Натянутые струны

В стареньких наручных часах стрелки уже перевалили за десять часов. Нервный скрипач стоял напротив железной двери, а сбоку же была яркая надпись на багряном фоне: «Военный комиссариат объединённого Савеловского района Северного административного округа Москвы». Потные руки переминали тонкие бумаги, паспорт, в который тот словно вцепился, а другая же держала чехол от инструмента, где лежал не только он, но ещё и смычок, подставку и старую добрую канифоль. Пение тонкой струны страдивариуса он бы взял с собой даже в могилу. Мрачное и угнетающее с виду здание, буквально пожирающее юных мальчуганов, имело два этажа. Этого хватило, чтобы разместить достаточно много людей, дабы просто-напросто отправить в самое сердце войны. От серой кирпичной кладки веяло сыростью, словно лишь одна оболочка здания побывала под проливным дождём, пока вокруг царило тепло. Да её для столь дождливой Москвы можно было смело назвать жарой, ну ей-богу, двадцать пять градусов! С пребывающего, жарящегося под тем самым пеклом двора доносился массовый говор. Слышались нервные смешки, гогот, а также и строгие возгласы. Вокруг всё представлялось безмерно живым и бодрым, что играло на контрасте с внутренними чувствами каждого, кто находился здесь. Эта картинка была лишь тлеющим миражом. Может, так казалось исключительно из-за погоды и пробудившегося в глубинах души патриотизма. Медлить было нельзя. В горле пересохло, а в животе начало потягивающе крутить, будто медленно проводили смычком, скрежет раздавался по всей душе. Роман перешагнул порог, который выступал неким сепаратором между жизнью и смертью. С каждым шагом эти неприятные, выворачивающие наизнанку чувства приобретали всё большую силу. Сейчас он находился в чистейшем саспенсе, который почти начинал пожирать с ног до головы. Теперь в его руках мялись не только разные бумажки, а ещё и шляпа, отчего вся хлипкая конструкция у того на ладони стала намного нелепее. Чёрная бархатная федора пару раз пыталась от него «сбежать», падая вниз, а Державин мысленно ругал себя за такую нервозную опрометчивость. Этот предмет — единственное, что сейчас у него было от Стефана. И он вовсе не стеснялся её носить, даже не удосужившись спросить владельца, даже наоборот, берёг и сдувал пылинки. Да и как спрашивать-то? Утренний, но уже жаркий и яркий свет быстро стал более сдавленным, хрупким, неуловимым из-за захлопнувшейся сзади стальной двери. Коридор с бледно-зелёными стенами освещало лишь одно окно. Оно находилось как раз напротив выхода, так что окружение было довольно тёмным. По бокам же располагались разные кабинеты, потёртые подписи рядом с ними. Например, из одного подобного с надписью «медко…ия» последней и самой мизерной кучкой выходили стриженные юноши. Кажется, они осознавали всю ситуацию ненамного больше, чем двадцатипятилетний скрипач. Тому пусть и было страшно, но он и не думал, что фрицы такие уж жестокие. Стефан не такой, как все, подавно нет! А почти всем вокруг, поголовно, Державин доверял всегда, причём безоговорочно. Какая глупость. Но тот так не считал. Он и не намеревался снимать эти розовые очки, замыливающие глаз на все проблемы. Отчасти, если бы не они, то сейчас Роман был бы совершенно другим человеком. Фундаментально взрослым. Скрипач полагался на кого ни попадя, словно пёс, который пока не разочаровался в людях. И ему везло. Да, Роман, вопреки всему, продолжал искренне, без единой крупицы лжи и напыщенности верить в человечество до самой страшной минуты. А эта война ему не казалась чем-то большим, чем обычная служба в красной армии, которую проходят все. Пожалуй, в нём не было той злости, алчности, которая кишела средь остальных. Тот не желал никому зла по-настоящему, только разве глумно бурча. В шутку. Это и вправду «большой ребёнок». Можно быть взрослым, не подражая глупым навыкам взрослых, верно? Иногда он и вовсе поражался самому себе, своей простоте и наивности. Но Державин был лишь «по-хорошему простой». Он не был бесцветным кубиком-рубиком, который сколько ни собирай, ни поворачивай, ни ломай — всё равно выходит одно и то