Натянутые струны

После того как Трей покинул страну, наступила самая обычная рутина. Но она не была прежней для Державина. В оркестр временно взяли нового дирижёра — очень опытного мужчину средних лет. Каким бы хорошим он ни был, новый человек, руководящий музыкантами, не приживался. В нём не было этой искры, что являлась незаменимой частью Стефана. Он не мог поднять дух товарищей, заряжая своими взмахами рук и вообще эмоциями. Даже такой же старый концертмейстер — Михаил Гуров — говорил, что дирижёра лучше Стефана вряд ли найдут для их оркестра, это уж точно. А повидал-то он много, даже чересчур. Старик часто хмурился, бурча на этот счёт. Гуров, бывало, говорил об оркестре, когда были «раздельные репетиции», как о войне, которую он прошел в далёких-далёких двадцатых годах. Вздыхал с грустью о тех ужасах, что ему пришлось пережить, о страхе, но в то же время и с юмором сравнивал всё с большими концертами. Будто у дирижёра штык вместо палочки! И он искренне надеялся, что этого не повторится. Дни тянулись невыносимо медленно. Казалось, секунды складывались в минуты, минуты в часы, а часы в долгие-долгие дни тоски. Душа саднила почти беспрестанно, пока ожидающий хоть одной весточки скрипач считал каждое движение часов, дни в календаре этого бесконечного времени, которое, кажется, могло бы и преодолеть само пространство. Каждое утро при походе на работу, что малость потеряла своего «огонька», как это называл Роман — вдохновение, он заглядывал в свой почтовый ящик, с надеждой проверяя его на наличие хоть одного письма. Их не было очень и очень долго. К счастью, он получил одну из столь ожидаемых телеграмм только спустя десять дней с отъезда Стефана на родину. Оно было совсем простое и даже короткое по мерам писем, которые отправляли на большие расстояния. Но для скрипача, потерявшего своего дирижёра, это было по-настоящему бесценно. Текст его был таким:

«Здравствуй, Роман. Мне безумно стыдно за этот конфуз. Я пишу тебе, чтобы объяснить всё то недоразумение, произошедшее на вокзале. Дни наших светлых встреч, я вижу, временно сочтены. Как бы я ни противился самому себе - мне пришлось покинуть Москву. Я обязан был честью и преданностью своей стране срочно уехать в Германию. Вечером Субботы я обнаружил письмо отца с наказанием вернуться, чего, к моему великому несчастью, я не мог ослушаться. Военный накал в Германии становится всё крепче с каждым днём. Откровенно, мне вовсе не симпатизируют эти новые движения. Могу сказать это только тебе, дорогой друг. Вряд ли проверяющие гражданские письма знают русский язык... И я молю, чтобы эта телеграмма достигла тебя вовремя. Я прошу тебя, Рома, будь осторожен. Как твои дела, что нового, имеются ли истории? Как наш славный оркестр? Надеюсь, мне смогли найти достойную замену. Новый дирижёр не измывается над вами, верно? А если это всё же случится, то я лично приеду и сломаю ему все палочки. Ich vermisse es, Stephan Träi».

От всех тёплых и шутейных слов, выверенных, кажется, до буквы, у получателя на лице невольно расплывалась мягкая и трепетная улыбка. Наконец-то пелена неведения спала, а он успокоился, узнав о том, что это всё временно. Тот уже было стал нервничать от каждой мысли: вдруг Стефан не вернётся? А вдруг поезд застрял или вовсе не пропустили через границу? И так далее. Оставалось только ждать. Ох, а как Державин был рад, когда нашёл это письмо в своём ящике. Готов был прыгать от радости. Поверьте, это нужно было видеть: ничего не подозревая, он с унылым и усталым видом подошёл к своему почтовому ящику, дабы заново удостовериться в том, что он пуст. И каково было его удивление, когда скрипач обнаружил беленький, аккуратно сложенный конверт, с кратким и сложным адресом: «Netzstaller; haus 2» (В то время это место являлось «сетью» частных домов, особняков, которые располагались на большом расстоянии друг от друга). Роман всё пытался прочесть его правильно, понять, выговорить, написать верно, запомнить, но... почти ничего из этого не вышло. Как только он получил это письмо, то сразу же принялся писать ответ. Его содержание тоже было весьма простое, но текст вышел намного больше и красочнее, чем сдержанная речь Трея. Казалось, это были не просто ответы, а целый сборник историй, которые успели приключиться в отсутствие Стефана — Рома мог даже самую мелочь пересказать так, что она становилась чем-то значимым и столь интересным. Он расспрашивал Стефана о дороге, о городе, ведь ему было интересно всё, что