Натянутые струны

Лучезарное солнечное утро нового дня: шесть часов, а значит в Москве семь… В той Москве, которую Стефан больше никогда не увидит. В той Москве, на которую безбожно напал его же народ. Немцы. Шум новенького радио, говорившем о начале войне, раздавался по комнате с большими потолками, отражаясь от каждой поверхности, пусть и глушился, теряясь среди мягких предметов и кожаных кресел. Тот, согнувшийся пополам на краю постели, замер, а мурашки с каждой секундой вещания рассыпа́лись по телу с новой силой. Дыхание стало таким неровным, что было очень тяжело схватить достаточно воздуха. Безумно саднило грудь. Он был оглушён рокотом внутренней тревоги: «Только не это», — шептал тот. Такая душевная боль, словно тысячи, нет, миллионы штыков пронзили насквозь его сердце в один момент, заставив обливаться кровью. Длинные пальцы зарывались в тёмные пряди волос, а пот ужаса сильной панической атаки тонкими каплями стекал с горячего лба. Тихое, но слишком резкое радио всё вещало, не переставая: «Krieg mit der Sowjetunion erklärt. Krieg mit der Sowjetunion erklärt. Krieg mit der Sowjetunion erklärt». Эти слова раздавались громким эхом в голове, постепенно уходя на второй план. Вокруг всё казалось каким-то странным: цвета ярче, а звуки из тихо включённого радио оглушали. Всё двигалось слишком быстро, пусть немец и сидел замерев, чуть подрагивал, согнувшись пополам. В то же время, будто замерзло в лёд, ожидая того, что произойдет дальше. Голова тут же пошла кругом, стали мелькать чудовищные мысли. Страх атаковал резкими выпадами снова и снова, словно маньяк, преследующий его до того момента, пока не иссякнут силы. Это безумная гонка на выживание, а не просто вещание по радио. Живот начало неприятно крутить, поджимать от каждого тяжелого вздоха, а сам желудок был готов вывернуться наизнанку. Грузный ком подползал к горлу, мешая свободно дышать. Тот буквально хотел вгрызться себе в глотку, вырвать её, попросту умереть, освободиться, чтобы сбежать от этих ужасных чувств, заставляющих всю его душу стонать в великой боли. Ещё никогда в жизни ему не было так страшно за других людей. Самое ужасное — Стефан не мог ничего сделать. Он не мог. Безумно хотел хоть каплю помочь, самую мизерную каплю, самую маленькую секундочку, чтобы поглядеть в изумрудные глаза, спасти, увезти с собой и пригреть, только бы никто не пострадал. Особенно «он». Сейчас все мысли были лишь о Державине, оставшемся там, так далеко, прямо под ужасающе ярким палевом войны. Скрипач единственный, для кого немец бросился бы в огонь и в воду, сдвинул горы, обернул долговечные русла рек вспять. Лишь бы спасти. Ослушался бы отца… Нет. Он хотел всеми клеточками тела сделать это, наконец вырваться на свободу буйной птицей, взлетая высоко-высоко. Но это было выше его сил. А говор был такой острый, кажется, резал по ушам, в отличие от русского языка. Такого раскатистого, прекрасного и богатого, которым можно было описать в прозе красивейшие поля, озёра, разлившиеся на сотни метров, бурные потоки бирюзовых рек, протекающих через весь исполинский континент. Мачтовые сосны, тянущиеся высоко вверх, к небесам. Может им и удавалось когда-то задеть лёгкие тучки своими зелёными макушками. Сейчас они были не просто «тучками». А самыми настоящими «тучищами». Будто полчища взбесившихся чёрных гигантских орлов кружили над головой, закрывая собой сияющее солнце. День превратился в ночь. Его мысли кружились в голове, словно шторм на море, а сам дирижёр встал с места. Стефан не мог остановить этот волнующий поток эмоций, который захлестнул его с головой. Тело было наполнено болью и душевными муками, которые никак