Натянутые струны

Проехав от далёкой теперь Москвы до Киева в тесных и маленьких купе целые сутки, седьмой отряд оказался на месте. Им, конечно, пришлось преодолеть некоторое расстояние пешим ходом от здешнего вокзала до маленькой, витиеватой речушки — Ирпени. Отряд пришёл в село Белгородку, находящуюся спереди всех остальных мест обороны, только к концу дня. Вечернее поле в расцвете своей красоты лишь смутно сияло последними лучами уходящего солнца, а плоская безмолвная равнина с маленькими деревенскими домиками вдали простиралась перед красноармейцами до самого горизонта. Тёмно-зелёная трава на нём, затронутая легким прикосновением ветра, покачивалась в ритме постепенно приближающейся ночи. Матерь земля одаривала страну уже как несколько тёплых дней хорошей погодой. В этом призрачном, но всё же ярком сумраке, отчетливо рисовался контур каждого стебля, словно намекая, что красота поля живет в деталях, как и в картинах одинокого художника, в стихах неизвестного писателя. Пастельные тона неба последними лучами солнца постепенно переходили в яркие краски: оранжевые, светлые, желтые, красные, будто кто-то оставил полосой свою алую кровь. Тихое вечернее пение соловья с другого берега проникало сквозь тишину, разносясь по бесконечному полю с вкраплениями невысоких деревьев. Оно отдалённо напоминало звучание тонкой флейты, переливающейся в акварели свистящих полутонов. Здесь целый отдельный мир, где медленно переплетаются свет и тьма, жизнь и покой. Берег речушки же, заранее обведённый колючей и острой проволокой, уж слишком не вписывался в эту картину. Он казался единственным серым местечком здесь, серее тонких фотографий, которые порой бойцы доставали из карманов во время пути. Может, это мать, а может дочь или сын. Может, трепещущая возлюбленная, так ожидающая, что её воин вернётся домой. Пока только начатые окопы, находившиеся метров так в двадцати-тридцати от берега, размякли под слабой прохладой. Пустые деревянные домики небольшого села виднелись на горизонте, будто невесомый мираж от усталости. Никого там не было. Все ушли, остались лишь солдаты и тихое журчание воды, приглушенный перезвон редких птиц. Это напоминало всем, где они находятся — на фронте. — …Стоять всем! Смирно! — вдруг донеслось откуда-то спереди, из начала бредущего строя. Все сразу же остановились, из-за чего образовалась некоторая толпа. Роман стал выглядывать из-за других путников, лишь чуть вздымая вверх голову. — Эй, что там? — снова залепетал без единой крупицы устали Димка. Ах, да… Димка… Всю дорогу на поезде он вился рядом, будто юла, кажется, ни на минуту не замолкал. Державину первое время хотелось его чуть придушить шпагатом, которым он ранее перевязал волосы, да после его рассказанных баек в ролях, перехотелось. Не мог же Роман убить кого-то, даже в шутку! Парниша-то хороший. Добрый, не злой вовсе, только вот не видел и не слышал ничего, кроме своей деревни. Единственное, что он упрашивал скрипача сделать — сыграть «Мурку». Понимаете, не дьявола Паганини с его Каприсом, не Гэвини и не Сарасате! И так весь путь: «Сыграй Мурку!». Рома уже был готов сыграть симфонию смерти на его костях. — Смотри, какая речка! О, а там еще- — Мы пришли, солдаты. Вы отдохните здесь, а завтра мы распределим кого куда… пошлем, — томно выдохнув в конце фразы, командир седьмого отряда стал устало проходить вместе с двумя, видимо, приближёнными персонами, к очертанию окопа, в котором сейчас был лишь маленький «штабик», укреплённый лощёной древесиной и глиной изнутри, — и к берегу чтоб не подходили! Подорвётесь! – резко, громко выпалил мужчина напоследок, отчего большая часть отряда вздрогнула. И правда, берег этой маленькой, узенькой речки был отчасти заминирован. Стал смертным. Такими круглыми, громоздкими боеприпасами напичкан весь серый песок. Наступишь — покойник. Помимо этого прямо на береге и перед