же. Пусть у него и не было тех тайн, что прятали остальные, но он был по-своему глубок и многогранен. Настолько, что если смотреть издали, то все повороты, грани и углы складываются в одну большую и ровную поверхность. Все искали, ищут и будут искать в нём подвох, покрытый флёром в пучинах души. А тайна как раз-таки в том, что её попросту нет. Всё, что нужно, лежит снаружи, на самом видном месте. Он задумчиво прищурился, ускоряя шаг до кабинета, а после быстро прошмыгнул в лёгкую дверь. Придерживая нужные бумаги, которые предстоит показать медкомиссии, он сразу же уставился зелёными глазищами на людей, сидевших впереди за столом. Они уже собирались, вставали с мест, иначе говоря, точно не ожидали внезапного прибытия ещё одного опоздавшего. — Здравия желаю! И-извините за опоздание! — быстро выпалил Рома, словно оправдываясь перед учителем в школе, будучи ещё пионером, когда он стирал двойки из дневника. — …А я… ведь смогу ещё пройти, верно? — тон его голоса звучал довольно приветливо и простодушно, пусть и без лишних изысков с умными словами. Все персоны, находившиеся в комнате, начали сверлить его грузным взглядом, мол, не до тебя сейчас. Ведь вёл себя и выглядел этот человек ещё совсем по-ребячески, пусть и носил чёрный шёлковый галстук. А кудрявые волосы, еле достающие до плеч, всегда лезли во все стороны, как бы он ни старался их укладывать, причёсывать старыми расчёсками, доставшимися ещё от матери. Они иногда и вовсе застревали в золотистых кудрях, ложившихся кучерявыми барашками. Кто-то слышимо цыкнул, а кто-то и вовсе глаза закатил в раздражении. Но всё-таки с пониманием все трое уселись обратно на деревянные стулья, обрамлённые дешёвой кожей. — …Так-с… Прошу бумаги на стол, гражданин, — вымолвил седоватый господин, окидывая его оценивающим взглядом. Сложен хорошо, даже можно сказать, отлично. Жалко таких на мытарство пушечным мясом отправлять. Всех жалко, безусловно… От этого мужчина слегка поёжился, приняв более опечаленный вид. Наконец груз из дюжины различных документов переместился в руки к смотрящим. Прилично и филигранно выглядящие рабочие комиссариата стали внимательно пролистывать их, иногда поглядывая на юношу, будто сверяли информацию на глаз. Тот же мирно стоял посреди кабинета. Он изредка останавливался взглядом на своих же визави. Трое человек: двое мужчин и одна женщина. Все не слишком стары и не слишком молоды, но седые пряди были заметны средь всей массы волос… А глаза такие уставшие, смотрящие в никуда. Каково им отправлять людей на смерть, так же как почтальону, принёсшему повестку? А каково отправлять тех, кто ничего о ней не знает и даже не представляет, что их ждёт? Одним из них был Державин. Он заинтересованно водил глазами по помещению, заглядываясь на яркие плакаты с не менее пёстрыми надписями: «Если не хотите возврата к прошлому — винтовку в руки! На польский фронт!», «Мы выполняем норму! А вы?», «Ночь — работе не помеха!». Уйма текста про «святую» работу. В СССР ведь труд — главная отрада. Люди работали, работали, работали… А о себе совсем не думали. Большинству было не важно то, как они выглядели. Все были одеты почти одинаково: стандартная белая блузка, брюки, галстук у мужчин, а у женщин лёгкие платья из крепдешина яркого или бледного цвета, блестящие на солнце туфли. А вот причёски же были абсолютно разных вариаций. Например, у самого Державина она была… Скажем, не по нынешним годам. Вот сто лет назад с лишним модно было. И как на неё отреагируют в строю? Да чёрт его знает. А он ведь по-другому не может. В случае совсем короткой стрижки волосы во все стороны торчать будут. Иногда казалось, что их приучали ненавидеть труд его бесконечным выполнением. Люди всё делали на воздухе: читали на воздухе, общались. Дома, когда они не работали, им нечего было делать. И поэтому они почти всегда гуляли. То по мозгопромывающим музеям, улицам, то в парках. Таких зелёных и аккуратных территорий в московских пределах было очень много, а город сверху казался зелёным. Они, по правде, сильно нравились скрипачу. Когда вечерний оранжеватый свет приглушённо, но