Натянутые струны

Тихий звон ключей. Трей повернул их в замке свежевыкрашенной двери, на которой было написано строгими и резкими чёрными буквами на немецком: «кабинет дирижёра». Всё произошло так быстро, что он толком и опомниться не успел. Отец уже устроил его на высокооплачиваемую должность, буквально бросив в обжигающие огнём будни, сразу в бурлящую работу, новый коллектив, назначив дирижёром в камерный нюрнбергский оркестр. Будь у старшего Трея права и полномочия, поставил бы сына и в симфонический… но их, к сожалению, не имелось в достаточном количестве. Да и смещать старого и опытного музыканта с этой должности никто не намеревался. Для Стефана это выглядело до такой степени нелепо и стыдно, что вовсе не хотелось никуда идти вдвойне. Будто он всё ещё маленький ребёнок, которого родители насильно записали на ненавистные «кружки». Лепнина на белоснежных стенах, яркий свет больших люстр на высоком потолке, классицизм вокруг, никак не приковывали внимания немца. Вся «чистота» помещения, нескончаемый бордовый ковёр лишь отпугивали, наводя на пальцы рефлекторную дрожь. Главный коридор филармонии простирался перед ним, как огромная и мрачная пещера, пропитанная таинственностью. Казалось, из-за угла вот-вот кто-то нападёт, разорвёт на куски и разметает остатки по углам. После того слишком эмоционального утра, Трей ещё долго себя корил за откровенные слёзы и свою «истерику». Не по-мужски как-то. Так по крайней мере его учили. Голова слишком гудела от тревоги, ноги становились всё слабее с каждым шагом к камерному залу. На первую репетицию. Бурлящие мысли Стефана, уже как третий день с начала войны меж Союзом и Германией, не давали покоя. Серые дни в своём «доме» складывались в один большой промежуток времени, а тиканье секундной стрелки на широких часах сливалось в один протяжный вой. Он прокрадывался в самую глубину души, заставляя беспомощно смотреть в стену, в одну точку, будто это единственный ориентир. С каждой проходящей минутой Трей начинал его безвозвратно терять, глаза начинало щипать от неконтролируемых слёз, а тревога росла и росла, наматываясь поверх одних мыслей другими, будто гигантский клубок всех струн с музыкальных инструментов, которые только могли существовать. Они скрежетали друг об друга тонким металлом, отдаваясь неприятным звуком в самой голове, отчего и заснуть почти невозможно. За эти три дня ему удалось вздремнуть лишь около десяти часов, если суммировать. Тёмные зеницы уже не метались из одной стороны в другую, а попросту сами собой начинали слипаться на ходу. Под ними образовались серые маленькие круги, сам дирижёр заметно побледнел за трое суток. Всё, что он успел сделать — так это подготовиться к встрече с новым оркестром… таким холодным и неродным. А взгляд же совсем опустел, стал каким-то блеклым, неярким. Ведь он не знал: где сейчас его огонёк, что так грел сердце? Где тот смех и плач струны под боком? Неужели полёг в пучине трав зелёного поля с пробитой насквозь душой, самой холодной пулей? Здесь его не было. Он не нашел бы его ни в одном звоне иноземной мелодии. Стефан не мог перестать думать о печальной участи его скрипача. Он не хотел ни есть, ни пить. Он больше не желал ничего видеть, не желал думать. Он просто хотел исчезнуть, чтобы забыть всё, убежать от страшного сна, найти упокой хоть в чём-то. Ситуация наоборот становилась сложнее тем, что дирижёр всё ещё не терял надежды, как бы контрастно это не звучало. Он старался бороться с этим ужасным чувством тоски, заменившим все остальные разом. Разум бился с трепещущим от лебединой верности сердцем. Старался отвлечься, воистину старался, да вот каждый раз, когда думы закрадывались на печальный тон — он тут же пытался их обрубить простым внушением, что всё хорошо. На самом деле всё подавно не было хорошо. Трей хотел бы очень… очень-очень увидеть вновь эти зелёные, весёлые и всегда добрые глаза. Кажется, он забывал как дышать, когда рядом не было «его». Правда, забывал. Не потому, что ему хотелось этой безграничной любви, как в великих романах одинокого писателя, нет. Он не считал это чем-то «волшебным», лёгким как пёрышко. И слащавых, мягких слов, которые могли показать и описать только мизерную часть огромного чувства: «я люблю тебя» — не было достаточно. Любовь для него — тяжёлый груз, который не даёт спокойно жить, спать, думать о чём-то другом. Он буквально страдал без него и эти эмоции доставляли ему только боль. Сущую боль и тоску, пока бедная душа печально выла от изнеможения и своей же беспомощности. Тот боялся, что это перерастёт в зависимость, будто от горького алкоголя, греющего грудь и горло. Такая сильная привязанность, сопровождающаяся постоянной тревогой — крайне плохо. Он страдал именно от этого. Не оттого, что это было «неправильно». Стефан давно сдался на этот счёт. Сердце будто