окопами, были помещены противопехотные заграждения. Как-никак, это ведь укрепрайон. Остальные же принялись ставить рюкзаки на влажноватую от вечерней прохлады траву, сами располагаясь рядом. Так сделали и Роман с Димой, уместившись рядом с другими. Получился небольшой круг в несколько рядов. Изредка можно было встретить кого-то, выбивающегося из строя. Таковым и был их дуэт: сидели они повёрнутыми не туда, чуть поодаль от других. — Да-а, хорошо тут. Прям аки у меня дома. Поле это, гигантатанское, здесь, конечно! —начал снова Соболев утрировать слова, почёсывая веснушчатый нос. — Хах, я так и не мог спросить, как же ты в Москве-то оказался, Димка? — и правда, как? Судя по речи и повадкам мальчишки и не скажешь, что он в Москве живёт. Что ж, это всего лишь напыщенные слухи, что все они такие образованные и вознесённые. Вовсе нет! Везде есть абсолютно разные люди! Как и такие прекрасные музыканты, дирижёры, художники, писцы и поэты, так и колхозники, рабочие заводов, деревенские. Но разве и среди высших светских кругов нет грубиянов? Нет убийц, хотя бы «под прикрытием из власти»? Не смешите. Это Роман как раз и понимал, в отличие от многих других. Он старался не судить по обложке, как бы глупо это и не звучало, а верил ведь всем. Вдруг под ней скрывается интересная история? Но здесь, сейчас, всем уже не было дела: кто ты, откуда ты и кем был. Теперь ты — солдат, сражающийся за свою незабвенную родину. — Да приехал с Крюково, военкомат там был закрыт. Доброволец я! Хочу надрать этим фрицам зады! — Полегче, полегче, воевода! — раздался короткий смешок, после чего Роман подвинул чехол скрипки ближе к себе под бок. Было как-то спокойнее, знать, что всегда у тебя рядом инструмент, которому можно излить душу. Проводя смычком по ней, Державин успокаивался, если его что-то волновало. Бальзам на душу, эти спокойные, протяжные звуки, изредка переходящие в печальные взрыды струн. А когда нужно было выместить ярость — верный друг-скрипка тоже помогала! Да здравствует Антонио Страдивари. Но его душу саднило одновременно то, что теперь тот самый фриц — Стефан. Этот тихий, спокойный, будто море в штиле, но в то же время и безмерно бушующий человек. Его умиротворённость в быту контрастировала с волнением до дрожи рук на концертах, с постоянными навязчивыми мыслями о том и сём, с этой… трусостью, которая у него порой возникала. Рома вовсе не замечал её, пусть она и была частым явлением у того. Как тут не разбушеваться, с его-то работой? То фальшивит постоянно кто-то, это ведь слышать нужно! То вовсе опаздывают и подводят весь оркестр, ну взрослые же люди! …А вот Роме это с рук сходило, но тоже не всегда. Бывает, как зыркнет на него этими тёмными соболиными глазами — кровь стынет. Однако, Трей никогда не повышал голос на работе. Вот правда, никогда. Он лишь презрительно замолкал, сверля всех сидящих впереди грозным взглядом. А после бубнил недовольные фразы, непонятные другим, себе под нос, перелистывая ноты, что после становилось ярым предметом обсуждения в кругу «оркестровых» друзей. Вот там он уже и мог прикрикнуть на все проблемы и отнятые нервы. Ведь рассказывать кому-нибудь нужно про всех этих людей, с отдавленным медведем ухом. А единственное, что было печально, так это то, что дирижёр никогда не рассказывал о своей жизни, там, в Германии. Этак да как, где учился, что с семьёй, что с родственниками — ничего. Рома всё пытался вытянуть из него хоть слово — бесполезно. Немец только виновато отводил взгляд в сторону, мягко улыбаясь, что моментально останавливало скрипача от навязчивых вопросов. А этот приятный голос чуть ли не заставлял его порой умирать от простой красоты, забывая все предыдущие темы разговора. Ему правда… правда-правда, очень сильно хотелось обнять Трея. Очень!... Да вот позволить он мог себе лишь эти касания «невзначай», похлопывания по плечу, крепкое пожатие