связано с ним. Отправив телеграмму на следующий же день, Роман принялся снова ждать в нетерпении. Его товарищи по оркестру недоумевали от того, что он всё это время был крайне подавлен, а теперь-то что? Резкие перемены. Но проходили дни, недели, а ответа всё не было. Вот уже и лето вступило в свои права окончательно, прошлый месяц скрылся с виду на календаре, теперь ощущая всю прохладу стены, куда его перевернули, погода стала жаркой и солнечной, а листья на деревьях уже совсем позеленели, налились изумрудными красками и ещё пущей яркостью, улицы задышали по-новому, освобождённые от обучения в этот период дети забегали по ним с самолётиками в руках: мальчишки играли в войнушки, а девочки бегали хвостиком за ними, расспрашивая и смеясь. Время медленно-медленно, но верно подкрадывалось к концу тёплого июня. Жаркое утро началось весьма странно. Скрипач и без того обязан был вставать раньше, чем остальные, чтобы успеть вовремя на нескончаемую работу, ведь в оркестре вновь была большая сборная репетиция. Но его этим днём разбудили вовсе не часы, не гром, а оглушительный грохот в коммунальном коридоре дома, в котором жил Державин. Он сразу же подскочил на месте, быстро встав. По звукам снаружи квартиры-комнаты казалось, что ещё сонные люди высыпали прямо на источник шума. Усмирив своё любопытство, он же не стал выходить, вместо этого начав понемногу собираться на работу. Он быстро накинул на себя рубашку, заправив её под штаны, повязал поверх неё галстук. Пиджак же для того был редкостью в выборе одежды, да и, впрочем, на улице сегодня жарко, так что это не имело должного смысла. Около двадцати пяти градусов. Роман недолго посмотрел на календарь, на котором были зачёркнуты простым карандашом минувшие даты перед сегодняшним числом: «22 июня». Исключая их, он сам ожидал того, чего не знал. Привычка, сформировавшаяся по отъезде Стефана. После музыкант подхватил и чехол вместе со скрипкой, выходя в ранее шумевший коридор. Буквально перед его лицом по лестнице вниз стала безмерно быстро спускаться соседка с последнего этажа — женщина средних лет, по слухам, жена человека, работавшего где-то на высокой должности. Что-то связанное с государственными социальными делами, может. Никто точно не знал, да и то наверняка были враки. От такой спешки он отпрянул к стене, глядя ей вслед в недоумении. Лик человека, уже скрывающегося за лестничным поворотом, был настолько взволнован и перепуган, что и Роману стало враз не по себе. Слегка поседевшие брови были нахмурены, уста крепко сжаты, а тёмные глаза бегали из стороны в сторону, даже слегка дрожа. Скрипач толком не успел обдумать всё произошедшее, как от соседки и след простыл. За ней остался только гулкий хлопок подъездной двери — почти такой же звук, что и разбудил его. Ещё бы! Жил-то Роман на втором этаже, а звукоизоляции никакой, никакого личного пространства, а за домашние репетиции соседи были готовы разорвать его на части. Ведь это не безупречная игра, а ошибки, бесконечные повторения, скрипящий и неприятный звук, будто трубы содрогаются от зимнего ветра. Когда он проходил по перекрёсткам, ему как всегда сигналили машины, чтобы тот был аккуратнее и не лез, как оголтелый, на дорогу. А он лишь легкомысленно увиливал от разговоров, неловко оправдываясь, мол, опаздывает. На самом деле, Державин попросту не замечал, как ноги несут его на встречу с КИМ-ом. Нет, это не было умыслом. Только его же глупость и ребяческое рвение. Он всё никак не мог выпустить из головы ту женщину, выбежавшую из квартиры в таком зверином страхе. Так люди обычно не пугаются, в их-то солнечные дни. Но они ведь были для кого-то и дождливыми, будто в мае, верно? Например... Доносы на «врагов народа» были страшным делом. Их количество буквально взлетело свободной птицей в 1937 году, продолжая увеличиваться. Влиятельные люди могли попросту подать жалобу за что-то на невиновного, который им банально не нравился. И этих людей отправляли в сталинские лагеря. Там уж неизвестно, что с ними станется. Роман лично знал таких людей, попавших под горячую руку правительства. Даже на Стефана грозились донести за «преступление против народа», ведь он немец. Просто поэтому. Но шеф филармонии быстро разрешил это дело, ведь такие опытные и молодые, квалифицированные люди были очень уж нужны, для их-то сферы деятельности. А в этой ситуации... Не в этом было дело. Улицы быстро уходили из виду, пока тот стремительным темпом шёл в филармонию, а конкретно в