Парень, за звёздочкой следи, — хриплый и томный голос мужчины заставил его повернуться назад. — …За какой звёздочкой? — С пилотки улетела, в ваших детских играх. Нашёл у окопа. Эта фраза в момент вернула Державина в реальность: всё то же необъятное поле, всё те же избушки вдали, всё то же журчание воды и всё тот же зной. Дорогие воспоминания, вызванные пением улетевшего в лес соловья казались такими реальными, такими близкими и досягаемыми, что будто рукой подать до плеча товарища, легко прикоснуться, вновь и невзначай. Но сотни километров, десятки полей и лесов вновь напоминали о себе. Это война. Но он — не враг. — …Контуженный что ли? — Никак нет, что Вы! — Роман оглянулся по сторонам, замечая и притихшего Димку, виновато смотрящего на двоих. — Отлично, — резко, но всё же по-доброму кинул старик, протягивая свою ладонь с лежащей в ней «звёздочкой», знаменем советского солдата. Её потеря считалась одним из самых великих позоров, даже вносилась в личное дело как «пренебрежение родиной». А родину свою Роман любил, восхищался и свято дорожил ей. — Простите! Больше не повторится! — он быстро взял предмет на мелкой булавочке, сжимая в своей руке. — Отставить извинения. Хорошо, что никто кроме меня не видел. Понимаю твою тонкую натуру, парень. — Большое Вам спасибо. Не знаю что б я и делал… Как же она так… сбежать решила… — Державин неловко оговаривался бессмысленными вопросами, подбирая слова, дабы диалог с его «спасителем» не угас. Он даже и не обратил внимания на последнюю фразу старика. — Не стоит. Я просто хочу тебе помочь, скрипач.