разрывало на части, когда Роман... Рома, был так далеко. Безумно далеко. За сотнями километров, где-то там, его скрипач мог так просто умереть от стальной пули его братьев, вонзившейся в спину. Их разделяли тысячи тёмных полей, миллионы высоких сосен и белоснежных берёз, мириады забытых горечей и печалей. От постоянных угнетающих мыслей безумно гудела голова. Так много и всё сразу, что тот уже начинал путаться в своих же понятиях. Начинал забывать некоторые детали, а другие вещи ему в тот же момент казались такими близкими… одновременно и такими далёкими. Но всё же, любая весточка от «него» только подстегнула бы переживания и ложные надежды. Ведь Державин вправду значил для дирижёра всё. Буквально всё: только его он смог бы назвать своим «спасителем». Стефан — человек сам по себе пугливый и робкий, крайне неуверенный в себе. Он легко прогибался под чужое мнение, а критику воспринимал в штыки всегда. Дрожь в руках за каждый свой промах порой заставляла его всерьёз задуматься — а зачем всё это? Он тысячу раз хотел сдаться, да и сдавался не раз полностью. Таковым он был из-за сложившихся обстоятельств в далёком-далёком детстве. Роман же — другой случай. Ему абсолютно плевать, ошибётся ли он, что подумают другие, обречёт ли себя на смех, ударит лицом в грязь. Он не заботился о каждой оценке, будучи пионером, не заботился о правильности сданного сольфеджио, но всегда писал его на отлично. Да и свои неудачи он не возводил в трагедию. Лишь усмехался и шёл вперёд, несмотря ни на что. Но его проблемы должны были оставаться только при нём. И он никогда в жизни не стал бы обременять ими близких ему людей, своим нытьём. Легче сказать, что всё хорошо. И нет вопросов. Он никогда не сдавался. Никогда не переставал верить даже в маленькое, детское, далеко забытое чудо. Именно это качество в маленькой дозе перенял и Стефан, став намного уверенней после общения с ним. Только поэтому немец сейчас и хранил святую надежду. Не будь Державина, Трей тотчас же ретировался бы с долгожданной, столь желаемой должности, к которой он стремился слишком долго — с самого детства. Правильнее было бы сказать, что его туда направляли, вели пинками вперёд. «Мечтой» же это стало только из-за того, что уже слишком поздно что-то менять. Всё же, страх его пересиливал. Как тогда… в первые дни на новом месте. Недовольные взгляды оркестрантов, перешёптывания, которые он мог прочесть по губам: «непонятно дирижирует», «это личный стиль такой?», «немца в дирижёры, да вы его акцент слышали?» — пробивали насквозь громадными кольями, что будь у Стефана возможность, он и сам бы себя ими окончательно добил. Первые репетиции в московском оркестре давались крайне тяжело. Молодой дирижёр начинал заикаться, путать русские слова, пока руки подрагивали, неуклюже роняя ноты при повороте страницы. Он был в шаге от того, чтобы отступиться от своей главной цели и мечты лишь из-за чужого мнения. Но что его остановило? Остановил «он». — Ду дирижирен гут, ихь бин в дас ист фантастиш, а все остальные цыц, — вдруг донеслось тогда из-за второго пульта, а зелёные глаза будто сами собой по-доброму усмехнулись. Сидевшие рядом сразу же поумолкли, незаметно покосившись на кудрявого скрипача. А в сердце Трея что-то незаметно ёкнуло от неожиданности, ведь он поначалу воспринял это за очередной мелкий подкол. Но поглядев на сверкающую и искреннюю улыбку, которая нынче слишком часто мелькала в памяти, он тотчас изменил своё мнение, обрабатывая несколько секунд коряво сказанную фразу в голове. Послышался короткий смешок из прикрытых рукой уст дирижёра, после чего тот постарался как можно скорее сделать непринуждённый и серьёзный вид. Он был единственным, кто посмеялся в неловко наступившей тишине. Так всё и началось. Державин поначалу выпытывал каждое слово из немца, но постепенно они становились всё ближе и ближе, что вскоре Стефан при нём мог спокойно говорить даже на совсем пустые темы. Да и молчать рядом было приятно. Именно Роман научил видеть тот самый маленький огонёк, пылающий во всех и вся. Именно он научил забываться в смешках и непринуждённой болтовне. Именно он показал ему, как не сдаваться. Именно Рома показал ему настоящую радость, будто вновь ненадолго вернул в детство и дал прожить его заново. Вернул стремление к своей маленькой цели и желание ей жить. Желание вновь интересоваться музыкой. Именно Рома открыл ему глаза, помог сделать этот маленький шаг навстречу свету, аккуратно подстраховывая со спины. А может он и сам являлся этим ласковым светом. Но сейчас, в холодном коридоре с бордовым ковром и дверьми разных кабинетов по бокам, будто его вовсе выключили, пусть и люстры на высоком потолке ярко мерцали. Никто теперь ему не помог бы. Никто бы не направил в нужную сторону, никто бы не вытащил из месива эмоций внутри. Никто. Вся ответственность