Камерный зал. Было много помещений по всему городу, которые представляли из себя те самые «концертные залы», где собирались разные подразделения оркестра, его большие группы. Если людей в них сложить, то получится даже больше, чем три полных состава (сто человек в одном). Все эти музыканты добились такого только своим талантом. Нет ни одного человека, который бы халтурил. Все работали на полную ставку. Большое и красивое здание раскинулось на Триумфальной площади, своим величественным видом забирая всё внимание. Во всех смыслах: как стиль, так и музыка, звучавшая в нём, были достаточно прекрасны, чтобы делать это. Именно там проходили все сборные репетиции, хотя оркестр и вовсе мог выступать в другом месте. Когда как, куда отправили бы, иначе говоря. В самом же здании находилось несколько залов: главный — самый большой, в два этажа; маленькие — площадью примерно пятнадцать на пятнадцать метров, в них проходили раздельные репетиции. Внутри уже пребывала большая часть музыкантов, только размещающихся для массовой настройки под звук гобоя. Что ж, в этот раз Роман пришёл как раз, когда стоило бы. Ему не пришлось оставлять где-либо верхнюю одежду, так что он двинулся прямиком к натужной лестнице на сцену, а после и уселся за второй пульт. Его сосед слева неразборчиво бурчал что-то себе под нос — было видно, что он не хотел идти на контакт, впрочем, как всегда. Поскольку Роман был ближе к дирижёру, иначе говоря, был ответственным на этом месте, к нему не очень хорошо относился человек, сидящий рядом. По-простому, завидовал. А чему тут завидовать? Чуть большей заработной плате? Но опять же, он не всегда находился там. Однако больше всего ему сейчас хотелось наконец выступить в сольном номере, чего он никогда не делал тут... В большом зале. Скрипач даже специально разучил «Кампанеллу» авторства самого Паганини. Он безумно любил эту композицию, аж до трепета, пусть она и была весьма сложной. Тот готов был буквально скакать по помещению, пока играет. Иногда, упражняясь дома, Державин представлял, как выступает перед полным залом, раскинувшимся на все два этажа. На него взирают с восторгом, а тот же играет абсолютно чисто, в унисон с лёгкими взмахами дирижёра, всё внимание которого сосредоточено только на нём, пока оркестр подыгрывает задним фоном. Желание «впечатлить» играло злую шутку с ним, мороча голову. Скрипач верил, что когда-то его небольшая мечта осуществится. Да и зарплату поднимут. — Здравствуй, Рома! — вдруг раздалось из уст девушки, не спеша поднимавшейся по лестнице. Контрабасистка пока не намеревалась идти за инструментом в «хранилище», а, наоборот, хотела поговорить с товарищем, который вызывал у неё большой интерес. — Чего ж ты задумчивый такой? — Здравствуй! Да я и не знаю, если честно. Как продвигается изучение новых партий? — заулыбавшись, сказал тот, украдкой оглядывая сцену, на которой уже завидел литаврщика. Казалось, он никогда не опаздывает... Нет, живёт здесь! Скрипач часто сравнивал его с «роботом», о которых прочитал в сомнительной газете в разделе «Будущее». — Неплохо. А у тебя? — ласково и мягко ответила та, подходя под бок пульта со стороны Державина. — Да я сам Корелли, — он саркастично хмыкнул, начиная подкручивать колки, предварительно уместив скрипку у себя на плече. Вдруг его взор пал на нового дирижёра, вальяжно разместившегося в кресле на небольшом возвышении. Роман сразу шуточно нахмурился, забурчав, всё же без злобы: — Смотри, как расселся. Предводитель собственной персоной. Я б в него смычок, как стрелу, запустил, — Державин весело ухмыльнулся, сделав похожий жест выстрела, вместе с тем взяв в руку трость деревянной палочки, предназначенную для игры на данном инструменте. Журавлёва в момент тоже тихо засмеялась этой небольшой шутке, заводя руки за спину. — Может, тогда уж всех струнников подговорить, чтобы устроили обстрел смычками? — с юмором продолжила та, всё-таки после добавив: — Ну, полно тебе, человек этот хороший, дирижёр-то. Делает всё, что может, для нас, а мы ему партитуру расстреляем. — Да, ты права. Но я предпочёл бы, чтобы нам вернули Стефа! Вдруг Алиса слегка переменилась во взгляде, который перерос во что-то вопросительное. — Когда ж он обратно-то приедет, а? Ничего не пишет? Роман слегка умолк, сведя брови к переносице. Он продолжал прокручивать чёрные винтики, изредка проводя смычком по струнам для проверки строя. — …Только та телеграмма. Пока ничего больше не приходило. А вам с товарищами? — скрипач