видно проходил сквозь свежие листья, от них падала такая же тёпло-зелёная тень на землю, рассеиваясь в густой и светлой траве. Волшебная, но такая простая картина завораживала, приковывала к себе гляза, в которых она словно отражалась такими же яркими, тёплыми красками. Она казалась настолько родной и близкой. Изящность прямых, устремляющихся вдаль, в чистое небо, деревьев всегда парировала в радостных глазах, как в чистом зеркальном озере. В родном Ленинграде, где их было ещё больше, помнится, будучи ещё октябрёнком, Рома до самой глубины души любил бродить по этим величественным паркам вместе с матерью. Именно она научила его видеть во всём подряд хоть мизерную каплю хорошего. Именно она показала ему собственное отражение. Анна Державина, бесспорно, являлась оптимистичным и добрым человеком, от неё буквально веяло этим незримым и невесомым теплом, греющим душу в самые холодные дни. Даже когда отец ушёл из семьи, она не пролила ни слезы перед своим маленьким чадом. Всё мягко улыбалась, говоря, что «всё хорошо». Это было ошибкой. Тот ребёнок, ещё совсем юный, не понимающий почти ничего, до сих пор не познавший жизни во всей палитре красок — Рома, видимо перенял это качество на себя. По счастливой, а может и наоборот, печальной случайности, судьба пока его не свела с людьми, которые бы ранили в самое сердце! Да и если уже они и встречались, то его единственным ответом на все действия было «всё хорошо». Те лишь незначительно задевали. Всё хорошо. Всё всегда было хорошо. Всё будет хорошо и дальше. Он искренне в это верил. Красочные плакаты и вправду мотивировали Романа, вызывая трепет внутри. В нём на момент даже загорелся огонёк высшего патриотизма. Тот же идёт сражаться за коммунизм! Вот внуки спасибо скажут. Они уже, видать, при нём живут и радуются девственному порядку. Да вот только с такой бурей чувств внутри про внуков было думать крайне сложно. Скрипач был надёжно привязан к своей пассии стальной, наикрепчайшей струной, соединяющей их хоть по разные края света. Осознание этих конфузных чувств пришло к нему относительно давно. Роман просто напрочь отказывался от них, не мог поверить в такую странность в себе. Но и сдаваться не намеревался, а собирался упорно искать их истинную причину до конца, всё дёргая и дёргая за эту струну, он постепенно шёл по ней, как по нити-путеводителю. Рабочие комиссариата стали переглядываться меж собой теми созерцающими глазами, в которых так легко распознавались эмоции. В их выражении можно было прочесть одну до боли очевидную фразу: «Соответствует требованиям». — Все бумаги, кроме паспорта, остаются у нас. Возьмите форму и проходите на задний двор. Там уже идёт построение, — вымолвил один из проверяющих. Они отправляли людей на войну вовсе не по своему желанию. Это было совершенно очевидно, ведь против высшей власти не попрёшь. А если и попрёшь — тебе сулит жестокий ГУЛАГ. Казалось бы, здесь, в Москве, всё так красиво, светло, ярко и тепло, как на пережаренной оранжевыми цветами картине. Что же будет, если поднять это полотно? Наружу станут просачиваться мелкими каплями серые, тёмные и неприветливые краски в холодных тонах. Уже через несколько минут Державин выбежал на освещаемый солнцем корт, где в трёх линиях стояли люди в форме. В такой же, как и он сейчас: бледно-зелёная пилотка, из-под которой всё лезли кудрявые волосы; гимнастёрка того же цвета; небольшой рюкзак, выданный вместе с одеждой. В нём сейчас и лежал «прошлый», чуть помятый головной убор — чёрная шляпа уехавшего на родину немца, по которому он безумно скучал. А свою ненаглядную скрипку же тот нёс отдельно в кожаном чехле наподобие чемодана. Быстро окинув взглядом строй, он неловко стал протискиваться хоть в какое-то место в нём. Что ж, дело сделано, осталось лишь не попасться с позором на опоздании. Тот встал где-то в конце самого последнего ряда, начиная переминаться с ноги на ногу. Да вот только косились на него странно: не стриженный, да ещё и со скрипкой. Еврей, что ли? Неожиданный хлопок руки по плечу заставил его вздрогнуть и обернуться. — Музыкант чё ль? — небрежно, но