за собственные мысли и действия легла тяжелой грудой камней Стефану на спину, а плечи его будто давили вниз грузными, грубыми руками, вгоняя в землю по колено. На этих ощущениях было даже трудно идти. Ноги еле-еле делали медленные шаги, но кто-то словно всё это долго тянущееся время его подгонял в бешеном темпе, толкая и толкая вперёд. Вот, дрожащие пальцы неуверенно прикоснулись к тонкой металлической ручке, чуть поблёскивающей на свету ярких ламп. Стефан неровно выдохнул, сжимая свободной ладонью нотные листы с десятками ровных, местами поплывших записей. Он медленно отворил дверь: — Ха-ха, я что и говорю, Шульц, — был слышен приятный смех и мягкие, такие протяжные и чётко сказанные слова на немецком. В помещении было только около дюжины человек, ждущих остальных. Трей пришёл как всегда заранее, особенно если на новом месте. Он предварительно познакомился с шефом филармонии, который любезно выдал ему ключи от кабинета, после ознакомился с чертежом здания, дабы лучше ориентироваться здесь. И только потом тот настиг кабинета. До репетиции оставалось минут пятнадцать. Тёмные глаза тут же остановились на обладателе сладкого смеха, а сердце моментально замерло. От неожиданности тот задел ручку двери рукавом, после чего она шумно вернулась в обычное положение. Пианист с золотистыми, чуть длинными кудрями, обернулся на того, сверкнув холодно-зелёными, бледными глазами. Волосы его были аккуратно уложены по немецкой моде, воротник чёрного костюма был вздёрнут вверх. На его лице с ровными… нет, идеальными чертами, красовалась чёткая белоснежная улыбка. Не было этой небольшой горбинки на носу, не было вечно разлохмаченных волос. Был уверенный и хитрый взгляд. — Здравствуйте. Вы же наш новый дирижёр, верно? Эта фраза, сказанная тем, буквально выдернула Стефана из состояния шока. Он опомнился, сглотнув, после чего укрепил хватку нервных рук на нотах. — …Верно. — Так чего стоите как чужой? Дирижёр промолчал, быстрым шагом восходя по маленькой лестнице на сцену. Мысли закружились вновь бешеным вальсом, но были перебиты тем же уверенным немецким говором. — Мы не кусаемся и своих не расстреливаем, — усмехнулся пианист, поворачиваясь спиной к клавишам на крутящемся стуле. И то верно, взрослые люди ведь, не подростки, чтобы открыто оскорблять других. Но вот за спиной… некоторые имели привычку. За его словами тут же последовали и остальные музыканты со своими лёгкими фразами, а сам же дирижёр мог поймать на себе оценивающий и холодный взгляд тех светло-зелёных глаз. Пока Трей раскладывал ноты на пюпитре, он тоже украдкой осматривал того: Кудрявые волосы были намного светлее, чуть короче, чем у его скрипача. Они были ровно уложены длинной чёлкой назад, а их волнистость виднелась лишь сзади. Глаза же, прожигающие насквозь, не были такими тёмными, как густой сосновый лес. Они больше походили на оттенок цвета наливного кислого яблока, а может и вообще яда. Ведь они смотрели сейчас на Стефана непрерывно, медленно моргая светлыми ресницами. От этого живот невольно начинало крутить, а сам же парень старался отвлечься, читая с листка ритмы. Всё произошло так быстро, что тот не смог ничего толком и понять. Оркестранты постепенно начинали сходиться в зал, размещаться на местах. В итоге их насчиталось ровно двадцать человек к началу первой минуты репетиции. Намного меньше, чем в родном оркестре. — …Прошу внимания, — молодой дирижёр еле слышно постучал длинной палочкой по железной подставке для нот. — Моя фамилия и имя — Стефан Трей. Как вы знаете, я представляю из себя вашего нового дирижёра. Прошу, любезные, не смотрите на мой возраст. Я м-музыкант с высшим стажем, — последняя фраза чуть ли не оборвалась с уст того, застряв где-то по середине слова. Он вновь сглотнул, стараясь не смотреть на пианиста. Он ненадолго замолчал, но после вновь вскинул соболиные очи на сидящих впереди. — Проведём перекличку?... — м-да, идея была полностью бредовой. Но таким образом он смог бы узнать и запомнить участников оркестра по именам. Как ни странно, все в зале согласились. Помогло во внесении в память всего сказанного то, что у Стефана была маленькая бумажка со списком имён и инструментов, принадлежащих им. Он стал читать, окликивая музыкантов. Немецкие слова и приветствия, небольшие пожелания, разносились по залу тихим эхо. Здесь не было высоченных потолков, всё было довольно компактно и аккуратно. Тёмно-красные шторы поблёскивали на свету небольшой люстры и ламп по бокам, переливаясь то ли бархатом, то ли шёлком. Они смутно отражали на себе силуэты музыкантов, сидевших на невысокой сцене. Всё казалось намного меньше, чем в Москве. Именно для того города, для того большого зала с исполинской высоты потолками, для мелких смешков, для радио в коридоре и для зелёных, тёплых глаз, просилось то ласковое, короткое слово — «дом».