не стал печалиться, не желая показывать это людям, а попросту продолжал безмолвствовать. — Нет, не приходило, — с искренним сожалением вымолвила контрабасистка, продолжая смотреть прямо в зелёные глаза, которые сейчас бегали по струнам, с них возвращаясь на колышки. Она заметила, что Державин чуть изменился в виде, от которого всегда так и исходил свет, готовый затмить собой даже солнце. Журавлёва сделала шаг вперёд, чуть нагнувшись над сидящим, мягко положила ему руку на плечо. От этого жеста скрипач быстро перевёл взгляд на девушку, немного опешив. — Ну чего же ты, Ромочка. Выше нос, — та миловидно улыбнулась, завораживая своим ласковым тоном. Не даром её иногда в оркестре шуточно «лисой» кликали. — Да, конечно. Я и не печалюсь! — Державин вежливо отпрянул в сторону, вернувшись к скрипке, чтобы она хотя бы не так ужасно звучала к массовой настройке. Тот чуть покрылся румянцем от неожиданности, а после, неловко и тихо прокашливаясь, стал вновь играть «дурака». — Стефан скоро приедет. Я знаю! — уже с новой надеждой радостно выпалил он, заулыбавшись. Девушка же стояла на месте с удивлённым и непонимающим лицом. За ней ухаживали многие мужчины, да и любой не прочь был комплимент сделать. Неужели скрипач уже кому-то предан? А если знать его чистую натуру, то эта преданность крепка, словно сталь, и долговечна, как земля. Неужели у него есть возлюбленная? Неужели он женат? Это было страшнее всего. Но когда Журавлёва оглядела пальцы того, сейчас занятые скрипкой, то не приметила на них кольца. А то вдруг за несколько месяцев чего приключилось? Худшего взор её не увидел, отчего та мысленно выдохнула. — Время уже подходит к девяти часам, ты, Алис, лучше иди за контрабасом, нежели на меня время тратить. Сейчас инспектор гонять будет нас, как сидоровых коз, — хихикнул тот, легко улыбнувшись. И вправду, на больших часах, висевших на стене зала, стрелки показывали «8:58». Перерыв, которого ждали все, будет только примерно в «12:00». В это время можно было сходить в буфет при филармонии, отдохнуть, послушать радио, даже кто-то успевал иногда просидеть аж до «13:00» на дому. Первые несколько часов репетиции всегда были наполнены лишь разогревом и, скажем так, «общими разборками». Но так было не всегда. При Стефане оркестр сразу же начинал трудиться в полную силу, играя тяжкие и длинные произведения, не зная устали. Немец иногда даже специально ставил всеми ненавистную «Бурю» первой, а ещё хуже, какую-нибудь оркестровую версию каприса Паганини, чтобы, так сказать, люди проснулись. Его за это ещё больше уважали. Девушка же слабо улыбнулась, а после быстро ушла в хранилище за инструментом, а скрипач ненадолго глянул ей вслед. Буквально сразу в центр сцены стремительным шагом вышел всегда нервный инспектор, объявляя начало массовой настройки. — Внимание, товарищи, начинаем настраиваться! Александр Иванович, мы Вас ждём. А всем опоздавшим заранее выговор! — седой мужчина окликнул первого гобоиста, подзывая к себе, пока остальные члены оркестра мялись на месте, усаживаясь поудобнее. Все были пока очень сонные на вид, словно филины, оказавшиеся в самом пекле дня. Иногда Роман завидовал своей подруге, Астровой, ведь ей можно было не приходить к этому времени. Рояль расстраивается же очень медленно, если сравнивать с остальными инструментами. Да и приводят его в порядок специалисты, так что девушка просто купалась в солнечных лучах своей постели дольше, чем остальные. Она приходила как раз к концу настроя. Везучая. В помещении с высоким белоснежным потолком зазвучала «симфония настроя», которую Роман находил весьма привлекательной. Её можно было услышать только пребывая на месте репетиции, в самом её начале, или же когда музыканты разминались прямо в «оркестровой яме», в углублении перед авансценой, находящемся чуть ниже основного уровня зала. Там выступления обычно проходили, когда не сами члены ансамбля главенствовали на сцене, а, например: балет требовал музыки, разыгрывалась опера и тому подобное. Конечно, их оркестр вовсе таким не занимался. Они были очень большим и высокостатным коллективом, и поэтому имели лишь сольные выступления. Но каждый музыкант по отдельности мог баллотироваться на такие форматы. Так и прошла основная часть времени до полудня. Астрова и остальные опоздавшие не спеша подтянулись к остальным, а сама же пианистка вновь так легко увильнула от санкций со стороны концертмейстера, инспектора, да и вообще, шефа. Стрелки на больших