не хотели утихать. Тот сбито вздыхал и метался по комнате, словно зверь в клетке. Ему казалось, что он забыл, как дышать, как жить, как любить и быть любимым. Немец чувствовал себя так одиноко и так беспомощно перед этими неудержимыми чувствами, которые не давали ему покоя: «Рома», — доносилось в голове. Карие вишни навострены как стрелы, и тот терзался внутри себя. Сознание было затуманено и запутано, словно небо перед бурей. Немец всё продолжал беспорядочно передвигаться по своей спальне, стараясь спрятаться в тёмных уголках. Ему безумно хотелось кричать. Да так громко, что его горечь услышали бы даже в Москве. Но он не мог: все тут же сбегутся. Будь то персонал, отец со строгой матерью, Софи. А чтобы она видела… Видела эту панику и солёные слёзы, уже льющиеся из янтарных глаз неостановимой рекой… Такого Стефан не мог допустить. Что угодно, но не предстать в таком свете перед сестрой. Он оставался здесь, в этой комнате, будто в клетке со своими мыслями и чувствами, которые казались ему бесконечными. Но внезапное ужасное чувство, неприятно кольнувшее в желудке отравленной стрелой, заставило Трея согнуться вновь, схватившись за живот. Перед глазами всё начало дрожать, как на высокой температуре у обжигающего костровища. Он старался глотнуть воздуха, проморгаться, но это не помогало, как на зло. Вся тревога, горечь, печаль и страх стали настоятельно проситься наружу тошнотой, пока рябь перед глазами сменялась на эпизодически появляющиеся чёрные пятна, будто заканчивался сеанс кино, гасили свет. Стефан тут же бросился в сторону двери, судорожно проворачивая железную ручку. Ванная комната была не так далеко: прямо по диагонали от его комнаты. Но вот загвоздка: на втором этаже располагались все спальни в доме, кроме гостевой. Сейчас раннее утро, а это значило, что все спали сладким сном. Конечно, кроме отца, который уже уехал в город с другими людьми по столь важным делам. Военным делам. Сам же Стефан был жаворонком лишь из-за любимой работы… Которой сейчас не было, а привычка осталась, никуда и не намереваясь уходить. Ему предстояло пройти очень тихо, на цыпочках, но в то же время желательно и побыстрее — мало ли станет совсем худо. Пробираясь по коридору, неровные и сбитые шаги чётко слышались на гладком паркете. В домах носили обувь, как и в СССР тогда, так что тихо пройти мимо членов семьи было ещё труднее, а с учётом дурного самочувствия, неконтролируемо стекающих по щекам горьких слёз, всхлипов и небольшой тряски, это было вообще невозможно. Дирижёр буквально проскользил по кафельному покрытию пола ванной комнаты, на ходу закрывая дверь. Его тело рухнуло над раковиной, крепко цепляясь трясущимися пальцами за края белой поверхности. Она и сама словно начала дрожать под таким весом. Стефан закрыл глаза и стал медленно дышать, пытаясь успокоиться. Его сердце билось так сильно, что казалось, оно вырвется из груди в любую минуту. Он безмерно хотел, чтобы «он» был здесь, чтобы обнял, успокоил, сказал, что всё будет хорошо. Но Ромы рядом не было, и этот факт усиливал его боль, страх и беспокойство куда пуще. Где же «он» теперь?.. Вдруг его отправили прямиком в самое пекло войны? Вдруг… а вдруг скрипач и вовсе не вернётся к себе домой? Страх, сидящий внутри, стал полностью поглощать его сознание, помещая в бездонную пасть хищного зверя, из которой так тяжко выбраться. Но нет, Стефан не был бесхребетным и беспомощным человеком, вовсе нет. Дилеммой было лишь его представление о мире, заложенное ещё далеко-далеко в пеленах воспоминаний из детства. Кафельный ледяной пол, неприветливые холодные стены, отпугивающие каждого, кто к ним прильнёт, всегда обдавали