без злобы спросил невысокий паренёк. Он был в приподнятом настроении, так же, как и все вокруг сейчас. Вопрос — почему? Нет, даже, какого чёрта? Их всех отправляют на войну, так ведь? А юные красноармейцы и рады. Идут сражаться за благое дело!.. Только мужчины намного старше смотрели наоборот, печально, ведь уже понимали весь ужас, похожий на то, что они пережили двадцать лет назад. Нет. И даже они точно не осознавали, что их ждёт. Такого алчного зверства человек не должен пережить. В этот момент тот вернулся в реальность, очухался, заулыбавшись. — Скрипач я. Решил взять с собой инструмент, чтоб повеселее было, — тот легко усмехнулся, выходя из своих мыслей. — Скрипач! — восхищённо воскликнул юноша. — Право, братцы, с нами брякало! — так же простодушно продолжал тот, не имея даже и мысли задеть «Паганини во плоти» шуточной кличкой. Видно, парниша был не слишком образованный. Ещё совсем юный, куда уж там! По виду так ему вообще около шестнадцати лет. Это различие не являлось преградой в общении. — Ну аки звать-то тя, Шмурдюковский? — Шмурдюковский? Кто? Я Державин Рома! — скрипач всегда легко шёл на контакт с кем бы то ни было. Пусть даже с уличным псом! А сейчас он и вовсе влился в коммуникацию, расслабляясь всё больше и больше с каждой минутой. Волнение и страх постепенно стали отступать прочь, капитулируя обратно в самые закутки сердца. Роман протянул свободную ладонь вперёд для рукопожатия. — Дима Соболев! — юнец сразу же загоготал писклявым голосом, начав трясти руку кучерявого парня в своей. — Чего не стриженный? — …А нужно было? — с мелким недоумением спросил тот, пытаясь напялить на голову пилотку покрепче, когда радушное рукопожатие закончилось. — Спрашиваешь ещё… — речь Дмитрия стала затихать, а серые глаза устремились куда-то скрипачу за спину. В этих очах было всё: от страха до шуточного сочувствия, чего Державин сначала не распознал. Сам же юнец резко выпрямился, развернувшись, ровно втиснулся в линию. Скрипач озадачливо вскинул бровь вверх, спешно оглянувшись через своё плечо. Его самого на момент пробрало невесомым холодком и передёрнуло от строгого и грузного взгляда, правда, доброго, как бы странно ни казалось. Перед скрипачом предстал молодой мужчина в погонах старшего лейтенанта. Светлые зеницы лишь легко упрекали его, оглядывая его столь живое и эмоциональное лицо. — Здравия желаю. Вам не было сказано подстричься, как я понял? — тот начал вежливо, не намереваясь идти на конфликт. Выглядел этот человек приветливо, с пониманием встречая каждого бойца. — …Нет, никто не писал в документе и даже не удосужился сказать! — Державина слегка напрягла эта ситуация. Ему уж точно не хотелось лишаться своих волос! Если бы его обкорнали — то он стал бы совершенно другим человеком на вид. И не узнать… Старший лейтенант же продержал небольшую паузу в их диалоге, чуть задумавшись, отвёл глаза в сторону, ведь он явно понимал: новоиспечённый красноармеец не желал, чтобы его остригли, как беспомощную овечку. — …Найдите любую резинку, нитку и завяжите покрепче свои кудри, товарищ, — мужчина перешёл на шёпот, дабы их не слышали остальные, а после чего, как ни в чём не бывало, стал идти дальше меж рядов, оглядывая каждого. Державин готов был ему памятник поставить, посвятить композицию, но медлить сейчас не стал. Он в одночасье ринулся рукой в рюкзак, быстро став рыскать там в хоть каком-то подобии резинки для волос. Длинные пальцы отчаянно пытались нащупать что-то похожее на неё. Что ж, к его счастью, на дне сумки оказался свёрток с едой, переплетённый шпагатом. Он мигом вынул его, ликующе заулыбавшись во всё лицо, а после и сдёрнул чуть колючую верёвку оттуда. Небольшое количество продуктов питания теперь были просто-напросто сложены в той бумажке, так жалко, будто предназначались нищему. Однако, это выглядело довольно смешно. — Дорогие товарищи! — весь гул во дворе сразу же прекратился, когда раздался громкий говор мужчины в орденах, властно вставшего перед новым отрядом. Выглядел он довольно молодо: тёмные волосы, лишь небольшие морщины, светлые, сверкающие огнём патриотизма, очи. Все