часах, висевшие на изысканно обрамлённой стене, постепенно двигались вперёд, в итоге перевалив за двенадцать часов. Новый дирижёр эпизодически поглядывал туда, а когда завидел, что время перерыва настало, то мгновенно окинул взглядом оркестр. — Товарищи, объявляю перерыв. Встречаемся здесь полным составом через час, — после такой лаконичной фразы слегка подсипывающим голосом мужчина встал с кресла, тем самым направляя других на подобные действия. Оркестранты сразу же зашуршали, весело заговорили, оставляя свои инструменты на месте, пока некоторые вынуждены были неловко тащить их в хранилище. Одной из таких невезучих владелец «тяжеловеса» была Журавлёва. — Ромка, здравствуй! — проскандировала вдруг Астрова, нагрянув к скрипачу слева, иначе говоря, со стороны рояля. Тот же сразу заулыбался, встав из-за пульта. — Я не успела даже с тобой поздороваться! — Приветствую и тебя. А где же там наш любимый «колотушкин» затерялся? — он стал в шутку хищно оглядываться по сторонам, словно норовя схватить бедного Долина и съесть... Вопреки всем законам. — С каких пор ты стал людоедом? — шуточно подметила пианистка по виду того, начав оглядывать задние ряды. Это почти всегда было проблемой для «общих сборов» компании, учитывая ещё и закрытость, ершистость характера Сергея. — Вон он! — Рита взмахнула рукой вверх, ярким жестом подзывая мужчину в очках из-за постепенно опустошающихся стульев. Тот же знал, что если попытается проигнорировать, то будет ещё хуже прежнего. Поэтому, безнадёжно выдохнув, литаврщик двинулся в их сторону, заложив руки за спину. — Кто-то неожиданно скончался? — саркастично и монотонно произнёс тот. Пусть этот человек и был интровертом во всех аспектах, но ему вправду нравилось общаться с этими людьми. Гордость Сергея попросту не позволяла самому лезть. И они это прекрасно знали, поэтому не оставляли его одного. К этой небольшой компании, состав которой не так давно сократился на одного человека, прибилась и контрабасистка. Вещи сильно изменились с уходом Стефана: товарищи попросту не могли смотреть на тоскливое выражение лица скрипача первые десять дней, пока он не прибежал и не выпалил во всю глотку о письме. С того момента он будто снова ожил, а надежда заиграла в нём новыми красками, так и не увядая по сей день, пусть ответа так и не было. Четыре человека, если честно, издали похожие на подобие «матрёшки», двинулись в коридор, в котором уже играла тихая музыка из настенного рупора. Это была не просто запись, а московское радио, которое включали здесь во время перерывов. Оно транслировалось прямиком из офиса шефа, в котором была сосредоточена «техническая сила» филармонии. Скрипач особенно обожал современную музыку, иногда даже пускался в короткий и шуточный пляс. Здесь часто звучала «Катюша» — новый советский шлягер, ставший им аж с тридцать девятого года; «Утомлённое солнце», такая же популярная, эту песню крутили буквально везде, пусть мотив и был слегка печальным; «Мадам, уже падают листья»; «В парке Чаир» настолько ему нравилась своим весёлым настроем и внутренней близостью текста к себе, что ему от этого было непривычно и стыдно. То, что эти слова отзывались у скрипача в душе, лишь заставляло его ещё больше копаться в этих мыслях, тщательно перебирая их, но он всегда приходил лишь к одному ответу — у него возникли явно не такие, как надо, чувства к Стефану. Ну... Может всё таки дружественное это всё, а? Однако сколько бы раз Державин ни сравнивал, ни размышлял, он всё равно отрицал под корень абсолютно всё, что только высчитал этими бесконечными думами. Пусть Роману было и не свойственно заглядывать вперёд, да вообще, так тщательно переживать за какие-либо вещи, тем более чувства, но сейчас он попросту не мог в них разобраться. Просто не верил. Да и как такое может быть? Получается, он — преступник? Бред! Так и шли дела. Весёлые разговоры компании, гуляющей по коридорам, вдруг перебил внезапный голос из радио, прервавший какую-то песню.

«…Граждане и гражданки Советского Союза. Советское правительство и его глава — товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление…»

Меж музыкантов повисла недолгая тишина в самом начале серьёзно сказанной фразы. — …Что там опять они лепечут? — …Цыц, Ромка, цыц! — шикнул на того литаврщик, заметно нахмурившись. Все четверо замерли на месте, встав прямо напротив рупора, смотрели в пересечение потолка со стеной, где он и висел. Все затаили дыхание, внимательно вслушиваясь в голос из радио.