неприятным чувством. Будто прямо сейчас продрогнешь до костей, пусть снаружи и жаркое лето в самом разгаре. Город, его окрестности, в которых пребывал Трей, никогда не были для него тёплыми по оттенкам, нагреваемыми солнцем до приятной глазу картинки, как та приветливая Москва, единственное место на земле, где ему было спокойно. Лишь рядом со скрипачом ему было не боязно в тяжкие минуты. То тепло, которое он чувствовал каждый день, буквально жил им, наслаждаясь просто нахождением рядом с «ним», ничего не могло затмить… Лишь отказ или… Разлука. Серая пашня окружала здание с острыми углами, одиноко стоящее посреди поля. Так одиноко, что если жалобно закричать во всё разгорячённое горло — тебя услышат только в самом здании, а эхо будет ещё долго-долго ходить по округе. В место, которое язык попросту не поворачивался назвать «домом», вела лишь протоптанная дорога сквозь острые ворота и забор с белой кладкой. На пути виднелись длинные полосы смятой травы под грузными колёсами автомобиля, уезжавшего оттуда и приезжавшего обратно из города регулярно. Эта постройка, казавшаяся готическим маленьким замком с колющими пиками крыши, гордо и строго возвышалась над печальным полем. А в его высокой тёмно-зелёной траве с лёгкостью можно было спрятаться. Что и делал он в детстве, убежавшим стадом белых диких коней далеко в прошлое. Стефан вырос отрешённо от остальных, будто зверь в стальной клетке. Пока сверстники, эти мальчуганы, бегали по улицам с самолётиками, рисовали мелом на асфальте, стреляли из рогатки. Он не ходил в «общую» школу. Трей сидел перед большим роялем в гостиной, пока сверху на него смотрел учитель музыки — Хельман, грозивший указкой: «Руки должны быть прямыми, будто шарик держишь, а не такими искорёженными! Я сказал, будто шарик держишь!», «Да куда ты так долго держишь ноту, бездарь?! Где ты нашёл в нотах легато?!» и много-много подобных отголосков неприятных вскриков, перемешанных со страхом и резкой болью, возникающей в костяшках пальцев, когда их глухо ударяли той самой указкой. А самое ужасное — отец не был против. Он мог даже сидеть рядом на кресле всё занятие, длившееся по три часа каждый день. В те моменты у ребёнка перехватывало дыхание, начиналась небольшая дрожь в руках, из-за чего ошибки становились более частым явлением. Он боялся их совершить. Боялся до холодного и липкого пота. Но всё это началось вовсе не из-за желания отца. Он бы точно отправил парнишу в военное дело, да не стал, задумавшись о том, что музыка — тоже прибыльно. Последним толчком к этому стала мать Трея — пианистка. Рафаэль уж слишком любил слушать то, как она прекрасно играет. Однажды, когда Стефану было около десяти лет, он должен был на праздник показательно выступить перед гостями в доме. В Рождество. Вот, мальчик в белой рубашке отодвинул низкий стул, сел, открыл крышку чёрного блестящего рояля… и начал игру. Мелодия лилась плавно, тонкие пальцы бегали по чёрным и белым клавишам, брали большие септаккорды. Будто играл вовсе не маленький мальчишка, а взрослый человек. Гости же за столом хищно вгрызались в него дюжиной взглядов. Они представлялись Трею голодными львами, норовившими разорвать в клочья, раскусить и проглотить. Дыхание невольно начинало сбиваться, а пальцы по своей неопытности стали обгонять ритм. Откуда-то из-за пучин белой настольной скатерти стал издаваться чёткий стук, будто от метронома. Тот самый учитель музыки, приглашенный на праздник, стал постукивать по поверхности серебряным ножом для масла. Звук пробирался глубоко в сознание, отдаваясь эхом по всей голове, да так громко, что закладывало уши. И вот, дрожащие пальцы окончательно потеряли свою