руки. С другими всё это шло как-то легче. Да скрипач мог прохожего с ног повалить своим приливом чувств, причем без единого зазрения совести… а Стеф — другой случай. А друзья?... А оркестр! Что же с ними? Неужели, вся прошлая жизнь потонула в пучине бескрайних зеленых полей, сгинула где-то в дремучем ленточном бору? Что ж, успокаивало то, что Алиса, Ритка и Сергей, скорее всего знают куда отправили их скрипача. Вряд ли шеф не стал бы сообщать подробности, раз знал, что есть такая крепкая дружба в оркестре. Со Стефаном совершенно другая проблема: Ответа нет и на прошлое письмо. Уже сколько времени кануло в никуда? Месяц?... Но, поверьте, Державин не терял светлой надежды ни на секунду. Он верил, правда верил в то, что Стефан где-то там. Где-то там… в безопасности! Но и этого он точно не мог знать, ведь абсолютно все надеялись на то, что эта война пройдет на территории противника. Язык не поворачивался называть своего дирижёра — «врагом». Страшнее всего Роману было встретить его на кровавом поле боя. Поток уничтожающих позитивный настрой мыслей, прервала новая фраза «птицы говоруна». — Эй, ты чего эть сидишь, аки мертвец, задумался? — …Да-да, только не называй меня так! — Роман снова коротко усмехнулся, дернув плечами вверх, — стой-ка, «доброволец»? — вдруг опомнился тот, вскинув зелёные глаза на собеседника, сидящего рядом на траве. — Ага! Всегда хотел стать красноармейцем! Служить, приносить хоть какую-то пользу стране. Я в детстве побеждал всех-всех вообще, когда в войнушки играли! Но вот стрелять по-настоящему я не умею. Мечта сбылась, научат! И вот, я здесь! —целеустремлённый и такой яркий говор Соболева сопровождался сильной жестикуляцией, что он был готов, кажется, снести всё на своём пути. Вот она, сила чистой и светлой мечты. — Ха-ха, а я в детстве был буквально одержим музыкой. Войнушки никогда не нравились. Матушка подарила мне первую скрипку в семь лет, как только в октябрята вступил. Инструмент, конечно, за столько лет сильно-сильно износился, но лежит в квартире. А это, понятное дело, новая. И то, не слишком, аха-хах. Ей уже два года, — тот кратким взглядом указал на скрипку в чехле. — Рассказываешь, будто о своём чадо, батько. Кстати, имеются шкеды? — Димка чуть сполз вниз по рюкзаку, теперь пребывая в полу-лежачем положении, завёл руки за голову. — Не-а. Разве, что — ты. — Эй! Не шкет я! — Соболев в шутку зло зыркнул на скрипача, после чего вновь почесал веснушчатый нос. Роман же коротко рассмеялся, облокачиваясь спиной сильнее на тяжелую сумку. Он быстро поправил своеобразный «хвост» у него на голове, ибо шпагат понемногу начинал терять свою силу. Приходилось натужно перевязывать его туда-сюда, отчего золотистые пряди запутывались с каждым разом ещё пуще. Да и «шкетом» ему было впервой кого-либо называть. Ведь всегда этим буйным дитём был именно он. Будто вихрь, метался то туда, то в другое место, ни минуты не мог просидеть смирно. Безусловно, с возрастом это постепенно смягчилось, но нутро осталось одно. То самое — детское, доверчивое. — Отцом моим возомнил себя че ли! — Да шучу я, успокойся. Ах, а как же Державину хотелось бы иметь рядом с собой именно такую персону, какой его представляли сейчас. Филигранную на мелочи, ответственную, которая могла бы заменить отцовскую фигуру… или хотя бы встать с ней на одном уровне. Её отсутствие не слишком, что бы сказалось на парне, нет. Теперь он попросту неосознанно искал её в других, продираясь через толпы таких же «взрослых шкетов», как и он. Скрипача с его давно забытым отцом теперь связывала лишь одна фамилия и пустое слово. Может, то, что Рома вырос под ласковым опекунством матери, повлияло на его нынешнюю мягкую натуру. Да и многому Анна его научила, например — готовке. Как бы странно это не звучало, та крепко считала, что мужчина должен и сам уметь делать некоторые обязанности без жены-хозяюшки. Между