«…Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города…»

Диктор явно переживал. Его говор имел достаточно длинные паузы, а иногда даже и дрожание. За секунду все, сейчас стоящие там, испытали мгновенный шок, словно пальнули в грудь из ружья. За секунду рухнуло всё вокруг, проваливаясь в бездну темнее ночи. Мысли о будущем словно накрылись тонкой вуалью, можно даже сказать, паутиной от их недосягаемости и дальности. Не слабонервный страх, а какой-то ужас духовный охватывал их при мысли о вражде человеческой, о силе и разрушении. Охватывал всех людей в тот момент. Глаза попросту не смыкались, нет, не могли моргнуть, а кто-то может и вообще перестал дышать. Ноги будто превратились в вату, но с места невозможно было сдвинуться. Сердце стало стучать всё быстрее и быстрее, а время же, наоборот, словно застыло в моменте. Давление внутри начало расти, словно те находились под сильнейшим прессом, давящим со всех и изо всех сторон. Живот начало потягивающе крутить, такое ощущение, что сейчас и стошнило бы от этого незримого и чересчур реального чувства — страха. — …Что же это?.. — вдруг тихо и как-то по-наивному донеслось из в момент пересохших уст пианистки, которая невесомым жестом положила руку на сердце, начиная мять скрюченными от ужаса пальцами платье на груди. Повисло молчание, пока диктор продолжал разглагольствовать, пару раз запнувшись от волнения. Скрипач же медленно повернулся лицом на товарищей, вглядываясь в них с надеждой, и в то же время с ужасом в зелёных очах. — …Товарищи, что же это?.. — повторил тот за девушкой, сглотнув, пока остальные постепенно начинали возвращаться в реальность, оживляясь во взгляде. — …я же чувствовал что-то неладное… — Роман стал прокручивать у себя в голове те мимолётные воспоминания о странном начале утра. Это перепуганное до чёртиков выражение лица сейчас присутствовало у каждого. — …Милые мои… — контрабасистка схватилась рукой за уста, прикрывая их, пока паника, сочащаяся изо всех щелей, поползла именно в сторону четырёх силуэтов. Но она была словно перерублена мечом «героя», как шея чёрного чешуйчатого дракона. Но парень и не собирался геройствовать. — Нет, друзья, нет, победа будет за нами! Мы не падём, слышите? Слышите?! — скрипач будто ожил, подскочив к отчаянным лицам, стал трясти своего товарища за плечи, отчего очки того съехали на кончик носа. — Мы не позволим осрамить Отчизну! Землю-матушку, ну же, приятели! — тот стал оглядываться на каждого, говоря столь пламенные и уверенные слова, что они и вправду помогли воспрянуть духу из могилы. — …Без паники. Красная армия сильна. А фрицев мы отправим обратно на родину! — Сергей поправил оправу очков, подхватывая предыдущие речи. Того же словно ледяной водой Атлантики окатили. «Фриц» — от этого слова невольно поджало всё внутри снова. Скрипач вновь замер, а мысли понеслись вперёд лейтмотивом, переплетаясь меж собой. Он попросту не верил в то, что теперь Стефан был совершенно на противоположной стороне баррикады. Страшнее всего было, если тот принял фашизм. А куда ему деваться? Это было ещё ужаснее. — …Стеф… — тихо и еле слышно прошептал скрипач, медленно склонив голову вниз. Он прикрыл ладонью глаза и лоб, пока все мышцы тела поджимались от печали, растущей внутри в геометрической прогрессии. Остальные же, будучи более воодушевлёнными его словами, поняли, о чём тот сейчас переживал из-за шёпота. По его лицу, частично закрытому, было и так видно всю боль и панику, которые его охватили. Нужно было поддержать их нескончаемую батарейку, иначе совсем худо будет! — …Наш «Стёпа» никогда бы не сотворил таких жестокостей, какие сотворяют эти нелюди! Рома! Верь! — выпалила вдруг Астрова, подойдя ближе к товарищу, пыталась заглянуть ему в лицо, которое понемногу высвободилось из-под длинных пальцев. — …Да. Вы правы. Он не такой, как они. Я это знаю! Он не враг нам! — в глубине души начала откликаться надежда с новой силой, а в памяти всплыли некоторые короткие слова из единственного пришедшего письма о том, что немцу вовсе это не симпатично. Он пообещал себе. Пообещал себе верить, вопреки всему. — …Мы прорвёмся, братья и сёстры, прорвёмся, — скрипач решительно кивнул, подойдя к друзьям, оказавшимся в подобии круга, обхватывая людей по бокам за плечи. Такими тёплыми и воодушевляющими действиями он заметно сплотил коллектив, пусть и сейчас все были крайне напуганы. — Прорвёмся! — пианистка прижалась к коллегам поближе, так же решительно подтвердив. — …Прорвёмся! — донеслось и из уст оставшихся музыкантов. Простояли они так некоторое время, стараясь набраться сил для грядущего безмерно тяжелого времени. Война за войной. В детстве, пришедшемся на двадцатые года, всем присутствующим было крайне трудно. Пережили тогда, значит, переживут и в этот раз. Так считали абсолютно все. Поголовно. Мысли