уверенность и соскользнули совершенно в другое место на клавиатуре. Какофония диезной и белой ноты рядом раздалась по залу. Она стала одним громким и протяжным звоном похоронного колокола, полностью замкнувшее в себе мальчика. После этого Рафаэль ещё долго читал лекции мальчишке, а к преподавателю музыки и вообще подходить страшно было. Отец решил повести сына в дирижёрское мастерство, нежели в становление фортепианным маэстро. Выбор был совершён за Стефана, как и всегда. С этого момента жизнь стала куда легче, чем была: настоящая престижная музыкальная школа, ежедневные поездки в город, открытие этого маленького, а позже и растущего таланта… Да вот только… Личный учитель музыки всё никак не намеревался оставлять юношу в покое. Но теперь он обучал Софи. Занятия стали проводиться реже, а сам парень почувствовал себя чуть уверенней. Побои прекратились, заменившись лишением права на ошибку. Понимаете, ему просто нельзя было ошибиться. Никто ему уже так не говорил, Стефан чувствовал это на подсознательном уровне, ощущал эту короткую стальную цепь, тяжёлые кандалы, которые даже будучи взрослым человеком, добивающимся своей цели с безупречностью, он не мог снять. Привяжите маленького слонёнка к колышку верёвкой, чтобы он не мог сбежать. К маленькому колышку, такому же, как тот слонёнок. А когда он вырастает в могущественного, такого большого, сильного и величественного животного… Он уже и не принимает попыток освободиться. Этот кол ему кажется неподъёмным, да и зачем что-то менять?.. И так хорошо ведь. Он мог бы одним лишь движением в сторону вырвать с корнем это крепление из земли, сокрушить своих врагов длинными бивнями!.. Но теперь попросту не думает, что у него это вообще может получиться. По-настоящему свободным он был лишь в Москве. В такой тёплой, казавшейся столь солнечной лишь из-за одного человека. Когда «он» был рядом, всё становилось светлее: от нервозных выступлений оркестра под завораживающими своей красотой люстрами, до тех маленьких сокровенных моментов, в которых надежда на взаимные чувства казалась такой реальной и досягаемой. И их последний глуповатый, смешной танец, являлся неким лучиком света в полном мраке, вновь окружившем дирижёра. Он вызывал лишь положительные эмоции, и Стефан знал, что где-то там, в том большом городе, горит для него этот яркий огонёк, эта личность… И, возможно, сердце. Лишь бы эта маленькая свеча, выделяющаяся среди других, не потухла, канув в забвение. Не пала от рук медного гасильника. Трей думал сейчас лишь о нём. Господи, лишь о нём. Он не плакал, но душа содрогалась от боли. Такой тянущей и ноющей от беспомощности в этой ситуации. Он не мог ничего сделать, просто не мог!.. Или же… смог бы? Выдохи, плотно закрытые ладонью, становились тише, сдавленнее, а сам парень зажмурился, чтобы прийти наконец-таки в себя. Продолжались эти попытки около пяти минут, пока дирижёр не вскинул на себя взгляд в зеркало. Горячее дыхание оставалось на нём размывами, бледными рассеивающимися пятнами, пропадая почти сразу. Карие очи вглядывались в своё отражение, казавшееся сейчас таким жалким. Но постепенно, с каждой минутой, эмоции начинали увядать. Они сползали вниз по телу, словно ледяные ручьи, заменяя бурю внутри на тихий, но глубокий океан пустоты. Теперь осталось лишь тяжелое, иссохшее и горячее дыхание, которое напоминает о прошедших внутренних муках. Они лишь затихли, никуда не делись. Изнурённое тело медленно расслабилось, а скрюченные пальцы на раковине чуть разжались. Всё вокруг казалось мутным и таким далёким, будто в воздухе плавала дымка сна. Как солдат после битвы, тело и душа потеряли часть себя. Осталась лишь