лица повернулись в его сторону, даже Роман, пытающийся отчаянно поймать все непослушные пряди вьющихся волос и затянуть их шпагатом. — Земляки! Будьте уверены в том, что ваши дети будут смотреть на вас, как на своего героя. Будьте солдатами на поле боя, сражающимися за свою семью. Помните, вы потомки народа-победителя. Гордитесь всем, что вы делаете для своей земли, для труда! Помните о своих матерях, об их любви, и берегите себя. Желаю вам оставаться сильными и мужественными. Вы идёте сражаться за незабвенную родину и коммунизм! Ваш седьмой отряд будет выслан в Киевский укреплённый район на реке Ирпень. Через несколько дней подоспеет и пополнение. Победа будет за нами! — такая смелая, уверенная речь тут же подняла всеобщий дух. После конечной фразы во дворе снова раздался гул, но уже совершенно полностью ликующий. Красноармейцы громко скандировали, вздымая вверх тканевые пилотки: «Победа будет за нами!». А красные звёздочки с молотом и косой на бледных головных уборах блестели на солнце, переливаясь тёплым сияющим золотом, как десятки маленьких огоньков. Огонь победы — самый яркий огонь. Через некоторое время бойцы седьмого отряда оказались в серых полуторках, которые трясло при езде. Оттуда раздавались громкие разговоры, гогот стариков, а Роман сидел рядышком, постепенно вливаясь в беседу. Соболев всё не умолкал, лепеча байки о своей жизни. Присмирить строптивые волосы никак не удавалось. Из натужно завязанного «хвостика», если так его вообще можно было назвать, лезли вьющиеся кудри, порча всю картину, вроде бы, серьёзного и взрослого дяди. Он отчаянно держал их в «узде» из тонкого шпагата, скрупулёзно и тяжко стараясь их обуздать и засунуть под пилотку. А труба автомобиля от нагрузки плевалась чёрным, едким, как смоль, дымом, а яркое солнце уже припекало головы, ведь крыши у автомобилей не имелось. Простые грузоперевозочные машины модели ГАЗ-а ехали по улицам небольшим строем до ближнего вокзала по отношению к Киеву — Голицыно. Располагался он довольно далеко от бурлящего центра Москвы, так что дорога оказалась достаточно длинной и… трясучей. За первый день войны всё успело довольно сильно поменяться, пусть люди и оставались хмурыми, серьёзными, но были намного уверенней в своей победе. В них воспрянул смелый дух веры в собственную могущественную страну, в которой они попросту не могли ошибиться. Так они выучили из «незабвенных» учебников и книг. Неужели они станут врать? Это может показаться кому-то странным и даже смешным, но было ощущение, что они вступали в героическую эпоху, в масштабные времена, когда можно было по-настоящему проявить себя, а не в ужас и звериную ненависть к людям по другую сторону баррикад. Кровавая бойня казалась чем-то героическим, ведь никто ещё до конца не знал, что их ждёт. Все граждане, юнцы, призванные на войну, дети, старики действительно любили свою родину и хотели сделать для неё хоть что-то, даже самую малость. Трудиться на её благо. Пусть у Союза и был строгий режим, непоколебимые правила, устои, долг, вся эта пропаганда труда, но жители великой страны и вправду ею дорожили. Очень дорожили. Если бы не эта сплочённость и родство, то всё могло обернуться совершенно другими исходами и последствиями. Весь путь в место отправки прохожие поднимали шляпы при виде молодых бойцов, ликовали, свистели, а пионеры, ещё совсем не понимающие ровным счётом ничего, пробегали по тротуарам за машинами. Красноармейцы же эпизодически повторяли их действия, здороваясь со знакомыми лицами, там, в бесчисленных переулках. Всё до сих пор казалось безмерно красочным, таким живым и настоящим. Скрипач не мог удержать мысли о том, что он может никогда не вернуться с войны, что это место может остаться ему только в памяти, сгинувшей во мгле. Он пытался гнать эти думы куда подальше, но они всё равно возвращались к нему снова и снова. Вокруг же все радовались: идём бить немцев!.. Немцев. А как же… Стефан? С каждым моментом приближения к вокзалу сердце всё больше саднило: когда Рома снова увидит эту простую, светлую красоту своего любимого города? И увидит ли вообще?