весь оставшийся день так и не могли успокоиться. Всему советскому народу было безумно страшно, до дрожи пальцев. В оркестре же, как только вновь люди собрались на репетицию с отдыха, все музыканты стали с паникой и ужасом обсуждать нагрянувшую ситуацию. Что же сталось с городами, подверженными нападению? Как же их близкие? А как же молодые мальчишки, которые окажутся на поле боя? — эти вопросы тревожили советское общество сейчас. Правительство в этот же момент издало указ о рассылке повесток. Уже около порядка ста тысяч человек были собраны с одной лишь Москвы к двум часам дня. Сначала же окликали только людей, подходящих под все стандарты и, собственно, красноармейцев, а позже стало попросту без разницы. Призывали абсолютно всех. К вечеру же, когда репетиция закончилась и все стали расходиться по домам, численность мобилизованных со всей страны составила около двух миллионов человек. Два миллиона. Два миллиона, кинутых на штыки. Два миллиона, поставленных под ружье. Два миллиона молодняка, которым только жить и жить. Два миллиона людей, которые могли совершить столько открытий. Два миллиона, которые могли радоваться. Два миллиона, которые могли любить. Два миллиона обычных и смертных людей. Всю дорогу домой по ещё светлым улицам скрипач молча взирал на затихших людей зелёными очами, наполненными сомнениями и безграничным волнением, пусть он и старался оставаться спокойным снаружи, пытаясь подавить все отрицательные эмоции. Граждане не смеялись, почти не говорили, а если и перебрасывались по пути парой слов, то лишь о войне. Даже пионеры и совсем маленькие октябрята шли с родителями не шелохнувшись. Они не бежали, не хохотали, не запускали самолётики. Мальчишки больше не играли в войнушку, а девочки не ходили за ними хвостиком. Да и сам Роман передвигался по улицам в яркий вечер очень медленно, словно был уже ранен в грудь пулей. Он терпеливо выжидал у переходов, пока такой же поникший и серьёзный регулировщик не разрешит пешеходам идти. Ему больше не сигналили москвичи, ведущие в основной своей массе КИМ-ы, ругающиеся, чтобы он смотрел, куда идёт, ведь тот более не лез вперёд. Вдруг жизнь показалась ему такой хрупкой… Это всё, будто страшный сон. Нет силы большей в человеческой жизни. Каждый отдельно ушёл бы домой, но вся масса шла, повинуясь не дисциплине, не сознанию правоты, не чувству ненависти к врагу, не страху наказания, а тому неведомому и бессознательному, что долго ещё будет водить человечество на кровавую бойню — самую крупную причину всевозможных людских бед и страданий. Такими и были мысли Романа, даже когда он находился в своей квартире, пока на улочках уже смеркалось, наступал глубокий вечер. В его окошке горел свет настольной лампы с картонными стеночками над очагом света, заполняя всю тёмную комнату. Сам же скрипач сидел на стуле, пристально смотря на пару листов бумаги, лежащих перед ним. Перьевая ручка в ладони была крепко сжата, пока чернила мелкими кляксами приземлялись на деревянный стол. Он водил изумрудными очами по письмам, всё перечитывая и перечитывая. Одно было адресовано в Ленинград — маме. А другое же прямиком на витиеватый адрес, вряд ли написанный правильно. Державин не был уверен, что оно вообще дойдёт. Может то же самое случилось и с прошлой телеграммой? В Германию теперь точно нельзя было пустить русское письмо, да и тем более на русском языке. Но вопреки всему, надежда оставалась его единственным компасом и ориентиром. Вдруг по квартире раздался эхом громкий звонок в дверь. Роман чуть подскочил на дощатом стуле, тут же оборачиваясь назад. Он ненадолго бросил свой взгляд на письма, затем, быстро встав на ноги, задвинул их под бесчисленное количество напечатанных нот, после подходя прямиком к двери. Тот включил в прихожей свет, открывая дерматиновую дверь: — Добрый вечер. Что-то нужно, товарищ? — скрипач оглядел стоящего впереди человека с недоумением. — …Здравия желаю. Требованием советской власти рассылаются и относятся повестки на адреса, записанные в выданных бумагах, куда входит и Ваш. Красная армия одержит победу благодаря совместным усилиям! Хорошего вечера Вам, гражданин. До свидания, — военкоматный почтальон с сочувствием поджал губы, быстро вручив тому тонкую бумажку, стараясь побыстрее удалиться прочь. Каково ему было отдавать буквально приговоры на смерть? А каково было сейчас получившему его? Роман ошарашенно проводил взглядом нервно выглядящего человека до того момента, пока он не скрылся за поворотом лестницы. Скрипач попросту не верил в то, что сейчас произошло, как и во всё случившееся сегодня. Он медленно, словно ему нужно было приложить неимоверные усилия, устремил взгляд находившихся в состоянии шока глаз на это маленькое письмо, которое он крепко сжал длинными пальцами, но так, чтобы можно было прочитать.