усталость и тишина, которая наполняла помещение, словно после муссона. Но именно в этой тишине, в этой пустоте, в голове вдруг проскользнула одна мысль: «А что же… Если мне взять и уехать?» От такого импульса время словно остановилось, а сам Стефан замер, будто даже перестав дышать. Такое резкое решение чуть ли не оглушило его своей навязчивостью, заставляя всерьёз задуматься. …А что, если получится? После этого тянущие ощущения в области живота резко прекратились, а неприятная тошнота пропала, как по щелчку. На толстой «стене» в сознании, отделяющим его истинные идеи и мысли от тех, которые он привык изливать, появилась трещина. Маленькая, но такая весомая и значимая. Стефан мог отчетливо слышать звук разбитого стекла внутри, ненароком испугавшись. Сейчас он абсолютно не понимал… Что это? Что-то такое новое, необычное, такое манящее своей… Чёрт, своей неправильностью. Поток печали и боли стал перерастать в мимолётную уверенность, а Трею казалось, что вот, сейчас он разорвёт короткую цепь, больно засевшую на шее, переступит эту запретную черту, наконец почувствует себя свободным. Быстрое и импульсивное решение тотчас же заставило его сорваться с места. Сейчас в его голове не было никаких сопоставлений плюсов и минусов, хороших и плохих сторон, нет. Стефан стремительно вышел из ванной комнаты прямиком к лестнице на первый этаж, даже не задумываясь о последствиях своего желаемого манёвра. Он слетел по ступеням спешными шагами, но всё же очень тихими, дабы снова обрести риск разбудить кого-либо. Перед взволнованными глазами, ослеплёнными верой в ничто, пронёсся чёрный рояль, стоящий в гостиной, будто те деревья и поля, которые уходили за окно машины при поездке обратно в это ужасное место. Место, где Трей не мог ни вздохнуть, ни пошевелиться. Лишь сейчас, в этой буре эмоций, в этом потоке решительности, переполнявшей нехарактерное для таких эмоций сознание, он вправду чувствовал вольность. Трей буквально влетел в дверь тёмного гаража, куда можно было попасть из прихожей. Сбитое горячее дыхание через нос и повышенный пульс на приливе адреналина понесли его в полном мраке прямиком к воротам, так, что даже сперва тот не обратил должного внимания на саму машину. Благо, смена Вернера начиналась лишь в десять часов. Да тем более, водитель сегодня точно не требовался, ведь Рафаэль и так уехал на другом автомобиле. От внешнего мира сейчас его огораживали лишь металлические двери на задвижном замке. Стефан быстро отворил их, впуская в это серое, бетонное, пахнувшее сыростью помещение, свежий воздух, который ощущался больше не телом, а мыслями и чувствами, бурлящими внутри лишь об одном: «Я уеду к нему. Обратно, домой». Метнувшись обратно к блестящему автомобилю, теперь освещаемому ярким утренним светом, парень резко дёрнул за ручку, садясь в салон. Вот она — желанная цель, свобода, его любовь, ждёт прямо за воротами, за этой бескрайней пашней и хвойным лесом с мачтовыми соснами. Сейчас парню оставалось лишь повернуть ключ зажигания, воткнутый в разъём ещё с последнего пользования машиной, но… Руки вновь задрожали, обхватив руль, а мысли завертелись вихрем в голове, перетекая одна в другую. Длинные пальцы впились в чёрную кожу на колесе. Стальная цепь будто почувствовалась на горле, сжав его с новой силой. Этот серый дом вцепился ему в плечи, медленно впечатывая в водительское сидение, вжимая его куда-то вниз. Сердце же плакало навзрыд от разлуки с любимым человеком. Страх. Новая волна губительного страха поглотила его вновь, а душа стала метаться меж двух огней: любимым человеком, свободой, привычной жизнью, которая стала такой светлой, и родиной, долгом перед