делом, с готовкой тот ладил довольно хорошо! Нет, даже отлично. Мог бы сварганить кашу из топора. Тем временем, солнце уже зашло за горизонт, оставив за собой ярко-оранжевый полумрак. В вечернем поле, окруженном безмолвием, стояли красноармейцы, готовясь разжечь костер. Заранее заготовленные дрова были вынесены из крохотного «штабика» наружу. Неудачные попытки какого-то юного солдата сменяли уверенные движения и зажигательные вспышки, производимые уже кем-то постарше, словно маленькие звезды на небесах. Яркий огонь, разожжённый в щепках, становился сильнее, превращаясь в уютное живое существо, которое вселяло в сердца бойцов нотки веселья и уверенности в своей победе. Тем, кто был ближе к жаркому очагу, стало заметно теплее. Державин и Соболев же через некоторое время уместились в собравшийся отряд вокруг костра, обдающего приятной температурой. Синева неба с каждой минутой темнела, а кружащиеся в воздухе разгоряченные пепелинки, будто в вальсе, поднятые ветерком, виднелись всё четче. Среди красноармейцев гудел говор: короткие смешки переменялись раскатными, громкими, а кто-то и вовсе молчал. Как и старик с заметной сединой напротив. Он смотрел темными глазами из-под густых серых бровей на молодняк, столь живо болтающий о своём. Державин часто ловил его взгляд и на себе, и на Димке, когда они оба перекликивались шутками. Печальные, глубокие очи мужчины впивались в душу, но как-то ласково, без злобы. В них отражался огонь костра и воздух, трепещущий от жаркого пыла вокруг. Особенно старику приглянулась скрипка, лежащая рядом с сидевшим на траве её владельцем. — Ро-о-о-ома, а сыграешь нам чего-нибудь? — вдруг протяжно спросил кто-то из солдат, с которыми Соболев и Державин успели разговориться за костром. — Давай Мурку! — сразу же выпалил Дима, подскочив на месте. Старик же, пристально и тихо наблюдавший за этим со стороны, тоже встрепенулся, приподняв густые брови. — Да что ты заладил с этой Муркой? — шикнул блондин, натягивая пилотку на вьющиеся кудрявые барашки прядей посильнее. Послышался увлечённый гогот среди этой малой компании, мол, «давай, сыграй!». На это Державин только томно вздохнул, подтащив к себе кожаный чехол инструмента. — Минутку. Он поднялся на ноги, вынимая смычок и скрипку из чемоданчика, после чего уместил её на плече, слабо прижимая подбородком. — Не минутку, а Мурку! — Диминуэндо, Дима! — шикнул на него Рома музыкальным термином, который тот точно не понял — всего лишь попросил быть тише. Но главное, весь отряд коротко усмехнулся, уже приготовившись слушать. Теперь не только эта маленькая компания смотрела на артиста, а вся часть отряда у костра. Он стал подкручивать чёрные колышки, развернувшись лицом к огню. Тот невольно схмурил чёткие брови, проводя первый раз смычком по блестящим на свету струнам: расстроилась совсем в поездке. — Настроить бы, товарищи! Сейчас. Между делом быстро кинул словами Державин, принимаясь подбирать стандартную постановку нот. Он тихо шептал, пытаясь абстрагироваться от говора рядом, чуть сбивавшего его: «Соль», «ре», «ля», «ми» — каждое слово он издавал тихо, пропевая эту ноту, подкручивал параллельно и твёрдые колышки в соответствии со звуком. Изумрудные зеницы бегали по струнам и по своим же длинным тонким пальцам, держащим смычок. Краем глаза он мог завидеть на себе пристальные взгляды, столь ожидающие. Но один из них полностью отличался от общей массы, что аж ощущался тяжелым грузом, взваленным на плечи: Тот старик напротив приподнял голову, внимательно вглядываясь через небольшой костер в каждое движение опытного артиста. Будто находил там, в этих, пока «скрипящих» звуках, что-то далеко забытое в прошлом. Наконец, «самонастройка» была благополучно окончена. Вдали несколько моментов слышалась тихая песня ветра, перебитая резким и четким проведением смычка по струнам: Роман даже не развернулся к слушателям