«Повестка №__ Призывнику: 1916 года тов. Державина Романа Андреевича, Проживающему: вп. Улица Ямская №2 Работающему: Московская филармония; зал имени Чайковского На основании закона о всеобщей воинской обязанности Вы подлежите призыву на действительную военную службу в текущем году. Для отправки в часть войск обязывается явиться на сборный пункт в Военный комиссариат объединённого Савеловского района Северного административного округа Москвы 23 июня сего года точно к 10:00. За опоздание или неявку будете привлечены к ответственности. Администрация предприятий и учреждений немедленно требует освободить Вас от работы и произвести полный расчёт с выдачей заработка за две недели вперед.»

Он тотчас же отпрянул в сторону, не проронив ни слова, молча закрыл дверь, выключил свет, а после вернулся на стул, теперь нависая над этой бумагой, перечитывал лаконичный, строгий и выводящий из себя текст раз за разом. Одна потеющая от волнения и отчаяния рука была приложена ко лбу. Он хотел, чтобы всё это просто оказалось страшным сном, пытался зажмуриться и поскорее проснуться. Но это не помогало. Весь текст, от начала и до конца, оказался самой чистейшей явью, в которую тот просто не мог поверить. Он же и стрелять не умеет, как все остальные новички, призванные на войну. Просто молодое пушечное мясо. От осознания этого Роману даже скрутило живот, после переменившись на неприятное чувство по всему телу, пусть и сидел он полностью замерев, даже не дышал. «Державин Роман Андреевич» — перечитывал тот. Рома, Ромочка — это то, кем он перестал быть. Скрипач вовсе и не думал, что с ним может такое приключиться. Всё казалось какой-то безумной фантазией, суровой сказкой. Тот не мог отвлечься от неё. Он, даже, можно сказать, ещё не вырос из озорного мальчишки, который радуется каждому дню, как чему-то новому. Это письмо перечеркнуло всё. А что же он скажет дорогой матушке?... Он не хотел умирать. Не хотел, чтобы погибали другие. Скрипач крепко закрыл глаза, нахмурившись, а после медленно положил повестку на стол. Ему хотелось плакать от осознания своей судьбы и остальных участей, таких же юношей, сосланных на смерть. Жизнь только-только началась, но теперь им всем придётся скомкать её, словно неудавшиеся ноты, выбросив куда подальше. Горячие и горькие слёзы отчаяния попросту не шли из плотно зажмуренных, зелёных, чистых и совсем молодых глаз. Он так и сидел, нахмурившись. Буквально не дышал. Но пока Роман не осознавал даже того ужаса, что сейчас творился на западных территориях Союза. Не осознавал того ужаса, который ему предстоит пройти. Он лишь думал, мол, это же как обычная служба в армии! Грустил и переживал сейчас он лишь из-за расставания с привычной жизнью, а боялся из-за неизвестности. Это ведь временно… Люди уже погибали пачками, их буквально выкашивали массами, а фашисты стремительно продвигались вперёд. Вот-вот и Киева бы достигли. Державин приложил огромные усилия, чтобы сдвинуть с места тяжеленную и оцепеневшую от страха руку, медленно вытащив из-под нот два письма, собственноручно написанных. Он тяжело сглотнул, принимаясь добавлять на краешек каждого краткие слова. Тот уже не мог сдерживать рваных и жалостливых выдохов, стараясь не разрыдаться как маленький ребёнок: «И меня повестка не обошла стороной». Он поклялся себе регулярно писать письма, адресованные им, самым дорогим людям, дабы знали о том, где парень будет находиться. Пообещал себе сохранять позитивный настрой и белоснежную улыбку на лице, чтобы своим состоянием не пугать и других. Скрипач молился, чтобы бедной матери в скором времени не пришла похоронка о молодом юноше, который даже не умел стрелять.