страной, семьёй, всем родом Треев... и... сестрой. Стефан не мог бросить её вновь. Не мог бросить одну вместе с этими извергами. Но и не мог сам оставаться в этом отравленном жестокостью и всевозможными людскими пороками месте. Стефан знал, что эта поездка, возможно, единственная его попытка сбежать. Наконец очутиться там, где он хотел, с кем он хотел… в тёплых объятиях. А чьих объятий теперь ждать? В пустоте души что-то больно кольнуло, заставив парня раскрыть очи, наполненные сомнениями. Теперь «его» может не оказаться в ставшей родной Москве. Все нюансы ситуации стали выходить из мрака, затуманившего его разум из-за импульсивного действия… Как он вообще собирался доехать? Как?! У него с собой нет ни денег, ни провизии. Никто его больше не ждёт в Союзе. Теперь Стефан — враг советского народа. Народа, с которым он почти стал родным, так влился во всю простую кутерьму, греющую душу… И всё теперь напрасно. Полностью напрасно. Сердце вновь заныло, словно его тянули в разные стороны чьи-то руки, разрывая на две половины. Что, если Рома… Теперь тоже считает его врагом? Монстром, чудовищем, пожирающим человеческие души, терзающим на мелкие куски? Что, если все теперь на него обозлились? А как же сестра? Как же Софи? Разве мог он её опять бросить? Имел ли право, не потерял бы честь?!.. Мог ли оставить на растерзание строгому воспитанию, которое потушит её внутренний маленький огонёк? Сердце само знало ответ на все вопросы, не хотело верить в них, пока сомнения и хождение в душе от одной стороне к другой постепенно превращались в безумный цикл. Последствия этого были бы ужасны. Рейх посчитал бы его самым грязным предателем, по их мнению, тот потерял бы честь, став не лучше евреев или русских, по их мнению. Этот импульсивный жест Стефана повлиял бы на весь род Треев, испоганив его жизнь до самого корня, жизнь всех потомков, осквернил бы и предков. Предков, которые сражались за правое дело. Все достижения этой семьи попросту были бы обесценены, зарыты в самую что ни на есть отвратную грязь, а надежды и мечты задуты навсегда, будто свечи. Но в то же время всё внутри переживало за Державина, сжимаясь в огромном волнении. Пелена неизвестности заставляла дрожать. Его любимый человек может пасть от рук его же народа. Затаив дыхание, Стефан решился на отчаянный жест с бьющимся сердцем. Он быстро потянулся к ключу зажигания, почти дотрагиваясь. В то место нельзя было дотянуться, будто тысячи рук злобно тянут его назад, а тот пытается сопротивляться. Трей отчаянно и коротко вскрикнул, нет, даже прорычал, с силой ударяя внешнюю часть руля. Вот и руки вновь оказались там, цепляясь за грубую поверхность. Внезапно, словно вынырнув из глубокой комы своих мыслей, дирижёр осознал, что страх полностью овладел им. Он лишал его силы сделать шаг в неизвестность. Ту неизвестность, которую он посмел назвать «свободой». Этот страх был стеной, разделяющей его и любимого человека по другую сторону баррикады. Напряженные очи зажмурились, пуская из себя слезу чистой горечи, стекающую вниз по щеке. Первую и последнюю за этот день. Стефан бесконечно корил себя за плач, будто у ребёнка, такой же неконтролируемый, безумно корил, но не мог ничего поделать со своими эмоциями. Всегда всеми силами тот старался быть серьёзным, мужественным, утончённым и… просто идеальным. Он постоянно кипел над тем, чтобы оставаться холодным. Трей в спешке вышел из автомобиля, стараясь как можно тише закрыть его дверь. Наружный яркий свет из открытых ворот падал на фигуру, отчаянно утирающую с лица небольшие солёные капли, пробирающиеся в самое горло. Вновь подрагивающие пальцы вжимались в растрёпанные, ничуть не