за предложениями песен, ведь прекрасно знал, что там будет. В свету костра, высокая фигура в слегка съехавшей набок пилотке, начала играть столь живое, трепещущее и сложное произведение — самому себе обещанную Кампанеллу. Не такого сольного концерта, конечно, желал Державин, но и для собственного великого удовольствия был не прочь разыграться гремящей бурей по чёрному грифу. Сияние костра отражалось на блестящей поверхности струн его скрипки, создавая яркий контраст со мраком наступающей ночи. А сам огонь же представлялся ему яркими лампами, той большой люстрой в концертном зале, поблёскивающей сотнями стёклышек. Руки музыканта были способны словно оживить инструмент. В чарующем танце пальцев по грифу была скрыта мелкая усталь и мастерство длиною в девятнадцать лет. Резкие движения рук по грифу сменялись медленными, аккуратными, отчего и звуки становились то тонкими, протяжными, будто вой северной кометы в немом небе, то быстрой, в погони ветра за взлетевшим пепелом костра по ночному полю. И даже усталость долгой дороги не смогла помешать Державину: он играл живо, лишь редко промахиваясь смычком по ритму из-за своей же неопытности именно в этом произведении. Начал учить-то его совершенно недавно, да и то, чтобы впечатлить своего близкого дирижёра. Этот чёрный гриф, без делений аккордов ему в когда-то минувшем детстве, казался страшной пучиной мрака, в которой так легко потеряться. Сейчас же, пальцы уже машинально находили нужные ноты, причем даже без разогрева. Вот он — настоящий профессионал своего дела. Со стороны отряда слышались звонкие свисты, когда произведение и живость игры начинали сбавлять набранную ранее силу. Красноармейцы пусть и не были тронуты до глубины сердца мастерством юного скрипача, ведь большинство — деревенские, не понимали. Роман это спокойно принимал, поэтому сейчас попросту играл в свое удовольствие, пусть и со лба постепенно, медленно сползала тонкая капля пота, а кудрявые пряди вовсе местами выпали из туго завязанного хвоста. Но один взгляд, тот печальный и грузный, трепетал от каждой ноты. Казалось, старик даже незаметно приподнялся на траве, с восхищением всматриваясь в небольшие покачивания высокой фигуры за мелким костром. Вот, Роман наконец произнёс смычком последний протяжный звук сложного произведения. Часть с пиццикато пришлось выбросить прочь, из-за частых ошибок в ней, но об этом знал лишь сам скрипач. Фокусник никогда не раскрывает своих секретов. — Браво-браво! Давай на бис! — заликовал отряд, захлопав в сбитом ритме, пока Роман выдыхал горячий воздух, в то же время и протирая тыльной стороной руки пот, державшей смычок. Он ярко, чуть смущённо улыбался в ответ на заинтересованные взгляды, свисты и небывалую похвалу. А ведь шеф сказал бы ему лишь одно сухое слово — «неплохо». Вот чем отличается неучёный музыкальному, да и любому делу народ — своей простотой! А седой мужчина так и не отводил от него взгляда, воистину восхищаясь молодым музыкантом, как восторгался бы своим сыном. Смотрел так ласково, ни капли не враждебно, но густые серые брови вырисовывали «надуманно» злой силуэт, который казался таковым почти всем: никто к старику не подходил, лишь изредка, причем вежливо, с почтением, обращались к нему, мол, «смотрите как играет!». Старый боец всё загадочно молчал, смотря на фигуру за костром. Так и прошёл длинный вечер у обжигающего костра и вновь ожившей скрипки. Краски неба совсем потускнели, превращаясь во мрак, а яркие звёзды стало особо хорошо видно, будто маленькие фонарики, ведущие к своей заветной мечте сквозь тернии молчаливой синевы неба. Роман не боялся тёмной ночи без костра, ведь безответно любил свет вкраплений миллионов звёзд, серой луны, те единственные спутники погони мечты любого путешественника. Никакой компас бы их не смог заменить, ни одна карта не показала дорогу четче, чем они. Дорогу к «нему».