уложенные тёмные пряди, стараясь найти хоть одну опору, за которую можно ухватиться. Разочарование в себе теперь ощущалось таким близким и явным, что даже становилось мерзко. Ему попросту хотелось спрятаться, убежать, Господи, прости, умереть. И пусть никто не видел поражения над собой, кроме него самого. Закрыв через силу железные ворота гаража, Стефан вновь отрезал для себя путь на свободу, снова повинуясь этой стальной цепи, на которой его держали. Иначе он не мог. Он стал понемногу выходить из помещения обратно в прихожую, а после и в гостиную. Внутри не осталось ровным счётом ничего, лишь разочарование и оглушающая тишина пустоты. Трей еле переставлял ватные ноги, делая медленный шаг за шагом, всё больше разделяющий его и ту любимую Москву. Рому. Свои же руки обхватили его за предплечья, пытаясь сжать посильнее белую домашнюю рубаху, которая уже успела изрядно помяться. Он брёл, будто вовсе не по своему дому, не по кафельному полу и ковру в помещении, а по холодной корке тонкого льда. Казалось, ещё чуть-чуть и он провалится сквозь него в промёрзлую воду, обдающую тело, будто тысячи игл. Растерянные глаза отчаянно смотрели вниз, словно отсчитывая секунды до своей моральной смерти. Но яркое пятнышко впереди, какой-то незримый огонёк заставил Стефана встрепенуться. — А что ты тут делаешь? — чисто и довольно звонко, несмотря на раннее пробуждение, вдруг донеслось из уст маленькой рыжеватой девочки, стоящей посреди гостиной рядом с роялем. Карие очи, чуть светлее тех, из которых до сих пор стекали маленькие капли, вглядывались в брата. — …С-софи, иди спать. Куда в такую рань?.. — Трей стал через силу подходить к сестре. Он не хотел, чтобы Софи видела, что тот выплеснул все эмоции, не хотел, чтобы она узнала о таком предательстве. Дирижёр всё старался отвернуться, попросту не мог смотреть в глаза девчушке. — Ты плакал что ли? В грудь будто воткнулся длинный штык. Стало неприятно от точности вопроса маленького ребёнка, ведь тот понимал… Она не со зла. После этой фразы Стефан даже отвернул голову в сторону, пытаясь всё больше скрыть свои покрасневшие зеницы. Повисла секундная тишина. — …Нет-нет, вовсе нет. Просто… просто глаза заслезились. — Врёшь! — уверенно выпалила Софи, сдвинув светлые брови к переносице. Если бы ей нужно было допытаться до человека, то она бы это уж точно сделала. Стефан же чуть помялся на месте, после присаживаясь на корточки перед той. Внутри эмоции приглушились, но этот маленький светлячок, такой родной, являлся единственным спасением в этом алчном месте. Душа в то же время и безмерно страдала, ощущая неприятное и терпкое послевкусие разочарования в себе, но и не могла не радоваться, видя то, что ему удалось… Нет, именно сейчас удаётся защитить сестру. Она, кажется, вовсе и не изменилась. Ну а насколько уверенно мог Стефан сказать это? Тот знал свою сестру всего год. Один маленький год до переезда в Москву, на самом деле успевший показать многое. По крайней мере, новые два месяца пребывания здесь не говорили ему пока ни о чём. Лишь то, что эта девчушка горит ярким огоньком в душе, несмотря на строгое воспитание, она не ломалась. Не становилась замкнутой, как дирижёр… Может, начальные качества, данные свыше, очень и очень влияют на жизнь человека и мировоззрение. Вот только маленькая девочка ещё не понимала подтекста всех этих пафосных речей, деятельности отца. И это к лучшему. Слёзы на мгновение снова подкатили к тёмным глазам, но Трею удалось их сдержать. Он аккуратно прижал к себе сестру, обнимая столь ценного человечка… По большей части, ради которого он и остался, не считая своей трусости. — …Всё в порядке, Софи. Я не плакал.